Страница:
– Завладев гостиной, ты опять стал веселым, довольным, и я было решила, что сделала все, что могла, для твоего счастья… Да, это моя вина. В тот вечер я должна была найти нужные слова, а вместо них сказала: «Сынок, это все оттого, что тебя угнетает твоя комнатка… Вот переедешь в большую…» Может, я сумела бы тебя уберечь от многих горестей.
Я что-то мычу в знак согласия. Пусть сама осознает, до чего тщеславны и пусты ее слова, ее навязчивая привычка жалеть себя.
– Да, – говорю я, – ты не нашла таких слов ни тогда, ни год назад. Ты их и сейчас не находишь. Ничего страшного. Ты такая, нужно только тебя понимать.
Что ни ночь, все вот так. Я сговорчив, неискренен, иду на все, лишь бы с этим покончить.
– А теперь дай мне спать. Прими снотворное и попробуй уснуть.
Всего мгновение продлится рассказ о том, что было вслед за этим дождливым вечером. Всякое случалось, и большое и малое, была и новая работа. На «Гали» временно, по случаю «реорганизации», прекратили набор, я поступил в мастерскую Паррини, через несколько месяцев стал подмастерьем. Снова встречался с Милло, нас сблизили памятные венгерские дни. Сменяли друг друга события, подлинный смысл которых открывался мне впоследствии, говорить о них сейчас – значит уже говорить о Лори. Короткий рывок – и тебе уже не шестнадцать, а восемнадцать. Жизнь наконец поймана и зажата в кулак.
Вот комната, где я родился. Здесь, в этой комнате, Иванна учила меня читать. Милло обучал будущей работе. Здесь летели на пол осколки прошлого, осколки разбитой жаровни, фарфоровой собаки, а потом уж и люстры, теперь на стене рядом с картинкой, изображающей коммуну в Китае, появился портрет Эвы-Мари Сент. Просыпаясь, я гляжу на нее: «Здравствуй, красавица! Сегодня дождь или солнце на дворе?»
Иванну портрет смущает:
– Что у тебя за вкус, сынок! У нее определенно худосочие. Ну, а Дино, Армандо, Бенито – им она тоже нравится?
– Не знаю, сама у них спроси. Смотри, сколько в ней жизни! – защищался я. – Надо понять ее красоту.
– Уверена, у нее богатый покровитель. Иначе ей бы не сниматься в фильмах, которые делают сборы. На такую и слепой не позарится.
Я говорил о ней с Дино:
– Такая, как Сент, – не просто белокурая красавица. Она искренняя, чистая, глядит тебе прямо в душу… Она может быть дочерью рабочего, может быть знатной дамой…
– Ты в нее влюбился.
– А тебе не кажется, что ты уже встречал такую, как Эва-Мари Сент? Ее можно встретить везде, и в любой обстановке она останется собой. Не актрисой, не машинисткой, не одной из наших гречанок – ее ни с кем не спутаешь. Вот не могу тебе объяснить. Вспомни «В порту»! Девушка, которая тебя не покинет ни в беде, ни в горе.
Я возвращался домой вечером и мысленно обращался к ней: «Здравствуй, любовь моя! Ты забралась в мою берлогу».
Сквозь открытую дверь я глядел на нее из маленькой комнаты, где теперь стояли верстак и тиски: «Видишь, милая, сверхурочные часы. Выплачиваем взносы за взятый в рассрочку мотоцикл».
Стены еще хранили накопившиеся за долгие годы запахи дешевых сигарет, жевательной резины с мятой, типографской краски на старом комбинезоне, в котором я работал на Борго Аллегри, металлической пыли, которую вдыхаешь, стоя у станков «цинциннати» и «миль-воки». Даже рюмка хинной настойки не отбивала этого запаха.
Так изо дня в день: «Привет, Сент! Привет, Эва!» Я был еще мальчишкой, ждал ее прихода, подрастал рядом с ней.
Часть третья
19
20
Я что-то мычу в знак согласия. Пусть сама осознает, до чего тщеславны и пусты ее слова, ее навязчивая привычка жалеть себя.
– Да, – говорю я, – ты не нашла таких слов ни тогда, ни год назад. Ты их и сейчас не находишь. Ничего страшного. Ты такая, нужно только тебя понимать.
Что ни ночь, все вот так. Я сговорчив, неискренен, иду на все, лишь бы с этим покончить.
– А теперь дай мне спать. Прими снотворное и попробуй уснуть.
Всего мгновение продлится рассказ о том, что было вслед за этим дождливым вечером. Всякое случалось, и большое и малое, была и новая работа. На «Гали» временно, по случаю «реорганизации», прекратили набор, я поступил в мастерскую Паррини, через несколько месяцев стал подмастерьем. Снова встречался с Милло, нас сблизили памятные венгерские дни. Сменяли друг друга события, подлинный смысл которых открывался мне впоследствии, говорить о них сейчас – значит уже говорить о Лори. Короткий рывок – и тебе уже не шестнадцать, а восемнадцать. Жизнь наконец поймана и зажата в кулак.
Вот комната, где я родился. Здесь, в этой комнате, Иванна учила меня читать. Милло обучал будущей работе. Здесь летели на пол осколки прошлого, осколки разбитой жаровни, фарфоровой собаки, а потом уж и люстры, теперь на стене рядом с картинкой, изображающей коммуну в Китае, появился портрет Эвы-Мари Сент. Просыпаясь, я гляжу на нее: «Здравствуй, красавица! Сегодня дождь или солнце на дворе?»
Иванну портрет смущает:
– Что у тебя за вкус, сынок! У нее определенно худосочие. Ну, а Дино, Армандо, Бенито – им она тоже нравится?
– Не знаю, сама у них спроси. Смотри, сколько в ней жизни! – защищался я. – Надо понять ее красоту.
– Уверена, у нее богатый покровитель. Иначе ей бы не сниматься в фильмах, которые делают сборы. На такую и слепой не позарится.
Я говорил о ней с Дино:
– Такая, как Сент, – не просто белокурая красавица. Она искренняя, чистая, глядит тебе прямо в душу… Она может быть дочерью рабочего, может быть знатной дамой…
– Ты в нее влюбился.
– А тебе не кажется, что ты уже встречал такую, как Эва-Мари Сент? Ее можно встретить везде, и в любой обстановке она останется собой. Не актрисой, не машинисткой, не одной из наших гречанок – ее ни с кем не спутаешь. Вот не могу тебе объяснить. Вспомни «В порту»! Девушка, которая тебя не покинет ни в беде, ни в горе.
