Страница:
Так я работаю и по сей день: более или менее точно знаю, что хочу сказать следующей книгой, но представление о том, как я это сделаю, в какие образы и сцены преобразуется мысль, остается самым туманным, а часто такого представления и вовсе не бывает».
«Люди Приземелья» (1964),
«Черные журавли» (1967),
«Люди и корабли» (1967).
«Каждое слово – ступенька, как и каждое число – тоже ступенька, – вспоминал об этих годах Владимир Дмитриевич. – Но если между числами существует множество промежуточных ступенечек – десятые, сотые, миллионные, миллиардные доли, так что лестница цифр может быть почти превращена в пологую поверхность, то между словами такое перетекание из одного в другое невозможно. Поэтому слова никогда не передадут того, что существует в форме образа, со всей точностью. Но даже чтобы приблизиться к ней, к точности, нужно использовать множество слов. А рука этого не хочет. Рука поначалу была бы согласна обойтись лексиконом Эллочки-людоедки. Она от природы ленива. И чтобы она не подсовывала вам, изображая на бумаге первое попавшееся, плавающее на поверхности слово, ее нужно долго дрессировать. Разрабатывать. Расписывать. Рука важна для литератора не меньше, чем для пианиста или скрипача. В идеале она должна быть проводником с нулевым сопротивлением. Иногда она такой и становится – тогда говорят о вдохновении или просто о том, что текст вдруг „попер“. Но для этого ее нужно сначала выдрессировать. И, как всякая дрессировка, процесс этот требует времени. Вот почему всем, кто когда-либо спрашивал моего совета, я старался внушить: нельзя терять времени. Оно ограничено, его надо использовать по возможности полнее…»
«Ручей на Япете» (1971),
«Исток» (1972).
«Бывая в Москве в те времена, я не стремился познакомиться с известными тогда фантастами: я всегда чисто подсознательно избегал вертеться вокруг людей известных, это свойство сохранилось и сейчас. Но было одно исключение: Аркадий Натанович (Стругацкий, – Г. П.). Видеть и слушать его для меня каждый раз было радостью, его эрудиция потрясала. А других знакомств в те дни в Москве я не завел. Однажды А. Н. привел меня на семинар, который он вел, и представил встретившемуся по дороге человеку, чуть ли не с ног до головы опутанному бинтами, с ногой в гипсе; передвигался он с помощью костыля и палки. То был Север Гансовский; сдружились мы с ним значительно позже – к сожалению, уже немного времени оставалось до его смерти. С его сестрой я познакомился раньше, в Риге; она была женой Валентина Пикуля, у которого я изредка бывал…»
В 1974 году вышел роман «Дверь с той стороны» – редкое в фантастике того времени серьезное художественное исследование психологии и социологии замкнутого мини-социума. В роли такового выступил экипаж земного звездолета, непреднамеренно «вывалившегося» в антимир и оказавшегося отрезанным от нашего привычного мира. «Мне хотелось, – вспоминал писатель, – исследовать литературным путем вопрос: какой должна быть минимальная численность человечества, чтобы оно выжило, лишившись не только всякой связи со всеми остальными людьми на свете, но и, главное, всякой надежды когда-нибудь эту связь обрести. Проблема достаточно абстрактная, не вытекающая из той жизни, которой все мы жили. Несмотря на это, книга была принята любителями фантастики; вероятнее всего потому, что фантастических романов тогда издавали мало, да и писали их у нас немного…»
Романы «Сторож брату моему» (1976) и «Тогда придите, и рассудим» (1983) позже вышли под одной обложкой – «Капитан Ульдемир» (1990). В первом романе описывался довольно странный, скажем так, экипаж специальной межзвездной экспедиции. Его составили представители самых различных эпох – средневековый монах, нацистский летчик, доисторический человек, наконец, сам Ульдемир – наш современник. За мгновение до их истинной физической смерти все они были «изъяты» умелыми далекими потомками, нуждавшимися в исполнителях для необычного эксперимента.
«Вот Георгий: хороший штурман и прекрасный парень. Он – один из тех трехсот, что защищали Фермопилы с Леонидасом во главе, и я не хотел бы видеть его в числе своих врагов. В его время в его стране хилых детишек бросали в море, чтобы они не портили расу; даже мои гуманистические концепции кажутся ему слюнтяйскими, не говоря уже о современных. Он редко улыбается; мне кажется, он так и не может простить себе, что остался в живых, когда все прочие спартиоты – и еще тысячи наемников – легли там костьми. Он отлично понимает, что это от него не зависело, но все же приравнивает, видимо, себя к беглецам с поля боя, а таких в его время любили не больше, чем во всякое другое. Но, повторяю, штурман он что надо: ориентирование по звездам у античных греков в крови. Он редко проявляет свои чувства (чего нынешние люди не понимают) и очень холодно относится к женщинам. Потому что чувствует, что они в чем-то превосходят его, а его самолюбие – древние очень холили свое самолюбие – не позволяет ему примириться с этим.
Или Иеромонах. Мы с ним соотечественники и почти земляки, только он жил на три с половиной сотни лет раньше. Он тоже прекрасный мужик, – все мы прекрасные мужики, – но кое-чего не понимает, а ко всему, чего не понимает, относится недоверчиво. Сомневаюсь, чтобы он разуверился в бытии божьем – во всяком случае, до сих пор он в сложные минуты шепчет что-то – подозреваю, что молитвы, – и осеняет себя крестным знамением. Он прекрасно знает устройство большого корабельного мозга, которым ведает, и с этим аппаратом у нас никогда не было ни малейшей заминки. Могу поручиться, что в глубине души Иеромонах одушевляет его, относит к категории духов – скорее добрых, чем злых. Что-то вроде ангела-вычислителя, хотя таких в христианском вероучении не было…»
И другие так же. Объединяет всех то, что замкнутые в звездолете как в чреве кита, они лишились возможности достичь своих индивидуальных целей. Собственно, они вообще потеряли цель.
В романе «Тогда придите, и рассудим» герои встречаются с представителями галактического Сверхразума. Удаленная от Солнечной системы звезда Даль вот-вот может взорваться, тогда погибнет планета, на которой развивается мощная цивилизация. Земляне всеми способами пытаются помочь спастись ей, но выясняется, что этого не надо, в этом тут никто не нуждается – цивилизация с планет звезды Даль сама контролирует процессы, протекающие в необычной звезде.
