Страница:
– Лично не знаком. Она подруга Левенгаупихи, кажется, дочь кого-то из… – Вихров указал пальцем в потолок.
– А-а, – открыл рот Лютый. – Кесари к кесарям, а мытари к мытарям.
– Вроде того.
– Ладно, пойду к своим, – решил Лютый и, схватив пробегавшего мимо распорядителя, шепотом спросил. – Банкет будет?
– Фуршет – по окончании просмотра, в фойе, – кивнул распорядитель и убежал.
– Ох, иссохнешь тут к финалу без выпивки. Хоть бы буфет соорудили, – бросил ему вдогонку Лютый и пошел к пятому ряду.
– У нас чудесные места, – отметила Полина, усаживаясь в кресло в отведенном им с Андреем девятом ряду.
– Неплохие, – согласился Андрей. – Однако справа и слева – «Музы», шума будет предостаточно.
– Мы не в театре, – улыбнулась Полина. -
В кинематографе с эмоциональным сопровождением веселее.
– А в партере, должно быть, «чины»? – кивнул в сторону первого ряда Андрей.
– Ага, отдел культуры губкома, пролеткультовцы и худсовет «Дворца»… Ой, сам Павлов явился! Видишь здоровяка? Лучший критик cinema в городе.
– Полли! – окликнули Полину слева.
– Ах, Светочка! – обрадовалась она и помахала Левенгауп. – Я, пожалуй, к тебе не пройду, – она развела руками, указывая на тесноту в проходе.
– Увидимся на фуршете! – крикнула Светлана и кивнула Рябинину. – Здравствуйте, Андрей. Вы в черном костюме просто неотразимы!
– Вы со Светиком знакомы? – удивилась Полина.
– Виделись в «Музах».
– Ах да, я и забыла. Кстати, тебе действительно к лицу этот костюм. Удачная покупка!
– Потратил последние накопления ради торжества Меллера, – рассмеялся Андрей.
– И правильно, – согласилась Полина.
На сцену выскочил человек лет тридцати – председатель Губернского общества кинематографистов Степан Вздыбенский. Он призвал зал к вниманию и принялся говорить о «настоящем празднике кино», о событии, которое «должно подхлестнуть развитие отечественного кинематографа вообще и губернского в частности». Вздыбенский поведал о сложной трансформации Меллера-поэта в Меллера-кинорежиссера и о его успехах на этом нелегком поприще.
Выступающий подчеркнул, что в начале программы зрители увидят дебютную ленту Меллера – документальный фильм годовалой давности, а уж затем, без проволочек, состоится премьера художественной картины.
Вздыбенский закончил и спустился в зал. Свет погас, зазвучал рояль, и на экране замелькали титры:
Независимая студия «Мотор!» представляет хроникальную картину Н. Меллера БУДНИ ГОРОДА.
Показывали улицу: по экрану бегали люди, летали трамваи, надували щеки, высвистывая неслышные трели, постовые; дымились трубы заводов; вышагивали пионеры; горделиво выпячивали грудь пожарные. Живо и весело менялись картинки городской жизни.
Андрею понравился подход к монтажу – короткий, четкий, отображавший суть мимолетных незатейливых ситуаций.
Фильм длился чуть больше десяти минут и закончился при гробовом молчании зала – ждали премьеры. Только от мест дислокации символистов послышалось:
– Ну как?
На что голос Лютого ответил:
– Неплохо, а пива, однако, охота.
Зал прыснул смешком, но пленку уже поменяли, и публика вновь обратилась к белому квадрату экрана – появились заставки картины «Вандея».
…По пыльной дороге шли солдаты с трехцветными кокардами на киверах. Появился титр:
«Французские революционные гвардейцы».
И откуда-то сзади раздалось:
– Да за кого он нас…
Невзирая на реплику, отряд вошел в деревню и оказался в окружении местных жителей. Пожилой усач, видимо, командир отряда, открыл рот. По экрану забегали строчки. Предводитель говорил о нелегком положении с продовольствием в Париже, об угрозе голода. Ветеран жестикулировал и вращал глазами, изображая трудности с питанием в столице. Крестьянам речь солдата не понравилась: лица их были угрюмы, брови насуплены.
– Гм, знакомо, – удовлетворенно хмыкнул губкомовский чин в первом ряду.
На экране возник некий толстяк из местных. «Хлеба нет!» – закричали титры. Односельчане закивали, подтверждая, что хлеба и вправду нет, съели весь. Из толпы солдат появился молодой гвардеец, начал убеждать крестьян в том, что без хлеба в Париже гибнут санкюлоты – опора революции…
Светлана Левенгауп шепотом обратилась к соседу:
– Гера, посвети фонариком, мне нужно записать…
Сосед извлек из кармана электрический фонарь и посветил на колени Светланы. Она раскрыла блокнот и что-то застрочила.
А тем временем вандейские крестьяне продолжали упорствовать – замахали руками и начали расходиться. На экране показалась надпись: «Вечером», – и зрители увидели тех же солдат у горящего очага (жадные до хлеба селяне все-таки пустили их на постой). Вошла молодая крестьянка, поставила на стол дымящийся котелок и исчезла.
– Зайченкова! Гляди, Зайченкова! – раздались крики, и несведущие зрители узнали фамилию актрисы.
…Давешний молодой гвардеец вышел вслед за крестьянкой. Она возилась с ведрами у колодца, и молодчик предложил ей помощь. Крестьянка кокетливо отказывалась, но парижский ловелас не отступал. Он перешел от комплиментов к разговору о положении с хлебом в столице. Девушка слушала, хмуря брови, наконец прошептала: «Я вам помогу. Хлеб спрятан, я покажу место».
– А мы уж думали, укаталась девка! – разочарованно бросил кто-то из зала.
…На экране крупным планом возникло радостное лицо гвардейца. Он благодарил крестьянку, целовал ей руки. Девушка жеманилась, возводила очи к небесам.Тапер бренчал на пианино нечто лиричное, соответствующее моменту.
Левенгауп вновь попросила Геру зажечь фонарик. Сидевший через кресло мужчина отвлекся от экрана, но посмотрел не на Светлану или фонарик, а на освещенное сетчатое колено журналистки.
…Очередной титр оповестил зрителей, что наступило утро. Взглядам предстал амбар, где в окружении солдат стоял вчерашний толстяк. Ловелас-гвардеец выступил с лопатой и принялся рыть землю.
– Очень жизненно! – кивал соседке губкомовский чин.
Андрей уловил его шепот. «Ностальгирует по молодости в продотрядах!» – решил он.
…Между тем яма на экране углублялась, тапер сильнее ударил по клавишам. Вот уже показались мешки с хлебом. Толстяк упал на колени, стал молить о пощаде. Солдаты бросали на него презрительные взгляды.
