Страница:
Нужно быть терпеливым и упорным, как Николай Шереметев, чтобы полюбить крестьянку Жемчугову, воспитать в ней аристократку по духу и способу мыслить. Опять же, этакая пассия должна стать достойной любимого мужа. А у нас? Какое там! На уме – разве что комсомольские собрания, кружки политграмоты и дурацкие пересуды. Они стремятся к одному – быть равными. Смешно, но верна-таки народная мудрость о том, что гусь свинье не товарищ! Вот Полина… Ум ее быстр и не подчиняется чужому влиянию… Светлана Левенгауп тоже не обделена умом, но ее мозги так засорены светской несвободой. Хотя красавица! Но чересчур напориста в своей порочной любознательности.
А все же хороша… И Решетилова – без сомнений, умница и талант, однако явно страдает жаждой самовыражения! Этакий пассеизм [108]по заплеванному, обговоренному до хрипоты декадансу, с приправой демократических свобод. А втроем они милы и притягательны, будто хрестоматийные физические подковы».
Впереди показались ресторан «Ампир» и казино «Парадиз». Заведения выглядели безлюдными – время ночных развлечений еще не наступило. По панели прогуливалась парочка постовых милиционеров. Их вид произвел в душе Андрея легкую, но ставшую привычной настороженность.
«Самое-то смешное в том, что и я Полине не совсем уж пара! Бывший классовый враг, лихоимец, темная личность. Ее аристократичность – амплуа теперешних хозяев жизни, партийной элиты. Ежели я – уродливый осколок прежней эпохи, она – шедевр и образчик новой, правда, образчик нетипичный. А может, в этом и состоит окончание войны миров? Может, любовь примирит нас и сословные счеты уйдут в небытие?»
Словно в поисках ответа, Андрей пристально поглядел на выплывающее из-за угла здание гостиницы «Республиканская». У крыльца – сумятица экипажей и авто, над дверями – лозунг: «Привет делегатам губпартконференции!»
«Ах да! Завтра же открывается конференция. Совсем забыл. А сегодня съезжаются делегаты. Вот они – посланцы партячеек уездов и волостей, счастливые встречей с соратниками. Вечером их поведут на концерт, а утром – заседание, доклад Луцкого…»
– Па-берегись! – крик извозчика прервал мысли Андрея – прямо под носом пронеслась пролетка.
«Б-рр! Чуть не угодил под колеса! Надо же, стал рассеянным, как Меллер. Нет уж, я, право, чрезмерная жертва партийному форуму губернии. Достаточно и моей ударной работы по благоустройству зала губкома. Пусть делегаты порадуются достижениям Советской власти в покраске пола и окон, поскрипят партийными задницами по новому сукну кресел, умилятся свеженькими портретными ликами вождей…
Все же не люблю я большевиков, как ни крути (ха, это к вопросу о примирении!). Да к черту классовое примирение! Главное – любовь! С ней мне наплевать на сословные расхождения и на папашу Черногора.
Я, капитан Нелюбин, наследный дворянин по именному повелению Государя императора Петра Алексеевича, готов отказаться ради чувств к Полине от своей ненависти к ее родному классу и жить в этой проклятой стране… Если получится… А что остается?»
Андрей сунул руку в карман, достал портсигар, закурил и в сердцах махнул рукой: «Ерунда, Полина – не помешанное на марксизме существо. Случись, что она меня полюбит, – есть надежда оградить ее и себя от таких, как Кирилл Петрович. Опасаюсь лишь одного – прохладности Полины, ее нелюбви». Андрей несколько раз глубоко затянулся.
«Любит ли она меня? Поначалу думал, что куражится да издевается, однако третьего дня, после премьеры Наума, она была благосклонна. Теплится в душе моей робкая надежда, что нравлюсь я ей, а ежели так, значит, сможет и полюбить… Ага, мне направо».
Он повернул на улицу Коминтерна. Подойдя к парадному своего дома, Андрей увидел объявление:
ВНИМАНИЕ! Всем жилтоварищам дома
№ 28! В понедельник, 19 мая, в 17.00 с остоится общее собрание жильцов.
Домком.
Коммунальное сообщество собралось во дворе за добрых полчаса до назначенного времени. Жильцы спешили занять места у доминошного стола, на котором уже лежали шляпа и кожаный портфель преддомкома Харченко. Всем места, конечно, не хватило, и многие вынесли из квартир стулья и табуреты.
Андрей встал в сторонке и разглядывал соседей. Вдруг его дернули за рукав, он обернулся – перед ним стояла молоденькая смугляночка в пестром сарафане.
– Извиняйте, гражданин! Вы новый жилец из «пятой»? – улыбаясь, спросила девушка. – А я Груня, ваша соседка.
– Да-да, мы встречались в коридоре, – кивнул Андрей.
– Идемте, познакомитесь с нашими, – потянула его за рукав Груня.
Они подошли к доминошному столу.
– Это и есть новый жилец, неуловимый гражданин Рябинин! – представила Андрея соседям Груня.
– Ну-ка, ну-ка, покажитесь! – оживилась немолодая женщина. – Мне о вас Надюшка Виракова сказывала. Хорош, товарищ начальник!
– А вы, как я понимаю, Лукерья? – поклонился Андрей. – Простите, не знаю вашего отчества.
– Пал-лна, – расцвела Лукерья.
– Спасибо, Лукерья Павловна, за чай и заботу.
– Ты когда ж это, Луша, успела молодца-то умаслить? – хохотнула старушка в овчинной душегрейке.
– А вот успела, Прасковья! – расплылась в улыбке Лукерья. – Надюшка, вишь, с Андреем-то Николаичем вместе работают; попросила помочь новенькому посудой да участием.
– Ну, знакомьтесь с нашими! – оборвала их Груня. – Вот супрух мой, Петя… – Она указала на парня лет двадцати пяти. – Дядя Антон, муж Прасковьи Кондратьевны, а это – товарищ Рябинин…
Соседи кланялись и пожимали Андрею руку.
– Вы что ж, Андрей Николаич, и огня не зажигаете, прошмыгнете мышкой, и целыми днями не видно вас и не слышно? – спросила Прасковья Кондратьевна.
– Да все, знаете ли, работа, – развел руками Андрей.
– А я вот на ухо чуткий – как заслышу к полуночи шум в ванной, так и знаю: новый жилец явился, – подал голос дядя Антон.
– Вы нас не стесняйтесь, – рассмеялась Груня. – Спрашивайте, что надобно. Мы и продуктами поможем, и постирать, если нужно. У нас с Петрушей двое ребятишек, так что стирки полным-полно, и ваши вещички не обременят.