Я возвращался домой вечером и мысленно обращался к ней: «Здравствуй, любовь моя! Ты забралась в мою берлогу».
Сквозь открытую дверь я глядел на нее из маленькой комнаты, где теперь стояли верстак и тиски: «Видишь, милая, сверхурочные часы. Выплачиваем взносы за взятый в рассрочку мотоцикл».
Стены еще хранили накопившиеся за долгие годы запахи дешевых сигарет, жевательной резины с мятой, типографской краски на старом комбинезоне, в котором я работал на Борго Аллегри, металлической пыли, которую вдыхаешь, стоя у станков «цинциннати» и «миль-воки». Даже рюмка хинной настойки не отбивала этого запаха.
Так изо дня в день: «Привет, Сент! Привет, Эва!» Я был еще мальчишкой, ждал ее прихода, подрастал рядом с ней.
Часть третья
19
В ту зиму стояли сильные холода: на окнах изморозь – даже речки не разглядеть, прозрачной коркой покрылись фасады домов, обледенела дорога, казалось, едешь по обломкам стекла и вот-вот врежешься в стену.
Я ехал быстро, насколько это было возможно, но плавно, без рывков. Дышать было трудно. Капли пота на лбу быстро замерзали. Переехав через мост, я мчался по Виа-дель-Ромито, впереди маячила освещенная бензоколонка «Шелл», желтевшая подле нее лужа была как полоска финиша.
Поворачивая, я, как положено, опустил одну ногу на мостовую, но мотоцикл бросило в одну сторону, меня – в другую, и я растянулся на мостовой в полуметре от резко затормозившей «Джульетты». Все обошлось без единой царапины, меня лишь слегка оглушило. В этот час к перрону подходил ее поезд.
Прежде я думал, что знаю про нее все, потом вообще о ней забыл. Мы еще были детьми: ясно – это было за год до выборов; к тому времени, как они состоялись, я уже ушел из типографии и поступил в техническое училище, там не раз вспоминал я часы, проведенные в Борго Аллегри за типографским станком «меркер Б-2», за ним я приглядывал, покуда ее отец толковал с заказчиками или выходил, чтоб выпить стакан вина. Он возвращался, спрашивал: «Дочка не приходила?»
Нам с ней никак не удавалось встретиться, словно мы бегали по коридорам дома с двумя выходами. Меня почти никогда не оказывалось на месте, когда она приходила. То посылали платить по векселю, то заказы относил, то хозяин отправлял на ипподром узнать про скачки или проверить, не выиграл ли он в лотерею. Как-то раз он получил письмо: «От дочки». Так я узнал, что она уехала. Мы и раньше наверняка видели друг друга в Борго Аллегри или на виа Гибеллина. И не исключена возможность, что мне хотелось бросить ей вслед один из тех комплиментов, которые пускаешь в ход, когда на улице попадается хорошенькая. Но я ни разу этого не сделал, у меня на это никогда не хватает духу. Иное дело теперь, когда мы вместе, я бережен с ней, ведь слова – словно камни, которые могут ранить.
Помню, ее отец как-то вынул из конверта и показал мне ее фотографию, и я подумал, что, встретившись с ней, я бы ее узнал. На снимке она была точь-в-точь такой, как в тот вечер, когда, распахнув дверь, подошла ко мне. Я тогда возился с мотором в коридоре и услышал ее голос:
– О, извините, ради бога!
Что-то не ладилось с карбюратором, я его разбирал, руки были в масле. Выпрямившись, я обтер ладони о комбинезон. На дворе стояли зимние сумерки, с речки подымался туман, кто-то включил телевизор, до нас донеслись позывные «Последних известий», чей-то голос произнес: «Ты только послушай, как они заливают!» Она в нерешительности остановилась на пороге.
– Входите, – пригласил я. – В этом доме вот уж двести лет как не живут людоеды.
– О, я не сомневаюсь.
Сначала все было как в кукольном театре. Я считал себя обязанным острить, она – изображать чрезмерное смущение. Ей захотелось передохнуть, и она поставила на пол свою дорожную сумку. На ней пальто цвета мальвы, сужающееся книзу. На шее шарф, губы чуть-чуть подкрашены, волосы не длинней моих, золотистые, с отливом. Ее глаза, взгляд – все это я постиг позже. Пока же мы изучали друг друга и медленно оттаивали. Она еще не перевела дыхание; гляжу на свои измазанные руки, протягиваю ей мизинец:
– Что у вас там в сумке, не чугун?
– Извините, ради бога, кажется, я не туда попала. Может, ошиблась этажом?
– А может, домом? Здесь сменили номера, вам, должно быть, не сообщили…
– Вот как? Но…
– Типография по-прежнему на Борго Аллегри, но отец ваш, как видите, теперь переехал поближе к нам.
Мне хотелось ее подразнить. Я играл свою роль паясничающего мальчишки:
– Это квартал Рифреди. Я здесь родился. Вокруг – заводы, поблизости – большая больница, недавно построили новые дома для беженцев из Истрии и Греции. Вам здесь понравится, туман бывает не обязательно. Если захочется пойти к мессе, тут рядом церковь Сан-Стефано.
– Как интересно! – воскликнула она, поправив упавшие на глаза волосы, и потянулась за своей сумкой. – Но я…
– Вы – Лори. Вы вернулись из Милана.
На лбу у нее появилась морщинка, – так бывает всегда, когда она чем-то встревожена. Мы слегка пожали друг другу руки, она на мгновение задержала мою руку в своей.
– Вот теперь вы испачкались, – сказал я. Тут я вспомнил о снимке, с которого как бы началось наше знакомство. Она слушала меня чуть-чуть насмешливо, но не без интереса. Диктор телевидения что-то бормотал насчет Кеннеди и Никсона, говорил об Алжире, потом зазвучала музыка рекламных передач. Я подумал, что многое потеряю, если сейчас же не добьюсь свидания. Она стояла, обхватив себя руками, опираясь плечом о дверь, и улыбалась.
– Все понятно, сказала она. – Теперь я знаю, где живу и куда должна прийти завтра вечером. Нет, не провожайте меня, – запротестовала она. – Не беспокойтесь.
Спускаясь по лестнице, она повторила мои слова: «В семь часов у фонаря. Фонарь там один, не ошибетесь, он у самого моста, там, где кончаются заросли камыша; в этом месте в речку сбрасывают мусор».
Я глядел ей вслед из окна. Она уходила в ночь, словно бежала от меня. Но мы уже познакомились. Нам теперь не уйти друг от друга.
На другой день я сказал:
– Знаешь, за кого я тебя поначалу принял? За одну из тех девушек, что разносят по домам для рекламы образчики стирального порошка.