«Поле, создаваемое вами, – пытаются объясниться между собой землянин и представитель открытой землянами цивилизации, – непосредственно влияет, независимо от вашего желания, на процессы развития всего мира – причем влияние это может сказаться где-то на огромном расстоянии, а может и совсем рядом. Но важно вот что: поле это может быть положительным – или отрицательным, влиять на мир в нужном направлении, или в обратном. Применяясь к твоим понятиям, скажу так: при положительных мыслях и чувствах, переживаемых человеком, возникает поле, действующее так, как нужно, чтобы мир развивался. При отрицательных – наоборот. Любовь, дружба, творчество, все, что вызывает в человеке радость – вот то, что нужно миру.
– Добро, иными словами?
– А ты полагаешь, добро и зло суть понятия относительные, целиком зависящие от уровня сознания? Нет, они естественны, они связаны с развитием мира, начиная с возникновения разума.
– Но ведь человек может испытывать радость по таким поводам, какие уже не назовешь добрыми. Люди-то разные… Радость – убить врага, обманув, украв, и не попавшись…
– Может. Но где убийца – там и жертва, и там, где вор или обманщик, тоже без жертв не обойтись. И чувства жертв противоположны по знаку и сильнее по абсолютной величине: так уж устроен человек, что чувства отрицательные, или, как мы тут говорим, Холод, всегда сильнее, чем Тепло, и держатся дольше: может быть, потому, что радость кажется человеку естественной, она не вызывает в нем такого перепада между тем, что должно быть и тем, что есть на самом деле, какой возникает при переживании зла. Наибольшее Тепло рождается, когда радость одних не связана с потерями других, когда второго знака вовсе нет. Тогда мир обогащается Теплом в чистом виде, и развитие его от хаоса к порядку убыстряется.
– Чем же оно завершится?
– Этого мы не знаем. Может быть, это известно тем, кто ушел дальше нас…
– Разве вами не завершается цивилизация?
– Немногого бы она стоила, если бы это было так. Нет… мы не знаем, чем закончится развитие. Наверное, оно вообще никогда не завершится, и какие формы будет принимать – для нас это пока непредставимо. Мы видим только ближайшие рубежи. Мыслящая материя, например – вся материя. Это еще можно вообразить… Но дело не только в прекрасном будущем. Разве сам процесс достижения цели не может быть прекрасным? Разве не был чудесным миг, когда люди на тех планетах увидели удаляющиеся навсегда смертоносные машины? Мы с Мастером видели, какой взрыв Тепла возник в те мгновения. Жаль, что тебе не дано было видеть это. Вы с вашей цивилизацией не уделяете ни малейшего внимания развитию своих способностей, предпочитая те из них, что утрачены или вообще не успели развиться, заменять протезами. А мы вот видим гравитацию, видим магнитные поля и слышим их – и это прекрасная музыка… Но мы снова отвлеклись. Такие вспышки Тепла, как эта – явление редкое, они связаны с исчезновение угрозы какой-то глобальной катастрофы. Но нельзя же постоянно подвергать угрозам обитаемые миры! Нет, каждому человеку должно быть хорошо и радостно – день за днем, постоянно, поколение за поколением. Каждый день, каждый час жизни должен приносить радость…»
Каждому человеку должно быть хорошо и радостно…
В повести «Один на дороге» так не получилось, не могло получиться.
Сложные размышления – как разминировать бактериологическую лабораторию, спрятанную фашистами в подвале разрушенного дома, как сохранить нечаянно найденную любовь, как уберечь друзей и близких от всевозможных непредсказуемых несчастий – приводят к нелегкому перелому в душе героя. Как в мире все связано? Почему именно так, а не иначе? «Вот, например, никто не создавал траву, она – продукт эволюции. Но в дальнейшем развитии природы она стала выполнять определенную функцию, хотя бы – служить пищей для травоядных животных, предположим, для коровы; трава, условно говоря, стала одной из причин, сделавших возможным возникновение этой коровы. Корова или, по крайней мере, ее дикие предки тоже никем не были созданы, а явились продуктом эволюции; тем не менее с появлением человека – вы, конечно, понимаете, я схематизирую, – с появлением человека и у нее возникла своя функция: снабжать человека молоком, мясом, кожей… Можно ли утверждать, что и у человека, точно так же никем не сотворенного, нет своей подобной функции?»
«В редакции „Дадзиса“, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – был еще один, кроме меня, серьезный любитель фантастической литературы. Он никогда не пытался писать фантастику, но был страстным читателем и строгим ценителем. Мы с ним постоянно разговаривали о фантастике – как и о современной физике и астрономии. Без этих разговоров я вряд ли набрался бы храбрости, чтобы попробовать свои силы в этом жанре. Вообще, решусь сказать, латышам в массе не свойственно романтическое мышление, история учила их другому; может быть, именно поэтому в Латвии так и не возникло сколько-нибудь серьезной национальной фантастики. Но этот мой друг и не был латышом, его звали Исаак Лившиц, в редакции он был Айк. Позже он стал прообразом одного из героев единственного моей нефантастической повести „Один на дороге“. Снимаю шляпу перед его памятью.
Именно поэтому я решился на попытку к бегству.
Я имею в виду бегство от фантастики, а конкретно – книгу «Один на дороге», которую можно, наверное, отнести к военным приключениям. Армейские воспоминания не давали покоя. Приходили по ночам. Нет, не кошмары; напротив, воспоминания были хорошими, и к ним примешивалось чувство тоски – по молодости, наверное. Я отлично понимал, что образцовым солдатом и сержантом никогда не был, но армию любил. Мне казалось, что я перед нею остался в каком-то долгу. – (Когда-то вот так о своем личном долге перед военно-морским флотом говорил мне Леонид Дмитриевич Платов, – Г. П.) – Повесть писалась необычно долго и тщательно; и когда книга вышла (в Москве, в издательстве «Советский писатель»), стали приходить письма – офицеры интересовались, не пересекались ли мы в свое время по службе в инженерных, саперных войсках: решили, что книга написана профессиональным военным.
Для меня это была радость.
Еще до выхода повести интересно было читать закрытые рецензии в издательстве.