Между тем у стола появился Харченко. Постучав гипсовым пресс-папье о столешницу, преддомкома призвал жильцов к тишине.
– Внимание, граждане! Делов у нас немного, давайте-ка побыстрее начнем и скоренько кончим, – строго проговорил Харченко. – Савельева! Угомони своего постреленка; сколько раз повторять, чтобы не носили мальцов на собрания!
– А мне его нынче оставить не с кем. Темка во «вторую» ушел, – крикнула в ответ молодка с грудным ребенком на руках.
Преддомкома оставил ее в покое и приступил к делу:
– На повестке дня, граждане, два вопроса: «Об утверждении сметы на материалы для строительства детской площадки» и «О дисциплине в наших сараях». Как вы помните, вопрос о необходимости строительства площадки для детей мы уже обсуждали в конце апреля. Так вот, у меня в руках смета, составленная техноруком артели «Умелец», гражданином Селезневым. Всех материалов для устройства песочницы, горок, качелей и турников потребуется на восемьдесят шесть рублей семнадцать копеек. Соберем и вкопаем все сооружения мы, граждане, сами, а заплатим, слышите вы меня, только за доски, трубы и краску. Денег у нас в домовой кассе – семнадцать рублей и семнадцать копеек, посему каждой комнате надлежит внести по девяносто пять копеек. Всем ясно? – Харченко внимательно оглядел собрание.
– Понятно, дальше, – замахали руками жильцы.
– А раз ясно, так и внесите деньги в домком до четверга! Следующий вопрос: «О дисциплине в сараях», – преддомкома вздохнул и поманил кого-то пальцем. – Плужников, иди-ка сюда!
К столу неторопливо вышел паренек лет восемнадцати.
– Ну чего еще? – хмуро спросил он.
– Все мы, граждане, знаем Юру Плужникова, – не глядя на паренька, продолжал Харченко, – он хороший слесарь, трезвого поведения, комсомолец. Мать его – женщина уважаемая, солдатка, вдова.
А вот только как купил Юрка себе мотоциклет и поставил в сарае, так и пошли на него жалобы! – преддомкома покачал головой и вытер мокрый лоб клетчатым платком. – М-да, жалобы… Чирков даже в милицию написал, – поднял палец вверх Харченко.
– А че стряслось-то? – пожал плечами Плужников.
– А то и стряслось, что жалуются соседи на бензиновую вонь и грохот, сам знаешь – многие в сараях животных держат.
– Правильно, у меня вот свиньи! – крикнул, подымаясь с места, суровый мужик. – Они от бензину болеют.
– Сядь, Чирков! – махнул на него рукой Харченко. – Потом выскажешься.
Люди зашумели. Пользуясь паузой, Андрей тронул за плечо дядю Антона:
– И много, простите, вы держите в сараях животных?
– А кто как. Куры да кролики, почитай, у всех имеются. Чирков вон поросей разводит. А в голодное-то время и коров держали, да. Куда ж без скотины-то?
Харченко подождал, когда соседи успокоятся, и обратился к Плужникову:
– Видишь, Юрка, сколько жалоб?
– Так ведь машина у меня! – развел руками Плужников. – Она ломается, ее чинить и обкатывать надо.
– Не машина, а рухлядь! – вновь крикнул Чирков. – Неча было брать развалину. От нее больше треску, чем езды.
Собрание засмеялось.
– Ладно вам, дядя Коля, напраслину возводить, – обиженно бросил Чиркову Плужников.
– Напраслина аль нет, а только люди жалуются, – назидательно сказал Харченко и обратился к жильцам. – Предлагаю, граждане, обязать Плужникова соблюдать в сарае тишину и порядок, а мотоциклет свой чинить и пробовать в дальнем углу двора. Все согласны?
Соседи одобрительно загудели.
– Кстати, – вспомнил преддомкома, – Лаврентьев, освободи-ка, брат, резервный сарай. У нас в «пятой» новый жилец поселился, товарищ Рябинин; передай ему ключи.
Харченко поискал глазами Андрея:
– Товарищ Рябинин! Обратитесь к Лаврентьеву, в квартиру номер девять, – преддомкома надел шляпу. – Все, граждане, собрание закончено, можете расходиться.
Андрей поднялся в квартиру и с удивлением обнаружил в комнате Виракову.
– Ну здравствуй, – улыбнулась Надежда. – Не чаял увидеть? Ты забыл дверь запереть, я и вошла, не стала на лестнице дожидаться.
– Привет, Надя, – подал ей руку Рябинин. – Ты не голодна?
– Нет… Ты не рад?
– Отчего же, я привык к твоим неожиданным появлениям, – засмеялся Андрей.
– Не понравилось, что я пришла на премьеру Наума? – Виракова потупила глаза.
Андрей развел руками:
– Я не вправе запрещать тебе или разрешать. Что скажешь о картине?
– Интересная. И твоя девушка тоже, – Надежда поднялась со стула, подошла к окну и стала спиной к свету. – Она тебе пара, Андрей Николаич! Образованная, с положением. Не то что мы, фабричные, – Виракова ехидно хихикнула.
– Послушай, помнится, мы не давали друг другу никаких обещаний, – вздохнул Андрей.
– Ну конечно, Андрюша, – усмехнулась Надежда и подошла ближе. – Загорелись мы с тобой, так и что же нас осуждать? – Она погладила Андрея по голове. – Мне было хорошо с тобой. Об одном прошу: не говори никому о… – Надежда замялась и покраснела.
– Не беспокойся, Надя, – заверил Рябинин.
Виракова нашла его глаза:
– Очень ее любишь, Андрюша?
Глядя в голубые глаза Надежды, он вспомнил ее горячие губы и упругое тело, но тут же стремительно отмахнулся от напасти и твердо ответил:
– Да, люблю. – Андрею было немного жаль ее.
Виракова кивнула и пошла к двери.
– Мне уж пора, – сказала она, останавливаясь на пороге. – Не забудь, завтра вечером – генеральная репетиция культпохода!
Андрей подошел попрощаться.
– Мы все же останемся друзьями, правда? – робко спросила Надежда и непринужденно улыбнулась.
– Ну конечно, Надя! – легко согласился Рябинин.
– Тогда до завтра, Андрей Николаич.
Глава XXX
А все же хороша… И Решетилова – без сомнений, умница и талант, однако явно страдает жаждой самовыражения! Этакий пассеизм [108]по заплеванному, обговоренному до хрипоты декадансу, с приправой демократических свобод. А втроем они милы и притягательны, будто хрестоматийные физические подковы».
Впереди показались ресторан «Ампир» и казино «Парадиз». Заведения выглядели безлюдными – время ночных развлечений еще не наступило. По панели прогуливалась парочка постовых милиционеров. Их вид произвел в душе Андрея легкую, но ставшую привычной настороженность.