– Там, в Милане, – сказала она, – приходилось заниматься и этим. – Она пристально взглянула на меня, по своей привычке чуть-чуть наклонив голову. – Ты знаешь, я сперва даже испугалась.
Мы смотрели только друг на друга, как бы отделенные от остальных стеклянной стеной.
– Еще до того, как ты заговорил о доме с двумя выходами, я вспомнила про мальчика из типографии. Мой отец то и дело тебя расхваливал. Подумала: «Может, это он и есть». Ведь четыре года прошло. За все эти годы я ни разу не вспомнила о тебе. Даже не знала, каков ты собой. Ничего про тебя не знала. – Она вздохнула, покачала головой. – Платили так мало, а ноги по вечерам гудели от усталости. Ты даже не представляешь, каким скудоумным выглядит человечество, если судить о нем по домашним хозяйкам. Сначала они так недоверчивы, но стоит подарить им безделушку – и можно смело очистить весь дом.
Следуя необычному ходу своих мыслей, к которому я привык не сразу, Лори сказала:
– Странно! Кажется, со вчерашнего вечера столько воды утекло.
Я не удержался:
– Одна жизнь кончилась, началась другая.
Тут я вытащил сигареты из кармана. На ветру пришлось зажечь три спички сряду – так дрожали руки, покуда она закуривала! Мы сидели у речки под фонарем подле мостика, где расходятся дороги к горе Морелло и Горэ. Туман рассеялся, над нами, над окутавшим нас мраком – конус света, ветер с холмов заставляет шептать камыши.
– Лучше скажи что-нибудь, чем так на меня глядеть.
Зеленые и черные осколки светятся и пляшут в ее глазах, на сером, почти стальном фоне. Все слилось в ее взгляде – насмешка, жестокость, нежность. Когда я гляжу ей в глаза, мне кажется – я непобедим, и в то же время мной овладевает беспредельная усталость. Так у меня бывало с Электрой, с Розарией, даже с Паолой, с девушками, которые приходили на танцы; мы с друзьями сняли комнату, которую я прозвал «берлогой». Но сейчас это не пантомима, сейчас не до притворства и ложного смущения, которые можно отбросить одним взмахом руки. Она настоящая, нет на свете ничего подлинней ее присутствия. Нужна вся моя сила, чтоб глядеть на нее.
– Ты ждала, что я тебя поцелую? – спросил я.
– Больше не жду.
– А я хочу! Только сначала должен тебе объяснить, чего я хочу.
– Можешь не объяснять.
– Это было бы вполне естественно…
– Зачем торопиться?… Еще не время… Ты знаешь, мы могли бы – не сейчас, а попозднее – зайти погреться в кафе, возле моего дома. Впрочем, и дом не мой. Все там кажется чужим, не только оттого, что он – новый, недавно построен, нет телефона и еще не включено отопление. Я должна воевать и за шкафчик в ванной, и за право слушать пластинки по вечерам. Видишь, какая я рассудительная. Поначалу и не подумаешь.
Она машинально открыла и закрыла сумочку. Прошлое вторгалось в настоящее, я еще был для нее чужаком, который ей во всем поддакивал.
– Я сразу должна найти работу, – добавила Лори. – За эти годы изменился лишь номер дома. Теперь я заново привыкаю к прежней жизни. Утром была у сестры, она замужем и живет на самой набережной Арно, только, конечно, в полуподвале. Если не работать, худо мне придется с этой занудой, на которой женился отец.
– Помнится, твоя сестра иногда заходила в типографию. Она как будто на тебя непохожа.
– Нет, похожа. Когда-то мы были совсем одинаковые. – Она молча покачала головой, словно освобождаясь от неведомых мне мыслей. – Значит, ты говорил о жизни. Это серьезная штука. – Она положила мне руки на плечи, прижалась ко мне лицом, потерлась своим носом о мой. – Ты меня проводишь домой? Давай. Я разрешаю, – и тотчас же спрыгнула на землю и, отступив на два шага, протянула мне руки. Мы расстались с ней у домов, где живут греки, по ту сторону рва. Окна у Розарии светились, я видел, как она сидит и дожидается.
– Взгляни на это окно. Стоит мне только свистнуть под ним, и сегодня вечером я бы избавился от одного желания.
– Ты сделаешь это?
– Нет. Только так говорю, чтоб тебе объяснить, что я имел в виду.
– Думаешь, не поняла? – сказала Лори. – Может, все оттого, что я здесь в Рифреди новенькая, – и она убежала, помахав мне рукой. – Пока, до завтра!
Я даже не зашел в Народный дом. Не стал искать ни Дино, ни Армандо, ни Бенито. На мостовой стоял оставленный мной мотоцикл. Я умчался на нем, чтоб в этой гонке найти разрядку.
– Отчего так поздно? – встретила меня Иванна на пороге кухни. – Мы вместе поужинаем. Целыми днями друг друга не видим.
Вот натерты полы, вытерта пыль с мебели и окон, и она перед уходом готовит суп, жарит картошку с овощами, отваренными заранее. Потом семь часов в кассе. Подсчитана выручка, несколько шагов от кино до автобуса, еще несколько от автобуса до дома, знает – ее ждет накрытый стол, зажженная газовая плита.
– Бруно! – раздается ее голос еще с лестницы. Я открываю дверь, мы обнимаемся.
Я возвращался домой раньше ее, в десять, в половине одиннадцатого.
«Условный рефлекс, – говорил Дино, – мама и суп». Да еще усталость после дня, начатого в семь утра. Ей, как всегда, хотелось разговаривать. Такой иронией насыщена ее болтовня о всяких пустяках, что мне иной раз даже интересно послушать. В последнее время постоянным персонажем ее рассказов стал господин Сампьери, директор кинотеатра, ее начальник.
– Выглядит, как старый дед, медлителен, как улитка, капризен… Еле волочит свое толстое, как бочка, брюхо. Его разнесло от жадности, но он-то жалуется на водянку.
Потом шли невзгоды билетерш:
– Ведь у каждой своя жизнь! – Иной раз она, словно роман с продолжением, пересказывала историю ревнивого киномеханика, заставлявшего свою жену сидеть в партере от первого до последнего сеанса. – Ну, о самом Сампьери лучше не говорить! А чего стоят дни, когда люди суют в кассу одни бумажки по пять или десять тысяч лир! В субботу, двадцать седьмого каждого месяца, такие деньги водятся даже у тех, кто на стоянке сторожит чужие машины… Что у нас сегодня на ужин?
Она мгновенно переодевалась.
