Страница:
Чрезвычайно много курил.
В 1983 году перенес обширный инфаркт.
Всегда внимательно следил за событиями в советской фантастике, не жалел похвал для друзей. В 1985 году, рекомендовав мою повесть «Кот на дереве» в журнал «Химия и Жизнь», писал: «Все настолько хорошо, что я, придира, нашел в повести лишь несколько ничтожных шероховатостей. Не задумываясь включу „Кота“ в любую антологию избранных повестей нашей НФ. Теперь ты просто не имеешь права писать ниже этой вещи…»
А вот как отозвался о самом Дмитрии Биленкине (по случаю перевода на английский книги «Принцип неопределенности») американский писатель Теодор Старджент: «Покойный Джон В. Кемпбелл – крупный издатель научной фантастики, взявшийся за дело в 1939 году, в течение 18 месяцев собрал группу писателей, ставших основоположниками этого жанра, – Азимов, Хайнлайн, де Камп, дель Рой, Саймак, Кларк, Хаббард… Если бы я мог повернуть машину времени в Прошлое, я бы поехал в Советский Союз, вытащил бы Дмитрия Биленкина, быстро перенес его в 1939 год, подвел к скрипучему старому зданию на 7-й авеню, провел бы через путаницу проходов, образованных грудами журналов и гигантскими рулонами чистой бумаги, и ввел бы в маленькую контору, где сидел огромного роста человек. – „Джон, – сказал бы я. – Джон, вот вам еще один…“
Умер 28 июля 1987 года в Москве.
ЕВГЕНИЙ ЛЬВОВИЧ ВОЙСКУНСКИЙ, ИСАЙ БОРИСОВИЧ ЛУКОДЬЯНОВ
В 1983 году перенес обширный инфаркт.
Всегда внимательно следил за событиями в советской фантастике, не жалел похвал для друзей. В 1985 году, рекомендовав мою повесть «Кот на дереве» в журнал «Химия и Жизнь», писал: «Все настолько хорошо, что я, придира, нашел в повести лишь несколько ничтожных шероховатостей. Не задумываясь включу „Кота“ в любую антологию избранных повестей нашей НФ. Теперь ты просто не имеешь права писать ниже этой вещи…»
А вот как отозвался о самом Дмитрии Биленкине (по случаю перевода на английский книги «Принцип неопределенности») американский писатель Теодор Старджент: «Покойный Джон В. Кемпбелл – крупный издатель научной фантастики, взявшийся за дело в 1939 году, в течение 18 месяцев собрал группу писателей, ставших основоположниками этого жанра, – Азимов, Хайнлайн, де Камп, дель Рой, Саймак, Кларк, Хаббард… Если бы я мог повернуть машину времени в Прошлое, я бы поехал в Советский Союз, вытащил бы Дмитрия Биленкина, быстро перенес его в 1939 год, подвел к скрипучему старому зданию на 7-й авеню, провел бы через путаницу проходов, образованных грудами журналов и гигантскими рулонами чистой бумаги, и ввел бы в маленькую контору, где сидел огромного роста человек. – „Джон, – сказал бы я. – Джон, вот вам еще один…“
Умер 28 июля 1987 года в Москве.
ЕВГЕНИЙ ЛЬВОВИЧ ВОЙСКУНСКИЙ, ИСАЙ БОРИСОВИЧ ЛУКОДЬЯНОВ
Родился 9 апреля 1922 года в Баку.
Там же, в Баку, 6 июня 1913 года родился Исай Борисович Лукодьянов – двоюродный брат Войскунского.
В 1939 году Войскунский окончил школу и уехал в Ленинград.
Поступил на факультет истории и теории искусств Всероссийской академии художеств, но со второго курса был призван в армии. Войну встретил в Кронштадте. «Батальон, в котором я служил на полуострове Ханко, – писал мне Евгений Львович, – оборонял участок побережья от финских десантов. В базовой газете „Красный Гангут“ печатались мои заметки и фельетоны, и в октябре меня взяли в штат этой газеты. Я стал краснофлотцем. Как корреспондент „Красного Гангута“ побывал на всех участках обороны Ханко. В Кронштадте меня назначили в газету военно-морской крепости „Огневой щит“. Был в боевых походах на катерах, на тральщиках».
«1 декабря вышел последний номер „Красного Гангута“, – вспоминал Евгений Львович. – Накануне редактор поручил мне написать передовую статью – название ее говорило само за себя: „Мы еще вернемся!“ Передовая, разумеется, была исполнена пафоса, ненависти, угроз. „Здесь каждый камень, каждый гранитный утес, – говорилось в ней, – овеяны славой русского оружия… Слушайте, враги, подождите злорадствовать: мы еще вернемся! Мы еще встретимся с вами! Пусть эта мысль жжет вас каленым железом ужаса! Мы уходим сами, непобежденные, гордо неся славное имя гангутцев. Мы уходим бить немецко-фашистскую сволочь, и бить будем так же крепко, как били вас, по-гангутски…“
Финский залив, оба берега которого были заняты противником, кишел минами. «Суп с клецками» – так его называли балтийцы. Образ не очень веселый, но точный. Часть за частью покидали Гангут, уходили на кораблях. Не обходилось без потерь. Но все же их было значительно меньше, чем могло быть. Прощальным салютом был ураганный огонь гангутских батарей. Под грохот канонады артиллеристы взрывали тяжелые орудия, которые невозможно было вывезти на Большую землю. Страшная работа уничтожения шла и в порту: разогнав, сталкивали в воду автомашины, паровозы, вагоны. Последний конвой покинул рейд Ханко вечером 2 декабря. Полуостров опустел. Мы уходили от «хладных финских скал» домой – в Кронштадт и Питер, зажатые кольцом блокады.
«Иосиф Сталин» – так назывался турбоэлектроход, принявший на свой борт гангутский арьергард, более 6 тысяч бойцов, в том числе и нашу команду – редакцию и типографию «Красного Гангута» во главе с Борисом Пророковым. Транспорт был до отказа, до скрипа переборок набит людьми и загружен ящиками и мешками с продовольствием. Не только в каютах, но и в трюмах и коридорах страшная теснота. Всюду гомонили, дымили махоркой вчерашние бойцы, столь неожиданно превратившиеся в пассажиров.
В 21 час транспорт дал ход, занял место в походном ордере, и вскоре караван кораблей взял курс на восток. Лаг отсчитал первую из двухсот тридцати миль, отделявших нас от Кронштадта. Мы с Дудиным (Михаил Дудин – впоследствии известный поэт, – Г. П.) долго торчали на верхней палубе. Заснеженный берег Гангута как магнитом притягивал взгляд. Тут и там на берегу ветер мотал багровые языки пожаров. Потом ночь поглотила Ханко. Вокруг распростерлась беспросветная мгла. Ни луны, ни звезд, ледяной норд-ост бил в лицо колючей снежной крупой. Транспорт шел, тяжело переваливаясь с борта на борт. Мы с Мишей спустились в каюту.