Их было четыре; одна разносила повесть вдребезги, три рецензента хвалили, один из них даже поблагодарил меня за русский язык, подметив, вероятно, мое стремление обходиться везде, где только можно, без заимствованного, иноязычного словаря. Тогда мы еще не объяснялись на том «пиджин-рашн», какой бытует у нас теперь. Четыре рецензии – это могло уже показаться перебором, но я настоял и на пятой – профессиональной. Ее авторы – два полковника, институтские преподаватели, военные инженеры. В рецензии меня упрекнули в том, что я неточно написал о фасовке взрывчатки, принятой в вермахте в военные годы. Я с ними поспорил, опираясь на авторитет другого специалиста – генерала. Был и еще один упрек: по мнению полковников, совершенно не нужно было описывать праздничный парад войск, поскольку все это исчерпывающе дано в «Строевом уставе Вооруженных сил». Прочитав, редактор только улыбнулся. Парад остался в тексте, как и многое другое, в свое время пережитое мною в армии…»
Работа в «Даугаве» тоже стала школой.
«Публикации фантастики я начал с повести Георгия Гуревича, политически нейтральной. Но замыслы были куда более „коварными“: в фантастике существовали многие запреты и „закрытые районы“. И у меня возникла идея опубликовать „Гадких лебедей“ Стругацких, до той поры существовавших лишь в самиздате.
Я поехал в Москву.
У меня было две цели: уговорить Союзпечать объявить «Даугаву» во всесоюзную подписку и выпросить авторскую рукопись «Гадких лебедей». Союзпечать удалось уговорить достаточно быстро, хотя мне и сказали, что денег на экспедицию пока не будет и придется нам рассылать номера подписчикам своими силами. Я согласился. Потом созвонился с Аркадием Натановичем. Он усомнился:
– Не дадут, Володя…
Я напомнил ему, что у нас не Москва и не Питер; может и пройти. Он дал мне экземпляр рукописи. И сказал:
– Только название надо изменить. Старое само по себе вызовет у них противодействие: слишком уж его склоняли.
Я попросил, чтобы он придумал новое название сам. Он ответил сразу же – возможно, у него уже была своя заготовка, а может быть, название возникло в этот самый миг:
– Пусть будет «Время дождя».
Я привез рукопись в Ригу, и мы сразу поставили ее в план.
Мы не могли закончить ее публикацию в 1987 году из-за малого объема журнала. К тому же переход этой вещи на 1988 год должен был способствовать росту подписки. Повесть пошла – и ни с каким официальным противостоянием я не столкнулся, хотя «грехам» моим уже велся счет, но предъявили мне его несколько позже…»
В 1991 году, после выхода в свет фантастической повести «Не возвращайтесь по своим следам» Владимир Михайлов был удостоен «Аэлиты». Затем вышли: «Ночь чёрного хрусталя» (1991), «Восточный конвой» (1996), «Посольский десант» (1996), «Приют ветеранов» (1996), «Заблудившийся во сне» (1997), «Вариант „И“ (1997), „Властелин“ (1998), „Наследники Ассарта“ (1998), „Беглецы из ниоткуда“ (1999), „Кольцо Уракары“ (2000), „Завет Сургана“ (2002), „Тело Угрозы“ (2003), „Постоянная Крата“ (2003), „Решением номер три“ (2005), и другие.
В 2001 году вышла книга стихов «Разнолетье».
Невысокий, задумчивый, с непременной трубкой в зубах, Владимир Дмитриевич сам похож на тех, кто всегда «один на дороге».
ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА ЛАРИОНОВА
«Люди Приземелья» (1964),
«Черные журавли» (1967),
«Люди и корабли» (1967).
«Каждое слово – ступенька, как и каждое число – тоже ступенька, – вспоминал об этих годах Владимир Дмитриевич. – Но если между числами существует множество промежуточных ступенечек – десятые, сотые, миллионные, миллиардные доли, так что лестница цифр может быть почти превращена в пологую поверхность, то между словами такое перетекание из одного в другое невозможно. Поэтому слова никогда не передадут того, что существует в форме образа, со всей точностью. Но даже чтобы приблизиться к ней, к точности, нужно использовать множество слов. А рука этого не хочет. Рука поначалу была бы согласна обойтись лексиконом Эллочки-людоедки. Она от природы ленива. И чтобы она не подсовывала вам, изображая на бумаге первое попавшееся, плавающее на поверхности слово, ее нужно долго дрессировать. Разрабатывать. Расписывать. Рука важна для литератора не меньше, чем для пианиста или скрипача. В идеале она должна быть проводником с нулевым сопротивлением. Иногда она такой и становится – тогда говорят о вдохновении или просто о том, что текст вдруг „попер“. Но для этого ее нужно сначала выдрессировать. И, как всякая дрессировка, процесс этот требует времени. Вот почему всем, кто когда-либо спрашивал моего совета, я старался внушить: нельзя терять времени. Оно ограничено, его надо использовать по возможности полнее…»
«Ручей на Япете» (1971),
«Исток» (1972).
«Бывая в Москве в те времена, я не стремился познакомиться с известными тогда фантастами: я всегда чисто подсознательно избегал вертеться вокруг людей известных, это свойство сохранилось и сейчас. Но было одно исключение: Аркадий Натанович (Стругацкий, – Г. П.). Видеть и слушать его для меня каждый раз было радостью, его эрудиция потрясала. А других знакомств в те дни в Москве я не завел. Однажды А. Н. привел меня на семинар, который он вел, и представил встретившемуся по дороге человеку, чуть ли не с ног до головы опутанному бинтами, с ногой в гипсе; передвигался он с помощью костыля и палки. То был Север Гансовский; сдружились мы с ним значительно позже – к сожалению, уже немного времени оставалось до его смерти. С его сестрой я познакомился раньше, в Риге; она была женой Валентина Пикуля, у которого я изредка бывал…»
В 1974 году вышел роман «Дверь с той стороны» – редкое в фантастике того времени серьезное художественное исследование психологии и социологии замкнутого мини-социума. В роли такового выступил экипаж земного звездолета, непреднамеренно «вывалившегося» в антимир и оказавшегося отрезанным от нашего привычного мира. «Мне хотелось, – вспоминал писатель, – исследовать литературным путем вопрос: какой должна быть минимальная численность человечества, чтобы оно выжило, лишившись не только всякой связи со всеми остальными людьми на свете, но и, главное, всякой надежды когда-нибудь эту связь обрести. Проблема достаточно абстрактная, не вытекающая из той жизни, которой все мы жили. Несмотря на это, книга была принята любителями фантастики; вероятнее всего потому, что фантастических романов тогда издавали мало, да и писали их у нас немного…»
Романы «Сторож брату моему» (1976) и «Тогда придите, и рассудим» (1983) позже вышли под одной обложкой – «Капитан Ульдемир» (1990). В первом романе описывался довольно странный, скажем так, экипаж специальной межзвездной экспедиции. Его составили представители самых различных эпох – средневековый монах, нацистский летчик, доисторический человек, наконец, сам Ульдемир – наш современник. За мгновение до их истинной физической смерти все они были «изъяты» умелыми далекими потомками, нуждавшимися в исполнителях для необычного эксперимента.
