Страница:
У меня это не сразу получилось.
Сначала было так: пишу какой-нибудь остросюжетный роман с приключениями и необыкновенной техникой. Вдруг, либо во время поездки, либо по личным наблюдениям, или из рассказов окружающих, даже при чтении скупых газетных строчек, в сознании начинает кристаллизоваться серьезная проблема, как мне кажется, большого воспитательного значения. Она меня мучает и не дает продолжать работу над романом. Откладываю роман в сторону и начинаю заниматься только этой проблемой: собираю материалы, встречаюсь с читателями, консультируюсь со специалистами – и тогда уже возникает не глава романа, а газетная статья. Так появилась, например, статья в «Литературной газете» «Об уважении к женщине», где ставился вопрос о тяжелом женском труде. За ней, в развитие этой темы, появляется вторая статья, третья… Посыпались отклики от заинтересованных организаций, читательские письма… Наметились конкретные пути к решению этой проблемы…
Помните, в рассказе о своей работе в области радиотехники я пользовался знакомым каждому радиолюбителю термином «обратная связь». Так же получилось у меня в писательском труде. Возникла обратная связь – читатели откликнулись на мое выступление. И чтобы эта связь постоянно крепла и никогда не обрывалась, я стал вводить также и в научную фантастику эпизоды, связанные с проблемами воспитания – главной темы современности, особенно волнующей читателей всех возрастов. Мне подумалось, что если уж молодого читателя так интересуют всякие фантастические приключения, то нельзя ли сыграть на этом интересе и, не нарушая художественной целостности произведения и стремительности развития сюжета, поставить перед читателем и наиболее серьезные моральные проблемы. Может быть, даже затронуть вопросы эстетического воспитания… Ох, как на меня разозлились критики: «Смешение жанров», «Измена мечте», «Бескрылая мечта», «Куцая мечта». Какие только не приклеивали ярлыки. Возмутились и некоторые читатели, те, кто ищет в книге развлекательного чтива и хотят, чтобы фантасты тешили их воображение. Все это надо было выдержать…»
В ноябре 1988 года, работая над большой двухтомной (к сожалению, так и не вышедшей) антологией советской фантастики (1917 – 1957), я задал несколько вопросов Владимиру Ивановичу. «Прошу извинить меня за задержку с ответом, – охотно ответил он. – Перенесенные болезни и плюс возраст не дают возможности работать в полную силу, а иногда и совсем повергают в вынужденное безделье, санкционированное врачами. А я не привык к безделью, оно для меня хуже болезни. Я много работал и много ездил. Побывал во многих странах, а в своей – чуть ли не во всех областях Европейской части. Ездил по путевкам Бюро пропаганды СП с выступлениями перед читателями. А вот в Томск попал по командировке Союза писателей для проведения семинара по научной фантастике. Из Томска мне захотелось проплыть по реке Томь и по Оби. Ведь Сибирь я совсем не знал. Новосибирск просто восхитил меня. У него какая-то особая стать. Широкие улицы, не сдавленные небоскребами, что видел я в разных странах. К сожалению и у нас сейчас возникает такая тенденция. А в Новосибирске дышалось легко. На улицах продавались первые весенние цветы „жарки“, похожие на раскаленные угли. Пришла тогда шутливая мысль, что в самолет с таким букетом не пустят по причине пожарной безопасности.
Ну а если без шуток, то Сибирь поразила меня своей необжитостью.
И я представил себе в этом необычном краю большие просторные города, современную промышленность. Ведь тогда еще не было дороги – БАМ, современных поселков при новых подземных разработках. Под этим впечатлением я приступил к работе над романом. Первая книга «Когда приближаются дали» вышла в издательстве «Советский писатель» в 1975 году, а над второй – я еще продолжаю работать.
Вот Вам и ответ, что меня привело именно в научную фантастику…
О теории «фантастики ближнего прицела» я никогда не слышал, хотя некоторые из критиков – родителей «чистой фантастики» – ругали меня за «приземленность», а однажды была даже статья в молодежной газете, которая называлась «Изменивший мечте». Да и теперь иные критики и редакторы торопятся объявить «техническую фантастику» устарелой. Мне же думается, могу даже утверждать, опираясь на свой жизненный опыт, как в технике, так и в литературе, что такая теория не имеет под собой основания. Дело ведь даже не в том, будет ли осуществлена в практической жизни та или иная техническая невидаль, придуманная автором книги, важно, как он об этом рассказал. Заставил ли читателей сочувствовать герою книги, маявшемуся в поиске решения технической задачи, и ненавидеть тех, кто мешает герою осуществить свой замысел на благо людям. А если в читателе (тем более юном) заложена изобретательская жилка или способность к конструированию, то такая книга как раз и поддержит его в таком деле, оно станет для него любимым, и тогда, как предрекал Горький, больные вопросы политехнизации школы будут решаться легче…»
Только в конце жизни, обдумывая вопрос – что все-таки нужно для того, чтобы сделаться писателем? – Немцов признал с некоторой горечью: «Конечно, первое условие – наличие таланта. Как его распознать, проявить и усовершенствовать? Попробуйте пройти примерно такой же путь, что выпал на мою долю. Вариантов бесконечное множество… Второе условие – воля, воспитание самодисциплины, без которых немыслим творческий труд вообще… И третье условие – знания… Под этим подразумевается не курс высшей школы, не аспирантура, а общая образованность. Как однажды было сказано, книги пишут не ученые, а люди образованные. Речь идет не об учебниках и научных трудах, а о художественной литературе. Даже научно-популярную книжку по своей узкой специальности не сможет написать малообразованный человек. И в то же время подлинные шедевры научно-художественной прозы создавали всесторонне образованные ученые, такие как К. А. Тимирязев, С. И. Вавилов, А. Е. Ферсман. Для писателя, занимающегося „человековедением“, обязателен жизненный и душевный опыт, чтобы было о чем рассказать…»
«Когда входишь в рабочий кабинет Владимира Ивановича Немцова, – с удовольствием делился своими впечатлениями Кирилл Андреев, – то невольно думаешь, как соответствует он своему владельцу – и не только живому, реальному человеку, но и тому образу писателя, который возникает у читателя его книг! Повсюду царит свет всех цветов и оттенков: лампы на столе, над столом, над диваном, у каждой полки и шкафа, под потолком и внизу, у пола. И в центре – лампа-памятник, на стеклянном абажуре которой запечатлены автографы писателей. Комната напоминает каюту океанского парохода или кабину трансконтинентального самолета. Вещи в ней совершенно точно пригнаны одна к другой, все имеют свое место. Многое в этой комнате сделано руками самого писателя или, по крайней мере, усовершенствовано им: и книжные полки, и висящие на стенах шкафы для журналов и рукописей, и изящные статуэтки, и необычные лампы дневного света. А над столом – книги: большие и маленькие, в цветных обложках и в бумажных переплетах. Их так много, что глаза разбегаются…»
Умер в 1993 году в Москве.