– Вот теперь мне полегче. Утомительно работать стоя, но высидеть столько часов на табуретке, даже с подушкой, тоже тяжело! – Она выходила из ванной в комнатных туфлях, в переднике. – Минутка, и все готово! – Возилась у плиты, накладывала еду на тарелки. – Ну, а что у тебя?
Я рассказывал ей про дела в мастерской, про друзей.
– У Бенито голова все еще забита этими странными идеями.
– Его заедает чувство неудовлетворенности, мама. Нужно его понять.
– Неудовлетворенность? А может, он просто свихнулся?
– Он поэт.
Видя, как я серьезен, она со мной соглашалась. Мы сидели друг против друга за столиком в кухне, толковали о работе, а чаще о разных преступлениях и процессах, которыми старики увлекаются даже больше, чем мы спутниками или спортом.
– Я за Инноченти, [32]– говорит она. Потом вдруг, словно делая открытие. – Эти девочки-гречанки действительно такого легкого поведения?
– Они работают в наилегчайшем весе, мама!
Она на мгновение отводит взгляд в сторону.
– Знаю, ты ждешь свою Эву-Мари. За тебя я спокойна.
Я отправлялся к себе почитать, она убирала со стола и потом приходила ко мне выкурить последнюю сигарету, молча посидеть у края кровати.
– Уже полночь, – мягко говорила она, – раздевайся. – Я рассказывал ей о только что прочитанной книге или статье.
– Теперь, мама, пора спать. Спокойной ночи!
– Ох, у меня еще столько работы!
– Представляю себе, сколько времени ухлопаешь на одни бигуди, не говоря уже о косметике…
– Да ну, просто смягчаю лицо кремом. Я ведь сижу перед публикой, ты это должен понять. – Она приоткрыла дверь. – Смеешься? Разве я и вчера то же самое говорила?
Порою мы вместе отправлялись в бар – пили кофе, пиво, пунш, ели мороженое, смотря по времени года. Приходили мои друзья. В баре – проигрыватель. Она заставляла себя упрашивать. Танцевала, как девушка, просто класс, в очень четком ритме.
– Ты сегодня нарочно не смыла косметику, – говорил я.
– А ты уж и заметил, господин прокурор?
Дино говорил, что оба мы «невероятные существа». «Вам даже позавидовать можно – производите впечатление».
Словом, в конце концов что-то вроде Джо с его матерью. Мы не скрывали друг от друга свои слабости, это приводило к нежной, честной откровенности. Наша общность мне казалась естественной. Думалось, я ее этим вылечу. Улеглась и тревога, которую внушали новые вспышки ее навязчивой идеи, они бывали все реже, но эти мысли еще гнездились в ее мозгу, «терзая по ночам». Я ее утешал, и она успокаивалась. В конце концов все не так страшно, раз уж ей без этого не обойтись. Мы уважали друг друга. Ее любовь к недомолвкам ни в чем не уступала моему желанию знать все. Возникло равновесие, но его легко могли нарушить даже несколько неосторожных слов.
– Я беспокоилась. Ты не подумал об этом.
– Есть что-нибудь горячее? Я голоден, как сто чертей.
– Ты знаешь, скоро двенадцать.
– Не впервой!..
– Ты всегда оставлял мне записку.
– Я, мама, сегодня веселый. Ты меня не расстраивай.
– Ясно, значит, я тебя только расстраиваю?
– Да нет же!
– Значит, ты ничего мне не скажешь?
– Я проголодался.
– Поспорил с Бенито?
– Я го-о-о-лоден!
– Поссорился с кем-нибудь в мастерской, может, с Паррини?
– Да нет же.
– Что же с тобой случилось?
– О, господи!.. Перестань меня терзать…
Мне пришлось улыбаться. Я и сам не понимал, почему не хотел ей обо всем рассказать. Но я ничего не сказал ей вчера о появлении Лори, а сегодня потребность молчать еще усилилась. Мы поели, не проронив ни слова, она даже не зашла пожелать мне спокойной ночи.
Я ехал быстро, насколько это было возможно, но плавно, без рывков. Дышать было трудно. Капли пота на лбу быстро замерзали. Переехав через мост, я мчался по Виа-дель-Ромито, впереди маячила освещенная бензоколонка «Шелл», желтевшая подле нее лужа была как полоска финиша.
Поворачивая, я, как положено, опустил одну ногу на мостовую, но мотоцикл бросило в одну сторону, меня – в другую, и я растянулся на мостовой в полуметре от резко затормозившей «Джульетты». Все обошлось без единой царапины, меня лишь слегка оглушило. В этот час к перрону подходил ее поезд.
Прежде я думал, что знаю про нее все, потом вообще о ней забыл. Мы еще были детьми: ясно – это было за год до выборов; к тому времени, как они состоялись, я уже ушел из типографии и поступил в техническое училище, там не раз вспоминал я часы, проведенные в Борго Аллегри за типографским станком «меркер Б-2», за ним я приглядывал, покуда ее отец толковал с заказчиками или выходил, чтоб выпить стакан вина. Он возвращался, спрашивал: «Дочка не приходила?»
Нам с ней никак не удавалось встретиться, словно мы бегали по коридорам дома с двумя выходами. Меня почти никогда не оказывалось на месте, когда она приходила. То посылали платить по векселю, то заказы относил, то хозяин отправлял на ипподром узнать про скачки или проверить, не выиграл ли он в лотерею. Как-то раз он получил письмо: «От дочки». Так я узнал, что она уехала. Мы и раньше наверняка видели друг друга в Борго Аллегри или на виа Гибеллина. И не исключена возможность, что мне хотелось бросить ей вслед один из тех комплиментов, которые пускаешь в ход, когда на улице попадается хорошенькая. Но я ни разу этого не сделал, у меня на это никогда не хватает духу. Иное дело теперь, когда мы вместе, я бережен с ней, ведь слова – словно камни, которые могут ранить.
Помню, ее отец как-то вынул из конверта и показал мне ее фотографию, и я подумал, что, встретившись с ней, я бы ее узнал. На снимке она была точь-в-точь такой, как в тот вечер, когда, распахнув дверь, подошла ко мне. Я тогда возился с мотором в коридоре и услышал ее голос:
– О, извините, ради бога!
Что-то не ладилось с карбюратором, я его разбирал, руки были в масле. Выпрямившись, я обтер ладони о комбинезон. На дворе стояли зимние сумерки, с речки подымался туман, кто-то включил телевизор, до нас донеслись позывные «Последних известий», чей-то голос произнес: «Ты только послушай, как они заливают!» Она в нерешительности остановилась на пороге.