«Вот Георгий: хороший штурман и прекрасный парень. Он – один из тех трехсот, что защищали Фермопилы с Леонидасом во главе, и я не хотел бы видеть его в числе своих врагов. В его время в его стране хилых детишек бросали в море, чтобы они не портили расу; даже мои гуманистические концепции кажутся ему слюнтяйскими, не говоря уже о современных. Он редко улыбается; мне кажется, он так и не может простить себе, что остался в живых, когда все прочие спартиоты – и еще тысячи наемников – легли там костьми. Он отлично понимает, что это от него не зависело, но все же приравнивает, видимо, себя к беглецам с поля боя, а таких в его время любили не больше, чем во всякое другое. Но, повторяю, штурман он что надо: ориентирование по звездам у античных греков в крови. Он редко проявляет свои чувства (чего нынешние люди не понимают) и очень холодно относится к женщинам. Потому что чувствует, что они в чем-то превосходят его, а его самолюбие – древние очень холили свое самолюбие – не позволяет ему примириться с этим.
Или Иеромонах. Мы с ним соотечественники и почти земляки, только он жил на три с половиной сотни лет раньше. Он тоже прекрасный мужик, – все мы прекрасные мужики, – но кое-чего не понимает, а ко всему, чего не понимает, относится недоверчиво. Сомневаюсь, чтобы он разуверился в бытии божьем – во всяком случае, до сих пор он в сложные минуты шепчет что-то – подозреваю, что молитвы, – и осеняет себя крестным знамением. Он прекрасно знает устройство большого корабельного мозга, которым ведает, и с этим аппаратом у нас никогда не было ни малейшей заминки. Могу поручиться, что в глубине души Иеромонах одушевляет его, относит к категории духов – скорее добрых, чем злых. Что-то вроде ангела-вычислителя, хотя таких в христианском вероучении не было…»
И другие так же. Объединяет всех то, что замкнутые в звездолете как в чреве кита, они лишились возможности достичь своих индивидуальных целей. Собственно, они вообще потеряли цель.
В романе «Тогда придите, и рассудим» герои встречаются с представителями галактического Сверхразума. Удаленная от Солнечной системы звезда Даль вот-вот может взорваться, тогда погибнет планета, на которой развивается мощная цивилизация. Земляне всеми способами пытаются помочь спастись ей, но выясняется, что этого не надо, в этом тут никто не нуждается – цивилизация с планет звезды Даль сама контролирует процессы, протекающие в необычной звезде.
«Поле, создаваемое вами, – пытаются объясниться между собой землянин и представитель открытой землянами цивилизации, – непосредственно влияет, независимо от вашего желания, на процессы развития всего мира – причем влияние это может сказаться где-то на огромном расстоянии, а может и совсем рядом. Но важно вот что: поле это может быть положительным – или отрицательным, влиять на мир в нужном направлении, или в обратном. Применяясь к твоим понятиям, скажу так: при положительных мыслях и чувствах, переживаемых человеком, возникает поле, действующее так, как нужно, чтобы мир развивался. При отрицательных – наоборот. Любовь, дружба, творчество, все, что вызывает в человеке радость – вот то, что нужно миру.
– Добро, иными словами?
– А ты полагаешь, добро и зло суть понятия относительные, целиком зависящие от уровня сознания? Нет, они естественны, они связаны с развитием мира, начиная с возникновения разума.
– Но ведь человек может испытывать радость по таким поводам, какие уже не назовешь добрыми. Люди-то разные… Радость – убить врага, обманув, украв, и не попавшись…
– Может. Но где убийца – там и жертва, и там, где вор или обманщик, тоже без жертв не обойтись. И чувства жертв противоположны по знаку и сильнее по абсолютной величине: так уж устроен человек, что чувства отрицательные, или, как мы тут говорим, Холод, всегда сильнее, чем Тепло, и держатся дольше: может быть, потому, что радость кажется человеку естественной, она не вызывает в нем такого перепада между тем, что должно быть и тем, что есть на самом деле, какой возникает при переживании зла. Наибольшее Тепло рождается, когда радость одних не связана с потерями других, когда второго знака вовсе нет. Тогда мир обогащается Теплом в чистом виде, и развитие его от хаоса к порядку убыстряется.
– Чем же оно завершится?
– Этого мы не знаем. Может быть, это известно тем, кто ушел дальше нас…
– Разве вами не завершается цивилизация?
– Немногого бы она стоила, если бы это было так. Нет… мы не знаем, чем закончится развитие. Наверное, оно вообще никогда не завершится, и какие формы будет принимать – для нас это пока непредставимо. Мы видим только ближайшие рубежи. Мыслящая материя, например – вся материя. Это еще можно вообразить… Но дело не только в прекрасном будущем. Разве сам процесс достижения цели не может быть прекрасным? Разве не был чудесным миг, когда люди на тех планетах увидели удаляющиеся навсегда смертоносные машины? Мы с Мастером видели, какой взрыв Тепла возник в те мгновения. Жаль, что тебе не дано было видеть это. Вы с вашей цивилизацией не уделяете ни малейшего внимания развитию своих способностей, предпочитая те из них, что утрачены или вообще не успели развиться, заменять протезами. А мы вот видим гравитацию, видим магнитные поля и слышим их – и это прекрасная музыка… Но мы снова отвлеклись. Такие вспышки Тепла, как эта – явление редкое, они связаны с исчезновение угрозы какой-то глобальной катастрофы. Но нельзя же постоянно подвергать угрозам обитаемые миры! Нет, каждому человеку должно быть хорошо и радостно – день за днем, постоянно, поколение за поколением. Каждый день, каждый час жизни должен приносить радость…»
Каждому человеку должно быть хорошо и радостно…
В повести «Один на дороге» так не получилось, не могло получиться.