ИВАН АНТОНОВИЧ ЕФРЕМОВ
Сначала было так: пишу какой-нибудь остросюжетный роман с приключениями и необыкновенной техникой. Вдруг, либо во время поездки, либо по личным наблюдениям, или из рассказов окружающих, даже при чтении скупых газетных строчек, в сознании начинает кристаллизоваться серьезная проблема, как мне кажется, большого воспитательного значения. Она меня мучает и не дает продолжать работу над романом. Откладываю роман в сторону и начинаю заниматься только этой проблемой: собираю материалы, встречаюсь с читателями, консультируюсь со специалистами – и тогда уже возникает не глава романа, а газетная статья. Так появилась, например, статья в «Литературной газете» «Об уважении к женщине», где ставился вопрос о тяжелом женском труде. За ней, в развитие этой темы, появляется вторая статья, третья… Посыпались отклики от заинтересованных организаций, читательские письма… Наметились конкретные пути к решению этой проблемы…
Помните, в рассказе о своей работе в области радиотехники я пользовался знакомым каждому радиолюбителю термином «обратная связь». Так же получилось у меня в писательском труде. Возникла обратная связь – читатели откликнулись на мое выступление. И чтобы эта связь постоянно крепла и никогда не обрывалась, я стал вводить также и в научную фантастику эпизоды, связанные с проблемами воспитания – главной темы современности, особенно волнующей читателей всех возрастов. Мне подумалось, что если уж молодого читателя так интересуют всякие фантастические приключения, то нельзя ли сыграть на этом интересе и, не нарушая художественной целостности произведения и стремительности развития сюжета, поставить перед читателем и наиболее серьезные моральные проблемы. Может быть, даже затронуть вопросы эстетического воспитания… Ох, как на меня разозлились критики: «Смешение жанров», «Измена мечте», «Бескрылая мечта», «Куцая мечта». Какие только не приклеивали ярлыки. Возмутились и некоторые читатели, те, кто ищет в книге развлекательного чтива и хотят, чтобы фантасты тешили их воображение. Все это надо было выдержать…»
В ноябре 1988 года, работая над большой двухтомной (к сожалению, так и не вышедшей) антологией советской фантастики (1917 – 1957), я задал несколько вопросов Владимиру Ивановичу. «Прошу извинить меня за задержку с ответом, – охотно ответил он. – Перенесенные болезни и плюс возраст не дают возможности работать в полную силу, а иногда и совсем повергают в вынужденное безделье, санкционированное врачами. А я не привык к безделью, оно для меня хуже болезни. Я много работал и много ездил. Побывал во многих странах, а в своей – чуть ли не во всех областях Европейской части. Ездил по путевкам Бюро пропаганды СП с выступлениями перед читателями. А вот в Томск попал по командировке Союза писателей для проведения семинара по научной фантастике. Из Томска мне захотелось проплыть по реке Томь и по Оби. Ведь Сибирь я совсем не знал. Новосибирск просто восхитил меня. У него какая-то особая стать. Широкие улицы, не сдавленные небоскребами, что видел я в разных странах. К сожалению и у нас сейчас возникает такая тенденция. А в Новосибирске дышалось легко. На улицах продавались первые весенние цветы „жарки“, похожие на раскаленные угли. Пришла тогда шутливая мысль, что в самолет с таким букетом не пустят по причине пожарной безопасности.
Ну а если без шуток, то Сибирь поразила меня своей необжитостью.
И я представил себе в этом необычном краю большие просторные города, современную промышленность. Ведь тогда еще не было дороги – БАМ, современных поселков при новых подземных разработках. Под этим впечатлением я приступил к работе над романом. Первая книга «Когда приближаются дали» вышла в издательстве «Советский писатель» в 1975 году, а над второй – я еще продолжаю работать.
Вот Вам и ответ, что меня привело именно в научную фантастику…
О теории «фантастики ближнего прицела» я никогда не слышал, хотя некоторые из критиков – родителей «чистой фантастики» – ругали меня за «приземленность», а однажды была даже статья в молодежной газете, которая называлась «Изменивший мечте». Да и теперь иные критики и редакторы торопятся объявить «техническую фантастику» устарелой. Мне же думается, могу даже утверждать, опираясь на свой жизненный опыт, как в технике, так и в литературе, что такая теория не имеет под собой основания. Дело ведь даже не в том, будет ли осуществлена в практической жизни та или иная техническая невидаль, придуманная автором книги, важно, как он об этом рассказал. Заставил ли читателей сочувствовать герою книги, маявшемуся в поиске решения технической задачи, и ненавидеть тех, кто мешает герою осуществить свой замысел на благо людям. А если в читателе (тем более юном) заложена изобретательская жилка или способность к конструированию, то такая книга как раз и поддержит его в таком деле, оно станет для него любимым, и тогда, как предрекал Горький, больные вопросы политехнизации школы будут решаться легче…»
Только в конце жизни, обдумывая вопрос – что все-таки нужно для того, чтобы сделаться писателем? – Немцов признал с некоторой горечью: «Конечно, первое условие – наличие таланта. Как его распознать, проявить и усовершенствовать? Попробуйте пройти примерно такой же путь, что выпал на мою долю. Вариантов бесконечное множество… Второе условие – воля, воспитание самодисциплины, без которых немыслим творческий труд вообще… И третье условие – знания… Под этим подразумевается не курс высшей школы, не аспирантура, а общая образованность. Как однажды было сказано, книги пишут не ученые, а люди образованные. Речь идет не об учебниках и научных трудах, а о художественной литературе. Даже научно-популярную книжку по своей узкой специальности не сможет написать малообразованный человек. И в то же время подлинные шедевры научно-художественной прозы создавали всесторонне образованные ученые, такие как К. А. Тимирязев, С. И. Вавилов, А. Е. Ферсман. Для писателя, занимающегося „человековедением“, обязателен жизненный и душевный опыт, чтобы было о чем рассказать…»
«Когда входишь в рабочий кабинет Владимира Ивановича Немцова, – с удовольствием делился своими впечатлениями Кирилл Андреев, – то невольно думаешь, как соответствует он своему владельцу – и не только живому, реальному человеку, но и тому образу писателя, который возникает у читателя его книг! Повсюду царит свет всех цветов и оттенков: лампы на столе, над столом, над диваном, у каждой полки и шкафа, под потолком и внизу, у пола. И в центре – лампа-памятник, на стеклянном абажуре которой запечатлены автографы писателей. Комната напоминает каюту океанского парохода или кабину трансконтинентального самолета. Вещи в ней совершенно точно пригнаны одна к другой, все имеют свое место. Многое в этой комнате сделано руками самого писателя или, по крайней мере, усовершенствовано им: и книжные полки, и висящие на стенах шкафы для журналов и рукописей, и изящные статуэтки, и необычные лампы дневного света. А над столом – книги: большие и маленькие, в цветных обложках и в бумажных переплетах. Их так много, что глаза разбегаются…»
Умер в 1993 году в Москве.
