Страница:
Сын тоже не удержался от слез.
– Ну что ты, Топтыжка, все хорошо, ты вернулся цел и невредим, – приговаривала Елена Михайловна, поглаживая его по голове.
Михаил вытер глаза тыльной стороной ладони и взял себя в руки:
– Прости меня, Бога ради. И вправду, все в порядке.
Елена Михайловна с улыбкой разглядывала сына:
– Повзрослел… морщинки у глаз… А я, как получила твою телеграмму, так места не нахожу, к каждому стуку и шороху прислушиваюсь. Вот и возвратился мой пропащий ребенок, дошли мои молитвы до Господа.
– Да, мамочка…
Михаил смотрел на ее побелевшие волосы, на старенькую, купленную еще «тогда» кофточку и доброе, немного грустное лицо.
– Постарела я, Миша?
– Вовсе нет, мама.
– Брось, – Елена Михайловна опустила глаза. – Годы, сынок, берут свое.
– Не говори так. Ты у меня самая красивая, – Михаил поцеловал ее пальцы.
– Ах, как же ты научился говорить неправду! – рассмеялась Елена Михайловна. – Но сегодня тебе не отвертеться, обо всем мне честно расскажешь.
– Ты получала мои письма, мама?
– Да, начиная с мая двадцатого. Я все их сохранила, Миша. Все двенадцать.
– Мама, я не мог писать чаще, – пожал плечами Михаил.
– Понимаю, Топтыжка, извини, – она поцеловала сына в лоб. – Все эти годы меня мучил вопрос: что с тобой? Ты писал, что здоров, передавал приветы и поклоны… Однако ничего определенного не сообщал… Ты служишь Советской власти?
– Так получилось.
– Не беда. Главное – ты жив и вернулся домой. И потом, ты на своей земле, сынок… Я ничего не знаю о твоих занятиях. Ты в армии?
– Уже нет. Я работаю на заводе, руковожу цехом. Я служил в Красной армии в Сибири и Забайкалье, в апреле демобилизовался, переехал на новое место.
– Да-да, я очень удивилась: на телеграмме стоял штамп города…
– Телеграмму нужно уничтожить, – мягко перебил мать Михаил.
– Отчего? – растерялась она. – У тебя секретная работа?
– Расскажу потом. Знай одно: нельзя говорить, что я твой сын.
Елена Михайловна испуганно заморгала:
– Позволь, ты… не прощен властью? Ты скрываешься?!
– Я живу под чужой фамилией, – твердо сказал Михаил. – Твой сын, капитан Нелюбин, воевал в войсках Колчака, и ему нет в этой стране прощения.
Елена Михайловна побледнела и прижала руки к груди.
– У меня не было выхода, мама, – Михаил опустил голову. – Или уходить за кордон со своими, или… Прости меня, родная.
– Тебе не за что извиняться, сын, – с грустью проговорила Елена Михайловна. – Сегодня не поймешь, где правда. Думаю, мой Миша не мог поступить недостойно.
– Я исполнил свой долг перед нашей страной.
И новой служу честно, – он смотрел матери прямо в глаза.
– Верю, Мишенька, – Елена Михайловна обняла сына. – Как же, позволь, тебя теперь называть?
– Рябинин, Андрей Николаевич.
– Андрей… Что ж, хорошее имя. Твоего дядю, брата отца, звали Андреем…
– А что с ним, с папой? – осторожно спросил Михаил.
Елена Михайловна тяжело вздохнула.
– Он погиб. В декабре восемнадцатого… После того как ты уехал, отец еще некоторое время работал в Казначействе. Однако вскоре большевики его уволили. Из-за происхождения. Мы ходили выполнять трудовые повинности, потом нас, сам видишь, уплотнили… А затем начался «красный террор» и ЧК стала брать заложников. Папу брали два раза и всегда отпускали. А на третий раз он не вернулся. Я нашла его имя в бюллетене расстрелянных ЧК. Случилось это 23 декабря.
Они помолчали. Михаил посмотрел на стену, туда, где висел портрет Владимира Константиновича Нелюбина. Снимок был сделан в 1913 году, в год Трехсотлетия династии, – бодрый, подтянутый отец при парадном мундире и орденах улыбался сыну.