Далее зрители увидели молодую крестьянку, которая в одиночестве училась грамоте по революционной листовке. Вдруг дверь отворилась и вошел толстяк. Лицо его было злобным, он стал говорить девушке гадости. Она предложила негодяю выйти вон под одобрительные возгласы зала. Однако толстяк не послушался ни ее, ни зрителей; напротив, выхватил нож, ударил патриотку и был таков.
Зал ахнул, кто-то обозвал толстяка «гадом».
…На экране минуты две мучились умирающая девушка. Лишь только она затихла, появился молодой гвардеец, но поздно – красавица была мертва.
– И где ж ты шатался? – спросил в сердцах чей-то голос.
…Гвардеец, казалось, услышал вопрос – заломив в отчаянии руки, он забегал по комнате. Тщетно – слезами горю не поможешь.
Вот уж близился финал – на сельскую площадь привели убийц-мироедов (толстяка и трех доселе неизвестных стариков).
– А эти чучела при чем? – вопросил из темноты голос Лютого.
– Враги! – коротко пояснил ему нетерпеливый девичий голосок.
…Солдаты вскинули ружья. Когда рассеялся молочный дым, зрители увидели тела нераскаявшихся злодеев…
Солдаты уходили из деревни. За колонной тянулась вереница возов с конфискованным хлебом. Впереди дюжие парни несли тело девушки, покрытое национальным флагом. Тапер грянул вариацию на «Марсельезу». Крупным планом рыдал молодой гвардеец – подразумевалось, что он успел полюбить покойную. За сим последовал «конец», и зажгли свет.
Публика зааплодировала, раздались крики:
– Автора! Даешь Меллера!
Наум выскочил на сцену. Он кланялся, прижимая руки к груди, благодарил собравшихся. Начались выступления зрителей.
«Заведующий отделом культуры Шашков отметил актуальность выбранной темы и пролетарский подход, – записывала Светлана Левенгауп. – Худсоветовские дамы высказались в том же духе. Павлов особо остановился на игре актеров, работе Меллера с труппой, а также на ряде технических и малопонятных аудитории моментов. Липкина из "Вестей Депо" (перманентная идиотка) в экстазе назвала Меллера "гением кинематографа" и предрекла "звездное будущее"».
Карандаш Светланы повис в воздухе – Меллер попросил высказаться театральных деятелей. Выполз старичок Гудалов, главреж губернского театра. То и дело снимая и надевая пенсне, он ворковал о смелости, энтузиазме и перспективах. «Гудалыч – талантливый постановщик, но никчемный оратор», – пометила Левенгауп.
Восторженно и суматошно выступила вереница «музовцев». После эпиграммы Лютого в духе «Конвент послал, а Меллер снял» Вздыбенский прекратил прения. Слово предоставили виновнику торжества.
Наум немного успокоился, немного размяк от объятий.
– Чрезвычайно рад, что вам понравилась картина. Огромнейшее спасибо за теплые, искренние слова! Видите ли, художник, завершая полотно, не знает, как отнесутся к нему взыскательные зрители. Ваша реакция – оценка моих скромных заслуг.
Я только начинаю делать робкие шаги на захватывающем и интересном для меня поприще. Великое множество задач стоит передо мной, но, как вы изволили видеть, решать эти задачи молодые кинематографисты в состоянии. Технический разбор картины состоится завтра на заседании студии «Мотор!», куда приглашаю всех желающих. Кланяюсь вам с благодарностью еще раз и прошу не расходиться – в фойе приготовлен праздничный фуршет.
Зрители потянулись к выходу. В фойе на протянувшихся в ряд столах их ждала привычная богемная еда: водка, шампанское, бутерброды с колбасой и немного икры. Рьяная до выпивки молодежь создавала небольшую толчею. Заведующий «Дома художеств» Титов сдерживал желающих дармовщинки деятелей культуры и грозно шептал:
– Не позорьтесь, граждане! Позвольте вначале подойти ответственным товарищам!
Молодежь расступилась, пропуская губкомовцев и худсовет. Просидевший с утра в редакции литальманаха «Свежий ветер» и потому дико голодный поэт Самсиков с беспокойством наблюдал за поглощаемыми ответственными работниками бутербродами и глотал жгучую слюну.
Наконец к столам допустили всех желающих.
– Не беспокойтесь, на всех хватит, – бурчал, прохаживаясь вдоль столов, Титов.
Еды и вина действительно было предостаточно. Суета быстро улеглась. Повис гул голосов, перекрываемый то и дело смехом и громкими возгласами. Публика затянула папиросы, и через несколько минут фойе напоминало пятничный предбанник первой городской бани.
Перехватив впопыхах шампанского, Светлана Левенгауп пробилась к завкультотделом Шашкову и уговорила его дать интервью. Лютый с прилипшим к бороде шариком красной икры громогласно предлагал выпить за пролетарское искусство. У одного из столов повизгивала невесть откуда взявшаяся тальянка.
В центре, в окружении «музовских» девиц, стоял Меллер; девицы пускали ему в лицо дым папирос, растягивая красные губы, кричали: «Шарм! Грандиозно!» и по-жеребячьи ржали. Светило кинокритики Павлов, напившись водки, хвалил Титова за организацию премьеры. Рядом топтались счастливые, словно молодые отцы, члены независимой студии «Мотор!» с рюмками в руках. Вдрызг веселый Вихров плавал от стола к столу, произнося одну-единственную фразу: «Каков Меллер, а?!»
Об этом же он поинтересовался и у Андрея, которого встретил в компании Полины на своем извилистом пути.
– Меллер бесподобен, нет слов, – ответил Рябинин.
Вихров поклонился и пошел дальше.
Меллер, наконец-то освободившийся от «Муз», двинулся вкруговую по фойе. Он чокался со всеми и вновь принимал поздравления и восторги. Дошла очередь и до Андрея с Полиной.
– С удачной картиной, Наум! – улыбнулся Рябинин и чокнулся с Меллером. – Познакомься, это – Полина.
Меллер ответил натянутой улыбкой и добавил:
– Очень приятно. Наум. Мы мельком встречались там-сям. Многое о вас слышал.
– Мне тоже ваше лицо знакомо, – кивнула Полина. – У вас вышла чудесная фильма.
Андрей хотел добавить еще что-то, но его дернули за рукав. Рябинин обернулся и увидел Виракову.
– Доброго вечерочка, Андрей Николаич, – смиренно произнесла Надежда и взглянула на Полину. – И вам того же, гражданочка.
Андрей обратился было за объяснениями к Меллеру, но того уже и след простыл.
– Привет, Надежда, – бросил Андрей. – Ты здесь каким ветром?
– Товарищ Наум пригласили. Да вот! – поджав губы, процедила Виракова. – С девушкой своей познакомите?