ИВАН АНТОНОВИЧ ЕФРЕМОВ
Родился 22 (9.IV) апреля 1907 года в деревне Вырица под Петербургом.
Отец – лесоторговец. В 1919 году семья Ефремовых распалась. Детство прошло на юге России – в Бердянске, затем в Херсоне. «Одно время пристроился я на работу в порту. Не брали, говорили, что еще мал, но я упросил. Помню, как получил в конце недели свой первый в жизни заработок – несколько миллионов деньгами и главное, паек. По четверти фунта ячменной муки грубого помола. По полфунта соленых-пресоленых сушеных бычков, от которых распухали губы, и по десятку ландрину – леденцов. Жить было можно! Получил через месяц даже сандалии „деревяшки“, примечательный предмет материальной культуры времен гражданской войны…»
Прибился к красноармейской автомобильной роте.
При бомбардировке Очакова был контужен, с той поры слегка заикался.
В 1921 году демобилизован, уехал в Петроград. Будучи человеком физически крепким, занимался разгрузкой товарных вагонов, иногда работал подручным шофера. Среднюю школу II ступени закончил за два с половиной года. В 1923 году сдал экзамены на штурмана каботажного плаванья при Петроградских мореходных классах и в следующем году уехал на Дальний Восток. Старшим матросом ходил на парусно-моторном боте «III Интернационал». Но постоянной работы не было, пришлось вернуться. К тому же, тянула мечта заняться наукой. «В один из таких моментов я пошел к одному чудесному человеку, вдохновенному романтику моря, талантливому литератору-капитану Дмитрию Афанасьевичу Лухманову. Мы сидели у него дома на Шестой линии, пили чай с вареньем. Я говорил, он слушал. Внимательно слушал, не перебивая, знаете, это большой дар – уметь слушать! – потом сказал: „Иди, Иван, в науку! А море, брат… Что ж, все равно ты его уже никогда не забудешь. Морская соль въелась в тебя“. Это и решило мою судьбу…»
Место директора Северодвинской галереи, размещавшейся в ленинградском Геологическом музее, занимал академик П. П. Сушкин. Он с интересом отнесся к молодому штурману и в 1924 году по его рекомендации Ефремов поступил на биологическое отделение физико-математического факультета Ленинградского университета. Однако с третьего курса ушел, посчитав, что общебиологической подготовки ему хватит.
«Начал я препаратором у академика Сушкина, – вспоминал позже И. А. Ефремов. – Эта работа – освобождение ископаемых костей от породы, в которую они вкраплены, оставляет свободной голову. Приобретя некоторые навыки, можно хорошо работать и думать о своем. То же и в экспедициях. Долгие поездки и утомительные ожидания на железнодорожных полустанках и аэродромах. Сколько часов, суток и месяцев пропали даром! Геологов и палеонтологов я бы награждал медалью за долготерпение. Но есть в этом и хорошая сторона: праздное время освобождает голову для размышлений…»
Полевые работы многое определили в характере И. А. Ефремова.
«Не доезжая станции Шунгай, – (Прикаспий, 1926, – Г. П.), – гора Богдо, несмотря на ее небольшую высоту, резко выступает на фоне ровной степи. Протягиваясь в форме подковы на полтора километра, вблизи она производит впечатление монументальности, в особенности ее центральная часть с чрезвычайно крутыми склонами. Обнажения пластов замыты натечной сверху глиной, усыпанной обломками известняка. Глина засохла плотной коркой, и, цепляясь за обломки известковых плит, можно подниматься по довольно крутым склонам почти до шестидесяти градусов. Держа в одной руке молоток, без которого охотник за ископаемыми не может ступить ни шагу, другой забиваешь кирку в склон горы и осторожно подтягиваешься выше. Конечно, иногда бывают неприятные минуты, когда ноги соскальзывают, кирка вырывается из рыхлого размытого склона, и начинаешь сползать вниз сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Но, мгновенно снова забив кирку поглубже, останавливаешься и продолжаешь таким же способом прерванное продвижение наверх… Обследовав осыпи по склонам, я заложил раскопки на одном из самых крутых выступов Богдо – юго-юго-восточном. Копаться посредине крутого склона горы было очень трудно. Тут большую помощь оказали сильные ветры, обдувавшие склон горы и обеспечивавшие большую устойчивость при балансировании на маленькой ступеньке с помощью кирки…»
В этих записях – основа будущего рассказа «Белый рог».