«Самое-то смешное в том, что и я Полине не совсем уж пара! Бывший классовый враг, лихоимец, темная личность. Ее аристократичность – амплуа теперешних хозяев жизни, партийной элиты. Ежели я – уродливый осколок прежней эпохи, она – шедевр и образчик новой, правда, образчик нетипичный. А может, в этом и состоит окончание войны миров? Может, любовь примирит нас и сословные счеты уйдут в небытие?»
Словно в поисках ответа, Андрей пристально поглядел на выплывающее из-за угла здание гостиницы «Республиканская». У крыльца – сумятица экипажей и авто, над дверями – лозунг: «Привет делегатам губпартконференции!»
«Ах да! Завтра же открывается конференция. Совсем забыл. А сегодня съезжаются делегаты. Вот они – посланцы партячеек уездов и волостей, счастливые встречей с соратниками. Вечером их поведут на концерт, а утром – заседание, доклад Луцкого…»
– Па-берегись! – крик извозчика прервал мысли Андрея – прямо под носом пронеслась пролетка.
«Б-рр! Чуть не угодил под колеса! Надо же, стал рассеянным, как Меллер. Нет уж, я, право, чрезмерная жертва партийному форуму губернии. Достаточно и моей ударной работы по благоустройству зала губкома. Пусть делегаты порадуются достижениям Советской власти в покраске пола и окон, поскрипят партийными задницами по новому сукну кресел, умилятся свеженькими портретными ликами вождей…
Все же не люблю я большевиков, как ни крути (ха, это к вопросу о примирении!). Да к черту классовое примирение! Главное – любовь! С ней мне наплевать на сословные расхождения и на папашу Черногора.
Я, капитан Нелюбин, наследный дворянин по именному повелению Государя императора Петра Алексеевича, готов отказаться ради чувств к Полине от своей ненависти к ее родному классу и жить в этой проклятой стране… Если получится… А что остается?»
Андрей сунул руку в карман, достал портсигар, закурил и в сердцах махнул рукой: «Ерунда, Полина – не помешанное на марксизме существо. Случись, что она меня полюбит, – есть надежда оградить ее и себя от таких, как Кирилл Петрович. Опасаюсь лишь одного – прохладности Полины, ее нелюбви». Андрей несколько раз глубоко затянулся.
«Любит ли она меня? Поначалу думал, что куражится да издевается, однако третьего дня, после премьеры Наума, она была благосклонна. Теплится в душе моей робкая надежда, что нравлюсь я ей, а ежели так, значит, сможет и полюбить… Ага, мне направо».
Он повернул на улицу Коминтерна. Подойдя к парадному своего дома, Андрей увидел объявление:
ВНИМАНИЕ! Всем жилтоварищам дома
№ 28! В понедельник, 19 мая, в 17.00 с остоится общее собрание жильцов.
Домком.
* * *
Коммунальное сообщество собралось во дворе за добрых полчаса до назначенного времени. Жильцы спешили занять места у доминошного стола, на котором уже лежали шляпа и кожаный портфель преддомкома Харченко. Всем места, конечно, не хватило, и многие вынесли из квартир стулья и табуреты.
Андрей встал в сторонке и разглядывал соседей. Вдруг его дернули за рукав, он обернулся – перед ним стояла молоденькая смугляночка в пестром сарафане.
– Извиняйте, гражданин! Вы новый жилец из «пятой»? – улыбаясь, спросила девушка. – А я Груня, ваша соседка.
– Да-да, мы встречались в коридоре, – кивнул Андрей.
– Идемте, познакомитесь с нашими, – потянула его за рукав Груня.
Они подошли к доминошному столу.
– Это и есть новый жилец, неуловимый гражданин Рябинин! – представила Андрея соседям Груня.
– Ну-ка, ну-ка, покажитесь! – оживилась немолодая женщина. – Мне о вас Надюшка Виракова сказывала. Хорош, товарищ начальник!
– А вы, как я понимаю, Лукерья? – поклонился Андрей. – Простите, не знаю вашего отчества.
– Пал-лна, – расцвела Лукерья.
– Спасибо, Лукерья Павловна, за чай и заботу.
– Ты когда ж это, Луша, успела молодца-то умаслить? – хохотнула старушка в овчинной душегрейке.
– А вот успела, Прасковья! – расплылась в улыбке Лукерья. – Надюшка, вишь, с Андреем-то Николаичем вместе работают; попросила помочь новенькому посудой да участием.
– Ну, знакомьтесь с нашими! – оборвала их Груня. – Вот супрух мой, Петя… – Она указала на парня лет двадцати пяти. – Дядя Антон, муж Прасковьи Кондратьевны, а это – товарищ Рябинин…
Соседи кланялись и пожимали Андрею руку.
– Вы что ж, Андрей Николаич, и огня не зажигаете, прошмыгнете мышкой, и целыми днями не видно вас и не слышно? – спросила Прасковья Кондратьевна.
– Да все, знаете ли, работа, – развел руками Андрей.
– А я вот на ухо чуткий – как заслышу к полуночи шум в ванной, так и знаю: новый жилец явился, – подал голос дядя Антон.
– Вы нас не стесняйтесь, – рассмеялась Груня. – Спрашивайте, что надобно. Мы и продуктами поможем, и постирать, если нужно. У нас с Петрушей двое ребятишек, так что стирки полным-полно, и ваши вещички не обременят.
Между тем у стола появился Харченко. Постучав гипсовым пресс-папье о столешницу, преддомкома призвал жильцов к тишине.
– Внимание, граждане! Делов у нас немного, давайте-ка побыстрее начнем и скоренько кончим, – строго проговорил Харченко. – Савельева! Угомони своего постреленка; сколько раз повторять, чтобы не носили мальцов на собрания!
– А мне его нынче оставить не с кем. Темка во «вторую» ушел, – крикнула в ответ молодка с грудным ребенком на руках.
Преддомкома оставил ее в покое и приступил к делу:
– На повестке дня, граждане, два вопроса: «Об утверждении сметы на материалы для строительства детской площадки» и «О дисциплине в наших сараях». Как вы помните, вопрос о необходимости строительства площадки для детей мы уже обсуждали в конце апреля. Так вот, у меня в руках смета, составленная техноруком артели «Умелец», гражданином Селезневым. Всех материалов для устройства песочницы, горок, качелей и турников потребуется на восемьдесят шесть рублей семнадцать копеек. Соберем и вкопаем все сооружения мы, граждане, сами, а заплатим, слышите вы меня, только за доски, трубы и краску. Денег у нас в домовой кассе – семнадцать рублей и семнадцать копеек, посему каждой комнате надлежит внести по девяносто пять копеек. Всем ясно? – Харченко внимательно оглядел собрание.