…Когда Мише исполнилось пять лет, он заявил отцу, что больше не желает играть с детской лошадкой Савраской, смешным и трогательным существом в красных яблоках. Миша хотел настоящего кавалерийского скакуна. Владимир Константинович строго поглядел на сына и спросил, будет ли он ухаживать за ним так, как следует обращаться с боевым конем. Миша поклялся, что научится одевать сбрую и седло, кормить скакуна овсом и покрывать на ночь попоной. Отец кивнул и повел мальчика в магазин игрушек, где и был куплен верный Гнедок, служивший Мише верой и правдой добрых три года и отправленный затем на покой в сумрачные чердачные ясли…
Михаил вдруг вспомнил, как однажды, набедокурив в гимназии, оказался в числе наказанных и с тревогой ожидал объяснений с отцом. Узнав от директора о «подвигах» сына, Владимир Константинович позвал Мишу к себе в кабинет. Нелюбин-старший раскрыл семейный альбом и поманил сына: «Вот твои предки, Михаил. Их портреты ты видел не раз, – сказал Владимир Константинович. – Они с честью служили нашей Родине и не посрамили семьи. Запомни, сын: совершая дурное, прежде подумай, не запятнаешь ли ты чести славной фамилии…»
Когда Михаил уезжал на германский фронт, отец крепко обнял его и шепнул на ухо: «Вернись живым! Помни о матери и под пули зря не суйся. А уж если и суждено умереть, так умри геройски!»
– …Топтыжка! – отвлекла сына от воспоминаний Елена Михайловна. – Ты о чем задумался?
– О папе.
– Не кори себя… Вижу, вижу, коришь. Я и сама себя убивала тем, что не уговорила Володю уехать к сестре в Ярославль. Там и потише, и подальше от столичных ужасов. Да только от судьбы не убежишь, сынок, – она печально улыбнулась. – Поднимайся-ка, я тебя чаем попотчую. С пирогами и вареньем!
– Благодарю, мамочка, я не голоден.
– И не упорствуй. Садись за стол, а я мигом накрою.
Искусство заваривать чай кажется бесхитростным и простым. Однако то ли имеет всякая хозяйка свои маленькие секреты, то ли вместе с крутым кипятком добавляет вам в напиток частичку своего настроения, а только всюду чай пьется по-разному. Бывает, в дороге примешь стаканчик в привокзальном ресторане – вроде бы и чай хорош, да не идет в горло – так велика спешка, и занимают разум досужие мысли.
А бывает, уж так жажда припрет – перехватишь в грязном буфетишке чайку с баранкой и не заметишь, что чай тот – вовсе и не чай, а сущая дрянь, и баранка вдобавок квелая. А пьется хорошо, потому как настроение такое случилось.
Нелюбины превращали чаепитие в настоящий ритуал. Пили только собравшись всей семьей, с неизменной сервировкой и длинными разговорами. Миша особенно любил «гонять чаи» зимой, когда отец вечерами возвращался со службы… «А и пурга, скажу я вам, метет! – раздеваясь, говорил в передней Владимир Константинович. – Уж думал: калоши в снегу потеряю». Отец заходил в столовую, потирая руки и улыбаясь. От него пахло морозной свежестью и чем-то родным, только ему свойственным. «А-а, Топтыжка уже за столом! – приветствовал он сына. – Ну-ка, попотчуй нас чайком!» Миша только того и ждал: он любил наливать отцу чаю в его большую зеленую чашку…
Елена Михайловна угощала сына и расспрашивала о житье-бытье.
Когда подробный рассказ о новой жизни был закончен, Михаил поинтересовался:
– А что ты, мама? Как здоровье?
– Слава Богу, не болею, Мишенька. Работаю. Нашла и я свое место при новом режиме.
– Любопытно!