«У основания отвесного фундамента Белого Рога геолог остановился, выбирая путь. Прямо на Усольцева, гонимое ветром, надвигалось облако. В поле косо вздымающейся белой массы, свободно висевшей в воздухе, было что-то неизъяснимо вольное, смелое. Страстная вера в свои силы овладела Усольцевым. Он подставил грудь ветру, широко раскинул руки и принялся быстро спускаться по склону, стоя, держа равновесие только с помощью ветра, в легкой радости полета. И ветер не обманул человека: с ревом и свистом он поддерживал его, а тот, переступая босыми ногами, пятная склон кровью, опускался все ниже…»
В 1929 году И. А. Ефремов – научный сотрудник второго разряда в Остеологическом отделе Геологического музея. В 1932 году проводит геологические изыскания будущей железнодорожной линии Лена – Бодайбо – Тында (БАМ). В том же году переведен в сотрудники первого разряда Палеозоологического института Академии наук СССР. В 1935 году экстерном заканчивает Ленинградский горный, защищает кандидатскую диссертацию. Вместе с Академией наук СССР переезжает в Москву.
Многие годы занимался исследованиями медистых песчаников, развитых на Урале.
«В брошенные шахты я обычно спускался прямо на канате, закрепленном за лом, вбитый в край воронки, образовавшейся вследствие осыпания земли вокруг устья шахты, – вспоминал И. А. Ефремов. – Спуск производили коллектор и рабочий. На конце каната привязывалась палка, обычно ручка от кирки, закрепленная в большой петле. Я пролезал в петлю, усаживался на палку и, держась руками за канат, пятился назад в воронку шахты. В самой шахте нужно было все время отталкиваться ногами от стенки шахты, так как канат полз по одной из стенок, а не был закреплен в центре над шахтой. Подъем производился в обратном порядке. В этом случае приходилось как бы идти по стенке шахты лицом вперед, что менее неприятно. Были случаи, когда из особенно глубоких шахт мои помощники были не в силах вытащить меня обратно и извлекали только при помощи лошадей. Огромная сеть выработок под землей нередко не могла быть обследована за один раз, и я проводил в подземных работах дни и ночи, иногда по трое суток не выходя на поверхность. Помощники мои обычно отказывались спускаться вместе со мной из страха перед обвалом…»
В 1940 году И. А. Ефремов впервые сформулировал свои мысли о новом, обоснованном им отделе науки, объединившем биологию и геологию, – тафономии. В марте 1941 года защитил докторскую диссертацию («Фауна наземных позвоночных средних зон перми СССР»). В начале войны был эвакуирован в Алма-Ату, оттуда во Фрунзе. Там перенес тяжелую форму лихорадки, навсегда заполучив тяжелую болезнь сердца. «Меня, как доктора наук, – вспоминал И. А. Ефремов, – прочно забронировали и держали в глубоком тылу. Необходимой научной литературы почти вовсе не было, жить было очень тягостно, работать по специальности – почти невозможно. Организм, обессиленный недоеданием, после очередного приступа болезни совсем не годился ни на что серьезное. В этих условиях я и начал придумывать свои первые рассказы, даже не мечтая о том, что они будут когда-нибудь напечатаны и что я стану „настоящим писателем“… Писал я довольно быстро, задумав цикл из семи рассказов о необыкновенных явлениях природы, с которыми сталкивается человек в необычных условиях. Мне хотелось облечь сюжеты в элементарно-приключенческую форму. В то время я еще разделял кощунственное мнение, что самое главное – интересные приключения, удивительные факты, а люди, сами по себе, – ерунда. Меня в первую очередь занимало событие, а характер человека я рассматривал как нечто второстепенное. Не скрою, я грешил пренебрежением к классической литературе, а вот, например, Хаггард, как и в детстве, захватывал меня полностью. Надо сказать, я не изменил и по сей день своего отношения к Хаггарду и к другим увлечениям юности (это, конечно, Уэллс, Джек Лондон, Александр Грин, Конан-Дойл, некоторые вещи Д. Конрада), но теперь отношусь к классикам совсем иначе. Сейчас для меня на первом плане человек, а потом уже – факт, событие. Таким образом возник замысел „Семи румбов“, который был осуществлен в зимние месяцы 1942–1943 годов…
После возвращения в Москву «писательские подвиги» были забыты. Но кое-кому из знакомых я показывал рассказы и они нравились. Мне посоветовали отправить экземпляр рукописи в «Молодую гвардию». Надорвавшись на погрузке ящиков, я опять долго болел и попросил одного из своих учеников отнести рукопись в издательство. Прошло два месяца. Ни ответа ни привета. И вот в день, когда по моей просьбе кто-то из сотрудников уже отправился за рукописью, – бывают же такие совпадения! – ко мне пришел редактор «Молодой гвардии» Б. Евгеньев… заключить договор. И тут все завертелось, словно я вытащил счастливый билет… Прежде чем сборник рассказов вышел в «Молодой гвардии», их успел опубликовать «Новый мир», одновременно печатали военные журналы «Красноармеец» и «Краснофлотец», заинтересовалась «Техника – молодежи». Воениздат в том же 1944 году выпустил еще один, дополненный сборник, со всех сторон посыпались отзывы и рецензии. Неожиданно для себя я стал писателем…
Однажды меня пригласил к себе в Кремлевскую больницу Алексей Николаевич Толстой. Он умирал от рака легких. Это было за два месяца до его кончины. Он занимал две или три комнаты, обстановка ничем не напоминала больничную. – «Рассказывайте, как вы стали писателем! – обратился ко мне Алексей Николаевич, едва я успел переступить порог. – Как вы успели выработать такой изящный и холодный стиль?» – «Мне очень лестно, что вы так отзываетесь о моем стиле, – ответил я. – Если в нем действительно есть какое-то достоинство, то все это идет от науки. Ведь мне постоянно приходится описывать ископаемые, условия залегания пластов, окружающий ландшафт, осадочные породы, вводить в свои научные работы самые разнокачественные описания. Профессия геолога и палеонтолога требует точных наблюдений и умения фиксировать все, что видит глаз…»
Биолог А. П. Быстров, автор нашумевшей в свое время монографии «Прошлое, настоящее, будущее человека» (1957), друг писателя, оставил такой стихотворный портрет И. А. Ефремова.