– Понятно, дальше, – замахали руками жильцы.
– А раз ясно, так и внесите деньги в домком до четверга! Следующий вопрос: «О дисциплине в сараях», – преддомкома вздохнул и поманил кого-то пальцем. – Плужников, иди-ка сюда!
К столу неторопливо вышел паренек лет восемнадцати.
– Ну чего еще? – хмуро спросил он.
– Все мы, граждане, знаем Юру Плужникова, – не глядя на паренька, продолжал Харченко, – он хороший слесарь, трезвого поведения, комсомолец. Мать его – женщина уважаемая, солдатка, вдова.
А вот только как купил Юрка себе мотоциклет и поставил в сарае, так и пошли на него жалобы! – преддомкома покачал головой и вытер мокрый лоб клетчатым платком. – М-да, жалобы… Чирков даже в милицию написал, – поднял палец вверх Харченко.
– А че стряслось-то? – пожал плечами Плужников.
– А то и стряслось, что жалуются соседи на бензиновую вонь и грохот, сам знаешь – многие в сараях животных держат.
– Правильно, у меня вот свиньи! – крикнул, подымаясь с места, суровый мужик. – Они от бензину болеют.
– Сядь, Чирков! – махнул на него рукой Харченко. – Потом выскажешься.
Люди зашумели. Пользуясь паузой, Андрей тронул за плечо дядю Антона:
– И много, простите, вы держите в сараях животных?
– А кто как. Куры да кролики, почитай, у всех имеются. Чирков вон поросей разводит. А в голодное-то время и коров держали, да. Куда ж без скотины-то?
Харченко подождал, когда соседи успокоятся, и обратился к Плужникову:
– Видишь, Юрка, сколько жалоб?
– Так ведь машина у меня! – развел руками Плужников. – Она ломается, ее чинить и обкатывать надо.
– Не машина, а рухлядь! – вновь крикнул Чирков. – Неча было брать развалину. От нее больше треску, чем езды.
Собрание засмеялось.
– Ладно вам, дядя Коля, напраслину возводить, – обиженно бросил Чиркову Плужников.
– Напраслина аль нет, а только люди жалуются, – назидательно сказал Харченко и обратился к жильцам. – Предлагаю, граждане, обязать Плужникова соблюдать в сарае тишину и порядок, а мотоциклет свой чинить и пробовать в дальнем углу двора. Все согласны?
Соседи одобрительно загудели.
– Кстати, – вспомнил преддомкома, – Лаврентьев, освободи-ка, брат, резервный сарай. У нас в «пятой» новый жилец поселился, товарищ Рябинин; передай ему ключи.
Харченко поискал глазами Андрея:
– Товарищ Рябинин! Обратитесь к Лаврентьеву, в квартиру номер девять, – преддомкома надел шляпу. – Все, граждане, собрание закончено, можете расходиться.
* * *
Андрей поднялся в квартиру и с удивлением обнаружил в комнате Виракову.
– Ну здравствуй, – улыбнулась Надежда. – Не чаял увидеть? Ты забыл дверь запереть, я и вошла, не стала на лестнице дожидаться.
– Привет, Надя, – подал ей руку Рябинин. – Ты не голодна?
– Нет… Ты не рад?
– Отчего же, я привык к твоим неожиданным появлениям, – засмеялся Андрей.
– Не понравилось, что я пришла на премьеру Наума? – Виракова потупила глаза.
Андрей развел руками:
– Я не вправе запрещать тебе или разрешать. Что скажешь о картине?
– Интересная. И твоя девушка тоже, – Надежда поднялась со стула, подошла к окну и стала спиной к свету. – Она тебе пара, Андрей Николаич! Образованная, с положением. Не то что мы, фабричные, – Виракова ехидно хихикнула.
– Послушай, помнится, мы не давали друг другу никаких обещаний, – вздохнул Андрей.
– Ну конечно, Андрюша, – усмехнулась Надежда и подошла ближе. – Загорелись мы с тобой, так и что же нас осуждать? – Она погладила Андрея по голове. – Мне было хорошо с тобой. Об одном прошу: не говори никому о… – Надежда замялась и покраснела.
– Не беспокойся, Надя, – заверил Рябинин.
Виракова нашла его глаза:
– Очень ее любишь, Андрюша?
Глядя в голубые глаза Надежды, он вспомнил ее горячие губы и упругое тело, но тут же стремительно отмахнулся от напасти и твердо ответил:
– Да, люблю. – Андрею было немного жаль ее.
Виракова кивнула и пошла к двери.
– Мне уж пора, – сказала она, останавливаясь на пороге. – Не забудь, завтра вечером – генеральная репетиция культпохода!
Андрей подошел попрощаться.
– Мы все же останемся друзьями, правда? – робко спросила Надежда и непринужденно улыбнулась.
– Ну конечно, Надя! – легко согласился Рябинин.
– Тогда до завтра, Андрей Николаич.
Глава XXX
Пригородный поезд отправлялся в восемь утра. Участники культпохода собрались на перроне к семи. Последним явился Меллер. Два дюжих носильщика тащили его реквизит – проектор, штативы и коробки с пленкой. Наум был зелен лицом – впервые за последние годы ему пришлось подняться в такую рань. Он даже не обратил внимания на Виракову, крутившуюся вокруг него. Прибежал Самыгин с билетами и распоряжениями. Секретарь ячейки назидательно пояснил, что «бойцы культпохода» поедут вместе, в одном вагоне, что выходить на станциях, горлопанить и пить водку строго воспрещается и, главное, надлежит внимательно приглядывать за «культинвентарем», а особенно за реквизитом товарища Меллера. При упоминании его имени Наум встрепенулся, важно кивнул, и его взгляд вновь остекленел.
Подали пригородный поезд из пяти веселых вагончиков. Спереди к паровозу была прицеплена открытая платформа, плотно уложенная вдоль бортов мешками с песком. Из-за мешочного бруствера торчало дуло «максима», у которого покуривали двое красноармейцев.
– Почему при составе вооруженная охрана? – удивленно спросил Самыгина Андрей.
– Тружеников села опасаются, – хмыкнул секретарь. – Еще прошлой осенью были выступления крестьян против власти.
– Здесь, в центре России? – не поверил Андрей.
– Да в нашей же губернии! С деревней – держи ухо востро, чуть что не так – враз за топоры хватаются.
Кондукторы проверили билеты, и поезд тут же наполнился дачниками и немногими, очевидно, ночевавшими в городе, крестьянами. Участники культпохода заняли три «плацкарты» и принялись глазеть в окна.