Сложные размышления – как разминировать бактериологическую лабораторию, спрятанную фашистами в подвале разрушенного дома, как сохранить нечаянно найденную любовь, как уберечь друзей и близких от всевозможных непредсказуемых несчастий – приводят к нелегкому перелому в душе героя. Как в мире все связано? Почему именно так, а не иначе? «Вот, например, никто не создавал траву, она – продукт эволюции. Но в дальнейшем развитии природы она стала выполнять определенную функцию, хотя бы – служить пищей для травоядных животных, предположим, для коровы; трава, условно говоря, стала одной из причин, сделавших возможным возникновение этой коровы. Корова или, по крайней мере, ее дикие предки тоже никем не были созданы, а явились продуктом эволюции; тем не менее с появлением человека – вы, конечно, понимаете, я схематизирую, – с появлением человека и у нее возникла своя функция: снабжать человека молоком, мясом, кожей… Можно ли утверждать, что и у человека, точно так же никем не сотворенного, нет своей подобной функции?»
«В редакции „Дадзиса“, – вспоминал Владимир Дмитриевич, – был еще один, кроме меня, серьезный любитель фантастической литературы. Он никогда не пытался писать фантастику, но был страстным читателем и строгим ценителем. Мы с ним постоянно разговаривали о фантастике – как и о современной физике и астрономии. Без этих разговоров я вряд ли набрался бы храбрости, чтобы попробовать свои силы в этом жанре. Вообще, решусь сказать, латышам в массе не свойственно романтическое мышление, история учила их другому; может быть, именно поэтому в Латвии так и не возникло сколько-нибудь серьезной национальной фантастики. Но этот мой друг и не был латышом, его звали Исаак Лившиц, в редакции он был Айк. Позже он стал прообразом одного из героев единственного моей нефантастической повести „Один на дороге“. Снимаю шляпу перед его памятью.
Именно поэтому я решился на попытку к бегству.
Я имею в виду бегство от фантастики, а конкретно – книгу «Один на дороге», которую можно, наверное, отнести к военным приключениям. Армейские воспоминания не давали покоя. Приходили по ночам. Нет, не кошмары; напротив, воспоминания были хорошими, и к ним примешивалось чувство тоски – по молодости, наверное. Я отлично понимал, что образцовым солдатом и сержантом никогда не был, но армию любил. Мне казалось, что я перед нею остался в каком-то долгу. – (Когда-то вот так о своем личном долге перед военно-морским флотом говорил мне Леонид Дмитриевич Платов, – Г. П.) – Повесть писалась необычно долго и тщательно; и когда книга вышла (в Москве, в издательстве «Советский писатель»), стали приходить письма – офицеры интересовались, не пересекались ли мы в свое время по службе в инженерных, саперных войсках: решили, что книга написана профессиональным военным.
Для меня это была радость.
Еще до выхода повести интересно было читать закрытые рецензии в издательстве.
Их было четыре; одна разносила повесть вдребезги, три рецензента хвалили, один из них даже поблагодарил меня за русский язык, подметив, вероятно, мое стремление обходиться везде, где только можно, без заимствованного, иноязычного словаря. Тогда мы еще не объяснялись на том «пиджин-рашн», какой бытует у нас теперь. Четыре рецензии – это могло уже показаться перебором, но я настоял и на пятой – профессиональной. Ее авторы – два полковника, институтские преподаватели, военные инженеры. В рецензии меня упрекнули в том, что я неточно написал о фасовке взрывчатки, принятой в вермахте в военные годы. Я с ними поспорил, опираясь на авторитет другого специалиста – генерала. Был и еще один упрек: по мнению полковников, совершенно не нужно было описывать праздничный парад войск, поскольку все это исчерпывающе дано в «Строевом уставе Вооруженных сил». Прочитав, редактор только улыбнулся. Парад остался в тексте, как и многое другое, в свое время пережитое мною в армии…»
Работа в «Даугаве» тоже стала школой.
«Публикации фантастики я начал с повести Георгия Гуревича, политически нейтральной. Но замыслы были куда более „коварными“: в фантастике существовали многие запреты и „закрытые районы“. И у меня возникла идея опубликовать „Гадких лебедей“ Стругацких, до той поры существовавших лишь в самиздате.
Я поехал в Москву.
У меня было две цели: уговорить Союзпечать объявить «Даугаву» во всесоюзную подписку и выпросить авторскую рукопись «Гадких лебедей». Союзпечать удалось уговорить достаточно быстро, хотя мне и сказали, что денег на экспедицию пока не будет и придется нам рассылать номера подписчикам своими силами. Я согласился. Потом созвонился с Аркадием Натановичем. Он усомнился:
– Не дадут, Володя…
Я напомнил ему, что у нас не Москва и не Питер; может и пройти. Он дал мне экземпляр рукописи. И сказал:
– Только название надо изменить. Старое само по себе вызовет у них противодействие: слишком уж его склоняли.
Я попросил, чтобы он придумал новое название сам. Он ответил сразу же – возможно, у него уже была своя заготовка, а может быть, название возникло в этот самый миг:
– Пусть будет «Время дождя».
Я привез рукопись в Ригу, и мы сразу поставили ее в план.
Мы не могли закончить ее публикацию в 1987 году из-за малого объема журнала. К тому же переход этой вещи на 1988 год должен был способствовать росту подписки. Повесть пошла – и ни с каким официальным противостоянием я не столкнулся, хотя «грехам» моим уже велся счет, но предъявили мне его несколько позже…»
В 1991 году, после выхода в свет фантастической повести «Не возвращайтесь по своим следам» Владимир Михайлов был удостоен «Аэлиты». Затем вышли: «Ночь чёрного хрусталя» (1991), «Восточный конвой» (1996), «Посольский десант» (1996), «Приют ветеранов» (1996), «Заблудившийся во сне» (1997), «Вариант „И“ (1997), „Властелин“ (1998), „Наследники Ассарта“ (1998), „Беглецы из ниоткуда“ (1999), „Кольцо Уракары“ (2000), „Завет Сургана“ (2002), „Тело Угрозы“ (2003), „Постоянная Крата“ (2003), „Решением номер три“ (2005), и другие.
В 2001 году вышла книга стихов «Разнолетье».