О трагедии, разыгравшейся спустя несколько часов на борту «Иосифа Сталина», уже немало написано. В частности, в повести Дудина «Где наша не пропадала» и в моем романе «Мир тесен» (1990). Коротко: «Сталин» подорвался на минном поле. Первая рванула во втором часу ночи. Погас свет. Непонятно было, идем или стоим. Дали аварийный свет – тусклый, неживой. Громыхнуло второй раз. Вскоре третий. Транспорт медленно кренился на левый борт. Время утекало в прорву, как песок из песочных часов. Все куда-то разбрелись. Дудин и я все время держались вместе. Было много раненых в трюмах. Мы с Мишей таскали их на окровавленных носилках в кают-компанию, где врачи развернули операционную. Четвертый взрыв был особенно сильным и продолжительным. Он отдался в мозгу уже не жутью, а тупой усталостью. Будто простонало корабельное железо. Я слышал крики, стоны, в потрясенное сознание врывались обрывки фраз: «Сталин» потерял ход… Корабли конвоя пытались взять транспорт на буксир, но последний взрыв оборвал заведенный трос… Говорили, что к борту подходят тральщики и снимают людей… Дудин затащил меня в нашу пустую каюту, кивнул на винтовки, составленные в углу, очень внятно сказал: «Винтовки есть, патроны тоже… Давай… Лучше так, чем рыб кормить…» Оспины на его лице казались черными. Я схватил Мишу за руку и с силой вытащил из каюты. Будто его слова подстегнули нас обоих: мы вклинились в толпу у двери, ведущей на спардек, и наконец пробились наружу.
У борта «Сталина», хотя и осевшего, но все еще высокого, плясал на штормовых волнах тральщик. С транспорта прыгали на него, сыпались люди, и некоторые оказывались в воде, потому что тральщик то отбрасывало, то снова накидывало, и рассчитать прыжок было непросто. А долго ли продержишься в ледяной декабрьской воде?… Вот узкая, переполненная людьми палуба как раз под нами. Миша прыгнул, я видел, как его подхватили на тральщике. Взобравшись на фальшборт, приготовился прыгнуть и я – но в тот же миг тральщик резко отбросило. Я еще слышал, как закричал Миша: «Женька, прыгай! Прыга-ай!»
Поздно, поздно…
Тральщик уходил, Мишин голос удалялся…
Стоя на фальшборте и вцепившись рукой в стойку, я висел над беснующейся водой, как над пропастью. Не помню, сколько времени я так висел – минуту, час или вечность. Какой-то провал в памяти… Подошел еще тральщик, снова посыпались люди, прыгнул и я, чьи-то руки подхватили меня…
Такие прыжки бывают раз в жизни.
Базовый тральщик БТЩ-217 был последним из кораблей конвоя, который подходил к борту «Сталина». Начинал брезжить рассвет, когда 217-й отвалил и на полном ходу пустился догонять ушедший вперед караван. На медленно тонущем транспорте еще оставалось много, очень много людей. Но, наверное, больше ничего нельзя было сделать: корабли конвоя, всю ночь крутившиеся вокруг транспорта, были до отказа переполнены спасенными. Проклятые мины Финского залива… Их взрывы в ночь со 2 на 3 декабря переломили судьбы многих гангутцев. На «Сталине» осталось более 3 тысяч бойцов. Судно, издырявленное взрывами, погружалось, но медленно: система водонепроницаемых отсеков удерживала его на плаву. Дрейф сносил неуправляемое судно к южному берегу. 3 декабря ждали, 4-го ждали – придут свои корабли, снимут с тонущего транспорта, не дадут погибнуть. Не пришли. Утром 5 декабря «Сталин» сел на мель неподалеку от эстонского побережья. А потом пришли корабли – немецкие. Все оставшиеся на борту «Сталина» гангутцы попали в плен. Страшной была их участь. Те, кто выжил – в лагерях немецких, а потом и в родных «фильтрационных», – так и не поняли, почему их не спасли, бросили на произвол немилосердной судьбы…
Нам же, спасшимся, несказанно повезло. 6 декабря с последним караваном кораблей, покинувших остров Готланд, мы пришли в Кронштадт. Пасмурным днем наш тральщик ошвартовался в Средней гавани. Мы ступили на заснеженную кронштадтскую землю. Колонна гангутцев потянулась к красным корпусам Учебного отряда. Непередаваемое словами чувство владело нами – вернулись с края земли домой! Сбоку к колонне пристраивались городские мальчишки. «Здорово, пацаны!» – гаркнул кто-то. В ответ мы услышали: «Дяденьки, хлеба!.. Сухарей…» Колонна притихла. Мы были готовы все отдать им, но у нас не было даже черствой корки…»
В 1945 году Е. Л. Войскунский получил офицерское звание и стал редактором газеты бригады торпедных катеров. Службу закончил в соединении подводных лодок в городе Лиепае. «Не всем удалось возвратиться, ступить на кронштадтскую землю. Двенадцать подводных лодок не вернулись в 42-м из боевых походов. Почти всем им удалось форсировать Финский залив – тщательно охраняемые, постоянно наращиваемые проклятые минные заграждения – и прорваться на просторы Балтики. Но вот на пути обратно… мины гальваноударные, антенные, якорные неконтактные, донные неконтактные… противолодочные сети, погибельно наматывающиеся на винты… Никто не знает, как гибнут подводники…»
В 1956 году ушел в запас в звании капитан-лейтенанта.
Вернулся в Баку, закончил Литературный институт им. Горького.
Первые книги был сугубо реалистическими: «Первый поход» (1956), «Бессмертие» (пьеса, 1957), «Наш друг Пушкарев», (1961), «Море и берег» (1975).
«Фантастику любил с детства (первое чтение – Жюль Верн!), – писал он в воспоминаниях, – но не помышлял о себе, как о писателе-фантасте. Первый толчок хорошо помню. Это было вскоре после моего ухода в запас (с Балтфлота) и возвращения в Баку. Летним вечером 1957 года мы с моим двоюродным братом Лукодьяновым Исаем Борисовичем, инженером и великим книгочеем, возвращались из цирка. Вдруг на улице лейтенанта Шмидта взвизгнули тормоза, из-под колес грузовика вынырнул зазевавшийся прохожий. Мгновенное впечатление: человек прошел сквозь автомобиль.
Отсюда началось.
Мы стали фантазировать, оттолкнувшись от идеи проницаемости.
Появились герои. Появился проектный институт, где работал Лукодьянов. Появился Каспий, любимое наше море, – и пошли раскручиваться приключения на суше и на море. Словом, так начинался роман «Экипаж „Меконга“. Мы долго его „обговаривали“, это было весело. Писали тоже долго (и тоже весело).
В первой половине января я прилетел в Москву с переработанным романом.