– Входите, – пригласил я. – В этом доме вот уж двести лет как не живут людоеды.
– О, я не сомневаюсь.
Сначала все было как в кукольном театре. Я считал себя обязанным острить, она – изображать чрезмерное смущение. Ей захотелось передохнуть, и она поставила на пол свою дорожную сумку. На ней пальто цвета мальвы, сужающееся книзу. На шее шарф, губы чуть-чуть подкрашены, волосы не длинней моих, золотистые, с отливом. Ее глаза, взгляд – все это я постиг позже. Пока же мы изучали друг друга и медленно оттаивали. Она еще не перевела дыхание; гляжу на свои измазанные руки, протягиваю ей мизинец:
– Что у вас там в сумке, не чугун?
– Извините, ради бога, кажется, я не туда попала. Может, ошиблась этажом?
– А может, домом? Здесь сменили номера, вам, должно быть, не сообщили…
– Вот как? Но…
– Типография по-прежнему на Борго Аллегри, но отец ваш, как видите, теперь переехал поближе к нам.
Мне хотелось ее подразнить. Я играл свою роль паясничающего мальчишки:
– Это квартал Рифреди. Я здесь родился. Вокруг – заводы, поблизости – большая больница, недавно построили новые дома для беженцев из Истрии и Греции. Вам здесь понравится, туман бывает не обязательно. Если захочется пойти к мессе, тут рядом церковь Сан-Стефано.
– Как интересно! – воскликнула она, поправив упавшие на глаза волосы, и потянулась за своей сумкой. – Но я…
– Вы – Лори. Вы вернулись из Милана.
На лбу у нее появилась морщинка, – так бывает всегда, когда она чем-то встревожена. Мы слегка пожали друг другу руки, она на мгновение задержала мою руку в своей.
– Вот теперь вы испачкались, – сказал я. Тут я вспомнил о снимке, с которого как бы началось наше знакомство. Она слушала меня чуть-чуть насмешливо, но не без интереса. Диктор телевидения что-то бормотал насчет Кеннеди и Никсона, говорил об Алжире, потом зазвучала музыка рекламных передач. Я подумал, что многое потеряю, если сейчас же не добьюсь свидания. Она стояла, обхватив себя руками, опираясь плечом о дверь, и улыбалась.
– Все понятно, сказала она. – Теперь я знаю, где живу и куда должна прийти завтра вечером. Нет, не провожайте меня, – запротестовала она. – Не беспокойтесь.
Спускаясь по лестнице, она повторила мои слова: «В семь часов у фонаря. Фонарь там один, не ошибетесь, он у самого моста, там, где кончаются заросли камыша; в этом месте в речку сбрасывают мусор».
Я глядел ей вслед из окна. Она уходила в ночь, словно бежала от меня. Но мы уже познакомились. Нам теперь не уйти друг от друга.
На другой день я сказал:
– Знаешь, за кого я тебя поначалу принял? За одну из тех девушек, что разносят по домам для рекламы образчики стирального порошка.
– Там, в Милане, – сказала она, – приходилось заниматься и этим. – Она пристально взглянула на меня, по своей привычке чуть-чуть наклонив голову. – Ты знаешь, я сперва даже испугалась.
Мы смотрели только друг на друга, как бы отделенные от остальных стеклянной стеной.
– Еще до того, как ты заговорил о доме с двумя выходами, я вспомнила про мальчика из типографии. Мой отец то и дело тебя расхваливал. Подумала: «Может, это он и есть». Ведь четыре года прошло. За все эти годы я ни разу не вспомнила о тебе. Даже не знала, каков ты собой. Ничего про тебя не знала. – Она вздохнула, покачала головой. – Платили так мало, а ноги по вечерам гудели от усталости. Ты даже не представляешь, каким скудоумным выглядит человечество, если судить о нем по домашним хозяйкам. Сначала они так недоверчивы, но стоит подарить им безделушку – и можно смело очистить весь дом.
Следуя необычному ходу своих мыслей, к которому я привык не сразу, Лори сказала:
– Странно! Кажется, со вчерашнего вечера столько воды утекло.
Я не удержался:
– Одна жизнь кончилась, началась другая.
Тут я вытащил сигареты из кармана. На ветру пришлось зажечь три спички сряду – так дрожали руки, покуда она закуривала! Мы сидели у речки под фонарем подле мостика, где расходятся дороги к горе Морелло и Горэ. Туман рассеялся, над нами, над окутавшим нас мраком – конус света, ветер с холмов заставляет шептать камыши.
– Лучше скажи что-нибудь, чем так на меня глядеть.
Зеленые и черные осколки светятся и пляшут в ее глазах, на сером, почти стальном фоне. Все слилось в ее взгляде – насмешка, жестокость, нежность. Когда я гляжу ей в глаза, мне кажется – я непобедим, и в то же время мной овладевает беспредельная усталость. Так у меня бывало с Электрой, с Розарией, даже с Паолой, с девушками, которые приходили на танцы; мы с друзьями сняли комнату, которую я прозвал «берлогой». Но сейчас это не пантомима, сейчас не до притворства и ложного смущения, которые можно отбросить одним взмахом руки. Она настоящая, нет на свете ничего подлинней ее присутствия. Нужна вся моя сила, чтоб глядеть на нее.
– Ты ждала, что я тебя поцелую? – спросил я.
– Больше не жду.
– А я хочу! Только сначала должен тебе объяснить, чего я хочу.
– Можешь не объяснять.
– Это было бы вполне естественно…
– Зачем торопиться?… Еще не время… Ты знаешь, мы могли бы – не сейчас, а попозднее – зайти погреться в кафе, возле моего дома. Впрочем, и дом не мой. Все там кажется чужим, не только оттого, что он – новый, недавно построен, нет телефона и еще не включено отопление. Я должна воевать и за шкафчик в ванной, и за право слушать пластинки по вечерам. Видишь, какая я рассудительная. Поначалу и не подумаешь.
Она машинально открыла и закрыла сумочку. Прошлое вторгалось в настоящее, я еще был для нее чужаком, который ей во всем поддакивал.
– Я сразу должна найти работу, – добавила Лори. – За эти годы изменился лишь номер дома. Теперь я заново привыкаю к прежней жизни. Утром была у сестры, она замужем и живет на самой набережной Арно, только, конечно, в полуподвале. Если не работать, худо мне придется с этой занудой, на которой женился отец.
– Помнится, твоя сестра иногда заходила в типографию. Она как будто на тебя непохожа.