Невысокий, задумчивый, с непременной трубкой в зубах, Владимир Дмитриевич сам похож на тех, кто всегда «один на дороге».
Живет в Москве.
О прошлом своем вспоминать не должны
Древние старики.
Воспоминания их не нужны,
Как гнутые медяки.
Что толку сидеть и мутить покой,
Память свою теребя?
Не надо опять заниматься собой,
Пора отвыкать от себя.
О будущем думать – вот дело для них,
Пока не ушли во тьму.
Их взгляд в грядущее прям и тих,
Они не ревнуют к нему.
Они не ищут там уголков,
Мест для себя самих.
Спросите о будущем стариков:
Оно открыто для них.
ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА ЛАРИОНОВА
(ТИДЕМАН)
Родилась 16 марта 1935 года в Ленинграде.
Окончила физический факультет Ленинградского университета.
Работала инженером в ЦНИИ металлургии и сварки. «…а к фантастике обратилась где-то между вторым и четвертым классами – в устном виде. В военном Ленинграде было мало школ, приходилось далеко ходить, и вот по дороге из школы я рассказывала своим подругам какие-то фантастические повести (с продолжением), составленные из фрагментов совершенно не детских книг, прочитанных еще до школы. Первый роман, не оконченный, кажется – о войне на Луне, не мог быть опубликован, так как его съели крысы…»
«В давних спорах о научной фантастике, – писал И. А. Ефремов в предисловии к книге „Остров мужества“ (1971), в которую вошел знаменитый роман „Леопард с вершины Килиманджаро“, – при определении ее (фантастики, – Г. П.) поля деятельности, особенно зыбкой и неясной представляется граница между научной фантастикой и «чистой» фантазией. Именно здесь поскользнулось немало теоретиков литературы, не говоря уже об авторах, утверждающих свое право на любую фантазию, свободную от оков, якобы налагаемых наукой. В этой трактовке, сначала на Западе, а в последние годы и у нас, научная фантастика незаметно слилась со сказкой, гротеском, вообще любым вымыслом, переходящим нормативы бытовой литературы. Некоторые исследователи стали находить корни научной фантастики у Рабле или даже у Гомера. На самом деле научная фантастика – порождение века, резко отличное от чистого вымысла, сказки или иных видов прежней литературы и ни с какими произведениями более древних времен не родственное».
Похоже, Ефремов очень хотел числить Ольгу Ларионову по ведомству научной фантастики. В общем основания для этого были, и сама Ольга Николаевна в интервью, появившемся в журнале «Уральский следопыт» в 1987 году, прямо говорила о своих прямых связях с новым: «Сейчас созрело новое поколение. Реальность фантастична: это не просто те, кто на десять-двадцать лет моложе нас, нет, это люди, сформировавшиеся в иных условиях. Что я имею в виду? Поясню. В формировании этого нового поколения огромную роль сыграл видеоряд, которого мы были лишены: телевидение, пропитавшее нашу жизнь, новое – иное, чем в дни нашей юности, – кино. И музыка у этого поколения своя и совершенно иная, да и сам темп жизни иной – повышенный. Ведь даже синтетика, употребляемая в пище и одежде, вызывает изменения в поведении, создает иной его тип: эти люди более раздражительны, более остро реагируют на все, поскольку изменился даже гормональный баланс человека. Сказанное относится, естественно, в равной степени и к пишущим, и к читателям. Среди этих последних уже трудно найти таких, кто читал бы писателя целиком: всего Франса, всего Стендаля или, к примеру, всего Толстого – любого из однофамильцев. У этого поколения новый культурный базис. Новые имена – в том числе из старых, но прежде не доступных. Иные кумиры, иные ориентиры в творчестве. Иной взгляд на прошлое, настоящее, будущее».
И дальше: «Как я входила в фантастику… Вопрос интересен… Обычно он формулируется: как вы дошли до жизни такой?… Он очень интересует современных любителей фантастики, среди которых много потенциальных авторов, пробующих свои силы… Большинство из нас пришло в фантастику с литературной подготовкой плюс при технической специальности. Сама я занималась в целом ряде литературных объединений – ну, например, в поэтических. Точно так же бывал в поэтических объединениях и Александр Щербаков. Насколько я помню, писал стихи и Борис Стругацкий. Поэтические объединения занимались выпуском вузовских газет. Так, например, у нас на физическом факультете выпускалась газета „Физика“. Наше поколение росло на невероятном количестве книг. Это было очень характерно, ибо книги помогали нам в войну просто выжить. И когда я отвечаю, как я пришла в фантастику: да очень просто – из-под стола! В самом буквальном смысле слова, потому что в блокаду я научилась читать. Первую зиму, да и часть второй, я просидела под столом, под таким огромным дубовым столом, который со всех сторон был завален одеялами. Туда я затаскивала коптилку и книги. Там было относительно тепло и не так страшно, то есть у меня было ощущение какой-то абсолютной безопасности. И вот книги, которые читались и смотрелись – огромное значение имели иллюстрации – они помогали отключаться от окружающей действительности. Может быть, если б не эти книги, то меня не было бы в живых, ибо моральный фактор имел в блокаду колоссальное значение. В конце первой блокадной зимы книгами начали топить печки, ибо была сожжена мебель, паркет. К концу войны книг было катастрофически мало, библиотеки не работали. Первая библиотека открылась в 48-м году. Но у нас было развито то, что сейчас молодежью утрачено. Начисто. Это пересказы… Первые свои вещи я придумывала, а не записывала… Первая запись, капитальная, была в 5-м классе. По-моему, она называлась „Арабелло“ и была посвящена исторической тематике. Затем последовала драма в стихах, тоже дремучая история: средние века, рыцари, королевы и т. д. Все это время я занималась историей. Кто-то дал мне хороший совет – записывать на карточках те данные, которые я добываю из различных источников. Многие так делают, но я просто завела стопку тетрадок на каждого английского короля и всю жизнь, если мне что-то попадается, я записываю в эти тетрадочки. Как может отличаться внешний вид одного и того же лица у различных авторов? – можете хотя бы сами проследить на примере Ричарда Львиное Сердце. От такого с бычьей шеей, звучным голосом и с кудрявыми волосами и с прочими причиндалами мужских достоинств до… указаний, что это был захудалый мужичонка, рохля, рыжеватый, среднего роста, которого можно было обвести вокруг пальца, продать-купить… А что вытворяла его супруга во время похода, Беленгалия Прелестная? Ни в каких изданиях это не фигурирует просто из уважения к английской короне… И погиб Ричард глупо, поверив, что вокруг Круглого Стола в одном из замков сидят рыцари, одетые в золотые латы… Вот при сопоставлении таких противоречивых фактов я подошла и к истории моего любимого короля Эдуарда Шестого. Это принц из книги „Принц и Нищий“. Так вот, нет больше противоречий, чем в описании этого мальчика. На самом деле этот мальчик, живший всего шестнадцать лет, вероятно, к счастью для Англии, был не таким очаровательным и добрым принцем. На самом деле это был сущий волчонок, человек необузданной злобы. Может быть, это объясняется ранней болезнью и тяжелой наследственностью, ибо у его папочки Генриха IV вообще не было нормального ребенка. И вот мне захотелось, когда я встретилась с этими противоречиями, написать собственную версию. Это был исторический роман, с двойниками. Двойником же Эдуарда VI была девушка. Кстати, она умирает вместо него и похоронена в Вестминстерском Аббатстве, а сам принц уходит в народ. И вот когда я закончила этот роман, я поняла, что это все, написанное мной, – чистая фантастика. И мне захотелось, – раз я написала фантастику о прошлом, – написать фантастику о будущем.