«Плоские материки среднего мезозоя были подвержены приливным волнам, – („Некоторые замечания по вопросам исторического развития динозавров“, 1954). – Эти исполинские волны ходили на большом пространстве, сразу поднимая уровень воды в прибрежных лагунах, озерах и болотах на несколько метров, сметая все, что не было приросшим ко дну, силой своего напора. Поэтому древние четвероногие обитатели прибрежий могли жить только в затопленных лесах или на защищенном барьерными рифами берегу. Гигантские животные (зауроподы) в десятки тонн весом успешно сопротивлялись силе приливных волн, не тонули при подъемах воды и освоили новую, громадную зону обитания, где они не имели конкурентов. Становится понятным развитие у зауропод больших когтей, необходимых для цепляния за грунт…
Нам не удалось добыть каких-либо доказательств окраски тела динозавров. Все же биологический подход к этому вопросу дает возможность предположить, что в эпоху динозавров существовало огромное разнообразие окрасок, в известной степени аналогичное таковому у современных птиц и тропических ящериц. Зрение, ведущее чувство у зауропсид, вне всякого сомнения, обусловило появление окрасок как защитных, так и очень ярких, возможно сопряженных с различными выростами, необходимых для сигналов стадным животным и для привлечения самок в период половой активности…»
В 1947 году «Тафономия и геологическая летопись» – основная научная работа И. А. Ефремова – была удостоена премии Президиума Академии наук СССР, в 1952 году – Сталинской. Но «…планы и замыслы ученого необычайно широки, а исполняются они, я думаю, в лучшем случае процентов на тридцать, – признавался Ефремов критику и литературоведу В. И. Бугрову, бравшему у него интервью. – Вот и получается: с одной стороны – всевозможные придумки, фантазии, гипотезы, обуревающие ученого, а с другой – бессилие добыть для них строго научные доказательства. Добыть на данном этапе, при жизни. И ясное осознание этого бессилия. А в форме фантастического рассказа я – хозяин. Никто не спросит – где вычисления, где опыты? Что взвешено, измерено? А второе обстоятельство – неудовлетворенность окружающим миром. Она, замечу, свойственна каждому человеку, полностью могут быть довольны лишь животные, да и то не всегда. Писатель, как и ученый, мечтает о лучшем, о гораздо лучшем. Но тяжелый воз истории катится своим темпом к далеким горизонтам, и темпы эти не упрекнешь в излишней поспешности…»
«Лучшим из рассказов Ефремова мне представляется „Катти Сарк“, – писал Всеволод Ревич. – А к наиболее известным, наверное, надо отнести „Алмазную трубу“, где автор предсказал открытие якутских алмазных залежей. Правда, с рассказом связана одна история, которая не очень-то красит фантаста, но она позволяет еще раз задуматься над двусмысленностью положения так называемой научной фантастики, если она ставит перед собой сугубо инженерные задачи. „Алмазная труба“ должна считаться идеалом НФ: через несколько лет предположение Ефремова оправдалось – бывает же. Комментаторы (и я в том числе) подчеркивали выдающуюся прозорливость фантаста. Но вдруг известный публицист-географ и автор фантастических произведений И. Забелин упрекнул Ефремова в том, что на возможность существования алмазоносных кимберлитовых трубок в Якутии первым указал геолог Н. М. Федоровский еще в 1934 году. Вскоре Федоровский был репрессирован, а его книга изъята как дьявольские письмена врага народа. Нет ничего невероятного в предположении, что брошюра Федоровского-геолога попала к Ефремову-палеонтологу. Допустим, что до реабилитации Федоровского у Ефремова не было возможности упомянуть о нем, но после – он обязан был вспомнить о предшественнике. Даже если Ефремов пришел к алмазной идее самостоятельно, элементарная этика обязывала его отдать должное Федоровскому, хотя бы из соболезнования к постигшей человека трагедии. Досадно, что на критику Забелина Ефремов откликнулся неадекватно: он начал поносить оппонента и даже жаловался на него в „инстанции“, чем меня, например, не только беспредельно удивил, но и убедил, что о Федоровском Ефремов знал…»
В первом варианте знаменитый роман Ефремова «Туманность Андромеды» (часть его) печатался в «Пионерской правде», затем в журнале «Техника – молодежи» (1957), где публикация романа была внезапно прервана из-за потока хлынувших в редакцию гневных и возмущенных писем: «простые советские читатели» ужасались откровенному отрыву советского писателя от реальной жизни. К счастью, осенью того же года на орбиту был выведен первый искусственный спутник земли. В итоге, роман «Туманность Андромеды» (1958) стал, кажется первым и единственным пока научно-фантастическим романом, получившим Государственную премию. Герои Ефремова устремлялись к другим мирам, невообразимо далеким, встречали новые, совершенно непредставимые до того формы жизни, наконец, бросали вызов святому святых – Пространству и Времени.
К тому же, эти невероятные картины!
«Крыло огненного света смахнуло зловещую тьму. „Тантра“ вышла на освещенную сторону планеты. Но внизу продолжала расстилаться бархатная чернота. Быстро увеличенные снимки показали, что это сплошной ковер цветов, похожих на редкие бархатно-черные маки Земли. Заросли черных маков протянулись на тысячи километров, заменив собою все. Как ребра громадных скелетов, виднелись среди черного ковра улицы городов, красными ранами ржавели железные конструкции. Нигде ни единого живого существа или деревца – только одни единственные черные маки…»
Или: «Девушка взмахнула рукой, и на указательном пальце ее левой руки появился синий шарик. Из него ударил серебристый луч, ставший громадной указкой. Круглое светящееся пятнышко на конце луча останавливалось то на одной, то на другой звезде потолка. И тотчас изумрудная панель показывала неподвижное изображение, данное очень широким планом. Медленно перемещался указательный луч, и так же медленно возникали видения пустынных или населенных жизнью планет. С тягостной безотрадностью горели каменистые или песчаные пространства под красными, голубыми, фиолетовыми, желтыми солнцами. Иногда лучи странного свинцово-серого светила вызывали к жизни на своих планетах плоские купола и спирали, насыщенные электричеством и плававшие, подобно медузам, в густой оранжевой атмосфере или океане. В мире красного солнца росли невообразимой высоты деревья со скользкой черной корой, тянущие к небу, словно в отчаянии, миллиарды кривых ветвей. Другие планеты были сплошь залиты темной водой. Громадные живые острова, то ли животные, то ли растительные, плавали повсюду, колыхая в спокойной глади бесчисленные мохнатые щупальца…»
Отец – лесоторговец. В 1919 году семья Ефремовых распалась. Детство прошло на юге России – в Бердянске, затем в Херсоне. «Одно время пристроился я на работу в порту. Не брали, говорили, что еще мал, но я упросил. Помню, как получил в конце недели свой первый в жизни заработок – несколько миллионов деньгами и главное, паек. По четверти фунта ячменной муки грубого помола. По полфунта соленых-пресоленых сушеных бычков, от которых распухали губы, и по десятку ландрину – леденцов. Жить было можно! Получил через месяц даже сандалии „деревяшки“, примечательный предмет материальной культуры времен гражданской войны…»
Прибился к красноармейской автомобильной роте.