В Детгизе познакомился с Аркадием Стругацким. Мне он понравился с первого взгляда: рослый усатый очкарик поднялся из-за стола с дружелюбной улыбкой, мы обменялись приветствиями, руки друг другу подали, и тут он говорит: «Бойтесь женщин, падающих с теплоходов». Это фраза из романа. И сразу у нас возникла, как я полагаю, взаимная приязнь. Я побывал у Аркадия дома, на Бережковской набережной, познакомился с его красивой белокурой женой Леной. Конечно, мы и водки выпили по случаю нашего знакомства, очень быстро превратившегося в дружбу. Аркадий рассказал, как обстояло дело с нашей рукописью. Она долго лежала в шкафу, где томился, молча взывая к прочтению, самотек. Наконец попала на стол Марии Михайловны Калакуцкой. Возможно, толщина двух папок, в которых пребывал «Меконг», ничего, кроме отвращения, у завредакцией не вызвала. Мария Михайловна позвала Стругацкого: «Аркадий Натанович, посмотрите эту рукопись, полистайте и напишите авторам ответ». Можно было не спрашивать, какой ответ она имела в виду. Аркадий унес папки с «Меконгом» домой и вечером стал «смотреть и листать». – «Вскоре, – рассказал он мне, – я перестал листать, вчитался. И, знаешь ли, увлекся. Почти всю ночь читал. А на следующий день говорю Калакуцкой, что эту книгу надо издать. Мадам удивилась: „Да вы что? Никому не известные авторы“. Я повторил, что роман интересный, надо издать. Ну, она велел дать на рецензию серьезному рецензенту. И я позвонил Юре Рюрикову…
Да, «Меконг» родился из игры, из причудливой работы воображения.
Нам с Исаем очень хотелось вставить в роман пестрый бакинский быт.
Вместе с этим бытом поселились в романе веселые молодые инженеры из НИИ и их руководитель, похожий на Лукодьянова. А еще втиснулся в будущую книгу внезапный исторический экскурс в XVIII век, в петровскую эпоху, – несчастливая экспедиция князя Бековича-Черкассого, мрачная мистерия в индийском храме богини Кали, волшебный нож и некто «Бестелесный». Конечно, не обошлось без плавания на яхте по любимому нами Каспию и – для пущей занимательности – извержения грязевого вулкана. Сбежавший с желтого нагорья к синей полукруглой бухте, продутый нордом и моряной, с запахом нефти, растворенным в морском воздухе, населенный пестрым многоязычным людом, Баку обладал для нас таинственным очарованием…
Потом, когда эта книга была замечена, получила хорошую прессу, мы уже «были обязаны» писать НФ дальше. Мы увлеклись. Но если для Лукодьянова сочинение НФ всегда оставалось приятным занятием после основной работы, я все больше проникался мыслью о сугубой серьезности этого жанра.
В итоге появился «Очень далекий Тартесс».
Нас заинтересовало утверждение Авиана, что существовал в древности большой и богатый город, имевший «такое могущество, такой блеск». Тартесс вел торговлю медью и оловом по всей ойкумене, с греческими городами – а в VI веке до н. э. бесследно исчез. Что-то там произошло. И вот мы с Лукодьяновым отправились в бронзовый век – прочитали все, что можно было прочесть о полумифическом городе, и особенно выделили мнение некоторых ученых, что Тартесс имел какое-то отношение к Атлантиде…
Любопытно, что экологическая тема еще только начинала входить в зону внимания писателей-фантастов, а Лукодьянов уже практически занимался охраной жизненной среды – конструировал приспособления для очистки Каспия от промысловых вод. Он хорошо знал историю техники. Я думаю, он смог бы спроектировать по древнеегипетской технологии водяное колесо на Ниле или наладить производство рыцарских лат. У него был огромный интерес к старинным инструментам и приемам обработки металла и дерева. Не случайно его любимыми книгами были: «О природе вещей» Лукреция Кара, «История свечи» Фарадея, «Абрисы» – начальника сибирских и уральских заводов петровских времен де Геннина (полное название: «Генерал-лейтенантом при артиллерии и кавалером ордена Святого Александра Георгием Вильгельмом де Генниным собранная натуралии и минералии камер в сибирских горных и завоцких дистриктах также через ево о вновь строенных и старых исправленных горных и завоцких строениях и протчих куриозных вещах абрисы»).
Лукодьянов обожал Ломоносова. Испытывал, я бы сказал, детское удивление перед его универсальным гением. Любил цитировать: « Вам путь известен всех планет: скажите, что нас так мятет». К литературе у него был инженерный подход. В «Тружениках моря» Виктор Гюго описывает, как Жильят снял паровую машину с «Дюранды», потерпевшей кораблекрушение, застрявшей в Дуврских скалах, – в одиночку, ценой неимоверных усилий, спускает машину с неприступных утесов. Эти подробности, которые многие читатели пропускают, бегло скользя по ним взглядом, Лукодьянов проанализировал по-инженерному: вычислил объем и вес машины, подъемную силу сооруженных Жильятом талей, – словом, тщательно проверил выдумку Гюго. И установил: все верно!..
Что-то удалось нам сделать, что-то не получилось.
Я и сейчас люблю НФ и считаю, что она имеет великое будущее.
Но сам я к НФ охладел. Опыт прожитой жизни требует излиться на бумагу. Да и после смерти Лукодьянова (14 мая 1984 года, – Г. П.) как-то не поднимается рука вывести подзаголовок: «научно-фантастический роман».
Что нас сблизило с Лукодьяновым?
Конечно, книги. Еще не писание книг, а чтение, обмен книгами.
Мой колоссально начитанный двоюродный брат был из особенно любимой мною породы людей – из всезнаек. Разговор он часто начинал так: «А знаешь ли ты, что…» Или: «Послушай, что я вычитал сегодня…» В то время он занимался разработкой легкосплавных труб для бурения нефтяных скважин. Увлеченно говорил о своей главной идее – пластмассовые трубопроводы вместо металлических, – и как-то в наших разговорах вдруг возникла странная, фантастическая картина: струя нефти идет через море вовсе без труб, в «кожуре» усиленного поверхностного натяжения…»
У Евгения Львовича живой, но холодный – морской – взгляд, внезапно и легко теплеющий при улыбке. От глаз вниз бегут морщинки, уголки губ опущены. Разговаривать с ним интересно обо всем, но в любом разговоре он незаметно выходит на самое главное. Много ходил по морям, прекрасно рисует.
В соавторстве с И. Б. Лукодьяновым вышли:
«Экипаж „Меконга“. Книга о новейших фантастических открытиях и старинных происшествиях, о тайнах вещества и о многих приключениях на море и на суше» (1962),
«Черный столб» (1963),
«На перекрестках времени» (1964),
«Очень далекий Тартесс» (1968),
«Плеск звездных морей» (1970).
В свое время меня поразила небольшая, но как-то лихо и лирично написанная «Повесть об океане и королевском кухаре». « Он добьется, он увидит, как в рассветной синей дымке средь просторов океана встанут горы островные в пенном грохоте прибоя. Там, в зеленой чаше леса, под горячим солнцем юга люди черные, нагие собирают черный перец, драгоценнейшую пряность…»
Правда, чтобы добраться до этих далеких гор надо пересечь океан.
А плыть долго, а климат под экватором жаркий, а продукты очень скоро портятся.
«Король поглощал кусок за куском, запивал любимым напитком, и королевское чело понемногу прояснилось, что не ускользнуло от внимательного взгляда дуна Абрахама.