– Доедем до станции Гороховка, там нас встретит уездная комса с подводами, – объяснил Самыгин.
Андрей достал вчерашние «Губернские новости» и углубился в чтение. Меллер надвинул на глаза кепи и, сжавшись, как промерзший воробей, приготовился «добирать сна». Поезд тронулся, постукивая на стыках в такт бойким разговорам о погоде, посевах, ловле рыбы и ценах на базаре.
После часовой езды с бесконечными остановками «пригородный» достиг Гороховки. Культпоходовцы вывалились на дощатый перрон и принялись высматривать встречающих.
Подошел парень лет семнадцати в холщовой рубахе и спросил Самыгина. Секретарь представился и получил приглашение всей делегации пройти к подводам, которые ждали комсомольцев «Ленинца» за бревенчатым зданием станции.
Распределив инвентарь и людей по трем повозкам, Самыгин прыгнул в первую и приказал трогаться. Покатили бескрайними зелеными полями. Солнце палило нещадно, словно в июле. Прислонившись к высокому борту телеги, Андрей вдыхал запах соломенной подстилки и, щурясь от света, любовался красотами. Немного освеженный сном Меллер, восседавший рядом, крутил головой по сторонам, выискивая нечто особо примечательное. Такового, впрочем, не нашлось, и Меллер заскучал. Комсомольцы протяжно затянули русскую песню, содержание которой в некоторой степени помогало им легче переносить зной и жару:
Степь да степь кругом, Путь далек лежит, В той степи глухой Замерзал ямщик…
Верст через семь показались строения, и дорога уперлась в полосатый шлагбаум. Вдоль раскрашенной оглобли прохаживался старичок в соломенной шляпе и с «берданкой» за плечом. От обилия солнца его глаза превратились в щелки.
– Куды путь держите? – хватая переднюю лошадь под уздцы, справился старик.
– К вам, дедушка, в Вознесенское, – радушно объяснил Самыгин. – Это ведь Вознесенское?
– Оно самое, сынок. А на кой приехали? – престарелый страж стряхнул с плеча винтовку.
– Мы – бойцы культпохода, прибыли нести культуру в ваши массы, – разъяснил Самыгин.
– Слыхали. Проезжайти, – кивнул старичок и поднял шлагбаум. – Сельсовет на площади.
– Гляди-ка, своя охрана, порядки! – подивился «хоровик» Шитиков.
– Ага, в селе собственная милиция с семнадцатого года. Самооборона, так сказать, – усмехнулся возница.
Путь лежал по широкой улице, не только чистой, но и носившей следы регулярной уборки. Избы были большей частью свежепостроенными, с обилием традиционной резьбы.
– Богато живут, эких домищ нарубили! – завистливо покачал головой Шитиков.
– Обустроились, – кивнул возница. – Лесу-то в округе навалом. Года три назад страшно было глянуть – сплошные головешки. При последнем-то бунте, в двадцать первом годе, их чекисты здорово усмирили!
– И улица весьма опрятная, – подхватил Самыгин.
– Так это главная улица, – пояснил возница, – у них еще две есть, поменьше.
Доехали до площади с каменным собором, школой, двумя краснокирпичными магазинами и прилавками для заезжих коробейников. Площадь была пуста – либо оттого, что люди пребывали в поле, либо просто от жары. Слева на доме с высоким крыльцом развевалось красное полотнище, а немного пониже на выбеленной доске значилось: СЕЛЬСКИЙ СОВЕТ
Самыгин скомандовал высадку и, спрыгнув на землю, пошел к сельсовету. Андрей последовал за ним.
В прохладной комнате, за конторским столом они застали пожилого крестьянина и городского вида молодца.
– А-а, комсомольцы! – с улыбкой поднялся из-за стола «городской» и, протянув руку, отрекомендовался. – Рыжиков, Иван Гаврилыч, председатель Совета. Ждем вашего концерту всем обществом. Места для постоя уже приготовлены, сейчас разместим.
Андрей придержал Рыжикова за локоть:
– Нельзя ли, Иван Гаврилович, разместить меня и товарища Меллера у Прокопия Лапшинова? У меня к нему дело.
– Попытаемся, – пожал плечами предсельсовета, – хотя Прокопий Степаныч – мужик у нас ерепенистый.
Договорившись встретиться у «народного дома» через час и получив провожатых из местной детворы, комсомольцы направились по квартирам.
Девчонка лет восьми привела Андрея и Меллера к огромному пятистенному дому с глухим забором. Они прошли просторные сени и очутились в горнице, уставленной недорогой, но вполне приличной городской мебелью. У бюро стоял высокий широкоплечий человек лет шестидесяти, с седой бородкой и профессорскими очками на носу. Он оторвался от записей и обернулся на шум.
– Дедушка Прокоп! Граждане из городу пришли до вас, – объявила девчонка и отошла в сторону.
Старик снял очки и, нахмурив брови, спросил:
– Чем могу, господа-товарищи?
Андрей выступил вперед:
– Доброго вам дня. Я – Рябинин Андрей Николаевич, возглавляю культпоход комсомольцев завода «Красный ленинец». Не могли бы вы оказать любезность и пустить нас на постой? Ко всему прочему, у меня есть к вам дело хозяйственной важности.
– Изба просторная, местов хватит, – пожал плечами хозяин. – Располагайтесь с богом, апосля и потолкуем. А покамест будем знакомы: Лапшинов я, Прокопий Степанов.
Андрей пожал его сильную руку и представил Меллера.
– О! Синематограф – штука забавная, – улыбнулся Лапшинов и пригласил гостей присесть на лавку.
Он подошел к забытой на время девчонке, порылся в кармане полосатых штанов, протянул ей две конфетки и проводил до двери.
– Пойдемте, граждане, – возвращаясь к гостям, предложил Лапшинов и повел их в небольшую комнатку. – Пожалуйте, становитесь на постой. Вскорости и обедать будем, вас покличут, – объяснил Лапшинов и вышел.
– Строгий мужик! Сразу видать кулака, – опуская на пол походную суму, шепнул Меллер.
– Все бы тебе, Наум, прозвища раздавать, – покачал головой Андрей. – Какая разница, кулак или нет? Человек он гостеприимный, уважаемый в округе. Отправляйся-ка в «народный дом» к просмотру готовиться.
Андрей вернулся в горницу. Хозяин вновь занимался бумагами.
– Какова светёлка? По вкусу? – не оборачиваясь, спросил Лапшинов.
– Благодарю, хороша… Вы, я вижу, заняты?
– А-а, эн-то? Прикидываю, сколько ушло овса на прокорм лошадкам, – указывая пером на бумаги, пояснил Прокопий Степанович.