– Нет, похожа. Когда-то мы были совсем одинаковые. – Она молча покачала головой, словно освобождаясь от неведомых мне мыслей. – Значит, ты говорил о жизни. Это серьезная штука. – Она положила мне руки на плечи, прижалась ко мне лицом, потерлась своим носом о мой. – Ты меня проводишь домой? Давай. Я разрешаю, – и тотчас же спрыгнула на землю и, отступив на два шага, протянула мне руки. Мы расстались с ней у домов, где живут греки, по ту сторону рва. Окна у Розарии светились, я видел, как она сидит и дожидается.
– Взгляни на это окно. Стоит мне только свистнуть под ним, и сегодня вечером я бы избавился от одного желания.
– Ты сделаешь это?
– Нет. Только так говорю, чтоб тебе объяснить, что я имел в виду.
– Думаешь, не поняла? – сказала Лори. – Может, все оттого, что я здесь в Рифреди новенькая, – и она убежала, помахав мне рукой. – Пока, до завтра!
Я даже не зашел в Народный дом. Не стал искать ни Дино, ни Армандо, ни Бенито. На мостовой стоял оставленный мной мотоцикл. Я умчался на нем, чтоб в этой гонке найти разрядку.
– Отчего так поздно? – встретила меня Иванна на пороге кухни. – Мы вместе поужинаем. Целыми днями друг друга не видим.
Вот натерты полы, вытерта пыль с мебели и окон, и она перед уходом готовит суп, жарит картошку с овощами, отваренными заранее. Потом семь часов в кассе. Подсчитана выручка, несколько шагов от кино до автобуса, еще несколько от автобуса до дома, знает – ее ждет накрытый стол, зажженная газовая плита.
– Бруно! – раздается ее голос еще с лестницы. Я открываю дверь, мы обнимаемся.
Я возвращался домой раньше ее, в десять, в половине одиннадцатого.
«Условный рефлекс, – говорил Дино, – мама и суп». Да еще усталость после дня, начатого в семь утра. Ей, как всегда, хотелось разговаривать. Такой иронией насыщена ее болтовня о всяких пустяках, что мне иной раз даже интересно послушать. В последнее время постоянным персонажем ее рассказов стал господин Сампьери, директор кинотеатра, ее начальник.
– Выглядит, как старый дед, медлителен, как улитка, капризен… Еле волочит свое толстое, как бочка, брюхо. Его разнесло от жадности, но он-то жалуется на водянку.
Потом шли невзгоды билетерш:
– Ведь у каждой своя жизнь! – Иной раз она, словно роман с продолжением, пересказывала историю ревнивого киномеханика, заставлявшего свою жену сидеть в партере от первого до последнего сеанса. – Ну, о самом Сампьери лучше не говорить! А чего стоят дни, когда люди суют в кассу одни бумажки по пять или десять тысяч лир! В субботу, двадцать седьмого каждого месяца, такие деньги водятся даже у тех, кто на стоянке сторожит чужие машины… Что у нас сегодня на ужин?
Она мгновенно переодевалась.
– Вот теперь мне полегче. Утомительно работать стоя, но высидеть столько часов на табуретке, даже с подушкой, тоже тяжело! – Она выходила из ванной в комнатных туфлях, в переднике. – Минутка, и все готово! – Возилась у плиты, накладывала еду на тарелки. – Ну, а что у тебя?
Я рассказывал ей про дела в мастерской, про друзей.
– У Бенито голова все еще забита этими странными идеями.
– Его заедает чувство неудовлетворенности, мама. Нужно его понять.
– Неудовлетворенность? А может, он просто свихнулся?
– Он поэт.
Видя, как я серьезен, она со мной соглашалась. Мы сидели друг против друга за столиком в кухне, толковали о работе, а чаще о разных преступлениях и процессах, которыми старики увлекаются даже больше, чем мы спутниками или спортом.
– Я за Инноченти, [32]– говорит она. Потом вдруг, словно делая открытие. – Эти девочки-гречанки действительно такого легкого поведения?
– Они работают в наилегчайшем весе, мама!
Она на мгновение отводит взгляд в сторону.
– Знаю, ты ждешь свою Эву-Мари. За тебя я спокойна.
Я отправлялся к себе почитать, она убирала со стола и потом приходила ко мне выкурить последнюю сигарету, молча посидеть у края кровати.
– Уже полночь, – мягко говорила она, – раздевайся. – Я рассказывал ей о только что прочитанной книге или статье.
– Теперь, мама, пора спать. Спокойной ночи!
– Ох, у меня еще столько работы!
– Представляю себе, сколько времени ухлопаешь на одни бигуди, не говоря уже о косметике…
– Да ну, просто смягчаю лицо кремом. Я ведь сижу перед публикой, ты это должен понять. – Она приоткрыла дверь. – Смеешься? Разве я и вчера то же самое говорила?
Порою мы вместе отправлялись в бар – пили кофе, пиво, пунш, ели мороженое, смотря по времени года. Приходили мои друзья. В баре – проигрыватель. Она заставляла себя упрашивать. Танцевала, как девушка, просто класс, в очень четком ритме.
– Ты сегодня нарочно не смыла косметику, – говорил я.
– А ты уж и заметил, господин прокурор?
Дино говорил, что оба мы «невероятные существа». «Вам даже позавидовать можно – производите впечатление».
Словом, в конце концов что-то вроде Джо с его матерью. Мы не скрывали друг от друга свои слабости, это приводило к нежной, честной откровенности. Наша общность мне казалась естественной. Думалось, я ее этим вылечу. Улеглась и тревога, которую внушали новые вспышки ее навязчивой идеи, они бывали все реже, но эти мысли еще гнездились в ее мозгу, «терзая по ночам». Я ее утешал, и она успокаивалась. В конце концов все не так страшно, раз уж ей без этого не обойтись. Мы уважали друг друга. Ее любовь к недомолвкам ни в чем не уступала моему желанию знать все. Возникло равновесие, но его легко могли нарушить даже несколько неосторожных слов.
– Я беспокоилась. Ты не подумал об этом.
– Есть что-нибудь горячее? Я голоден, как сто чертей.
– Ты знаешь, скоро двенадцать.
– Не впервой!..
– Ты всегда оставлял мне записку.
– Я, мама, сегодня веселый. Ты меня не расстраивай.
– Ясно, значит, я тебя только расстраиваю?
– Да нет же!
– Значит, ты ничего мне не скажешь?
– Я проголодался.
– Поспорил с Бенито?
– Я го-о-о-лоден!
– Поссорился с кем-нибудь в мастерской, может, с Паррини?
– Да нет же.
– Что же с тобой случилось?