– Из чего эта олла-подрида? – спросил король.
– Четыре мяса, ваше величество: свинина, говядин, баранина, козлятина. Лавровый лист, чеснок. Все вместе тушилось на свином сале.
– Чеснока надо… э… поменьше. А почему вы принесли это в железном ящике?
– Новый способ приготовления, Ваше величество…
И дун Абрахам торопливо объяснил: в жестяной сосуд накладывается мясо и заливается салом сверху. Затем надо запаять крышку и погрузить сосуд в кипящее масло, чтобы мясо как следует потушилось.
– …и после этого, Ваше величество, мясо сохраняется в сосуде совершенно свеженькое. Нисколько не портится, и не нужно его перчить, чтобы отбить запах. Только разогреть. Олла-подрида, которую вы только что съели, хранилась в этом сосуде почти шесть месяцев…
– Что? – закричал король.
– Шесть месяцев? – ахнули инфанты.
– Я говорю истинную правду, ваше величество, – сказал дун Абрахам, слегка заикаясь от нервного возбуждения. – Если вам угодно, соизвольте осмотреть мой подвал, и вы убедитесь, что только для этого поставлены там котлы… только для блага вашего величества…
– Сегодня я еду к герцогу Середина-Буда. Но как-нибудь загляну в ваш подвал. Может быть, завтра. А что у вас во втором ящике?
– Четыре птицы, ваше величество: гусь, курица, лебедь и фазан. Если разрешите…
Дун Абрахам засуетился, велел слуге взрезать второй ссуд.
– Погодите. – На лице короля было особое выражение, появлявшееся каждый раз, когда в голову его величества приходили мысли, за которые он и повелел называть себя Многомудрым. – Вот что, – сказал он после раздумья. – Этот ящик будет храниться у меня шесть месяцев. Или нет – достаточно одного. И посмотрим, что из этого получится. Дун Маноэль, отнесите в мою спальню. – Он с некоторым сожалением проводил взглядом сосуд, уносимый камерарием.
– Ваше величество, – сказал дун Абрахам, – я убежден, что шесть месяцев – не предел. Мясо, приготовленное по новому способу, может храниться таким образом гораздо дольше.
– Если это так, – сказал король, – то нет нужды… э… в больших количествах перца… И значит, незачем отправлять экспедицию к этим, как их там… к Островам пряностей. Слишком накладно для казны…»
Но консервирование открывает пути через океан.
Теперь остановить будущих открывателей просто невозможно.
« За кормой белеет пена, паруса наполнил ветер, и несется каравелла, накрененная под ветер…»
В романе «Ур, сын Шама» (1975) герои «Меконга» встречаются с вернувшимся на землю сыном вавилонянина, не века, а тысячелетия назад похищенного с Земли космическими пришельцами.
«Ур развернул газету, лежавшую сверху. Бросилось в глаза: „ШПИОН ИЛИ ПРИШЕЛЕЦ?“ Ниже шло помельче: „Таинственное „веретено“, за которым охотились в марте американские космонавты, приводнилось близ Санта-Моники“. Далее – несколько фотоснимков: Ур крупным планом, на лице выражение недоумения, толстые губы приоткрыты; здоровяк в шортах и тельняшке обхватил Ура; тот же здоровяк падает наземь, а Ур стоит, сбычившись и держа согнутую правую руку перед грудью; доктор Русто протягивает Уру какой-то предмет; блондинка с сигаретой в зубах глядит из открытого автомобиля.
Ур быстро пробежал текст.
Автор репортажа, некий Анри Пиньоль, весьма бойко описывал ужас рыбака Доминика Седу, на голову которого опускалось с ночного неба летающее «веретено», и то, как человек, выпрыгнувший из «веретена» в море, пригвоздил рыбака к палубе леденящим душу взглядом, а сам поплыл к берегу…
– Вы читали это? – спросил Ур библиотекаря.
– Да, мосье, – кротко ответил тот, покачав круглой головой в знак сочувствия. – Уж эти журналисты! Не могут обойтись без вранья: у нашего Доминика фамилия не Седу, а Леду.
– В остальном, по-вашему, журналист не врет?
– Не берусь, мосье, судить о таких вещах. Я всего лишь скромный служитель у доктора Русто и добрый христианин. Ваше появление действительно… хм… не совсем обычно…
– Что же теперь будет, как вы думаете?
– Трудно сказать, мосье. Как будет угодно господу нашему, так и будет.
– При чем тут господь? Это же всего лишь отвлеченная идея. Как может она руководить конкретными поступками людей?
Жан-Мари грустно посмотрел на него сквозь очки.
– Когда я сказал, что ваше появление… хм… не совсем обычно, я имел в виду не только ваше прибытие в Санта-Монику.
– Что же еще?
– Видите ли, мосье… Мир преисполнен грехов. Однажды было уже так в истории человечества, и явился сын божий, чтобы искупить грехи, наставить и просветить людей, обратив их помыслы и поступки к добру. Ныне, когда Христовы заповеди снова забыты, неизбежно новое пришествие спасителя…»
Роман о любви.
Любящая женщина не хочет отдавать Ура.
«…разговор его с Учителем по каналу вневременной связи оборвался в ту самую минуту, когда Нонна пошла в атаку. Корабельный связист, вероятно, выключил связь. Ур не знал, что происходило. Но что-то происходило – он видел это по одному ему заметным признакам. Наверняка корабельная машина анализировала поступки и слова Нонны, наверняка уже оповещена об этом планета Эир. Что ж, оставалось только ждать…
Но вот он ощутил сигнал вызова. Разговор возобновился.
– КТО ЭТО БЫЛ?
– Я уже сообщил: женщина, которую я люблю.
– ОНА ХОТЕЛА ПРИЧИНИТЬ ВРЕД ЭКИПАЖУ?
– Нет. Она никому не причинит вреда. Она добрая.
– ОНА СКАЗАЛА, ЧТО УМРЕТ, НО НЕ ОТДАСТ ТЕБЯ. ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?
– Это значит, что она не захочет жить, если меня увезут на Эир. Она меня любит.
– А ТЫ?
– Что я? Лучше и мне умереть, чем расстаться с ней. Мы с ней не можем расстаться. Мы не можем жить порознь…
Текли минуты, а может, часы.
Вызов!
– В КОРАБЛЕ РОЖДЕННЫЙ, СООБЩАЮ ТЕБЕ РЕШЕНИЕ. МЫ НЕ ХОТИМ ВАШЕЙ СМЕРТИ, И, ХОТЯ ТВОЕ ЖЕЛАНИЕ ОСТАТЬСЯ НА МАЛОРАЗВИТОЙ ПЛАНЕТЕ НАМ НЕ ВПОЛНЕ ПОНЯТНО, ТЕБЕ РАЗРЕШЕНО НЕ ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА ЭИР.