– Ах да, разумеется, – встрепенулся Рябинин. – Полина, рекомендую: краса и гордость ячейки «Ленинца», товарищ Надежда Виракова.
Полина поклонилась.
– Как вам фильма? Понравилась? Не ожидала, что товарищ Наум такой талантливый. С виду-то – смешной недотепа, – хихикнула Надежда и снисходительно посмотрела на Полину. – Ну что ж, пойду я к товарищу Меллеру…
– Иди, Надя, – переведя дух, согласился Андрей.
Виракова исчезла в толпе, а Рябинин обратился к Полине:
– Ты желала видеть заводских девушек? Пожалуйте, вот наши кадры.
– Соблазнительная «гордость ячейки», – усмехнулась Полина. – Прямо не устоять от комплиментов в адрес руководства «Красного ленинца»!
Андрей попытался замять «вираковскую тему» и заговорил о картине:
– Знаешь, я весь просмотр вспоминал, где я видел актера, игравшего молодого гвардейца. Оказывается, в «Музах»! Он – начинающий поэт, стихи читал о Французской революции. Его там облобызали и искупали в восторгах.
– Интересный парнишка, – согласилась Полина. – Откуда он?
– Кажется, из университета, студент.
Полина увидела кого-то и замахала рукой. Подошла высокая шатенка, немного угловатая, но одетая с безукоризненным вкусом.
– Черногорова, привет! – с улыбкой сказала девушка.
– Здравствуй, Наточка! – отозвалась Полина и испуганно покосилась на Андрея.
«Кого это назвали Черногоровой? Да Полину же! Вот так казус! Выходит, она…» – похолодев, подумал Рябинин, но Наточка прервала его мысли:
– С тобой, Полли, видный кавалер! Познакомишь?
– Ни за что! – громко рассмеялась Полина. – Андрей Рябинин, а это, прошу жаловать (любить вредно) – Натали Решетилова.
– Наслышан, – наклонил пылающую голову Андрей.
– Ишь ты! – округлила свои зеленые глаза Наталья. – Что же вам моя старуха насплетничала?
– Все больше хорошее, – нервно хохотнул Андрей.
– Я пригласила товарища Рябинина на премьеру твоего спектакля, так что готовься к критике – Андрей весьма въедливый, – вставила Полина. Ее взгляд лихорадочно перебегал с Андрея на Наталью и обратно.
– Буду рада вас видеть, – кивнула коротко остриженной головой Наталья.
– Что скажешь о картине? – справилась Полина.
– Пафосно, пафосно, – задумчиво бросила Решетилова и обратилась к Андрею. – У вас папиросы есть? Окажите любезность, презентуйте.
Андрей вздрогнул, молча протянул портсигар. Наталья закурила, глубоко затянулась пару раз, выпустив дым через нос:
– Многовато патетики у Меллера, приелось. Нет настоящей вульгарности. Техника неплохая, хотя я не кинематографист.
– Нам тоже понравилось, – кивала Полина.
Андрей рассеянно слушал разговор подруг и старался успокоиться: «В конце концов, Полина намекала, что у нее страшный папаша. Да я и сам видел.
И как я не мог догадаться? Все эти разговоры об "органах безопасности", о том, что "папа все на свете знает"…» Он прислушался к обсуждению фильмы:
– …Бюджет, честно говоря, срамной, – разводила руками Наталья. – Вообще, крайне удивительно, как Наум смог снять картину на тысячу?
– Меллер – подвижник, он на энтузиазме выезжает, – натянуто улыбнулся Андрей.
– Хорош энтузиазм! Говорят, у него дома мышь с голодухи повесилась, – хохотнула Решетилова и пристально оглядела Рябинина. – А вы его сподвижник?
– Они приятели, – пояснила Полина.
– А-а, я смотрю – вроде бы не похожи на «птенца гнезда Меллерова».
– Прошу прощения, неужели быть сподвижником Меллера неприлично? – с серьезностью прилежного ученика спросил Андрей.
– Нет-нет, не подумайте дурного! – имитируя испуг, заверила Наталья. – Мы с Наумом всего-навсего придерживаемся различных трактовок сценического искусства. Он ведь до превращения в кумира cinema алкал славы в нашем театре. Удивились? Да, ставил пьесы собственного сочинения. Кстати, неплохие, но постановки бездарные. Помнишь, Поля, «Крота»?
– Разве «Крот» был Меллера? – переспросила Полина. – Ты, старушенция, запуталась вконец!
– Очнись! Он тогда был не Меллером, а Иваном Суглинским, – горячо убеждала подругу Наталья.
– Ах, Суглинский! Так это Суглинский и есть Меллер! – рассмеялась Полина. – Он даже не вышел к залу на премьере «Крота» – чересчур свистели…
– …Лютые символисты, – добавила Решетилова.
– И все же он милый, и картина милая, – примирительно заключила Полина. – Ты сама-то к премьере готова?
– Почти. Остались мелкие доработки. В четверг – генеральная, потом – сутки сна, и – в бой! – объявила Наталья и не глядя выпустила из пальцев окурок. Он шлепнулся, безучастный, у ее туфелек и напоминал о себе лишь струйкой дыма.
– Вы, что же, не кушаете и не пьете? – Наталья поглядела на пустые рюмки Андрея и Полины. – Меллер наверняка растранжирил на банкет последние денежки.
– Да вот размышляем, в какую гавань встать на постой, – ответила Полина.
(Андрей незаметно наступил на окурок Натальи и легонько придавил его каблуком.)
– Пойдемте к нам, там Света, Резников, моя театральная банда, – предложила Наталья.
Полина вопросительно взглянула на Андрея:
– Душновато здесь и шумно… Нам бы на свежий воздух, а?
– Пожалуй, – согласился Рябинин, заметив ее желание исчезнуть.
– Воля ваша, – развела руками Наталья. – А я побреду. Удачи!
Она помахала пальчиками и смешалась с публикой. Андрей и Полина пошли к выходу. Рябинин шел позади и, глядя в спину девушки, думал: «Дочка зампреда ГПУ! М-да, вляпался… А впрочем, плевать, где наша не пропадала!»
– Ничего, что я утащила тебя с фуршета? – спросила Полина, когда они вышли на улицу. – Я, признаться, недолюбливаю вечеринки творческих людей.
– Отчего же? – бодро отозвался Андрей (он старался настроить себя на веселый лад).
– Они все однообразно самовлюбленные, – сморщила носик Полина.
– Вечеринки?
– Да нет, творческие личности. Извини, я, наверное, не в настроении.
Несколько минут они шли молча. Рябинин думал, как снять неловкость и обойти волнующую тему. Полина набиралась решимости, понимая, что начало разговора должно быть за ней. Наконец она остановилась и, повернувшись к Андрею, спросила, глядя ему прямо в глаза:
– Ну что же ты молчишь? Слышал ведь, как назвала меня Наташа. Я заметила, что тебе было трудно скрыть изменившееся настроение, не увиливай. Скажи, что я скрыла от тебя правду, солгала, что я дурная, ну скажи! – Она ловила малейшее движение его лица.