Так получился мой «Леопард». Писала его в Мариуполе, сидя там в месячной командировке, где ставила установки для анализа газов в металле. Я принесла роман в журнал «Звезда», там мне сказали, что занятно, но опубликовать это невозможно. Передали Варшавскому, потом Дмитревскому. Меня пригласили в Союз писателей, и «Леопард», наконец, был опубликован, правда в сокращении.
Вот так само собой, с улицы, без малейшей протекции, без кривых ходов мое поколение приходило в литературу. Приносили вещи, они передавались в секцию, и никому не было сказано слово «молодой». Человек приносил рукопись, и было совершенно все равно – молодой он или старый. Это была рукопись, и биография автора к ней не прилагалась. Спрашивали с рукописи молодого точно так же, как и с рукописи маститого. Может быть, это и есть причина того, что наше поколение быстро вошло в литературу…
Кстати, некоторые не выдерживали жесткого комплекса требований и даже после первой удачной вещи из фантастики уходили. Как, например, Виктор Невинский, опубликовавший двухтомную повесть и сейчас являющийся доктором физико-математических наук. Он считает, что «правильно сделал, что ушел из литературы». У меня ощущение, что и мой приход в литературу был типичен для моего поколения. Разница только во времени. Александр Иванович Шалимов то же самое проделал, только период был растянут во времени, его признание затянулось. Но зато неуемная энергия Александра Ивановича дает себя знать даже в его семьдесят лет…»
«Набережная была пустынна, – так начинается роман „Леопард на вершине Килиманджаро“. – Вымощенная чуть розоватыми плитами и обнесенная причудливым легким барьером, она тянулась от сухумских плантаций до самого Дунайского заповедника, то спускаясь до уровня моря, то поднимаясь над золотыми плешинами бесчисленных пляжей и иссиня-зеленой дремучестью субтропических рощ. Набережная не изменилась. Она была такая же, как и в годы школьных каникул. Тогда я так же любил гулять по ней в самый зной и шел по широким плитам, старясь не наступать на трещины. А зачем? Вероятно, в детстве очень легко сказать самому себе: так нужно. И делать, хотя бы это было просто бессмысленной игрой. Так нужно – пройти от этого дерева до того и ни разу не наступить на трещину. Наступлю – это будет плохо. Нужно пройти не наступив…»
Окончила физический факультет Ленинградского университета.
Работала инженером в ЦНИИ металлургии и сварки. «…а к фантастике обратилась где-то между вторым и четвертым классами – в устном виде. В военном Ленинграде было мало школ, приходилось далеко ходить, и вот по дороге из школы я рассказывала своим подругам какие-то фантастические повести (с продолжением), составленные из фрагментов совершенно не детских книг, прочитанных еще до школы. Первый роман, не оконченный, кажется – о войне на Луне, не мог быть опубликован, так как его съели крысы…»
«В давних спорах о научной фантастике, – писал И. А. Ефремов в предисловии к книге „Остров мужества“ (1971), в которую вошел знаменитый роман „Леопард с вершины Килиманджаро“, – при определении ее (фантастики, – Г. П.) поля деятельности, особенно зыбкой и неясной представляется граница между научной фантастикой и «чистой» фантазией. Именно здесь поскользнулось немало теоретиков литературы, не говоря уже об авторах, утверждающих свое право на любую фантазию, свободную от оков, якобы налагаемых наукой. В этой трактовке, сначала на Западе, а в последние годы и у нас, научная фантастика незаметно слилась со сказкой, гротеском, вообще любым вымыслом, переходящим нормативы бытовой литературы. Некоторые исследователи стали находить корни научной фантастики у Рабле или даже у Гомера. На самом деле научная фантастика – порождение века, резко отличное от чистого вымысла, сказки или иных видов прежней литературы и ни с какими произведениями более древних времен не родственное».
Похоже, Ефремов очень хотел числить Ольгу Ларионову по ведомству научной фантастики. В общем основания для этого были, и сама Ольга Николаевна в интервью, появившемся в журнале «Уральский следопыт» в 1987 году, прямо говорила о своих прямых связях с новым: «Сейчас созрело новое поколение. Реальность фантастична: это не просто те, кто на десять-двадцать лет моложе нас, нет, это люди, сформировавшиеся в иных условиях. Что я имею в виду? Поясню. В формировании этого нового поколения огромную роль сыграл видеоряд, которого мы были лишены: телевидение, пропитавшее нашу жизнь, новое – иное, чем в дни нашей юности, – кино. И музыка у этого поколения своя и совершенно иная, да и сам темп жизни иной – повышенный. Ведь даже синтетика, употребляемая в пище и одежде, вызывает изменения в поведении, создает иной его тип: эти люди более раздражительны, более остро реагируют на все, поскольку изменился даже гормональный баланс человека. Сказанное относится, естественно, в равной степени и к пишущим, и к читателям. Среди этих последних уже трудно найти таких, кто читал бы писателя целиком: всего Франса, всего Стендаля или, к примеру, всего Толстого – любого из однофамильцев. У этого поколения новый культурный базис. Новые имена – в том числе из старых, но прежде не доступных. Иные кумиры, иные ориентиры в творчестве. Иной взгляд на прошлое, настоящее, будущее».