– Спасибо, Учитель! Спасибо всем, всем…
– ТЫ БУДЕШЬ ВЫКЛЮЧЕН ИЗ ОБЩЕГО РАЗУМА. БУДЬ ОСТОРОЖЕН. СКАЖИ ЖИТЕЛЯМ ЭТОЙ ПЛАНЕТЫ, ЧТО КРУПНЫЕ ВЫБРОСЫ ЭНЕРГИИ В КОРОТКОЕ ВРЕМЯ НЕ БЫВАЮТ ПОЛЕЗНЫМИ. ОНИ МОГУТ ВЫЗЫВАТЬ ТРЕВОГУ В ЦИВИЛИЗОВАННЫХ МИРАХ. ПУСТЬ ЖИТЕЛИ ЭТОЙ ПЛАНЕТЫ БУДУТ ОСТОРОЖНЫ С ЭНЕРГИЕЙ».
В 1977 году Е. Л. Войскунский ходил в Японию на сухогрузе «Лев Соловьев».
«Увидел, наконец, – писал он мне, – как из океана встают пальмы… фронт гигантских небоскребов в Сингапуре… фантастический остров небоскребов в Гонконге… цветущую сакуру в японских портах… Индийский океан, вздыбленный летним муссоном, волны-горы и в ложбине между волн летал альбатрос…»
«Так бы я и значился под рубрикой писатель-фантаст, – размышлял в одном из писем Евгений Львович, – однако переживания молодости тревожили душу и я, простившись с фантастикой, засел за групповой портрет моего – выбитого войной поколения. В 1983 году в журнале „Знамя“, а в 1984 году отдельной книгой вышел роман „Мир тесен“. Роман „Кронштадт“ был отмечен литературной премией им. Симонова. А в 1995 году в журнале „Проза Сибири“ (созданном и редактировавшимся мною, – Г. П.) появился роман «Девичьи сны», скоро вышедший и отдельной книгой…»
Там же, в Баку, 6 июня 1913 года родился Исай Борисович Лукодьянов – двоюродный брат Войскунского.
В 1939 году Войскунский окончил школу и уехал в Ленинград.
Поступил на факультет истории и теории искусств Всероссийской академии художеств, но со второго курса был призван в армии. Войну встретил в Кронштадте. «Батальон, в котором я служил на полуострове Ханко, – писал мне Евгений Львович, – оборонял участок побережья от финских десантов. В базовой газете „Красный Гангут“ печатались мои заметки и фельетоны, и в октябре меня взяли в штат этой газеты. Я стал краснофлотцем. Как корреспондент „Красного Гангута“ побывал на всех участках обороны Ханко. В Кронштадте меня назначили в газету военно-морской крепости „Огневой щит“. Был в боевых походах на катерах, на тральщиках».
«1 декабря вышел последний номер „Красного Гангута“, – вспоминал Евгений Львович. – Накануне редактор поручил мне написать передовую статью – название ее говорило само за себя: „Мы еще вернемся!“ Передовая, разумеется, была исполнена пафоса, ненависти, угроз. „Здесь каждый камень, каждый гранитный утес, – говорилось в ней, – овеяны славой русского оружия… Слушайте, враги, подождите злорадствовать: мы еще вернемся! Мы еще встретимся с вами! Пусть эта мысль жжет вас каленым железом ужаса! Мы уходим сами, непобежденные, гордо неся славное имя гангутцев. Мы уходим бить немецко-фашистскую сволочь, и бить будем так же крепко, как били вас, по-гангутски…“
Финский залив, оба берега которого были заняты противником, кишел минами. «Суп с клецками» – так его называли балтийцы. Образ не очень веселый, но точный. Часть за частью покидали Гангут, уходили на кораблях. Не обходилось без потерь. Но все же их было значительно меньше, чем могло быть. Прощальным салютом был ураганный огонь гангутских батарей. Под грохот канонады артиллеристы взрывали тяжелые орудия, которые невозможно было вывезти на Большую землю. Страшная работа уничтожения шла и в порту: разогнав, сталкивали в воду автомашины, паровозы, вагоны. Последний конвой покинул рейд Ханко вечером 2 декабря. Полуостров опустел. Мы уходили от «хладных финских скал» домой – в Кронштадт и Питер, зажатые кольцом блокады.
«Иосиф Сталин» – так назывался турбоэлектроход, принявший на свой борт гангутский арьергард, более 6 тысяч бойцов, в том числе и нашу команду – редакцию и типографию «Красного Гангута» во главе с Борисом Пророковым. Транспорт был до отказа, до скрипа переборок набит людьми и загружен ящиками и мешками с продовольствием. Не только в каютах, но и в трюмах и коридорах страшная теснота. Всюду гомонили, дымили махоркой вчерашние бойцы, столь неожиданно превратившиеся в пассажиров.
В 21 час транспорт дал ход, занял место в походном ордере, и вскоре караван кораблей взял курс на восток. Лаг отсчитал первую из двухсот тридцати миль, отделявших нас от Кронштадта. Мы с Дудиным (Михаил Дудин – впоследствии известный поэт, – Г. П.) долго торчали на верхней палубе. Заснеженный берег Гангута как магнитом притягивал взгляд. Тут и там на берегу ветер мотал багровые языки пожаров. Потом ночь поглотила Ханко. Вокруг распростерлась беспросветная мгла. Ни луны, ни звезд, ледяной норд-ост бил в лицо колючей снежной крупой. Транспорт шел, тяжело переваливаясь с борта на борт. Мы с Мишей спустились в каюту.
О трагедии, разыгравшейся спустя несколько часов на борту «Иосифа Сталина», уже немало написано. В частности, в повести Дудина «Где наша не пропадала» и в моем романе «Мир тесен» (1990). Коротко: «Сталин» подорвался на минном поле. Первая рванула во втором часу ночи. Погас свет. Непонятно было, идем или стоим. Дали аварийный свет – тусклый, неживой. Громыхнуло второй раз. Вскоре третий. Транспорт медленно кренился на левый борт. Время утекало в прорву, как песок из песочных часов. Все куда-то разбрелись. Дудин и я все время держались вместе. Было много раненых в трюмах. Мы с Мишей таскали их на окровавленных носилках в кают-компанию, где врачи развернули операционную. Четвертый взрыв был особенно сильным и продолжительным. Он отдался в мозгу уже не жутью, а тупой усталостью. Будто простонало корабельное железо. Я слышал крики, стоны, в потрясенное сознание врывались обрывки фраз: «Сталин» потерял ход… Корабли конвоя пытались взять транспорт на буксир, но последний взрыв оборвал заведенный трос… Говорили, что к борту подходят тральщики и снимают людей… Дудин затащил меня в нашу пустую каюту, кивнул на винтовки, составленные в углу, очень внятно сказал: «Винтовки есть, патроны тоже… Давай… Лучше так, чем рыб кормить…» Оспины на его лице казались черными. Я схватил Мишу за руку и с силой вытащил из каюты. Будто его слова подстегнули нас обоих: мы вклинились в толпу у двери, ведущей на спардек, и наконец пробились наружу.