– Устроилась в Архив Красного флота, сижу в подвале среди бумаг, мышей и подобных мне старорежимных ворон. Представь себе, и мы пригодились! Понадобились грамотные старухи для сохранения в веках памяти о Красном флоте. Вот мы и сторожим, скрупулезно и бдительно. Жалованье, конечно, невелико, ну да мы научились у наших архивных подружек хвостатых быть непритязательными и скромными. Да и соседи по квартире помогают. У меня, Миша, чудесные соседи! Люди они, конечно, простые, все больше пролетарии, однако сколько в них чистоты и отзывчивости! Последние года два мы легче вздохнули, стало получше с хлебом, мукой; появилось масло, рыба. А в гражданскую в городе было совсем худо. Но знаешь, сынок, мы с соседями не унывали, помогали друг другу, как свои, родные. Праздники мы всегда отмечаем вместе, собираем на стол кто чем богат. Поначалу я, признаться, их побаивалась, думала, презирать будут за происхождение. Ничуть! Когда погиб Володя, многие люди нашего круга от меня отвернулись – чекистов боялись. А простой народ, заводчане и фабричные, поддержали. Может, и авторитет деда твоего, Михаила Павловича, помог. Он ведь в городе большущей знаменитостью стал!
– Дедушка? – изумился Михаил.
– Ах, ну ты же должен помнить, как он таскался по митингам, приветствовал Октябрьский переворот! – Елена Михайловна всплеснула руками. – А с началом гражданской войны старик и вовсе обезумел: надел парадный мундир и пошел в Смольный предлагать свои услуги новой власти. Хорошо, что ты не видел этой потехи.
– И что же случилось в Смольном?
– То, что случилось, описали даже газеты: пришел-де, стуча палкой, отставной контр-адмирал Михаил Павлович Биберов и, повинуясь чувству долга, потребовал послать его служить народу. Его и послали читать лекции молодым офицерам Красного флота. В архив, кстати, он меня и устроил, похлопотал за любимую дочь. Ох, посмешил на старости лет Петербург наш Михал Палыч!
– А как он, мама, здоров?
– Преставился, Миша, твой дед прошлой осенью. Удар хватил. Царство ему небесное, – Елена Михайловна перекрестилась на крохотный образок. – Так и служил до последнего дня, до семидесяти почти семи лет.
– М-да-а, – протянул Михаил, – дедушка всегда отличался экстравагантностью.
– Это уж точно, – кивнула Елена Михайловна. – Родитель мой пожил на славу, на славу и почудил. Сколько его помню, о нем всегда говорили, где он ни появлялся. На войнах был героем, а в мирное время сам искал себе приключений. Неугомонный был. Я всегда опасалась, как бы ты в деда не пошел, – маленький ты был такой шустрый!
– Что ты, мама, я тихий.
– Скорее скрытный и опасливый. Это от Володи. Только вот он не уберегся… А при Советской власти и нужно быть осторожным.
Михаил поморщился:
– Прошу тебя, давай не будем о ней. Скажи мне честно, как у тебя с деньгами? Трудно?
– Получаю двадцать рублей жалованья, – пожала плечами Елена Михайловна. – Далеко не нэпманский шик, Топтыжка, но я ни в чем не нуждаюсь. Вот и дружок твой, Гоша Старицкий, мне помогает…
– Жорка?! – радостно вскричал Михаил. – Он в Питере?
– Нет, но частенько приезжает. Был совсем недавно, мачеху навестил и ко мне заглянул.
– А где он, как?
– Точно сказать не могу. Говорит, что работает в системе наркомата торговли. Выглядит, конечно, прекрасно: весел, одет с иголочки. И денег у него полны карманы. Каждый свой приезд старается сунуть мне кругленькую сумму. Я всегда отказываюсь, но Гоша хитрит – то под скатерть деньги незаметно положит, то между книг спрячет. Вот и в последний раз я нашла под томиком стихов целую тысячу рублей. Мы с соседями сменили водопроводные трубы, и на жизнь мне еще порядком осталось.
– Ну и дела! – покрутил головой Михаил. – Жорка в наркомате торговли! Даже представить невозможно. Он сильно изменился?
– Да такой же, курносый! Разве что посерьезнее стал и… пожестче, что ли.
– А его домашние? Ирина Ивановна, отец? Как они?
– Станислав Сергеевич умер от тифа в девятнадцатом, а Ирина Ивановна здорова. Видимся мы, правда, редко – ей Георгий квартиру отдельную купил на Невском, она уже года два как переехала. В квартире той, видишь ли, прежде министр царский проживал. Говорят, Гоша за нее аж десять тысяч заплатил.