И дальше: «Как я входила в фантастику… Вопрос интересен… Обычно он формулируется: как вы дошли до жизни такой?… Он очень интересует современных любителей фантастики, среди которых много потенциальных авторов, пробующих свои силы… Большинство из нас пришло в фантастику с литературной подготовкой плюс при технической специальности. Сама я занималась в целом ряде литературных объединений – ну, например, в поэтических. Точно так же бывал в поэтических объединениях и Александр Щербаков. Насколько я помню, писал стихи и Борис Стругацкий. Поэтические объединения занимались выпуском вузовских газет. Так, например, у нас на физическом факультете выпускалась газета „Физика“. Наше поколение росло на невероятном количестве книг. Это было очень характерно, ибо книги помогали нам в войну просто выжить. И когда я отвечаю, как я пришла в фантастику: да очень просто – из-под стола! В самом буквальном смысле слова, потому что в блокаду я научилась читать. Первую зиму, да и часть второй, я просидела под столом, под таким огромным дубовым столом, который со всех сторон был завален одеялами. Туда я затаскивала коптилку и книги. Там было относительно тепло и не так страшно, то есть у меня было ощущение какой-то абсолютной безопасности. И вот книги, которые читались и смотрелись – огромное значение имели иллюстрации – они помогали отключаться от окружающей действительности. Может быть, если б не эти книги, то меня не было бы в живых, ибо моральный фактор имел в блокаду колоссальное значение. В конце первой блокадной зимы книгами начали топить печки, ибо была сожжена мебель, паркет. К концу войны книг было катастрофически мало, библиотеки не работали. Первая библиотека открылась в 48-м году. Но у нас было развито то, что сейчас молодежью утрачено. Начисто. Это пересказы… Первые свои вещи я придумывала, а не записывала… Первая запись, капитальная, была в 5-м классе. По-моему, она называлась „Арабелло“ и была посвящена исторической тематике. Затем последовала драма в стихах, тоже дремучая история: средние века, рыцари, королевы и т. д. Все это время я занималась историей. Кто-то дал мне хороший совет – записывать на карточках те данные, которые я добываю из различных источников. Многие так делают, но я просто завела стопку тетрадок на каждого английского короля и всю жизнь, если мне что-то попадается, я записываю в эти тетрадочки. Как может отличаться внешний вид одного и того же лица у различных авторов? – можете хотя бы сами проследить на примере Ричарда Львиное Сердце. От такого с бычьей шеей, звучным голосом и с кудрявыми волосами и с прочими причиндалами мужских достоинств до… указаний, что это был захудалый мужичонка, рохля, рыжеватый, среднего роста, которого можно было обвести вокруг пальца, продать-купить… А что вытворяла его супруга во время похода, Беленгалия Прелестная? Ни в каких изданиях это не фигурирует просто из уважения к английской короне… И погиб Ричард глупо, поверив, что вокруг Круглого Стола в одном из замков сидят рыцари, одетые в золотые латы… Вот при сопоставлении таких противоречивых фактов я подошла и к истории моего любимого короля Эдуарда Шестого. Это принц из книги „Принц и Нищий“. Так вот, нет больше противоречий, чем в описании этого мальчика. На самом деле этот мальчик, живший всего шестнадцать лет, вероятно, к счастью для Англии, был не таким очаровательным и добрым принцем. На самом деле это был сущий волчонок, человек необузданной злобы. Может быть, это объясняется ранней болезнью и тяжелой наследственностью, ибо у его папочки Генриха IV вообще не было нормального ребенка. И вот мне захотелось, когда я встретилась с этими противоречиями, написать собственную версию. Это был исторический роман, с двойниками. Двойником же Эдуарда VI была девушка. Кстати, она умирает вместо него и похоронена в Вестминстерском Аббатстве, а сам принц уходит в народ. И вот когда я закончила этот роман, я поняла, что это все, написанное мной, – чистая фантастика. И мне захотелось, – раз я написала фантастику о прошлом, – написать фантастику о будущем.
Так получился мой «Леопард». Писала его в Мариуполе, сидя там в месячной командировке, где ставила установки для анализа газов в металле. Я принесла роман в журнал «Звезда», там мне сказали, что занятно, но опубликовать это невозможно. Передали Варшавскому, потом Дмитревскому. Меня пригласили в Союз писателей, и «Леопард», наконец, был опубликован, правда в сокращении.
Вот так само собой, с улицы, без малейшей протекции, без кривых ходов мое поколение приходило в литературу. Приносили вещи, они передавались в секцию, и никому не было сказано слово «молодой». Человек приносил рукопись, и было совершенно все равно – молодой он или старый. Это была рукопись, и биография автора к ней не прилагалась. Спрашивали с рукописи молодого точно так же, как и с рукописи маститого. Может быть, это и есть причина того, что наше поколение быстро вошло в литературу…
Кстати, некоторые не выдерживали жесткого комплекса требований и даже после первой удачной вещи из фантастики уходили. Как, например, Виктор Невинский, опубликовавший двухтомную повесть и сейчас являющийся доктором физико-математических наук. Он считает, что «правильно сделал, что ушел из литературы». У меня ощущение, что и мой приход в литературу был типичен для моего поколения. Разница только во времени. Александр Иванович Шалимов то же самое проделал, только период был растянут во времени, его признание затянулось. Но зато неуемная энергия Александра Ивановича дает себя знать даже в его семьдесят лет…»
«Набережная была пустынна, – так начинается роман „Леопард на вершине Килиманджаро“. – Вымощенная чуть розоватыми плитами и обнесенная причудливым легким барьером, она тянулась от сухумских плантаций до самого Дунайского заповедника, то спускаясь до уровня моря, то поднимаясь над золотыми плешинами бесчисленных пляжей и иссиня-зеленой дремучестью субтропических рощ. Набережная не изменилась. Она была такая же, как и в годы школьных каникул. Тогда я так же любил гулять по ней в самый зной и шел по широким плитам, старясь не наступать на трещины. А зачем? Вероятно, в детстве очень легко сказать самому себе: так нужно. И делать, хотя бы это было просто бессмысленной игрой. Так нужно – пройти от этого дерева до того и ни разу не наступить на трещину. Наступлю – это будет плохо. Нужно пройти не наступив…»