«Быть может, я пошлый эгоист, но она сейчас так очаровательна!» – невольно подумал Андрей. Он мягко улыбнулся, и Полина заметила в его взгляде теплое лукавство.
– Ты просто маленькая обманщица, Полиночка, – проговорил он. – Поверь, мне все равно, кто твой отец. Мне важна ты. И больше никто.
Андрей приблизил свои губы к губам Полины и поцеловал. Она застыла в недоумении, не зная, чем ответить на подобное нахальство, только прикрыла глаза и улыбнулась.
– Не хулиганьте на проспекте, гражданин, – прошептала Полина. – Давай прогуляемся.
Тревоги и переживания были забыты. Они шли по улице и вспоминали премьеру.
– Натали чересчур категорична в оценках Меллера. Что ни говори, а он, как показала картина, лучший кинематографист города, – размышляла Полина.
– Отчего же Наталья недолюбливает Меллера?
– Ну теперь, когда я узнала, что Меллер и Суглинский – одно лицо… могу сказать, что из-за работы с актерами.
– Выходит, неудачи Наума в театре связаны с конфликтами в труппе?
– Ага. Хотя в Новом театре и много молодых самодеятельных актеров, но костяк все же составляют профессионалы, а с ними неопытному режиссеру нелегко работать. Тем более пьеса Меллера «Крот» и способ ее постановки были весьма оригинальными! Для съемок же фильмы он собрал никому не известных артистов. Меллер для них – творческая величина. И картина удалась! Типажи колоритные, играют талантливо, с огоньком: суровый командир отряда, кровожадный толстяк, молодой гвардеец. Разве что девчонка слабовата. Кстати, она напоминает эту твою, фабричную… Надежду.
– Так уж мою? Она в «механическом», – возразил Андрей.
Полина засмеялась.
– На «Ленинце» таким красавцам с девчатами-то просто, а? – она легонько толкнула Рябинина в бок.
Он немного смутился, но тут же нашелся:
– Ан, нет, Полюшка, им, видишь, меллеров подавай!
– Надежда что – его девушка? – подняла брови Полина.
– Не ведаю. Впервые увидел ее в подобной компании.
– Такое случается. Один актер по фамилии Вернер в позапрошлом году влюбился в повариху с электростанции, толстенную, как пивная бочка. Мнил себя Кустодиевым, писал с нее картинки при полном, заметь, отсутствии способностей к рисованию. Умора! У любой богемы подобные пристрастия – часть антуража. Навыдумывают своей пассии романтических качеств, ахи-вздохи разные, а народ укатывается со смеху.
– Не скажи! Наша Виракова – девушка небезнадежная интеллектуально. Закончила фабзавуч, собирается на рабфак и читает московские журналы, – парировал Андрей.
– Ха! Ну, тебе видней, – усмехнулась Полина. – Прошу прощения, у вас в семье в детстве была молодая горничная?
– М-м… К чему это ты? – не понял Андрей.
– Да так. А если была – ты с Меллером в одной упряжке, «защитник фабричных»! – В ее глазах бегали черти. – Ладно, смеюсь я, не обижайся.
– Ну разве что…
– Ох и чудные вы создания, мужчины, – Полина посмотрела на темнеющее небо. – Вы и сами-то подчас себя не понимаете, правда?.. Впрочем, хватит об этом. Завтра утром я поеду на дачу, проведаю маму, повидаюсь с Танюшей Платоновой. За компанию не желаешь?
– Хотелось бы… – вздохнул Андрей, – но мой цех выходит завтра на «сверхурочную» – не успеваем с подготовкой зала к губпартконференции. К вечеру должны завершить столярные работы, а в воскресенье займемся украшением сцены.
– Жаль, я бы познакомила тебя с Таней, – Полина погрустнела. – Мы теперь не скоро увидимся.
– Что так?
– У тебя в выходные «сверхурочная», а у нас в понедельник – праздник пионерии, во вторник вечером – родительское собрание.
– М-да, – покачал головой Андрей. – А мы едем в Вознесенское в середине недели.
– Когда именно?
– Точно не знаю. Самыгин договаривается с местной комсой о сроках.
– Не беда. Вернешься – позвони.
Они помолчали.
– Сильно загружают на работе? – спросила Полина.
– Да как и всех, – пожал плечами Андрей. – Положенные нагрузки не обидны, донимает отсутствие нормальных условий для труда работников. Вот, к примеру, нет у нас в цехе душевых! После работы идут люди домой пыльные да грязные. Задумал я построить в цехе душевые, разработали совместно с конструкторами и главным инженером проект, а денег нет! Директор предложил сходить в завком – у них есть касса взаимопомощи. Решил завтра после работы пойти в гости к Ковальчуку, он – член комитета, серьезный мужик. Посоветуемся.
– Я вижу, ты быстро входишь в дела, – заметила Полина.
– Не знаю, как будет дальше, а пока мне на «Ленинце» нравится. Интересно что-то создавать, тем более для меня, человека, привыкшего к разрушению.
– Мира хочется? – сощурилась Полина.
– Еще как хочется. Еще как!
Глава XXVI
– А-а, – открыл рот Лютый. – Кесари к кесарям, а мытари к мытарям.
– Вроде того.
– Ладно, пойду к своим, – решил Лютый и, схватив пробегавшего мимо распорядителя, шепотом спросил. – Банкет будет?
– Фуршет – по окончании просмотра, в фойе, – кивнул распорядитель и убежал.
– Ох, иссохнешь тут к финалу без выпивки. Хоть бы буфет соорудили, – бросил ему вдогонку Лютый и пошел к пятому ряду.
* * *
– У нас чудесные места, – отметила Полина, усаживаясь в кресло в отведенном им с Андреем девятом ряду.
– Неплохие, – согласился Андрей. – Однако справа и слева – «Музы», шума будет предостаточно.
– Мы не в театре, – улыбнулась Полина. -
В кинематографе с эмоциональным сопровождением веселее.
– А в партере, должно быть, «чины»? – кивнул в сторону первого ряда Андрей.
– Ага, отдел культуры губкома, пролеткультовцы и худсовет «Дворца»… Ой, сам Павлов явился! Видишь здоровяка? Лучший критик cinema в городе.
– Полли! – окликнули Полину слева.
– Ах, Светочка! – обрадовалась она и помахала Левенгауп. – Я, пожалуй, к тебе не пройду, – она развела руками, указывая на тесноту в проходе.
– Увидимся на фуршете! – крикнула Светлана и кивнула Рябинину. – Здравствуйте, Андрей. Вы в черном костюме просто неотразимы!