При бомбардировке Очакова был контужен, с той поры слегка заикался.
В 1921 году демобилизован, уехал в Петроград. Будучи человеком физически крепким, занимался разгрузкой товарных вагонов, иногда работал подручным шофера. Среднюю школу II ступени закончил за два с половиной года. В 1923 году сдал экзамены на штурмана каботажного плаванья при Петроградских мореходных классах и в следующем году уехал на Дальний Восток. Старшим матросом ходил на парусно-моторном боте «III Интернационал». Но постоянной работы не было, пришлось вернуться. К тому же, тянула мечта заняться наукой. «В один из таких моментов я пошел к одному чудесному человеку, вдохновенному романтику моря, талантливому литератору-капитану Дмитрию Афанасьевичу Лухманову. Мы сидели у него дома на Шестой линии, пили чай с вареньем. Я говорил, он слушал. Внимательно слушал, не перебивая, знаете, это большой дар – уметь слушать! – потом сказал: „Иди, Иван, в науку! А море, брат… Что ж, все равно ты его уже никогда не забудешь. Морская соль въелась в тебя“. Это и решило мою судьбу…»
Место директора Северодвинской галереи, размещавшейся в ленинградском Геологическом музее, занимал академик П. П. Сушкин. Он с интересом отнесся к молодому штурману и в 1924 году по его рекомендации Ефремов поступил на биологическое отделение физико-математического факультета Ленинградского университета. Однако с третьего курса ушел, посчитав, что общебиологической подготовки ему хватит.
«Начал я препаратором у академика Сушкина, – вспоминал позже И. А. Ефремов. – Эта работа – освобождение ископаемых костей от породы, в которую они вкраплены, оставляет свободной голову. Приобретя некоторые навыки, можно хорошо работать и думать о своем. То же и в экспедициях. Долгие поездки и утомительные ожидания на железнодорожных полустанках и аэродромах. Сколько часов, суток и месяцев пропали даром! Геологов и палеонтологов я бы награждал медалью за долготерпение. Но есть в этом и хорошая сторона: праздное время освобождает голову для размышлений…»
Полевые работы многое определили в характере И. А. Ефремова.
«Не доезжая станции Шунгай, – (Прикаспий, 1926, – Г. П.), – гора Богдо, несмотря на ее небольшую высоту, резко выступает на фоне ровной степи. Протягиваясь в форме подковы на полтора километра, вблизи она производит впечатление монументальности, в особенности ее центральная часть с чрезвычайно крутыми склонами. Обнажения пластов замыты натечной сверху глиной, усыпанной обломками известняка. Глина засохла плотной коркой, и, цепляясь за обломки известковых плит, можно подниматься по довольно крутым склонам почти до шестидесяти градусов. Держа в одной руке молоток, без которого охотник за ископаемыми не может ступить ни шагу, другой забиваешь кирку в склон горы и осторожно подтягиваешься выше. Конечно, иногда бывают неприятные минуты, когда ноги соскальзывают, кирка вырывается из рыхлого размытого склона, и начинаешь сползать вниз сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Но, мгновенно снова забив кирку поглубже, останавливаешься и продолжаешь таким же способом прерванное продвижение наверх… Обследовав осыпи по склонам, я заложил раскопки на одном из самых крутых выступов Богдо – юго-юго-восточном. Копаться посредине крутого склона горы было очень трудно. Тут большую помощь оказали сильные ветры, обдувавшие склон горы и обеспечивавшие большую устойчивость при балансировании на маленькой ступеньке с помощью кирки…»
В этих записях – основа будущего рассказа «Белый рог».
«У основания отвесного фундамента Белого Рога геолог остановился, выбирая путь. Прямо на Усольцева, гонимое ветром, надвигалось облако. В поле косо вздымающейся белой массы, свободно висевшей в воздухе, было что-то неизъяснимо вольное, смелое. Страстная вера в свои силы овладела Усольцевым. Он подставил грудь ветру, широко раскинул руки и принялся быстро спускаться по склону, стоя, держа равновесие только с помощью ветра, в легкой радости полета. И ветер не обманул человека: с ревом и свистом он поддерживал его, а тот, переступая босыми ногами, пятная склон кровью, опускался все ниже…»
В 1929 году И. А. Ефремов – научный сотрудник второго разряда в Остеологическом отделе Геологического музея. В 1932 году проводит геологические изыскания будущей железнодорожной линии Лена – Бодайбо – Тында (БАМ). В том же году переведен в сотрудники первого разряда Палеозоологического института Академии наук СССР. В 1935 году экстерном заканчивает Ленинградский горный, защищает кандидатскую диссертацию. Вместе с Академией наук СССР переезжает в Москву.
Многие годы занимался исследованиями медистых песчаников, развитых на Урале.