– Ай да Жорка! – расхохотался Михаил. – Ай да молодец! Выходит, и он приспособился к Советской власти, да еще как. Послушай, мама, ты же помнишь, я провожал его к Корнилову в Добровольческую! Тогда, зимой восемнадцатого, он просто кипел злобой на большевиков…
– «Кипел, да перекипел», – как говорит моя соседка Фрося, – снисходительно улыбнулась Елена Михайловна. – Он был корниловцем, а ты колчаковцем. И что? Раз уж остались со своим народом – терпите новую власть и подлаживайтесь. Все же лучше, Миша, строить мирную жизнь на Родине, чем кипеть злобой в эмиграции. Ну а как это получается, каждый сверяет со своей совестью.
– Наверное, ты права, мама, – задумчиво проговорил Михаил. – А что Жорка рассказывал о себе? Он женился?
– Пока нет. Говорит: мотаюсь по стране, некогда. О тебе спрашивал не раз. Да только что я могла рассказать? То немногое, что было в твоих письмах. Гоша, кстати, меня успокаивал и уверял, что у тебя секретная работа, иначе, мол, ты бы непременно объявился. Он обещал тебя разыскать. Может статься, и пытался, однако как тебя найдешь, если ты теперь Рябинин?
– А как его самого можно повидать? – нетерпеливо спросил Михаил. – Ирина Ивановна не поможет?
– Сомневаюсь, – покачала головой Елена Михайловна. – Как-то мы столкнулись с ней на рынке, разговорились о тебе и о Гоше. Так она и сама толком не ведает, где он живет.
Михаил на секунду задумался.
– Давай, мама, поступим вот как. Я все же оставлю тебе свой адрес: как объявится Жорка – пусть известит.
– Не боишься? – нахмурилась мать. – Вдруг за эти годы в его голове многое переменилось? Поймет ли он тебя?
– Что ты, мама! – запальчиво махнул рукой Михаил. – Жорка – мой друг навеки. Мы же с ним не только верные сотоварищи по детским играм и соседи по дому, мы – однополчане. Наша дружба скреплена кровью. Я никогда не рассказывал тебе о том, как вытаскивал раненого Жорку из-под обстрела и как он спас меня от германского плена, когда мы попали в засаду… Ах, мамочка, сколько нас связывает, ты бы знала!
Елена Михайловна опустила глаза.
– Ну, тебе видней, – сказала она и перевела разговор на другую тему. – Ты, сынок, рассказал мне о своих скитаниях, о работе на заводе «Красный ленинец». Однако я ничего не услышала о личной жизни.
Михаил покраснел.
– Завести семью мне пока не довелось.
– А девушка? – мать искала его глаза.
– Она здесь, со мною, в Питере.
– Ах ты, хитрец! – засмеялась Елена Михайловна. – Значит, вы прибыли в командировку вместе?
Михаил смущенно поигрывал серебряной ложечкой.
– Я приехал по делам службы, а она – к родственникам.
– Расскажи мне о ней, – мягко потребовала мать.
– Поверь, мама, между нами – лишь взаимные симпатии, – пожал плечами Михаил.
– Не лги мне, Топтыжка, – Елена Михайловна погрозила сыну пальцем. – Подозреваю я, что ты влюблен.
– И мне так кажется, – вздохнул Михаил и улыбнулся.
– Это же прекрасно! Как я рада! И кто твоя возлюбленная? – не отступала Елена Михайловна.
– Ее зовут Полина. Она – учительница и… настоящая красавица.
– Она из «простых»?
– Не совсем так, мама.
– Ага… Значит, из «новых»?
– Из них, из победителей. Родители – образованные люди, отец – высокопоставленный чин. Только не подумай, что я ради карьеры – Полина в самом деле мне очень нравится, она…
– Познакомишь? – в глазах Елены Михайловны искрилось любопытство.
– Чуть позже, родная. Пока Полина не все обо мне знает.
– Ты хочешь ей открыться? – в голосе матери прозвучало беспокойство.
– Полина и так уже о многом догадывается. Думаю, она все верно поймет.
Елена Михайловна взяла его за руку:
– Уж если я ждала тебя, сынок, столько лет, – подожду еще немного. Вы, наверное, договорились сегодня встретиться?
– Да, условились погулять после обеда.
– Скоро полдень, – Елена Михайловна кивнула на часы. – Заговорились мы, Топтыжка.
Михаил поднялся от стола:
– Спасибо за угощение, мамочка. Вечером я обязательно загляну.