– Вы со Светиком знакомы? – удивилась Полина.
– Виделись в «Музах».
– Ах да, я и забыла. Кстати, тебе действительно к лицу этот костюм. Удачная покупка!
– Потратил последние накопления ради торжества Меллера, – рассмеялся Андрей.
– И правильно, – согласилась Полина.
На сцену выскочил человек лет тридцати – председатель Губернского общества кинематографистов Степан Вздыбенский. Он призвал зал к вниманию и принялся говорить о «настоящем празднике кино», о событии, которое «должно подхлестнуть развитие отечественного кинематографа вообще и губернского в частности». Вздыбенский поведал о сложной трансформации Меллера-поэта в Меллера-кинорежиссера и о его успехах на этом нелегком поприще.
Выступающий подчеркнул, что в начале программы зрители увидят дебютную ленту Меллера – документальный фильм годовалой давности, а уж затем, без проволочек, состоится премьера художественной картины.
Вздыбенский закончил и спустился в зал. Свет погас, зазвучал рояль, и на экране замелькали титры:
Независимая студия «Мотор!» представляет хроникальную картину Н. Меллера БУДНИ ГОРОДА.
Показывали улицу: по экрану бегали люди, летали трамваи, надували щеки, высвистывая неслышные трели, постовые; дымились трубы заводов; вышагивали пионеры; горделиво выпячивали грудь пожарные. Живо и весело менялись картинки городской жизни.
Андрею понравился подход к монтажу – короткий, четкий, отображавший суть мимолетных незатейливых ситуаций.
Фильм длился чуть больше десяти минут и закончился при гробовом молчании зала – ждали премьеры. Только от мест дислокации символистов послышалось:
– Ну как?
На что голос Лютого ответил:
– Неплохо, а пива, однако, охота.
Зал прыснул смешком, но пленку уже поменяли, и публика вновь обратилась к белому квадрату экрана – появились заставки картины «Вандея».
…По пыльной дороге шли солдаты с трехцветными кокардами на киверах. Появился титр:
«Французские революционные гвардейцы».
И откуда-то сзади раздалось:
– Да за кого он нас…
Невзирая на реплику, отряд вошел в деревню и оказался в окружении местных жителей. Пожилой усач, видимо, командир отряда, открыл рот. По экрану забегали строчки. Предводитель говорил о нелегком положении с продовольствием в Париже, об угрозе голода. Ветеран жестикулировал и вращал глазами, изображая трудности с питанием в столице. Крестьянам речь солдата не понравилась: лица их были угрюмы, брови насуплены.
– Гм, знакомо, – удовлетворенно хмыкнул губкомовский чин в первом ряду.
На экране возник некий толстяк из местных. «Хлеба нет!» – закричали титры. Односельчане закивали, подтверждая, что хлеба и вправду нет, съели весь. Из толпы солдат появился молодой гвардеец, начал убеждать крестьян в том, что без хлеба в Париже гибнут санкюлоты – опора революции…
Светлана Левенгауп шепотом обратилась к соседу:
– Гера, посвети фонариком, мне нужно записать…
Сосед извлек из кармана электрический фонарь и посветил на колени Светланы. Она раскрыла блокнот и что-то застрочила.
А тем временем вандейские крестьяне продолжали упорствовать – замахали руками и начали расходиться. На экране показалась надпись: «Вечером», – и зрители увидели тех же солдат у горящего очага (жадные до хлеба селяне все-таки пустили их на постой). Вошла молодая крестьянка, поставила на стол дымящийся котелок и исчезла.
– Зайченкова! Гляди, Зайченкова! – раздались крики, и несведущие зрители узнали фамилию актрисы.
…Давешний молодой гвардеец вышел вслед за крестьянкой. Она возилась с ведрами у колодца, и молодчик предложил ей помощь. Крестьянка кокетливо отказывалась, но парижский ловелас не отступал. Он перешел от комплиментов к разговору о положении с хлебом в столице. Девушка слушала, хмуря брови, наконец прошептала: «Я вам помогу. Хлеб спрятан, я покажу место».
– А мы уж думали, укаталась девка! – разочарованно бросил кто-то из зала.
…На экране крупным планом возникло радостное лицо гвардейца. Он благодарил крестьянку, целовал ей руки. Девушка жеманилась, возводила очи к небесам.Тапер бренчал на пианино нечто лиричное, соответствующее моменту.
Левенгауп вновь попросила Геру зажечь фонарик. Сидевший через кресло мужчина отвлекся от экрана, но посмотрел не на Светлану или фонарик, а на освещенное сетчатое колено журналистки.
…Очередной титр оповестил зрителей, что наступило утро. Взглядам предстал амбар, где в окружении солдат стоял вчерашний толстяк. Ловелас-гвардеец выступил с лопатой и принялся рыть землю.
– Очень жизненно! – кивал соседке губкомовский чин.
Андрей уловил его шепот. «Ностальгирует по молодости в продотрядах!» – решил он.
…Между тем яма на экране углублялась, тапер сильнее ударил по клавишам. Вот уже показались мешки с хлебом. Толстяк упал на колени, стал молить о пощаде. Солдаты бросали на него презрительные взгляды.
Далее зрители увидели молодую крестьянку, которая в одиночестве училась грамоте по революционной листовке. Вдруг дверь отворилась и вошел толстяк. Лицо его было злобным, он стал говорить девушке гадости. Она предложила негодяю выйти вон под одобрительные возгласы зала. Однако толстяк не послушался ни ее, ни зрителей; напротив, выхватил нож, ударил патриотку и был таков.
Зал ахнул, кто-то обозвал толстяка «гадом».
…На экране минуты две мучились умирающая девушка. Лишь только она затихла, появился молодой гвардеец, но поздно – красавица была мертва.
– И где ж ты шатался? – спросил в сердцах чей-то голос.
…Гвардеец, казалось, услышал вопрос – заломив в отчаянии руки, он забегал по комнате. Тщетно – слезами горю не поможешь.
Вот уж близился финал – на сельскую площадь привели убийц-мироедов (толстяка и трех доселе неизвестных стариков).
– А эти чучела при чем? – вопросил из темноты голос Лютого.
– Враги! – коротко пояснил ему нетерпеливый девичий голосок.
…Солдаты вскинули ружья. Когда рассеялся молочный дым, зрители увидели тела нераскаявшихся злодеев…
Солдаты уходили из деревни. За колонной тянулась вереница возов с конфискованным хлебом. Впереди дюжие парни несли тело девушки, покрытое национальным флагом. Тапер грянул вариацию на «Марсельезу». Крупным планом рыдал молодой гвардеец – подразумевалось, что он успел полюбить покойную. За сим последовал «конец», и зажгли свет.
* * *
Публика зааплодировала, раздались крики:
– Автора! Даешь Меллера!