– О, господи!.. Перестань меня терзать…
Мне пришлось улыбаться. Я и сам не понимал, почему не хотел ей обо всем рассказать. Но я ничего не сказал ей вчера о появлении Лори, а сегодня потребность молчать еще усилилась. Мы поели, не проронив ни слова, она даже не зашла пожелать мне спокойной ночи.
20
Говорят, будто счастье – вроде сошедшей на тебя благодати, которую хочется распространить на весь мир, что оно подобно снегу, укрывающему от холода брошенные в землю зерна, или лучам солнца, под которыми золотятся колосья. Это ложь. То, что человек привык называть счастьем, лишь пародия на него, отождествлять душевное равновесие с материальным благополучием свойственно нищим духом. Превосходный тому пример – Паола, так быстро вошедшая в роль хозяйки трактира. По-своему счастлив и Джо, но привязанность его к матери, все эти прелести домашнего уюта отнюдь не развивают разум, навсегда удерживают его на грани детства. Этого не скажешь о моих отношениях с Иванной – всегда, даже в минуты настоящего покоя, они оставались напряженными, сложными, тем самым способствуя формированию моей личности не меньше, чем дружба с Милло и похождения у крепости или на берегу Терцолле с Дино и Бенито. Теперь мне ясно: счастье – всегда тайна, всегда исключение из правил, всегда испытание, оно – сама нежность, сама жестокость. Оно может быть прочным и светлым, как здание из железобетона с огромными стеклянными окнами, и зыбким, подобно отражению в воде. Не только порыв ветра, но даже тень случайного прохожего способна разрушить его. Счастье – многолико. У моего счастья – лицо Лори, полное тайны.
Лори утверждает, что счастье «старо как мир», однако оно с каждым днем молодеет, приобретая наши черты, черты нашей любви, известной лишь нам одним и все же временами скрытой и от нас туманной завесой. Нас словно разделяет стеклянная стена: мы видим друг друга, оставаясь недосягаемыми – оцепенели руки, погасли взгляды, онемели губы. Так бывает, когда в наш мир вторгается нечто чуждое, подчас вынуждающее нас сматывать веревочку бумажного змея, за которым мы стремились в облака. Правда, после третьей встречи этого с нами почти не случается.
Она пришла вовремя, сказала:
– Мне хочется сегодня повеселиться. Куда пойдем?
– В кино?
– Нет. На глупом фильме соскучишься, на интересном – придется… размышлять…
– А если смешной?
Она взглянула на меня исподлобья, как бы желая понять, шучу я или нет.
– Что ж, – сказала она, – не грех и посмеяться. – Но тотчас же добавила. – А почему бы нам не потанцевать? Конечно, я не рассчитываю, что ты за пять минут устроишь для меня вечеринку… Но должно же быть такое место…
– Где, здесь в Рифреди?
– Я подумала о «Красной-лилии».
– На шоссе?
– Ну да, – улыбнулась она.
– Я никогда там не был.
– Раньше я там бывала, как у себя дома. Поехали! – Она уже сидела на мотоцикле и держалась за меня. – Есть у тебя чудесное свойство: ты не любопытен.
Кончили рокк и начали медленный танец. В этот субботний вечер зал был переполнен. В перерыве между танцами мы сели за столик. Она заказала виски, я – негрони. [33]С нашего места можно было различить трибуну старого стадиона, откуда при свете луны открывался чудесный вид. Мы чувствовали себя как в душной теплице. Сходство это усугублялось зелеными растениями, окружавшими оркестр; на столике стояла пепельница и вазочка с цветами, которую Лори сразу же от себя отодвинула. Залитая асфальтом большая площадка едва вмещала танцующих, теснота особенно сказывалась во время танцев, требовавших четкого ритма. Я держал Лори за талию, она положила мне руки на плечи.
– Не могу понять – ты меня стесняешься или всегда такой сдержанный? Ты мне в тот вечер понравился оттого, что держался куда свободнее, – сказала она.
– А каким ты желала бы меня видеть?
– Ну… Таким, как есть.
– Это смотря по обстоятельствам, – ответил я. – Если б ты захотела…
– Значит, ты бы себя повел нечестно. – Она остановилась, заглянула мне в глаза, и я с трудом выдержал этот взгляд, в котором веселость смешивалась с непривычным вызовом. – Думаешь, я не могу уйти, оставив тебя здесь одного? Разве хорошо ловить меня на слове? Разве от этого крепнет наша дружба?
Нас влекло друг к другу. Мы боялись вспугнуть зарождавшееся в нас чувство, предвидя, что оно не будет ни ложным, ни обычным. Мне уже верилось, что любовь моя столь же естественна, сколь необычна, но в то же время я понимал, что любая мелочь, любая неосторожность могли привести к утрате, которую я бы не перенес.
– В тебе, кажется, только и есть, что ты хорош собой, – добавила она.
Я не нашелся, что ответить. Ее стремление к ясности было и моей потребностью. Я сам, пусть и бессознательно, взял себе за правило быть честным в отношениях с другими (с друзьями, с Иванной). А вот с ней, из желания понравиться, повел себя двусмысленно, банально, в одно мгновение разрушив доверие, зародившееся в первый вечер. Она по-прежнему держала руки у меня на плечах и пристально на меня глядела. Но теперь я ощущал в ней настороженность, словно она ждала моего ответа, который бы мог решить все. За ее внешним безразличием скрывался вызов, так я понял. (Позже она призналась: «Меньше всего ждала от тебя такого. Понравился ты мне с первого взгляда, но до той минуты мне казалось, что это простой флирт, а потом все стало очень серьезным».)
Я был вынужден подавить свой гнев.
– Итак, я хорош собой, – заметил я не без язвительности, – что ж, слышу это не впервые! – Но музыка звучала громко, вокруг нас шумели, и Лори могла меня не расслышать. Руки мои дрожали, было неимоверно трудно оторвать их от ее талии и нежным движением коснуться запястий – таким сильным было желание схватить ее, сжать в объятиях. Мускулы напряглись так, будто я только что ворочал тяжелые детали, лоб покрылся испариной, ворот рубашки прилип к шее. Прикосновение к ее коже, к нежным кистям маленьких рук меня успокоило, успокоил и взгляд, теперь снова доверчивый, приветливый, и голос, промолвивший:
– Я ошиблась.
Мы вернулись к столику. Я залпом проглотил остаток негрони, она медленно потягивала виски. Потом достала сигарету, зажгла спичку и тут же задула ее, чтоб воспользоваться зажигалкой, которую я, чуть замешкавшись, предложил ей.
– Специально купил нынче утром.
– Какая прелесть. Серебряная?