– Дом у вас большой, добротный, – оглядываясь по сторонам, проговорил Андрей.
– А как же? Семейство у меня немалое, почитай, пятнадцати душ.
– В самом деле?
– Верное слово. Два сына с женами да детками, дочка и мы со старухою.
– Семейство наверняка в поле?
– Старшие работают, детишки бегают на воле, старуха – вон, в огороде ковыряется, – Лапшинов махнул рукой куда-то в пространство.
Он оставил бумаги и спросил:
– Чтой-то у вас за дельце ко мне, Андрей Николаич?
– Видите ли, я возглавляю столярный цех. На модели для литья у нас используется твердая древесина, а ее сейчас нет. Нам срочно понадобилось куба три дубового кругляка. В вашем селе есть роща, знаю, вы ее не рубите, однако, в порядке исключения, не смогли бы разрешить вывезти пару подвод? Завод вам заплатит.
Лапшинов задумался, насупившись.
– Толкуете вы грамотно и вежливо, однакось Прокопий Лапшинов – не мир! Что люди скажут?.. Три куба немного, можно и дать… Дык какая нам нужда? Денюжки ваши нам без надобности, сами, слава богу, копейку добываем… Столярный цех, говорите?.. А что, ежели вы нам товары различные поставите в обмену на дуб?
– Думаю, это возможно, – согласился Андрей.
– Покумекаем, совет справим с мужиками, – решил Прокопий Степанович. – Как решим, я вас извещу.
В полдень в дверь светелки постучали, и симпатичная девушка пригласила Андрея отобедать.
Выйдя в горницу, он увидел накрытый стол, за которым сидели десять мужчин. Во главе – хозяин дома, Прокопий Степанович, по правую руку, согласно чину, старший сын Николай, по левую – младший Федор. Рядом с Федором – племянник, сын Николая, молоденький Иван. На дальнем конце стола поместились работники – шестеро крепких крестьян, от тридцати до сорока лет.
Рябинину указали место рядом с Николаем. Он поприветствовал хозяев и сел. Посуда была глиняная, но добротная. На столе дымились наваристые щи со свининой, стояли картофель с зеленью, моченые яблоки, квас, домашний свежевыпеченный хлеб.
Андрей бережно принял от Прокопия Степановича благоухающий душистым ароматом кусок и долго глядел на него, вспоминая детство в имении.
– Дружок ваш чтой-то задерживается, – бросил Прокопий Степанович.
– Придет, у него аппетит волчий, – улыбнулся Андрей, подвигая к себе щи.
– В «народном доме» их покормят, я распорядился, – заметил Лапшинов-старший.
Андрей обратил внимание, что сидевшие за столом к еде не притрагиваются, и поглядел на хозяина. Прокопий Степанович перекрестился в сторону образов и шепотом прочел молитву. Только по ее окончании сыновья и работники приступили ко щам.
– Ваши женщины позже обедают? – спросил Андрей.
– Апосля кормильцев, как заведено, чин по чину, – ответил хозяин. – Мы живем по старине, как деды и прадеды завещали. Я вот, Андрей Николаич, покумекал тут с сынками нащет твоего предложенья. Николай к завтрему составит списочек, что нам надобно, а ты прикинь, что ваш завод сможет дать, пришлете человечка и сговоримся по-совести. Идет?
– Вполне, – кивнул Рябинин.
Входная дверь отворилась, и на пороге вырос Меллер.
– Ну вот, а мы беспокоились, – улыбнулся Прокопий Степанович. – Проходите, кушайте.
Он указал на место рядом с внуком Иваном. Меллер снял кепи и залез на скамью.
– К концерту все готово! – выпалил Наум и обратился к Прокопию Степановичу. – Холстину для экрана нашли весьма приличную, будет вам мировое кино!
– Доброе-то дело – оно спорится, – поклонился хозяин. – Наши ахтивисты помогают?
– Угу, – откусывая хлеб, отозвался Меллер. – Только мало у вас комсомольцев, папаша. Непорядок!
– А зачем они нам? – пожал плечами Прокопий Степанович. – В комсомол идут, что по нужде – кому приперло, тот и вступает. Нашей молодежи милей быть ближе к земле, она нынче своя, кровная. Молодняк – он вона, семьями обзаводится, мошну набивает, а кто поерепенистей да полюбознательней, тот в комсомоле али в городе авантюры-то рыщет.
Меллер хитро заулыбался и спросил:
– Чем же, папаша, молодежь у вас на досуге промышляет?
– А ты и спроси, мил человек, у маво внука Ваньши, – указал на Ивана Прокопий Степанович.
Иван Лапшинов отложил ложку и, поглядев на отца и деда, ответил:
– Веселья хватает. Где гулянки вечерами с гармониками, где пляски и хороводы устроим. Игрища затеваем разные. Да мне-то что, я женатый.
– Э-э, «игрища»! – покачал головой Меллер. – Несознательный вы, Иван-свет Николаевич. Выдумали тоже досуг – игрище! Нет, провели бы диспут, собрание, а то посмотришь: комсомольцев – три калеки, и те непонятые обществом.
Лапшиновы дружно загоготали, их смех подхватили работники.
– Оно, может быть, в городе и правильное дело – диспут, а только на селе нонче – горячая пора! – сквозь смех проговорил Прокопий Степанович. – Надобно в поле спинку погнуть да бабам в огородах помочь. Ан, нет, мил человек, нам не до собраний! Ты уж крути свою синема, а мы хлебушком займемся.
Андрей делал Меллеру знаки, но Наум не замечал. К счастью, крестьяне не обиделись, напротив, за столом стало весело и непринужденно. Николай принялся рассказывать историю:
– Чуть не забыл, батя! Послушай-ка. Возил нонче Трофим наше молоко в уезд на сдачу. Прикатил да смеется впокатушки. Толкует, мол, Фибрин-то, ну, приемщик в конторе, смурился-смурился, мурзился-мурзился, да себя же и обсчитал на целковый!
– Ишь ты, – усмехнулся Прокопий Степанович.
– Да забожусь! Сам проверял выручку.
– Вона оно как повернулось-то. И на прожжиху случилась проруха, а вить каков был скользкий уж! Как нашего брата окручивал да обманывал, а и сам обмишурился, – рассмеялся хозяин.
Подали пригородный поезд из пяти веселых вагончиков. Спереди к паровозу была прицеплена открытая платформа, плотно уложенная вдоль бортов мешками с песком. Из-за мешочного бруствера торчало дуло «максима», у которого покуривали двое красноармейцев.
– Почему при составе вооруженная охрана? – удивленно спросил Самыгина Андрей.
– Тружеников села опасаются, – хмыкнул секретарь. – Еще прошлой осенью были выступления крестьян против власти.