Наум выскочил на сцену. Он кланялся, прижимая руки к груди, благодарил собравшихся. Начались выступления зрителей.
«Заведующий отделом культуры Шашков отметил актуальность выбранной темы и пролетарский подход, – записывала Светлана Левенгауп. – Худсоветовские дамы высказались в том же духе. Павлов особо остановился на игре актеров, работе Меллера с труппой, а также на ряде технических и малопонятных аудитории моментов. Липкина из "Вестей Депо" (перманентная идиотка) в экстазе назвала Меллера "гением кинематографа" и предрекла "звездное будущее"».
Карандаш Светланы повис в воздухе – Меллер попросил высказаться театральных деятелей. Выполз старичок Гудалов, главреж губернского театра. То и дело снимая и надевая пенсне, он ворковал о смелости, энтузиазме и перспективах. «Гудалыч – талантливый постановщик, но никчемный оратор», – пометила Левенгауп.
Восторженно и суматошно выступила вереница «музовцев». После эпиграммы Лютого в духе «Конвент послал, а Меллер снял» Вздыбенский прекратил прения. Слово предоставили виновнику торжества.
Наум немного успокоился, немного размяк от объятий.
– Чрезвычайно рад, что вам понравилась картина. Огромнейшее спасибо за теплые, искренние слова! Видите ли, художник, завершая полотно, не знает, как отнесутся к нему взыскательные зрители. Ваша реакция – оценка моих скромных заслуг.
Я только начинаю делать робкие шаги на захватывающем и интересном для меня поприще. Великое множество задач стоит передо мной, но, как вы изволили видеть, решать эти задачи молодые кинематографисты в состоянии. Технический разбор картины состоится завтра на заседании студии «Мотор!», куда приглашаю всех желающих. Кланяюсь вам с благодарностью еще раз и прошу не расходиться – в фойе приготовлен праздничный фуршет.
Зрители потянулись к выходу. В фойе на протянувшихся в ряд столах их ждала привычная богемная еда: водка, шампанское, бутерброды с колбасой и немного икры. Рьяная до выпивки молодежь создавала небольшую толчею. Заведующий «Дома художеств» Титов сдерживал желающих дармовщинки деятелей культуры и грозно шептал:
– Не позорьтесь, граждане! Позвольте вначале подойти ответственным товарищам!
Молодежь расступилась, пропуская губкомовцев и худсовет. Просидевший с утра в редакции литальманаха «Свежий ветер» и потому дико голодный поэт Самсиков с беспокойством наблюдал за поглощаемыми ответственными работниками бутербродами и глотал жгучую слюну.
Наконец к столам допустили всех желающих.
– Не беспокойтесь, на всех хватит, – бурчал, прохаживаясь вдоль столов, Титов.
Еды и вина действительно было предостаточно. Суета быстро улеглась. Повис гул голосов, перекрываемый то и дело смехом и громкими возгласами. Публика затянула папиросы, и через несколько минут фойе напоминало пятничный предбанник первой городской бани.
Перехватив впопыхах шампанского, Светлана Левенгауп пробилась к завкультотделом Шашкову и уговорила его дать интервью. Лютый с прилипшим к бороде шариком красной икры громогласно предлагал выпить за пролетарское искусство. У одного из столов повизгивала невесть откуда взявшаяся тальянка.
В центре, в окружении «музовских» девиц, стоял Меллер; девицы пускали ему в лицо дым папирос, растягивая красные губы, кричали: «Шарм! Грандиозно!» и по-жеребячьи ржали. Светило кинокритики Павлов, напившись водки, хвалил Титова за организацию премьеры. Рядом топтались счастливые, словно молодые отцы, члены независимой студии «Мотор!» с рюмками в руках. Вдрызг веселый Вихров плавал от стола к столу, произнося одну-единственную фразу: «Каков Меллер, а?!»
Об этом же он поинтересовался и у Андрея, которого встретил в компании Полины на своем извилистом пути.
– Меллер бесподобен, нет слов, – ответил Рябинин.
Вихров поклонился и пошел дальше.
Меллер, наконец-то освободившийся от «Муз», двинулся вкруговую по фойе. Он чокался со всеми и вновь принимал поздравления и восторги. Дошла очередь и до Андрея с Полиной.
– С удачной картиной, Наум! – улыбнулся Рябинин и чокнулся с Меллером. – Познакомься, это – Полина.
Меллер ответил натянутой улыбкой и добавил:
– Очень приятно. Наум. Мы мельком встречались там-сям. Многое о вас слышал.
– Мне тоже ваше лицо знакомо, – кивнула Полина. – У вас вышла чудесная фильма.
Андрей хотел добавить еще что-то, но его дернули за рукав. Рябинин обернулся и увидел Виракову.
– Доброго вечерочка, Андрей Николаич, – смиренно произнесла Надежда и взглянула на Полину. – И вам того же, гражданочка.
Андрей обратился было за объяснениями к Меллеру, но того уже и след простыл.
– Привет, Надежда, – бросил Андрей. – Ты здесь каким ветром?
– Товарищ Наум пригласили. Да вот! – поджав губы, процедила Виракова. – С девушкой своей познакомите?
– Ах да, разумеется, – встрепенулся Рябинин. – Полина, рекомендую: краса и гордость ячейки «Ленинца», товарищ Надежда Виракова.
Полина поклонилась.
– Как вам фильма? Понравилась? Не ожидала, что товарищ Наум такой талантливый. С виду-то – смешной недотепа, – хихикнула Надежда и снисходительно посмотрела на Полину. – Ну что ж, пойду я к товарищу Меллеру…
– Иди, Надя, – переведя дух, согласился Андрей.
Виракова исчезла в толпе, а Рябинин обратился к Полине:
– Ты желала видеть заводских девушек? Пожалуйте, вот наши кадры.
– Соблазнительная «гордость ячейки», – усмехнулась Полина. – Прямо не устоять от комплиментов в адрес руководства «Красного ленинца»!
Андрей попытался замять «вираковскую тему» и заговорил о картине:
– Знаешь, я весь просмотр вспоминал, где я видел актера, игравшего молодого гвардейца. Оказывается, в «Музах»! Он – начинающий поэт, стихи читал о Французской революции. Его там облобызали и искупали в восторгах.
– Интересный парнишка, – согласилась Полина. – Откуда он?
– Кажется, из университета, студент.
Полина увидела кого-то и замахала рукой. Подошла высокая шатенка, немного угловатая, но одетая с безукоризненным вкусом.
– Черногорова, привет! – с улыбкой сказала девушка.
– Здравствуй, Наточка! – отозвалась Полина и испуганно покосилась на Андрея.
«Кого это назвали Черногоровой? Да Полину же! Вот так казус! Выходит, она…» – похолодев, подумал Рябинин, но Наточка прервала его мысли:
– С тобой, Полли, видный кавалер! Познакомишь?