Я назвал цену. Это было очень глупо, но мне ужасно хотелось намекнуть ей, что сегодня не только суббота, но и день получки за полмесяца. Вот откуда у меня деньги.
– Если хочешь, – сказал я, – можно взять напрокат машину – на мотоцикле будет холодно! – и съездить к морю.
– Но это же очень далеко! – Она одернула жакетик своего коричневого спортивного костюма с короткими рукавами, выше локтя. Ее белая кожа благоухала так тонко, голос звучал так насмешливо.
– Сто километров, доедем меньше чем за час. У меня уже полгода права, а водить я давно умею. Просто изумительно вожу машину. Сначала научился водить грузовые «доджи» – дружил с шоферами грузовиков, – потом легковую. Давай поедем! У Чинкуале теперь должно быть так хорошо. Говорят, летом все побережье от Виареджо до Форте
Лори утверждает, что счастье «старо как мир», однако оно с каждым днем молодеет, приобретая наши черты, черты нашей любви, известной лишь нам одним и все же временами скрытой и от нас туманной завесой. Нас словно разделяет стеклянная стена: мы видим друг друга, оставаясь недосягаемыми – оцепенели руки, погасли взгляды, онемели губы. Так бывает, когда в наш мир вторгается нечто чуждое, подчас вынуждающее нас сматывать веревочку бумажного змея, за которым мы стремились в облака. Правда, после третьей встречи этого с нами почти не случается.
Она пришла вовремя, сказала:
– Мне хочется сегодня повеселиться. Куда пойдем?
– В кино?
– Нет. На глупом фильме соскучишься, на интересном – придется… размышлять…
– А если смешной?
Она взглянула на меня исподлобья, как бы желая понять, шучу я или нет.
– Что ж, – сказала она, – не грех и посмеяться. – Но тотчас же добавила. – А почему бы нам не потанцевать? Конечно, я не рассчитываю, что ты за пять минут устроишь для меня вечеринку… Но должно же быть такое место…
– Где, здесь в Рифреди?
– Я подумала о «Красной-лилии».
– На шоссе?
– Ну да, – улыбнулась она.
– Я никогда там не был.
– Раньше я там бывала, как у себя дома. Поехали! – Она уже сидела на мотоцикле и держалась за меня. – Есть у тебя чудесное свойство: ты не любопытен.
Кончили рокк и начали медленный танец. В этот субботний вечер зал был переполнен. В перерыве между танцами мы сели за столик. Она заказала виски, я – негрони. [33]С нашего места можно было различить трибуну старого стадиона, откуда при свете луны открывался чудесный вид. Мы чувствовали себя как в душной теплице. Сходство это усугублялось зелеными растениями, окружавшими оркестр; на столике стояла пепельница и вазочка с цветами, которую Лори сразу же от себя отодвинула. Залитая асфальтом большая площадка едва вмещала танцующих, теснота особенно сказывалась во время танцев, требовавших четкого ритма. Я держал Лори за талию, она положила мне руки на плечи.
– Не могу понять – ты меня стесняешься или всегда такой сдержанный? Ты мне в тот вечер понравился оттого, что держался куда свободнее, – сказала она.
– А каким ты желала бы меня видеть?
– Ну… Таким, как есть.
– Это смотря по обстоятельствам, – ответил я. – Если б ты захотела…
– Значит, ты бы себя повел нечестно. – Она остановилась, заглянула мне в глаза, и я с трудом выдержал этот взгляд, в котором веселость смешивалась с непривычным вызовом. – Думаешь, я не могу уйти, оставив тебя здесь одного? Разве хорошо ловить меня на слове? Разве от этого крепнет наша дружба?
Нас влекло друг к другу. Мы боялись вспугнуть зарождавшееся в нас чувство, предвидя, что оно не будет ни ложным, ни обычным. Мне уже верилось, что любовь моя столь же естественна, сколь необычна, но в то же время я понимал, что любая мелочь, любая неосторожность могли привести к утрате, которую я бы не перенес.
– В тебе, кажется, только и есть, что ты хорош собой, – добавила она.
Я не нашелся, что ответить. Ее стремление к ясности было и моей потребностью. Я сам, пусть и бессознательно, взял себе за правило быть честным в отношениях с другими (с друзьями, с Иванной). А вот с ней, из желания понравиться, повел себя двусмысленно, банально, в одно мгновение разрушив доверие, зародившееся в первый вечер. Она по-прежнему держала руки у меня на плечах и пристально на меня глядела. Но теперь я ощущал в ней настороженность, словно она ждала моего ответа, который бы мог решить все. За ее внешним безразличием скрывался вызов, так я понял. (Позже она призналась: «Меньше всего ждала от тебя такого. Понравился ты мне с первого взгляда, но до той минуты мне казалось, что это простой флирт, а потом все стало очень серьезным».)
Я был вынужден подавить свой гнев.
– Итак, я хорош собой, – заметил я не без язвительности, – что ж, слышу это не впервые! – Но музыка звучала громко, вокруг нас шумели, и Лори могла меня не расслышать. Руки мои дрожали, было неимоверно трудно оторвать их от ее талии и нежным движением коснуться запястий – таким сильным было желание схватить ее, сжать в объятиях. Мускулы напряглись так, будто я только что ворочал тяжелые детали, лоб покрылся испариной, ворот рубашки прилип к шее. Прикосновение к ее коже, к нежным кистям маленьких рук меня успокоило, успокоил и взгляд, теперь снова доверчивый, приветливый, и голос, промолвивший:
– Я ошиблась.
Мы вернулись к столику. Я залпом проглотил остаток негрони, она медленно потягивала виски. Потом достала сигарету, зажгла спичку и тут же задула ее, чтоб воспользоваться зажигалкой, которую я, чуть замешкавшись, предложил ей.
– Специально купил нынче утром.
– Какая прелесть. Серебряная?
Я назвал цену. Это было очень глупо, но мне ужасно хотелось намекнуть ей, что сегодня не только суббота, но и день получки за полмесяца. Вот откуда у меня деньги.
– Если хочешь, – сказал я, – можно взять напрокат машину – на мотоцикле будет холодно! – и съездить к морю.
– Но это же очень далеко! – Она одернула жакетик своего коричневого спортивного костюма с короткими рукавами, выше локтя. Ее белая кожа благоухала так тонко, голос звучал так насмешливо.
– Сто километров, доедем меньше чем за час. У меня уже полгода права, а водить я давно умею. Просто изумительно вожу машину. Сначала научился водить грузовые «доджи» – дружил с шоферами грузовиков, – потом легковую. Давай поедем! У Чинкуале теперь должно быть так хорошо. Говорят, летом все побережье от Виареджо до Форте