– Ну что ты, Топтыжка, все хорошо, ты вернулся цел и невредим, – приговаривала Елена Михайловна, поглаживая его по голове.
Михаил вытер глаза тыльной стороной ладони и взял себя в руки:
– Прости меня, Бога ради. И вправду, все в порядке.
Елена Михайловна с улыбкой разглядывала сына:
– Повзрослел… морщинки у глаз… А я, как получила твою телеграмму, так места не нахожу, к каждому стуку и шороху прислушиваюсь. Вот и возвратился мой пропащий ребенок, дошли мои молитвы до Господа.
– Да, мамочка…
Михаил смотрел на ее побелевшие волосы, на старенькую, купленную еще «тогда» кофточку и доброе, немного грустное лицо.
– Постарела я, Миша?
– Вовсе нет, мама.
– Брось, – Елена Михайловна опустила глаза. – Годы, сынок, берут свое.
– Не говори так. Ты у меня самая красивая, – Михаил поцеловал ее пальцы.
– Ах, как же ты научился говорить неправду! – рассмеялась Елена Михайловна. – Но сегодня тебе не отвертеться, обо всем мне честно расскажешь.
– Ты получала мои письма, мама?
– Да, начиная с мая двадцатого. Я все их сохранила, Миша. Все двенадцать.
– Мама, я не мог писать чаще, – пожал плечами Михаил.
– Понимаю, Топтыжка, извини, – она поцеловала сына в лоб. – Все эти годы меня мучил вопрос: что с тобой? Ты писал, что здоров, передавал приветы и поклоны… Однако ничего определенного не сообщал… Ты служишь Советской власти?
– Так получилось.
– Не беда. Главное – ты жив и вернулся домой. И потом, ты на своей земле, сынок… Я ничего не знаю о твоих занятиях. Ты в армии?
– Уже нет. Я работаю на заводе, руковожу цехом. Я служил в Красной армии в Сибири и Забайкалье, в апреле демобилизовался, переехал на новое место.
– Да-да, я очень удивилась: на телеграмме стоял штамп города…
– Телеграмму нужно уничтожить, – мягко перебил мать Михаил.
– Отчего? – растерялась она. – У тебя секретная работа?
– Расскажу потом. Знай одно: нельзя говорить, что я твой сын.
Елена Михайловна испуганно заморгала:
– Позволь, ты… не прощен властью? Ты скрываешься?!
– Я живу под чужой фамилией, – твердо сказал Михаил. – Твой сын, капитан Нелюбин, воевал в войсках Колчака, и ему нет в этой стране прощения.
Елена Михайловна побледнела и прижала руки к груди.
– У меня не было выхода, мама, – Михаил опустил голову. – Или уходить за кордон со своими, или… Прости меня, родная.
– Тебе не за что извиняться, сын, – с грустью проговорила Елена Михайловна. – Сегодня не поймешь, где правда. Думаю, мой Миша не мог поступить недостойно.
– Я исполнил свой долг перед нашей страной.
И новой служу честно, – он смотрел матери прямо в глаза.
– Верю, Мишенька, – Елена Михайловна обняла сына. – Как же, позволь, тебя теперь называть?
– Рябинин, Андрей Николаевич.
– Андрей… Что ж, хорошее имя. Твоего дядю, брата отца, звали Андреем…
– А что с ним, с папой? – осторожно спросил Михаил.
Елена Михайловна тяжело вздохнула.
– Он погиб. В декабре восемнадцатого… После того как ты уехал, отец еще некоторое время работал в Казначействе. Однако вскоре большевики его уволили. Из-за происхождения. Мы ходили выполнять трудовые повинности, потом нас, сам видишь, уплотнили… А затем начался «красный террор» и ЧК стала брать заложников. Папу брали два раза и всегда отпускали. А на третий раз он не вернулся. Я нашла его имя в бюллетене расстрелянных ЧК. Случилось это 23 декабря.
Они помолчали. Михаил посмотрел на стену, туда, где висел портрет Владимира Константиновича Нелюбина. Снимок был сделан в 1913 году, в год Трехсотлетия династии, – бодрый, подтянутый отец при парадном мундире и орденах улыбался сыну.