– Ни за что! – громко рассмеялась Полина. – Андрей Рябинин, а это, прошу жаловать (любить вредно) – Натали Решетилова.
– Наслышан, – наклонил пылающую голову Андрей.
– Ишь ты! – округлила свои зеленые глаза Наталья. – Что же вам моя старуха насплетничала?
– Все больше хорошее, – нервно хохотнул Андрей.
– Я пригласила товарища Рябинина на премьеру твоего спектакля, так что готовься к критике – Андрей весьма въедливый, – вставила Полина. Ее взгляд лихорадочно перебегал с Андрея на Наталью и обратно.
– Буду рада вас видеть, – кивнула коротко остриженной головой Наталья.
– Что скажешь о картине? – справилась Полина.
– Пафосно, пафосно, – задумчиво бросила Решетилова и обратилась к Андрею. – У вас папиросы есть? Окажите любезность, презентуйте.
Андрей вздрогнул, молча протянул портсигар. Наталья закурила, глубоко затянулась пару раз, выпустив дым через нос:
– Многовато патетики у Меллера, приелось. Нет настоящей вульгарности. Техника неплохая, хотя я не кинематографист.
– Нам тоже понравилось, – кивала Полина.
Андрей рассеянно слушал разговор подруг и старался успокоиться: «В конце концов, Полина намекала, что у нее страшный папаша. Да я и сам видел.
И как я не мог догадаться? Все эти разговоры об "органах безопасности", о том, что "папа все на свете знает"…» Он прислушался к обсуждению фильмы:
– …Бюджет, честно говоря, срамной, – разводила руками Наталья. – Вообще, крайне удивительно, как Наум смог снять картину на тысячу?
– Меллер – подвижник, он на энтузиазме выезжает, – натянуто улыбнулся Андрей.
– Хорош энтузиазм! Говорят, у него дома мышь с голодухи повесилась, – хохотнула Решетилова и пристально оглядела Рябинина. – А вы его сподвижник?
– Они приятели, – пояснила Полина.
– А-а, я смотрю – вроде бы не похожи на «птенца гнезда Меллерова».
– Прошу прощения, неужели быть сподвижником Меллера неприлично? – с серьезностью прилежного ученика спросил Андрей.
– Нет-нет, не подумайте дурного! – имитируя испуг, заверила Наталья. – Мы с Наумом всего-навсего придерживаемся различных трактовок сценического искусства. Он ведь до превращения в кумира cinema алкал славы в нашем театре. Удивились? Да, ставил пьесы собственного сочинения. Кстати, неплохие, но постановки бездарные. Помнишь, Поля, «Крота»?
– Разве «Крот» был Меллера? – переспросила Полина. – Ты, старушенция, запуталась вконец!
– Очнись! Он тогда был не Меллером, а Иваном Суглинским, – горячо убеждала подругу Наталья.
– Ах, Суглинский! Так это Суглинский и есть Меллер! – рассмеялась Полина. – Он даже не вышел к залу на премьере «Крота» – чересчур свистели…
– …Лютые символисты, – добавила Решетилова.
– И все же он милый, и картина милая, – примирительно заключила Полина. – Ты сама-то к премьере готова?
– Почти. Остались мелкие доработки. В четверг – генеральная, потом – сутки сна, и – в бой! – объявила Наталья и не глядя выпустила из пальцев окурок. Он шлепнулся, безучастный, у ее туфелек и напоминал о себе лишь струйкой дыма.
– Вы, что же, не кушаете и не пьете? – Наталья поглядела на пустые рюмки Андрея и Полины. – Меллер наверняка растранжирил на банкет последние денежки.
– Да вот размышляем, в какую гавань встать на постой, – ответила Полина.
(Андрей незаметно наступил на окурок Натальи и легонько придавил его каблуком.)
– Пойдемте к нам, там Света, Резников, моя театральная банда, – предложила Наталья.
Полина вопросительно взглянула на Андрея:
– Душновато здесь и шумно… Нам бы на свежий воздух, а?
– Пожалуй, – согласился Рябинин, заметив ее желание исчезнуть.
– Воля ваша, – развела руками Наталья. – А я побреду. Удачи!
Она помахала пальчиками и смешалась с публикой. Андрей и Полина пошли к выходу. Рябинин шел позади и, глядя в спину девушки, думал: «Дочка зампреда ГПУ! М-да, вляпался… А впрочем, плевать, где наша не пропадала!»
* * *
– Ничего, что я утащила тебя с фуршета? – спросила Полина, когда они вышли на улицу. – Я, признаться, недолюбливаю вечеринки творческих людей.
– Отчего же? – бодро отозвался Андрей (он старался настроить себя на веселый лад).
– Они все однообразно самовлюбленные, – сморщила носик Полина.
– Вечеринки?
– Да нет, творческие личности. Извини, я, наверное, не в настроении.
Несколько минут они шли молча. Рябинин думал, как снять неловкость и обойти волнующую тему. Полина набиралась решимости, понимая, что начало разговора должно быть за ней. Наконец она остановилась и, повернувшись к Андрею, спросила, глядя ему прямо в глаза:
– Ну что же ты молчишь? Слышал ведь, как назвала меня Наташа. Я заметила, что тебе было трудно скрыть изменившееся настроение, не увиливай. Скажи, что я скрыла от тебя правду, солгала, что я дурная, ну скажи! – Она ловила малейшее движение его лица.
«Быть может, я пошлый эгоист, но она сейчас так очаровательна!» – невольно подумал Андрей. Он мягко улыбнулся, и Полина заметила в его взгляде теплое лукавство.
– Ты просто маленькая обманщица, Полиночка, – проговорил он. – Поверь, мне все равно, кто твой отец. Мне важна ты. И больше никто.
Андрей приблизил свои губы к губам Полины и поцеловал. Она застыла в недоумении, не зная, чем ответить на подобное нахальство, только прикрыла глаза и улыбнулась.
– Не хулиганьте на проспекте, гражданин, – прошептала Полина. – Давай прогуляемся.
Тревоги и переживания были забыты. Они шли по улице и вспоминали премьеру.
– Натали чересчур категорична в оценках Меллера. Что ни говори, а он, как показала картина, лучший кинематографист города, – размышляла Полина.
– Отчего же Наталья недолюбливает Меллера?
– Ну теперь, когда я узнала, что Меллер и Суглинский – одно лицо… могу сказать, что из-за работы с актерами.
– Выходит, неудачи Наума в театре связаны с конфликтами в труппе?