«В брошенные шахты я обычно спускался прямо на канате, закрепленном за лом, вбитый в край воронки, образовавшейся вследствие осыпания земли вокруг устья шахты, – вспоминал И. А. Ефремов. – Спуск производили коллектор и рабочий. На конце каната привязывалась палка, обычно ручка от кирки, закрепленная в большой петле. Я пролезал в петлю, усаживался на палку и, держась руками за канат, пятился назад в воронку шахты. В самой шахте нужно было все время отталкиваться ногами от стенки шахты, так как канат полз по одной из стенок, а не был закреплен в центре над шахтой. Подъем производился в обратном порядке. В этом случае приходилось как бы идти по стенке шахты лицом вперед, что менее неприятно. Были случаи, когда из особенно глубоких шахт мои помощники были не в силах вытащить меня обратно и извлекали только при помощи лошадей. Огромная сеть выработок под землей нередко не могла быть обследована за один раз, и я проводил в подземных работах дни и ночи, иногда по трое суток не выходя на поверхность. Помощники мои обычно отказывались спускаться вместе со мной из страха перед обвалом…»
В 1940 году И. А. Ефремов впервые сформулировал свои мысли о новом, обоснованном им отделе науки, объединившем биологию и геологию, – тафономии. В марте 1941 года защитил докторскую диссертацию («Фауна наземных позвоночных средних зон перми СССР»). В начале войны был эвакуирован в Алма-Ату, оттуда во Фрунзе. Там перенес тяжелую форму лихорадки, навсегда заполучив тяжелую болезнь сердца. «Меня, как доктора наук, – вспоминал И. А. Ефремов, – прочно забронировали и держали в глубоком тылу. Необходимой научной литературы почти вовсе не было, жить было очень тягостно, работать по специальности – почти невозможно. Организм, обессиленный недоеданием, после очередного приступа болезни совсем не годился ни на что серьезное. В этих условиях я и начал придумывать свои первые рассказы, даже не мечтая о том, что они будут когда-нибудь напечатаны и что я стану „настоящим писателем“… Писал я довольно быстро, задумав цикл из семи рассказов о необыкновенных явлениях природы, с которыми сталкивается человек в необычных условиях. Мне хотелось облечь сюжеты в элементарно-приключенческую форму. В то время я еще разделял кощунственное мнение, что самое главное – интересные приключения, удивительные факты, а люди, сами по себе, – ерунда. Меня в первую очередь занимало событие, а характер человека я рассматривал как нечто второстепенное. Не скрою, я грешил пренебрежением к классической литературе, а вот, например, Хаггард, как и в детстве, захватывал меня полностью. Надо сказать, я не изменил и по сей день своего отношения к Хаггарду и к другим увлечениям юности (это, конечно, Уэллс, Джек Лондон, Александр Грин, Конан-Дойл, некоторые вещи Д. Конрада), но теперь отношусь к классикам совсем иначе. Сейчас для меня на первом плане человек, а потом уже – факт, событие. Таким образом возник замысел „Семи румбов“, который был осуществлен в зимние месяцы 1942–1943 годов…
После возвращения в Москву «писательские подвиги» были забыты. Но кое-кому из знакомых я показывал рассказы и они нравились. Мне посоветовали отправить экземпляр рукописи в «Молодую гвардию». Надорвавшись на погрузке ящиков, я опять долго болел и попросил одного из своих учеников отнести рукопись в издательство. Прошло два месяца. Ни ответа ни привета. И вот в день, когда по моей просьбе кто-то из сотрудников уже отправился за рукописью, – бывают же такие совпадения! – ко мне пришел редактор «Молодой гвардии» Б. Евгеньев… заключить договор. И тут все завертелось, словно я вытащил счастливый билет… Прежде чем сборник рассказов вышел в «Молодой гвардии», их успел опубликовать «Новый мир», одновременно печатали военные журналы «Красноармеец» и «Краснофлотец», заинтересовалась «Техника – молодежи». Воениздат в том же 1944 году выпустил еще один, дополненный сборник, со всех сторон посыпались отзывы и рецензии. Неожиданно для себя я стал писателем…
Однажды меня пригласил к себе в Кремлевскую больницу Алексей Николаевич Толстой. Он умирал от рака легких. Это было за два месяца до его кончины. Он занимал две или три комнаты, обстановка ничем не напоминала больничную. – «Рассказывайте, как вы стали писателем! – обратился ко мне Алексей Николаевич, едва я успел переступить порог. – Как вы успели выработать такой изящный и холодный стиль?» – «Мне очень лестно, что вы так отзываетесь о моем стиле, – ответил я. – Если в нем действительно есть какое-то достоинство, то все это идет от науки. Ведь мне постоянно приходится описывать ископаемые, условия залегания пластов, окружающий ландшафт, осадочные породы, вводить в свои научные работы самые разнокачественные описания. Профессия геолога и палеонтолога требует точных наблюдений и умения фиксировать все, что видит глаз…»
Биолог А. П. Быстров, автор нашумевшей в свое время монографии «Прошлое, настоящее, будущее человека» (1957), друг писателя, оставил такой стихотворный портрет И. А. Ефремова.
С 1946 по 1949 год Ефремов возглавлял Монгольскую палеонтологическую экспедицию Академии наук СССР. Об этих путешествиях он написал большую книгу «Дорога ветров» (1956). Поразительно, но и в научных статьях он умел добиваться зрительного эффекта.
Блондин. Одет всегда по моде,
Всегда изысканный поклон.
К особой северной породе
Себя готов причислить он.
И галстук модный, серебристый
Всегда с утра надет на нем,
Всегда он выбритый и чистый,
Его глаза блестят огнем.
Всегда он полон обаянья.
Он снится женщинам во сне,
И древних греков изваянья
Напоминает часто мне.
В своей душе он иностранец,
Он не Иван, он сэр Джон Биль,
Он любит джаз и модный танец,
Его мечта – автомобиль!
Он хочет, чтобы в грозном вое
Автомобиль в две тыщи сил,
Как что-то страшное, живое
Его по городу носил,
И чтоб машина камни рвала
Как дикий зверь из мостовой,
И чтоб всегда везде бывала
Она и грозной, и живой.
И чтоб в порыве злобы жгучей
Тряслась от ярости она,
И чтоб мотор ее могучий
Дрожа ревел, как сатана;
И чтобы всем казались фары
Глазами дьявола у ней,
Чтоб все боялись этой пары
Зловещих матовых огней,
Чтоб он летел вперед во мраке,
Как смерч у тропиков в грозу,
И чтобы сам он был во фраке,
И чтоб… монокль блестел в глазу!