– Здесь, в центре России? – не поверил Андрей.
– Да в нашей же губернии! С деревней – держи ухо востро, чуть что не так – враз за топоры хватаются.
Кондукторы проверили билеты, и поезд тут же наполнился дачниками и немногими, очевидно, ночевавшими в городе, крестьянами. Участники культпохода заняли три «плацкарты» и принялись глазеть в окна.
– Доедем до станции Гороховка, там нас встретит уездная комса с подводами, – объяснил Самыгин.
Андрей достал вчерашние «Губернские новости» и углубился в чтение. Меллер надвинул на глаза кепи и, сжавшись, как промерзший воробей, приготовился «добирать сна». Поезд тронулся, постукивая на стыках в такт бойким разговорам о погоде, посевах, ловле рыбы и ценах на базаре.
После часовой езды с бесконечными остановками «пригородный» достиг Гороховки. Культпоходовцы вывалились на дощатый перрон и принялись высматривать встречающих.
Подошел парень лет семнадцати в холщовой рубахе и спросил Самыгина. Секретарь представился и получил приглашение всей делегации пройти к подводам, которые ждали комсомольцев «Ленинца» за бревенчатым зданием станции.
Распределив инвентарь и людей по трем повозкам, Самыгин прыгнул в первую и приказал трогаться. Покатили бескрайними зелеными полями. Солнце палило нещадно, словно в июле. Прислонившись к высокому борту телеги, Андрей вдыхал запах соломенной подстилки и, щурясь от света, любовался красотами. Немного освеженный сном Меллер, восседавший рядом, крутил головой по сторонам, выискивая нечто особо примечательное. Такового, впрочем, не нашлось, и Меллер заскучал. Комсомольцы протяжно затянули русскую песню, содержание которой в некоторой степени помогало им легче переносить зной и жару:
Степь да степь кругом, Путь далек лежит, В той степи глухой Замерзал ямщик…
Верст через семь показались строения, и дорога уперлась в полосатый шлагбаум. Вдоль раскрашенной оглобли прохаживался старичок в соломенной шляпе и с «берданкой» за плечом. От обилия солнца его глаза превратились в щелки.
– Куды путь держите? – хватая переднюю лошадь под уздцы, справился старик.
– К вам, дедушка, в Вознесенское, – радушно объяснил Самыгин. – Это ведь Вознесенское?
– Оно самое, сынок. А на кой приехали? – престарелый страж стряхнул с плеча винтовку.
– Мы – бойцы культпохода, прибыли нести культуру в ваши массы, – разъяснил Самыгин.
– Слыхали. Проезжайти, – кивнул старичок и поднял шлагбаум. – Сельсовет на площади.
– Гляди-ка, своя охрана, порядки! – подивился «хоровик» Шитиков.
– Ага, в селе собственная милиция с семнадцатого года. Самооборона, так сказать, – усмехнулся возница.
Путь лежал по широкой улице, не только чистой, но и носившей следы регулярной уборки. Избы были большей частью свежепостроенными, с обилием традиционной резьбы.
– Богато живут, эких домищ нарубили! – завистливо покачал головой Шитиков.
– Обустроились, – кивнул возница. – Лесу-то в округе навалом. Года три назад страшно было глянуть – сплошные головешки. При последнем-то бунте, в двадцать первом годе, их чекисты здорово усмирили!
– И улица весьма опрятная, – подхватил Самыгин.
– Так это главная улица, – пояснил возница, – у них еще две есть, поменьше.
Доехали до площади с каменным собором, школой, двумя краснокирпичными магазинами и прилавками для заезжих коробейников. Площадь была пуста – либо оттого, что люди пребывали в поле, либо просто от жары. Слева на доме с высоким крыльцом развевалось красное полотнище, а немного пониже на выбеленной доске значилось: СЕЛЬСКИЙ СОВЕТ
Самыгин скомандовал высадку и, спрыгнув на землю, пошел к сельсовету. Андрей последовал за ним.
В прохладной комнате, за конторским столом они застали пожилого крестьянина и городского вида молодца.
– А-а, комсомольцы! – с улыбкой поднялся из-за стола «городской» и, протянув руку, отрекомендовался. – Рыжиков, Иван Гаврилыч, председатель Совета. Ждем вашего концерту всем обществом. Места для постоя уже приготовлены, сейчас разместим.
Андрей придержал Рыжикова за локоть:
– Нельзя ли, Иван Гаврилович, разместить меня и товарища Меллера у Прокопия Лапшинова? У меня к нему дело.
– Попытаемся, – пожал плечами предсельсовета, – хотя Прокопий Степаныч – мужик у нас ерепенистый.
* * *
Договорившись встретиться у «народного дома» через час и получив провожатых из местной детворы, комсомольцы направились по квартирам.
Девчонка лет восьми привела Андрея и Меллера к огромному пятистенному дому с глухим забором. Они прошли просторные сени и очутились в горнице, уставленной недорогой, но вполне приличной городской мебелью. У бюро стоял высокий широкоплечий человек лет шестидесяти, с седой бородкой и профессорскими очками на носу. Он оторвался от записей и обернулся на шум.
– Дедушка Прокоп! Граждане из городу пришли до вас, – объявила девчонка и отошла в сторону.
Старик снял очки и, нахмурив брови, спросил:
– Чем могу, господа-товарищи?
Андрей выступил вперед:
– Доброго вам дня. Я – Рябинин Андрей Николаевич, возглавляю культпоход комсомольцев завода «Красный ленинец». Не могли бы вы оказать любезность и пустить нас на постой? Ко всему прочему, у меня есть к вам дело хозяйственной важности.
– Изба просторная, местов хватит, – пожал плечами хозяин. – Располагайтесь с богом, апосля и потолкуем. А покамест будем знакомы: Лапшинов я, Прокопий Степанов.
Андрей пожал его сильную руку и представил Меллера.
– О! Синематограф – штука забавная, – улыбнулся Лапшинов и пригласил гостей присесть на лавку.
Он подошел к забытой на время девчонке, порылся в кармане полосатых штанов, протянул ей две конфетки и проводил до двери.
– Пойдемте, граждане, – возвращаясь к гостям, предложил Лапшинов и повел их в небольшую комнатку. – Пожалуйте, становитесь на постой. Вскорости и обедать будем, вас покличут, – объяснил Лапшинов и вышел.
– Строгий мужик! Сразу видать кулака, – опуская на пол походную суму, шепнул Меллер.
– Все бы тебе, Наум, прозвища раздавать, – покачал головой Андрей. – Какая разница, кулак или нет? Человек он гостеприимный, уважаемый в округе. Отправляйся-ка в «народный дом» к просмотру готовиться.