…Когда Мише исполнилось пять лет, он заявил отцу, что больше не желает играть с детской лошадкой Савраской, смешным и трогательным существом в красных яблоках. Миша хотел настоящего кавалерийского скакуна. Владимир Константинович строго поглядел на сына и спросил, будет ли он ухаживать за ним так, как следует обращаться с боевым конем. Миша поклялся, что научится одевать сбрую и седло, кормить скакуна овсом и покрывать на ночь попоной. Отец кивнул и повел мальчика в магазин игрушек, где и был куплен верный Гнедок, служивший Мише верой и правдой добрых три года и отправленный затем на покой в сумрачные чердачные ясли…
Михаил вдруг вспомнил, как однажды, набедокурив в гимназии, оказался в числе наказанных и с тревогой ожидал объяснений с отцом. Узнав от директора о «подвигах» сына, Владимир Константинович позвал Мишу к себе в кабинет. Нелюбин-старший раскрыл семейный альбом и поманил сына: «Вот твои предки, Михаил. Их портреты ты видел не раз, – сказал Владимир Константинович. – Они с честью служили нашей Родине и не посрамили семьи. Запомни, сын: совершая дурное, прежде подумай, не запятнаешь ли ты чести славной фамилии…»
Когда Михаил уезжал на германский фронт, отец крепко обнял его и шепнул на ухо: «Вернись живым! Помни о матери и под пули зря не суйся. А уж если и суждено умереть, так умри геройски!»
– …Топтыжка! – отвлекла сына от воспоминаний Елена Михайловна. – Ты о чем задумался?
– О папе.
– Не кори себя… Вижу, вижу, коришь. Я и сама себя убивала тем, что не уговорила Володю уехать к сестре в Ярославль. Там и потише, и подальше от столичных ужасов. Да только от судьбы не убежишь, сынок, – она печально улыбнулась. – Поднимайся-ка, я тебя чаем попотчую. С пирогами и вареньем!
– Благодарю, мамочка, я не голоден.
– И не упорствуй. Садись за стол, а я мигом накрою.
* * *
Искусство заваривать чай кажется бесхитростным и простым. Однако то ли имеет всякая хозяйка свои маленькие секреты, то ли вместе с крутым кипятком добавляет вам в напиток частичку своего настроения, а только всюду чай пьется по-разному. Бывает, в дороге примешь стаканчик в привокзальном ресторане – вроде бы и чай хорош, да не идет в горло – так велика спешка, и занимают разум досужие мысли.
А бывает, уж так жажда припрет – перехватишь в грязном буфетишке чайку с баранкой и не заметишь, что чай тот – вовсе и не чай, а сущая дрянь, и баранка вдобавок квелая. А пьется хорошо, потому как настроение такое случилось.
Нелюбины превращали чаепитие в настоящий ритуал. Пили только собравшись всей семьей, с неизменной сервировкой и длинными разговорами. Миша особенно любил «гонять чаи» зимой, когда отец вечерами возвращался со службы… «А и пурга, скажу я вам, метет! – раздеваясь, говорил в передней Владимир Константинович. – Уж думал: калоши в снегу потеряю». Отец заходил в столовую, потирая руки и улыбаясь. От него пахло морозной свежестью и чем-то родным, только ему свойственным. «А-а, Топтыжка уже за столом! – приветствовал он сына. – Ну-ка, попотчуй нас чайком!» Миша только того и ждал: он любил наливать отцу чаю в его большую зеленую чашку…
Елена Михайловна угощала сына и расспрашивала о житье-бытье.
Когда подробный рассказ о новой жизни был закончен, Михаил поинтересовался:
– А что ты, мама? Как здоровье?
– Слава Богу, не болею, Мишенька. Работаю. Нашла и я свое место при новом режиме.
– Любопытно!