«Плоские материки среднего мезозоя были подвержены приливным волнам, – („Некоторые замечания по вопросам исторического развития динозавров“, 1954). – Эти исполинские волны ходили на большом пространстве, сразу поднимая уровень воды в прибрежных лагунах, озерах и болотах на несколько метров, сметая все, что не было приросшим ко дну, силой своего напора. Поэтому древние четвероногие обитатели прибрежий могли жить только в затопленных лесах или на защищенном барьерными рифами берегу. Гигантские животные (зауроподы) в десятки тонн весом успешно сопротивлялись силе приливных волн, не тонули при подъемах воды и освоили новую, громадную зону обитания, где они не имели конкурентов. Становится понятным развитие у зауропод больших когтей, необходимых для цепляния за грунт…
Нам не удалось добыть каких-либо доказательств окраски тела динозавров. Все же биологический подход к этому вопросу дает возможность предположить, что в эпоху динозавров существовало огромное разнообразие окрасок, в известной степени аналогичное таковому у современных птиц и тропических ящериц. Зрение, ведущее чувство у зауропсид, вне всякого сомнения, обусловило появление окрасок как защитных, так и очень ярких, возможно сопряженных с различными выростами, необходимых для сигналов стадным животным и для привлечения самок в период половой активности…»
В 1947 году «Тафономия и геологическая летопись» – основная научная работа И. А. Ефремова – была удостоена премии Президиума Академии наук СССР, в 1952 году – Сталинской. Но «…планы и замыслы ученого необычайно широки, а исполняются они, я думаю, в лучшем случае процентов на тридцать, – признавался Ефремов критику и литературоведу В. И. Бугрову, бравшему у него интервью. – Вот и получается: с одной стороны – всевозможные придумки, фантазии, гипотезы, обуревающие ученого, а с другой – бессилие добыть для них строго научные доказательства. Добыть на данном этапе, при жизни. И ясное осознание этого бессилия. А в форме фантастического рассказа я – хозяин. Никто не спросит – где вычисления, где опыты? Что взвешено, измерено? А второе обстоятельство – неудовлетворенность окружающим миром. Она, замечу, свойственна каждому человеку, полностью могут быть довольны лишь животные, да и то не всегда. Писатель, как и ученый, мечтает о лучшем, о гораздо лучшем. Но тяжелый воз истории катится своим темпом к далеким горизонтам, и темпы эти не упрекнешь в излишней поспешности…»
«Лучшим из рассказов Ефремова мне представляется „Катти Сарк“, – писал Всеволод Ревич. – А к наиболее известным, наверное, надо отнести „Алмазную трубу“, где автор предсказал открытие якутских алмазных залежей. Правда, с рассказом связана одна история, которая не очень-то красит фантаста, но она позволяет еще раз задуматься над двусмысленностью положения так называемой научной фантастики, если она ставит перед собой сугубо инженерные задачи. „Алмазная труба“ должна считаться идеалом НФ: через несколько лет предположение Ефремова оправдалось – бывает же. Комментаторы (и я в том числе) подчеркивали выдающуюся прозорливость фантаста. Но вдруг известный публицист-географ и автор фантастических произведений И. Забелин упрекнул Ефремова в том, что на возможность существования алмазоносных кимберлитовых трубок в Якутии первым указал геолог Н. М. Федоровский еще в 1934 году. Вскоре Федоровский был репрессирован, а его книга изъята как дьявольские письмена врага народа. Нет ничего невероятного в предположении, что брошюра Федоровского-геолога попала к Ефремову-палеонтологу. Допустим, что до реабилитации Федоровского у Ефремова не было возможности упомянуть о нем, но после – он обязан был вспомнить о предшественнике. Даже если Ефремов пришел к алмазной идее самостоятельно, элементарная этика обязывала его отдать должное Федоровскому, хотя бы из соболезнования к постигшей человека трагедии. Досадно, что на критику Забелина Ефремов откликнулся неадекватно: он начал поносить оппонента и даже жаловался на него в „инстанции“, чем меня, например, не только беспредельно удивил, но и убедил, что о Федоровском Ефремов знал…»
В первом варианте знаменитый роман Ефремова «Туманность Андромеды» (часть его) печатался в «Пионерской правде», затем в журнале «Техника – молодежи» (1957), где публикация романа была внезапно прервана из-за потока хлынувших в редакцию гневных и возмущенных писем: «простые советские читатели» ужасались откровенному отрыву советского писателя от реальной жизни. К счастью, осенью того же года на орбиту был выведен первый искусственный спутник земли. В итоге, роман «Туманность Андромеды» (1958) стал, кажется первым и единственным пока научно-фантастическим романом, получившим Государственную премию. Герои Ефремова устремлялись к другим мирам, невообразимо далеким, встречали новые, совершенно непредставимые до того формы жизни, наконец, бросали вызов святому святых – Пространству и Времени.
К тому же, эти невероятные картины!
«Крыло огненного света смахнуло зловещую тьму. „Тантра“ вышла на освещенную сторону планеты. Но внизу продолжала расстилаться бархатная чернота. Быстро увеличенные снимки показали, что это сплошной ковер цветов, похожих на редкие бархатно-черные маки Земли. Заросли черных маков протянулись на тысячи километров, заменив собою все. Как ребра громадных скелетов, виднелись среди черного ковра улицы городов, красными ранами ржавели железные конструкции. Нигде ни единого живого существа или деревца – только одни единственные черные маки…»
Или: «Девушка взмахнула рукой, и на указательном пальце ее левой руки появился синий шарик. Из него ударил серебристый луч, ставший громадной указкой. Круглое светящееся пятнышко на конце луча останавливалось то на одной, то на другой звезде потолка. И тотчас изумрудная панель показывала неподвижное изображение, данное очень широким планом. Медленно перемещался указательный луч, и так же медленно возникали видения пустынных или населенных жизнью планет. С тягостной безотрадностью горели каменистые или песчаные пространства под красными, голубыми, фиолетовыми, желтыми солнцами. Иногда лучи странного свинцово-серого светила вызывали к жизни на своих планетах плоские купола и спирали, насыщенные электричеством и плававшие, подобно медузам, в густой оранжевой атмосфере или океане. В мире красного солнца росли невообразимой высоты деревья со скользкой черной корой, тянущие к небу, словно в отчаянии, миллиарды кривых ветвей. Другие планеты были сплошь залиты темной водой. Громадные живые острова, то ли животные, то ли растительные, плавали повсюду, колыхая в спокойной глади бесчисленные мохнатые щупальца…»