У борта «Сталина», хотя и осевшего, но все еще высокого, плясал на штормовых волнах тральщик. С транспорта прыгали на него, сыпались люди, и некоторые оказывались в воде, потому что тральщик то отбрасывало, то снова накидывало, и рассчитать прыжок было непросто. А долго ли продержишься в ледяной декабрьской воде?… Вот узкая, переполненная людьми палуба как раз под нами. Миша прыгнул, я видел, как его подхватили на тральщике. Взобравшись на фальшборт, приготовился прыгнуть и я – но в тот же миг тральщик резко отбросило. Я еще слышал, как закричал Миша: «Женька, прыгай! Прыга-ай!»
Поздно, поздно…
Тральщик уходил, Мишин голос удалялся…
Стоя на фальшборте и вцепившись рукой в стойку, я висел над беснующейся водой, как над пропастью. Не помню, сколько времени я так висел – минуту, час или вечность. Какой-то провал в памяти… Подошел еще тральщик, снова посыпались люди, прыгнул и я, чьи-то руки подхватили меня…
Такие прыжки бывают раз в жизни.
Базовый тральщик БТЩ-217 был последним из кораблей конвоя, который подходил к борту «Сталина». Начинал брезжить рассвет, когда 217-й отвалил и на полном ходу пустился догонять ушедший вперед караван. На медленно тонущем транспорте еще оставалось много, очень много людей. Но, наверное, больше ничего нельзя было сделать: корабли конвоя, всю ночь крутившиеся вокруг транспорта, были до отказа переполнены спасенными. Проклятые мины Финского залива… Их взрывы в ночь со 2 на 3 декабря переломили судьбы многих гангутцев. На «Сталине» осталось более 3 тысяч бойцов. Судно, издырявленное взрывами, погружалось, но медленно: система водонепроницаемых отсеков удерживала его на плаву. Дрейф сносил неуправляемое судно к южному берегу. 3 декабря ждали, 4-го ждали – придут свои корабли, снимут с тонущего транспорта, не дадут погибнуть. Не пришли. Утром 5 декабря «Сталин» сел на мель неподалеку от эстонского побережья. А потом пришли корабли – немецкие. Все оставшиеся на борту «Сталина» гангутцы попали в плен. Страшной была их участь. Те, кто выжил – в лагерях немецких, а потом и в родных «фильтрационных», – так и не поняли, почему их не спасли, бросили на произвол немилосердной судьбы…
Нам же, спасшимся, несказанно повезло. 6 декабря с последним караваном кораблей, покинувших остров Готланд, мы пришли в Кронштадт. Пасмурным днем наш тральщик ошвартовался в Средней гавани. Мы ступили на заснеженную кронштадтскую землю. Колонна гангутцев потянулась к красным корпусам Учебного отряда. Непередаваемое словами чувство владело нами – вернулись с края земли домой! Сбоку к колонне пристраивались городские мальчишки. «Здорово, пацаны!» – гаркнул кто-то. В ответ мы услышали: «Дяденьки, хлеба!.. Сухарей…» Колонна притихла. Мы были готовы все отдать им, но у нас не было даже черствой корки…»
В 1945 году Е. Л. Войскунский получил офицерское звание и стал редактором газеты бригады торпедных катеров. Службу закончил в соединении подводных лодок в городе Лиепае. «Не всем удалось возвратиться, ступить на кронштадтскую землю. Двенадцать подводных лодок не вернулись в 42-м из боевых походов. Почти всем им удалось форсировать Финский залив – тщательно охраняемые, постоянно наращиваемые проклятые минные заграждения – и прорваться на просторы Балтики. Но вот на пути обратно… мины гальваноударные, антенные, якорные неконтактные, донные неконтактные… противолодочные сети, погибельно наматывающиеся на винты… Никто не знает, как гибнут подводники…»
В 1956 году ушел в запас в звании капитан-лейтенанта.
Вернулся в Баку, закончил Литературный институт им. Горького.
Первые книги был сугубо реалистическими: «Первый поход» (1956), «Бессмертие» (пьеса, 1957), «Наш друг Пушкарев», (1961), «Море и берег» (1975).
«Фантастику любил с детства (первое чтение – Жюль Верн!), – писал он в воспоминаниях, – но не помышлял о себе, как о писателе-фантасте. Первый толчок хорошо помню. Это было вскоре после моего ухода в запас (с Балтфлота) и возвращения в Баку. Летним вечером 1957 года мы с моим двоюродным братом Лукодьяновым Исаем Борисовичем, инженером и великим книгочеем, возвращались из цирка. Вдруг на улице лейтенанта Шмидта взвизгнули тормоза, из-под колес грузовика вынырнул зазевавшийся прохожий. Мгновенное впечатление: человек прошел сквозь автомобиль.
Отсюда началось.
Мы стали фантазировать, оттолкнувшись от идеи проницаемости.
Появились герои. Появился проектный институт, где работал Лукодьянов. Появился Каспий, любимое наше море, – и пошли раскручиваться приключения на суше и на море. Словом, так начинался роман «Экипаж „Меконга“. Мы долго его „обговаривали“, это было весело. Писали тоже долго (и тоже весело).
В первой половине января я прилетел в Москву с переработанным романом.
В Детгизе познакомился с Аркадием Стругацким. Мне он понравился с первого взгляда: рослый усатый очкарик поднялся из-за стола с дружелюбной улыбкой, мы обменялись приветствиями, руки друг другу подали, и тут он говорит: «Бойтесь женщин, падающих с теплоходов». Это фраза из романа. И сразу у нас возникла, как я полагаю, взаимная приязнь. Я побывал у Аркадия дома, на Бережковской набережной, познакомился с его красивой белокурой женой Леной. Конечно, мы и водки выпили по случаю нашего знакомства, очень быстро превратившегося в дружбу. Аркадий рассказал, как обстояло дело с нашей рукописью. Она долго лежала в шкафу, где томился, молча взывая к прочтению, самотек. Наконец попала на стол Марии Михайловны Калакуцкой. Возможно, толщина двух папок, в которых пребывал «Меконг», ничего, кроме отвращения, у завредакцией не вызвала. Мария Михайловна позвала Стругацкого: «Аркадий Натанович, посмотрите эту рукопись, полистайте и напишите авторам ответ». Можно было не спрашивать, какой ответ она имела в виду. Аркадий унес папки с «Меконгом» домой и вечером стал «смотреть и листать». – «Вскоре, – рассказал он мне, – я перестал листать, вчитался. И, знаешь ли, увлекся. Почти всю ночь читал. А на следующий день говорю Калакуцкой, что эту книгу надо издать. Мадам удивилась: „Да вы что? Никому не известные авторы“. Я повторил, что роман интересный, надо издать. Ну, она велел дать на рецензию серьезному рецензенту. И я позвонил Юре Рюрикову…
Да, «Меконг» родился из игры, из причудливой работы воображения.
Нам с Исаем очень хотелось вставить в роман пестрый бакинский быт.