Андрей вернулся в горницу. Хозяин вновь занимался бумагами.
– Какова светёлка? По вкусу? – не оборачиваясь, спросил Лапшинов.
– Благодарю, хороша… Вы, я вижу, заняты?
– А-а, эн-то? Прикидываю, сколько ушло овса на прокорм лошадкам, – указывая пером на бумаги, пояснил Прокопий Степанович.
– Дом у вас большой, добротный, – оглядываясь по сторонам, проговорил Андрей.
– А как же? Семейство у меня немалое, почитай, пятнадцати душ.
– В самом деле?
– Верное слово. Два сына с женами да детками, дочка и мы со старухою.
– Семейство наверняка в поле?
– Старшие работают, детишки бегают на воле, старуха – вон, в огороде ковыряется, – Лапшинов махнул рукой куда-то в пространство.
Он оставил бумаги и спросил:
– Чтой-то у вас за дельце ко мне, Андрей Николаич?
– Видите ли, я возглавляю столярный цех. На модели для литья у нас используется твердая древесина, а ее сейчас нет. Нам срочно понадобилось куба три дубового кругляка. В вашем селе есть роща, знаю, вы ее не рубите, однако, в порядке исключения, не смогли бы разрешить вывезти пару подвод? Завод вам заплатит.
Лапшинов задумался, насупившись.
– Толкуете вы грамотно и вежливо, однакось Прокопий Лапшинов – не мир! Что люди скажут?.. Три куба немного, можно и дать… Дык какая нам нужда? Денюжки ваши нам без надобности, сами, слава богу, копейку добываем… Столярный цех, говорите?.. А что, ежели вы нам товары различные поставите в обмену на дуб?
– Думаю, это возможно, – согласился Андрей.
– Покумекаем, совет справим с мужиками, – решил Прокопий Степанович. – Как решим, я вас извещу.
* * *
В полдень в дверь светелки постучали, и симпатичная девушка пригласила Андрея отобедать.
Выйдя в горницу, он увидел накрытый стол, за которым сидели десять мужчин. Во главе – хозяин дома, Прокопий Степанович, по правую руку, согласно чину, старший сын Николай, по левую – младший Федор. Рядом с Федором – племянник, сын Николая, молоденький Иван. На дальнем конце стола поместились работники – шестеро крепких крестьян, от тридцати до сорока лет.
Рябинину указали место рядом с Николаем. Он поприветствовал хозяев и сел. Посуда была глиняная, но добротная. На столе дымились наваристые щи со свининой, стояли картофель с зеленью, моченые яблоки, квас, домашний свежевыпеченный хлеб.
Андрей бережно принял от Прокопия Степановича благоухающий душистым ароматом кусок и долго глядел на него, вспоминая детство в имении.
– Дружок ваш чтой-то задерживается, – бросил Прокопий Степанович.
– Придет, у него аппетит волчий, – улыбнулся Андрей, подвигая к себе щи.
– В «народном доме» их покормят, я распорядился, – заметил Лапшинов-старший.
Андрей обратил внимание, что сидевшие за столом к еде не притрагиваются, и поглядел на хозяина. Прокопий Степанович перекрестился в сторону образов и шепотом прочел молитву. Только по ее окончании сыновья и работники приступили ко щам.
– Ваши женщины позже обедают? – спросил Андрей.
– Апосля кормильцев, как заведено, чин по чину, – ответил хозяин. – Мы живем по старине, как деды и прадеды завещали. Я вот, Андрей Николаич, покумекал тут с сынками нащет твоего предложенья. Николай к завтрему составит списочек, что нам надобно, а ты прикинь, что ваш завод сможет дать, пришлете человечка и сговоримся по-совести. Идет?
– Вполне, – кивнул Рябинин.
Входная дверь отворилась, и на пороге вырос Меллер.
– Ну вот, а мы беспокоились, – улыбнулся Прокопий Степанович. – Проходите, кушайте.
Он указал на место рядом с внуком Иваном. Меллер снял кепи и залез на скамью.
– К концерту все готово! – выпалил Наум и обратился к Прокопию Степановичу. – Холстину для экрана нашли весьма приличную, будет вам мировое кино!
– Доброе-то дело – оно спорится, – поклонился хозяин. – Наши ахтивисты помогают?
– Угу, – откусывая хлеб, отозвался Меллер. – Только мало у вас комсомольцев, папаша. Непорядок!
– А зачем они нам? – пожал плечами Прокопий Степанович. – В комсомол идут, что по нужде – кому приперло, тот и вступает. Нашей молодежи милей быть ближе к земле, она нынче своя, кровная. Молодняк – он вона, семьями обзаводится, мошну набивает, а кто поерепенистей да полюбознательней, тот в комсомоле али в городе авантюры-то рыщет.
Меллер хитро заулыбался и спросил:
– Чем же, папаша, молодежь у вас на досуге промышляет?
– А ты и спроси, мил человек, у маво внука Ваньши, – указал на Ивана Прокопий Степанович.
Иван Лапшинов отложил ложку и, поглядев на отца и деда, ответил:
– Веселья хватает. Где гулянки вечерами с гармониками, где пляски и хороводы устроим. Игрища затеваем разные. Да мне-то что, я женатый.
– Э-э, «игрища»! – покачал головой Меллер. – Несознательный вы, Иван-свет Николаевич. Выдумали тоже досуг – игрище! Нет, провели бы диспут, собрание, а то посмотришь: комсомольцев – три калеки, и те непонятые обществом.
Лапшиновы дружно загоготали, их смех подхватили работники.
– Оно, может быть, в городе и правильное дело – диспут, а только на селе нонче – горячая пора! – сквозь смех проговорил Прокопий Степанович. – Надобно в поле спинку погнуть да бабам в огородах помочь. Ан, нет, мил человек, нам не до собраний! Ты уж крути свою синема, а мы хлебушком займемся.
Андрей делал Меллеру знаки, но Наум не замечал. К счастью, крестьяне не обиделись, напротив, за столом стало весело и непринужденно. Николай принялся рассказывать историю:
– Чуть не забыл, батя! Послушай-ка. Возил нонче Трофим наше молоко в уезд на сдачу. Прикатил да смеется впокатушки. Толкует, мол, Фибрин-то, ну, приемщик в конторе, смурился-смурился, мурзился-мурзился, да себя же и обсчитал на целковый!
– Ишь ты, – усмехнулся Прокопий Степанович.
– Да забожусь! Сам проверял выручку.
– Вона оно как повернулось-то. И на прожжиху случилась проруха, а вить каков был скользкий уж! Как нашего брата окручивал да обманывал, а и сам обмишурился, – рассмеялся хозяин.