– Устроилась в Архив Красного флота, сижу в подвале среди бумаг, мышей и подобных мне старорежимных ворон. Представь себе, и мы пригодились! Понадобились грамотные старухи для сохранения в веках памяти о Красном флоте. Вот мы и сторожим, скрупулезно и бдительно. Жалованье, конечно, невелико, ну да мы научились у наших архивных подружек хвостатых быть непритязательными и скромными. Да и соседи по квартире помогают. У меня, Миша, чудесные соседи! Люди они, конечно, простые, все больше пролетарии, однако сколько в них чистоты и отзывчивости! Последние года два мы легче вздохнули, стало получше с хлебом, мукой; появилось масло, рыба. А в гражданскую в городе было совсем худо. Но знаешь, сынок, мы с соседями не унывали, помогали друг другу, как свои, родные. Праздники мы всегда отмечаем вместе, собираем на стол кто чем богат. Поначалу я, признаться, их побаивалась, думала, презирать будут за происхождение. Ничуть! Когда погиб Володя, многие люди нашего круга от меня отвернулись – чекистов боялись. А простой народ, заводчане и фабричные, поддержали. Может, и авторитет деда твоего, Михаила Павловича, помог. Он ведь в городе большущей знаменитостью стал!
– Дедушка? – изумился Михаил.
– Ах, ну ты же должен помнить, как он таскался по митингам, приветствовал Октябрьский переворот! – Елена Михайловна всплеснула руками. – А с началом гражданской войны старик и вовсе обезумел: надел парадный мундир и пошел в Смольный предлагать свои услуги новой власти. Хорошо, что ты не видел этой потехи.
– И что же случилось в Смольном?
– То, что случилось, описали даже газеты: пришел-де, стуча палкой, отставной контр-адмирал Михаил Павлович Биберов и, повинуясь чувству долга, потребовал послать его служить народу. Его и послали читать лекции молодым офицерам Красного флота. В архив, кстати, он меня и устроил, похлопотал за любимую дочь. Ох, посмешил на старости лет Петербург наш Михал Палыч!
– А как он, мама, здоров?
– Преставился, Миша, твой дед прошлой осенью. Удар хватил. Царство ему небесное, – Елена Михайловна перекрестилась на крохотный образок. – Так и служил до последнего дня, до семидесяти почти семи лет.
– М-да-а, – протянул Михаил, – дедушка всегда отличался экстравагантностью.
– Это уж точно, – кивнула Елена Михайловна. – Родитель мой пожил на славу, на славу и почудил. Сколько его помню, о нем всегда говорили, где он ни появлялся. На войнах был героем, а в мирное время сам искал себе приключений. Неугомонный был. Я всегда опасалась, как бы ты в деда не пошел, – маленький ты был такой шустрый!
– Что ты, мама, я тихий.
– Скорее скрытный и опасливый. Это от Володи. Только вот он не уберегся… А при Советской власти и нужно быть осторожным.
Михаил поморщился:
– Прошу тебя, давай не будем о ней. Скажи мне честно, как у тебя с деньгами? Трудно?
– Получаю двадцать рублей жалованья, – пожала плечами Елена Михайловна. – Далеко не нэпманский шик, Топтыжка, но я ни в чем не нуждаюсь. Вот и дружок твой, Гоша Старицкий, мне помогает…
– Жорка?! – радостно вскричал Михаил. – Он в Питере?
– Нет, но частенько приезжает. Был совсем недавно, мачеху навестил и ко мне заглянул.
– А где он, как?
– Точно сказать не могу. Говорит, что работает в системе наркомата торговли. Выглядит, конечно, прекрасно: весел, одет с иголочки. И денег у него полны карманы. Каждый свой приезд старается сунуть мне кругленькую сумму. Я всегда отказываюсь, но Гоша хитрит – то под скатерть деньги незаметно положит, то между книг спрячет. Вот и в последний раз я нашла под томиком стихов целую тысячу рублей. Мы с соседями сменили водопроводные трубы, и на жизнь мне еще порядком осталось.
– Ну и дела! – покрутил головой Михаил. – Жорка в наркомате торговли! Даже представить невозможно. Он сильно изменился?
– Да такой же, курносый! Разве что посерьезнее стал и… пожестче, что ли.
– А его домашние? Ирина Ивановна, отец? Как они?
– Станислав Сергеевич умер от тифа в девятнадцатом, а Ирина Ивановна здорова. Видимся мы, правда, редко – ей Георгий квартиру отдельную купил на Невском, она уже года два как переехала. В квартире той, видишь ли, прежде министр царский проживал. Говорят, Гоша за нее аж десять тысяч заплатил.