Вместе с этим бытом поселились в романе веселые молодые инженеры из НИИ и их руководитель, похожий на Лукодьянова. А еще втиснулся в будущую книгу внезапный исторический экскурс в XVIII век, в петровскую эпоху, – несчастливая экспедиция князя Бековича-Черкассого, мрачная мистерия в индийском храме богини Кали, волшебный нож и некто «Бестелесный». Конечно, не обошлось без плавания на яхте по любимому нами Каспию и – для пущей занимательности – извержения грязевого вулкана. Сбежавший с желтого нагорья к синей полукруглой бухте, продутый нордом и моряной, с запахом нефти, растворенным в морском воздухе, населенный пестрым многоязычным людом, Баку обладал для нас таинственным очарованием…
Потом, когда эта книга была замечена, получила хорошую прессу, мы уже «были обязаны» писать НФ дальше. Мы увлеклись. Но если для Лукодьянова сочинение НФ всегда оставалось приятным занятием после основной работы, я все больше проникался мыслью о сугубой серьезности этого жанра.
В итоге появился «Очень далекий Тартесс».
Нас заинтересовало утверждение Авиана, что существовал в древности большой и богатый город, имевший «такое могущество, такой блеск». Тартесс вел торговлю медью и оловом по всей ойкумене, с греческими городами – а в VI веке до н. э. бесследно исчез. Что-то там произошло. И вот мы с Лукодьяновым отправились в бронзовый век – прочитали все, что можно было прочесть о полумифическом городе, и особенно выделили мнение некоторых ученых, что Тартесс имел какое-то отношение к Атлантиде…
Любопытно, что экологическая тема еще только начинала входить в зону внимания писателей-фантастов, а Лукодьянов уже практически занимался охраной жизненной среды – конструировал приспособления для очистки Каспия от промысловых вод. Он хорошо знал историю техники. Я думаю, он смог бы спроектировать по древнеегипетской технологии водяное колесо на Ниле или наладить производство рыцарских лат. У него был огромный интерес к старинным инструментам и приемам обработки металла и дерева. Не случайно его любимыми книгами были: «О природе вещей» Лукреция Кара, «История свечи» Фарадея, «Абрисы» – начальника сибирских и уральских заводов петровских времен де Геннина (полное название: «Генерал-лейтенантом при артиллерии и кавалером ордена Святого Александра Георгием Вильгельмом де Генниным собранная натуралии и минералии камер в сибирских горных и завоцких дистриктах также через ево о вновь строенных и старых исправленных горных и завоцких строениях и протчих куриозных вещах абрисы»).
Лукодьянов обожал Ломоносова. Испытывал, я бы сказал, детское удивление перед его универсальным гением. Любил цитировать: « Вам путь известен всех планет: скажите, что нас так мятет». К литературе у него был инженерный подход. В «Тружениках моря» Виктор Гюго описывает, как Жильят снял паровую машину с «Дюранды», потерпевшей кораблекрушение, застрявшей в Дуврских скалах, – в одиночку, ценой неимоверных усилий, спускает машину с неприступных утесов. Эти подробности, которые многие читатели пропускают, бегло скользя по ним взглядом, Лукодьянов проанализировал по-инженерному: вычислил объем и вес машины, подъемную силу сооруженных Жильятом талей, – словом, тщательно проверил выдумку Гюго. И установил: все верно!..
Что-то удалось нам сделать, что-то не получилось.
Я и сейчас люблю НФ и считаю, что она имеет великое будущее.
Но сам я к НФ охладел. Опыт прожитой жизни требует излиться на бумагу. Да и после смерти Лукодьянова (14 мая 1984 года, – Г. П.) как-то не поднимается рука вывести подзаголовок: «научно-фантастический роман».
Что нас сблизило с Лукодьяновым?
Конечно, книги. Еще не писание книг, а чтение, обмен книгами.
Мой колоссально начитанный двоюродный брат был из особенно любимой мною породы людей – из всезнаек. Разговор он часто начинал так: «А знаешь ли ты, что…» Или: «Послушай, что я вычитал сегодня…» В то время он занимался разработкой легкосплавных труб для бурения нефтяных скважин. Увлеченно говорил о своей главной идее – пластмассовые трубопроводы вместо металлических, – и как-то в наших разговорах вдруг возникла странная, фантастическая картина: струя нефти идет через море вовсе без труб, в «кожуре» усиленного поверхностного натяжения…»
У Евгения Львовича живой, но холодный – морской – взгляд, внезапно и легко теплеющий при улыбке. От глаз вниз бегут морщинки, уголки губ опущены. Разговаривать с ним интересно обо всем, но в любом разговоре он незаметно выходит на самое главное. Много ходил по морям, прекрасно рисует.
В соавторстве с И. Б. Лукодьяновым вышли:
«Экипаж „Меконга“. Книга о новейших фантастических открытиях и старинных происшествиях, о тайнах вещества и о многих приключениях на море и на суше» (1962),
«Черный столб» (1963),
«На перекрестках времени» (1964),
«Очень далекий Тартесс» (1968),
«Плеск звездных морей» (1970).
В свое время меня поразила небольшая, но как-то лихо и лирично написанная «Повесть об океане и королевском кухаре». « Он добьется, он увидит, как в рассветной синей дымке средь просторов океана встанут горы островные в пенном грохоте прибоя. Там, в зеленой чаше леса, под горячим солнцем юга люди черные, нагие собирают черный перец, драгоценнейшую пряность…»
Правда, чтобы добраться до этих далеких гор надо пересечь океан.
А плыть долго, а климат под экватором жаркий, а продукты очень скоро портятся.
«Король поглощал кусок за куском, запивал любимым напитком, и королевское чело понемногу прояснилось, что не ускользнуло от внимательного взгляда дуна Абрахама.
– Из чего эта олла-подрида? – спросил король.
– Четыре мяса, ваше величество: свинина, говядин, баранина, козлятина. Лавровый лист, чеснок. Все вместе тушилось на свином сале.
– Чеснока надо… э… поменьше. А почему вы принесли это в железном ящике?
– Новый способ приготовления, Ваше величество…
И дун Абрахам торопливо объяснил: в жестяной сосуд накладывается мясо и заливается салом сверху. Затем надо запаять крышку и погрузить сосуд в кипящее масло, чтобы мясо как следует потушилось.
– …и после этого, Ваше величество, мясо сохраняется в сосуде совершенно свеженькое. Нисколько не портится, и не нужно его перчить, чтобы отбить запах. Только разогреть. Олла-подрида, которую вы только что съели, хранилась в этом сосуде почти шесть месяцев…
– Что? – закричал король.
– Шесть месяцев? – ахнули инфанты.
– Я говорю истинную правду, ваше величество, – сказал дун Абрахам, слегка заикаясь от нервного возбуждения. – Если вам угодно, соизвольте осмотреть мой подвал, и вы убедитесь, что только для этого поставлены там котлы… только для блага вашего величества…
– Сегодня я еду к герцогу Середина-Буда. Но как-нибудь загляну в ваш подвал. Может быть, завтра. А что у вас во втором ящике?
– Четыре птицы, ваше величество: гусь, курица, лебедь и фазан. Если разрешите…
Дун Абрахам засуетился, велел слуге взрезать второй ссуд.