– Ага. Хотя в Новом театре и много молодых самодеятельных актеров, но костяк все же составляют профессионалы, а с ними неопытному режиссеру нелегко работать. Тем более пьеса Меллера «Крот» и способ ее постановки были весьма оригинальными! Для съемок же фильмы он собрал никому не известных артистов. Меллер для них – творческая величина. И картина удалась! Типажи колоритные, играют талантливо, с огоньком: суровый командир отряда, кровожадный толстяк, молодой гвардеец. Разве что девчонка слабовата. Кстати, она напоминает эту твою, фабричную… Надежду.
– Так уж мою? Она в «механическом», – возразил Андрей.
Полина засмеялась.
– На «Ленинце» таким красавцам с девчатами-то просто, а? – она легонько толкнула Рябинина в бок.
Он немного смутился, но тут же нашелся:
– Ан, нет, Полюшка, им, видишь, меллеров подавай!
– Надежда что – его девушка? – подняла брови Полина.
– Не ведаю. Впервые увидел ее в подобной компании.
– Такое случается. Один актер по фамилии Вернер в позапрошлом году влюбился в повариху с электростанции, толстенную, как пивная бочка. Мнил себя Кустодиевым, писал с нее картинки при полном, заметь, отсутствии способностей к рисованию. Умора! У любой богемы подобные пристрастия – часть антуража. Навыдумывают своей пассии романтических качеств, ахи-вздохи разные, а народ укатывается со смеху.
– Не скажи! Наша Виракова – девушка небезнадежная интеллектуально. Закончила фабзавуч, собирается на рабфак и читает московские журналы, – парировал Андрей.
– Ха! Ну, тебе видней, – усмехнулась Полина. – Прошу прощения, у вас в семье в детстве была молодая горничная?
– М-м… К чему это ты? – не понял Андрей.
– Да так. А если была – ты с Меллером в одной упряжке, «защитник фабричных»! – В ее глазах бегали черти. – Ладно, смеюсь я, не обижайся.
– Ну разве что…
– Ох и чудные вы создания, мужчины, – Полина посмотрела на темнеющее небо. – Вы и сами-то подчас себя не понимаете, правда?.. Впрочем, хватит об этом. Завтра утром я поеду на дачу, проведаю маму, повидаюсь с Танюшей Платоновой. За компанию не желаешь?
– Хотелось бы… – вздохнул Андрей, – но мой цех выходит завтра на «сверхурочную» – не успеваем с подготовкой зала к губпартконференции. К вечеру должны завершить столярные работы, а в воскресенье займемся украшением сцены.
– Жаль, я бы познакомила тебя с Таней, – Полина погрустнела. – Мы теперь не скоро увидимся.
– Что так?
– У тебя в выходные «сверхурочная», а у нас в понедельник – праздник пионерии, во вторник вечером – родительское собрание.
– М-да, – покачал головой Андрей. – А мы едем в Вознесенское в середине недели.
– Когда именно?
– Точно не знаю. Самыгин договаривается с местной комсой о сроках.
– Не беда. Вернешься – позвони.
Они помолчали.
– Сильно загружают на работе? – спросила Полина.
– Да как и всех, – пожал плечами Андрей. – Положенные нагрузки не обидны, донимает отсутствие нормальных условий для труда работников. Вот, к примеру, нет у нас в цехе душевых! После работы идут люди домой пыльные да грязные. Задумал я построить в цехе душевые, разработали совместно с конструкторами и главным инженером проект, а денег нет! Директор предложил сходить в завком – у них есть касса взаимопомощи. Решил завтра после работы пойти в гости к Ковальчуку, он – член комитета, серьезный мужик. Посоветуемся.
– Я вижу, ты быстро входишь в дела, – заметила Полина.
– Не знаю, как будет дальше, а пока мне на «Ленинце» нравится. Интересно что-то создавать, тем более для меня, человека, привыкшего к разрушению.
– Мира хочется? – сощурилась Полина.
– Еще как хочется. Еще как!
Глава XXVI
У каждой улицы есть свои кумиры. Их, как правило, несколько – в зависимости от возрастных категорий поклонников. На вершине уличного Олимпа – некая «тетка Матвевна», особа, умудренная опытом, повидавшая на своем веку такого, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Знает она, на свой лад, буквально все и потому поучает молодежь, приглядывает за детворой и в открытую укоряет неприступных буянов.
Не уступает тетке Матвевне и какой-нибудь «дядька Петрович», человек не менее авторитетный. Он положителен и деловит, «перевидал всех чертей» и знает столько, что, кажется, порой превосходит своей осведомленностью Брокгауза и Эфрона. Ко всему прочему, «Петровичи» хранят кодекс мужской чести, неписаные понятия которого досконально известны, пожалуй, только им самим. Замыкает круг уличных небожителей «каждой собаке знакомый Ванька», эдакий разудалый молодец, разбитная личность, первый парень в шалостях, кулачных побоищах и «по части девок».
Объединяет «олимпийцев» любовь соседей, трепетная, бескорыстная и непоколебимая. Обыкновенно уличные кумиры – легкие и понятные люди. Изъясняются они доступно и мудро, обладают недюжинной выдержкой и глубокими житейскими познаниями.
Там, где гранит Губернской переходил в тучную пыль Еврейской слободки, среди местных «Матвевн» и «Петровичей» (а точнее «Срулевн» и «Соломоновичей») проживал и кумир молодого поколения, как и положено, яркий и бесшабашный, смелый до отчаянности, острый на язык, драчливый и окутанный обязательным ореолом таинственности. Этим кумиром был сын сапожника Яшка Агранович, балбес девятнадцати лет, высокий и худощавый, но проворный и ловкий, словно дикая кошка.
Не уступает тетке Матвевне и какой-нибудь «дядька Петрович», человек не менее авторитетный. Он положителен и деловит, «перевидал всех чертей» и знает столько, что, кажется, порой превосходит своей осведомленностью Брокгауза и Эфрона. Ко всему прочему, «Петровичи» хранят кодекс мужской чести, неписаные понятия которого досконально известны, пожалуй, только им самим. Замыкает круг уличных небожителей «каждой собаке знакомый Ванька», эдакий разудалый молодец, разбитная личность, первый парень в шалостях, кулачных побоищах и «по части девок».
Объединяет «олимпийцев» любовь соседей, трепетная, бескорыстная и непоколебимая. Обыкновенно уличные кумиры – легкие и понятные люди. Изъясняются они доступно и мудро, обладают недюжинной выдержкой и глубокими житейскими познаниями.
Там, где гранит Губернской переходил в тучную пыль Еврейской слободки, среди местных «Матвевн» и «Петровичей» (а точнее «Срулевн» и «Соломоновичей») проживал и кумир молодого поколения, как и положено, яркий и бесшабашный, смелый до отчаянности, острый на язык, драчливый и окутанный обязательным ореолом таинственности. Этим кумиром был сын сапожника Яшка Агранович, балбес девятнадцати лет, высокий и худощавый, но проворный и ловкий, словно дикая кошка.