– Ай да Жорка! – расхохотался Михаил. – Ай да молодец! Выходит, и он приспособился к Советской власти, да еще как. Послушай, мама, ты же помнишь, я провожал его к Корнилову в Добровольческую! Тогда, зимой восемнадцатого, он просто кипел злобой на большевиков…
– «Кипел, да перекипел», – как говорит моя соседка Фрося, – снисходительно улыбнулась Елена Михайловна. – Он был корниловцем, а ты колчаковцем. И что? Раз уж остались со своим народом – терпите новую власть и подлаживайтесь. Все же лучше, Миша, строить мирную жизнь на Родине, чем кипеть злобой в эмиграции. Ну а как это получается, каждый сверяет со своей совестью.
– Наверное, ты права, мама, – задумчиво проговорил Михаил. – А что Жорка рассказывал о себе? Он женился?
– Пока нет. Говорит: мотаюсь по стране, некогда. О тебе спрашивал не раз. Да только что я могла рассказать? То немногое, что было в твоих письмах. Гоша, кстати, меня успокаивал и уверял, что у тебя секретная работа, иначе, мол, ты бы непременно объявился. Он обещал тебя разыскать. Может статься, и пытался, однако как тебя найдешь, если ты теперь Рябинин?
– А как его самого можно повидать? – нетерпеливо спросил Михаил. – Ирина Ивановна не поможет?
– Сомневаюсь, – покачала головой Елена Михайловна. – Как-то мы столкнулись с ней на рынке, разговорились о тебе и о Гоше. Так она и сама толком не ведает, где он живет.
Михаил на секунду задумался.
– Давай, мама, поступим вот как. Я все же оставлю тебе свой адрес: как объявится Жорка – пусть известит.
– Не боишься? – нахмурилась мать. – Вдруг за эти годы в его голове многое переменилось? Поймет ли он тебя?
– Что ты, мама! – запальчиво махнул рукой Михаил. – Жорка – мой друг навеки. Мы же с ним не только верные сотоварищи по детским играм и соседи по дому, мы – однополчане. Наша дружба скреплена кровью. Я никогда не рассказывал тебе о том, как вытаскивал раненого Жорку из-под обстрела и как он спас меня от германского плена, когда мы попали в засаду… Ах, мамочка, сколько нас связывает, ты бы знала!
Елена Михайловна опустила глаза.
– Ну, тебе видней, – сказала она и перевела разговор на другую тему. – Ты, сынок, рассказал мне о своих скитаниях, о работе на заводе «Красный ленинец». Однако я ничего не услышала о личной жизни.
Михаил покраснел.
– Завести семью мне пока не довелось.
– А девушка? – мать искала его глаза.
– Она здесь, со мною, в Питере.
– Ах ты, хитрец! – засмеялась Елена Михайловна. – Значит, вы прибыли в командировку вместе?
Михаил смущенно поигрывал серебряной ложечкой.
– Я приехал по делам службы, а она – к родственникам.
– Расскажи мне о ней, – мягко потребовала мать.
– Поверь, мама, между нами – лишь взаимные симпатии, – пожал плечами Михаил.
– Не лги мне, Топтыжка, – Елена Михайловна погрозила сыну пальцем. – Подозреваю я, что ты влюблен.
– И мне так кажется, – вздохнул Михаил и улыбнулся.
– Это же прекрасно! Как я рада! И кто твоя возлюбленная? – не отступала Елена Михайловна.
– Ее зовут Полина. Она – учительница и… настоящая красавица.
– Она из «простых»?
– Не совсем так, мама.
– Ага… Значит, из «новых»?
– Из них, из победителей. Родители – образованные люди, отец – высокопоставленный чин. Только не подумай, что я ради карьеры – Полина в самом деле мне очень нравится, она…
– Познакомишь? – в глазах Елены Михайловны искрилось любопытство.
– Чуть позже, родная. Пока Полина не все обо мне знает.
– Ты хочешь ей открыться? – в голосе матери прозвучало беспокойство.
– Полина и так уже о многом догадывается. Думаю, она все верно поймет.
Елена Михайловна взяла его за руку:
– Уж если я ждала тебя, сынок, столько лет, – подожду еще немного. Вы, наверное, договорились сегодня встретиться?
– Да, условились погулять после обеда.
– Скоро полдень, – Елена Михайловна кивнула на часы. – Заговорились мы, Топтыжка.
Михаил поднялся от стола:
– Спасибо за угощение, мамочка. Вечером я обязательно загляну.