– Погодите. – На лице короля было особое выражение, появлявшееся каждый раз, когда в голову его величества приходили мысли, за которые он и повелел называть себя Многомудрым. – Вот что, – сказал он после раздумья. – Этот ящик будет храниться у меня шесть месяцев. Или нет – достаточно одного. И посмотрим, что из этого получится. Дун Маноэль, отнесите в мою спальню. – Он с некоторым сожалением проводил взглядом сосуд, уносимый камерарием.
– Ваше величество, – сказал дун Абрахам, – я убежден, что шесть месяцев – не предел. Мясо, приготовленное по новому способу, может храниться таким образом гораздо дольше.
– Если это так, – сказал король, – то нет нужды… э… в больших количествах перца… И значит, незачем отправлять экспедицию к этим, как их там… к Островам пряностей. Слишком накладно для казны…»
Но консервирование открывает пути через океан.
Теперь остановить будущих открывателей просто невозможно.
« За кормой белеет пена, паруса наполнил ветер, и несется каравелла, накрененная под ветер…»
В романе «Ур, сын Шама» (1975) герои «Меконга» встречаются с вернувшимся на землю сыном вавилонянина, не века, а тысячелетия назад похищенного с Земли космическими пришельцами.
«Ур развернул газету, лежавшую сверху. Бросилось в глаза: „ШПИОН ИЛИ ПРИШЕЛЕЦ?“ Ниже шло помельче: „Таинственное „веретено“, за которым охотились в марте американские космонавты, приводнилось близ Санта-Моники“. Далее – несколько фотоснимков: Ур крупным планом, на лице выражение недоумения, толстые губы приоткрыты; здоровяк в шортах и тельняшке обхватил Ура; тот же здоровяк падает наземь, а Ур стоит, сбычившись и держа согнутую правую руку перед грудью; доктор Русто протягивает Уру какой-то предмет; блондинка с сигаретой в зубах глядит из открытого автомобиля.
Ур быстро пробежал текст.
Автор репортажа, некий Анри Пиньоль, весьма бойко описывал ужас рыбака Доминика Седу, на голову которого опускалось с ночного неба летающее «веретено», и то, как человек, выпрыгнувший из «веретена» в море, пригвоздил рыбака к палубе леденящим душу взглядом, а сам поплыл к берегу…
– Вы читали это? – спросил Ур библиотекаря.
– Да, мосье, – кротко ответил тот, покачав круглой головой в знак сочувствия. – Уж эти журналисты! Не могут обойтись без вранья: у нашего Доминика фамилия не Седу, а Леду.
– В остальном, по-вашему, журналист не врет?
– Не берусь, мосье, судить о таких вещах. Я всего лишь скромный служитель у доктора Русто и добрый христианин. Ваше появление действительно… хм… не совсем обычно…
– Что же теперь будет, как вы думаете?
– Трудно сказать, мосье. Как будет угодно господу нашему, так и будет.
– При чем тут господь? Это же всего лишь отвлеченная идея. Как может она руководить конкретными поступками людей?
Жан-Мари грустно посмотрел на него сквозь очки.
– Когда я сказал, что ваше появление… хм… не совсем обычно, я имел в виду не только ваше прибытие в Санта-Монику.
– Что же еще?
– Видите ли, мосье… Мир преисполнен грехов. Однажды было уже так в истории человечества, и явился сын божий, чтобы искупить грехи, наставить и просветить людей, обратив их помыслы и поступки к добру. Ныне, когда Христовы заповеди снова забыты, неизбежно новое пришествие спасителя…»
Роман о любви.
Любящая женщина не хочет отдавать Ура.
«…разговор его с Учителем по каналу вневременной связи оборвался в ту самую минуту, когда Нонна пошла в атаку. Корабельный связист, вероятно, выключил связь. Ур не знал, что происходило. Но что-то происходило – он видел это по одному ему заметным признакам. Наверняка корабельная машина анализировала поступки и слова Нонны, наверняка уже оповещена об этом планета Эир. Что ж, оставалось только ждать…
Но вот он ощутил сигнал вызова. Разговор возобновился.
– КТО ЭТО БЫЛ?
– Я уже сообщил: женщина, которую я люблю.
– ОНА ХОТЕЛА ПРИЧИНИТЬ ВРЕД ЭКИПАЖУ?
– Нет. Она никому не причинит вреда. Она добрая.
– ОНА СКАЗАЛА, ЧТО УМРЕТ, НО НЕ ОТДАСТ ТЕБЯ. ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?
– Это значит, что она не захочет жить, если меня увезут на Эир. Она меня любит.
– А ТЫ?
– Что я? Лучше и мне умереть, чем расстаться с ней. Мы с ней не можем расстаться. Мы не можем жить порознь…
Текли минуты, а может, часы.
Вызов!
– В КОРАБЛЕ РОЖДЕННЫЙ, СООБЩАЮ ТЕБЕ РЕШЕНИЕ. МЫ НЕ ХОТИМ ВАШЕЙ СМЕРТИ, И, ХОТЯ ТВОЕ ЖЕЛАНИЕ ОСТАТЬСЯ НА МАЛОРАЗВИТОЙ ПЛАНЕТЕ НАМ НЕ ВПОЛНЕ ПОНЯТНО, ТЕБЕ РАЗРЕШЕНО НЕ ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА ЭИР.
– Спасибо, Учитель! Спасибо всем, всем…
– ТЫ БУДЕШЬ ВЫКЛЮЧЕН ИЗ ОБЩЕГО РАЗУМА. БУДЬ ОСТОРОЖЕН. СКАЖИ ЖИТЕЛЯМ ЭТОЙ ПЛАНЕТЫ, ЧТО КРУПНЫЕ ВЫБРОСЫ ЭНЕРГИИ В КОРОТКОЕ ВРЕМЯ НЕ БЫВАЮТ ПОЛЕЗНЫМИ. ОНИ МОГУТ ВЫЗЫВАТЬ ТРЕВОГУ В ЦИВИЛИЗОВАННЫХ МИРАХ. ПУСТЬ ЖИТЕЛИ ЭТОЙ ПЛАНЕТЫ БУДУТ ОСТОРОЖНЫ С ЭНЕРГИЕЙ».
В 1977 году Е. Л. Войскунский ходил в Японию на сухогрузе «Лев Соловьев».
«Увидел, наконец, – писал он мне, – как из океана встают пальмы… фронт гигантских небоскребов в Сингапуре… фантастический остров небоскребов в Гонконге… цветущую сакуру в японских портах… Индийский океан, вздыбленный летним муссоном, волны-горы и в ложбине между волн летал альбатрос…»
«Так бы я и значился под рубрикой писатель-фантаст, – размышлял в одном из писем Евгений Львович, – однако переживания молодости тревожили душу и я, простившись с фантастикой, засел за групповой портрет моего – выбитого войной поколения. В 1983 году в журнале „Знамя“, а в 1984 году отдельной книгой вышел роман „Мир тесен“. Роман „Кронштадт“ был отмечен литературной премией им. Симонова. А в 1995 году в журнале „Проза Сибири“ (созданном и редактировавшимся мною, – Г. П.) появился роман «Девичьи сны», скоро вышедший и отдельной книгой…»