Страница:
– Именно. Года через три страна врастет в капитализм, еще через два буржуи придут к власти через выборы. Большевики частью растворятся в новом обществе, частью станут подручными новых хозяев, особенно функционеры. Придет нужда в новой революции, очищающей Четвертой русской революции! А кто ее будет готовить? Мы, истинные марксисты! Весь мир поднимется. Создадим общество без угнетающего государства, без притеснения как капиталистов, так и большевиков, без жандармов Чека, без реквизиций в деревне, без нэпмачей, без денег! Будем жить коммунами, в равенстве и достатке, без преступности, проституции, безработицы, армии и милиции. Такая вот философия!
– Романтично, – разочарованно протянул Андрей.
– Не понравилось? – с легкой агрессией спросил Венька.
– Понравилось, а что толку? Снова заговор и снова война. Ты ее, как я понимаю, не видел, к счастью, потому и радостно тебе в нее играть, – жестко ответил Рябинин.
– Ну вот, – вздохнул Венька. – Вы немногим старше меня, а уже принадлежите прошлому. Вы устали, и, хотя в душе разочарованы нашим бытием, ваша усталость сильнее вас.
– Просто я не вижу альтернатив, – грустно проговорил Андрей.
– Послушайте, приходите к нам! Координационный совет нашего «Союза» располагается в «Красном уголке» электростанции. Там вам авторитетно ответят на все вопросы.
– Непременно загляну, – заверил Андрей и, увидев приближающийся трамвай, стал прощаться.
Он долго не ложился – стоял у распахнутого окна и курил в ночь.
«Даже смены воспитать не сумели, – думал Андрей. – Молодая робкая поросль – и та недовольна правителями, по-своему, конечно, в рамках господствующей идеологии, но все же недовольна. Как и рабочие, подобные Ковальчуку, как и крестьяне, интеллигенция и такие, как я. Однако власть сильна, а значит… Значит, вновь возьмет в руки зазубренный топор».
Он подумал о Кирилле Петровиче, отце Полины.
И о Черногорове, могущественном зампреде ГПУ. Теперь эти два человека соединились в сознании Андрея в одну фигуру. «Кто перед Черногоровым Венечка Ковальчук со товарищи? Цыплятки, жидкостеблые сорняки. Четвертая русская революция, говорите? Не-ет, в народе глубоко, до печенок и ниже, засел страх, обезоруживающий, мертвящий. Нет, голубчики вы мои! Не "Венечкам" суждено побороть "Черногоровых"! Их сразят только победившие страх, выросшие без страха, как победители Мамая, с детства не знавшие татарина».
Андрей погасил окурок, вздохнул и направился к постели.
А где-то, верст за двенадцать от города, в районе дач губернского партактива тоже не спали. Темноволосая девушка сидела за столом, записывая что-то в тетрадь при мягком свете настольной лампы.
«17 мая 1924 года.
Прошло уже больше недели, и я снова возвращаюсь к своему терпеливому дневнику. (Кстати, это его первое путешествие на дачу.)
Сегодня я веду себя как самая настоящая мещаночка. Целый день задаю себе один и тот же вопрос: что же во мне такого особенного, чем я могу понравиться? Неприлично долго разглядываю свое отражение в зеркале – да, недурна… но чтобы вызвать настоящее, глубокое чувство…
А между тем причина подобного поведения проста и даже смешна – вчера Андрей все-таки осмелился меня поцеловать. Сколько раз представляла себе, как это может произойти, однако наяву все выглядело совершенно иначе. Он был так трогательно нежен, но в то же время решителен и даже тверд. Как бы я хотела, чтобы Андрей был действительно в меня влюблен! Тогда бы жизнь моя наполнилась смыслом, вновь обрела яркие краски и восхитительные оттенки. Если бы кто-нибудь спросил меня, что значит для меня Андрей, я бы, честное слово, не знала, что ответить. Мне нравится Рябинин – он притягателен и нечеловечески выдержан, таинственен, закрыт, словно хитроумная китайская шкатулка. И это так волнует! Когда мы вместе, я чувствую себя лошадкой, на которую надевают шелковую, но чрезвычайно крепкую узду. И самое страшное, что мне это нравится!
А еще мне страсть как хочется побывать в его жилище – поглядеть на маленькие безделушки и вещи, которые встречают его каждый день; перебрать их и расспросить о нем… Но самой напроситься в гости к Андрею стыдно, неловко…
Завтра я его не увижу. Они с комсомольцами отправляются в лес, на заготовку лапника для украшения зала губкома… Неужели я тоскую? Да нет, просто мне жалко, что он станет добычей злющих-презлющих комаров. И вообще, довольно об этом».
Глава XXVIII
Глава XXIX
– Романтично, – разочарованно протянул Андрей.
– Не понравилось? – с легкой агрессией спросил Венька.
– Понравилось, а что толку? Снова заговор и снова война. Ты ее, как я понимаю, не видел, к счастью, потому и радостно тебе в нее играть, – жестко ответил Рябинин.
– Ну вот, – вздохнул Венька. – Вы немногим старше меня, а уже принадлежите прошлому. Вы устали, и, хотя в душе разочарованы нашим бытием, ваша усталость сильнее вас.
– Просто я не вижу альтернатив, – грустно проговорил Андрей.
– Послушайте, приходите к нам! Координационный совет нашего «Союза» располагается в «Красном уголке» электростанции. Там вам авторитетно ответят на все вопросы.
– Непременно загляну, – заверил Андрей и, увидев приближающийся трамвай, стал прощаться.
* * *
Он долго не ложился – стоял у распахнутого окна и курил в ночь.
«Даже смены воспитать не сумели, – думал Андрей. – Молодая робкая поросль – и та недовольна правителями, по-своему, конечно, в рамках господствующей идеологии, но все же недовольна. Как и рабочие, подобные Ковальчуку, как и крестьяне, интеллигенция и такие, как я. Однако власть сильна, а значит… Значит, вновь возьмет в руки зазубренный топор».
Он подумал о Кирилле Петровиче, отце Полины.
И о Черногорове, могущественном зампреде ГПУ. Теперь эти два человека соединились в сознании Андрея в одну фигуру. «Кто перед Черногоровым Венечка Ковальчук со товарищи? Цыплятки, жидкостеблые сорняки. Четвертая русская революция, говорите? Не-ет, в народе глубоко, до печенок и ниже, засел страх, обезоруживающий, мертвящий. Нет, голубчики вы мои! Не "Венечкам" суждено побороть "Черногоровых"! Их сразят только победившие страх, выросшие без страха, как победители Мамая, с детства не знавшие татарина».
Андрей погасил окурок, вздохнул и направился к постели.
* * *
А где-то, верст за двенадцать от города, в районе дач губернского партактива тоже не спали. Темноволосая девушка сидела за столом, записывая что-то в тетрадь при мягком свете настольной лампы.
«17 мая 1924 года.
Прошло уже больше недели, и я снова возвращаюсь к своему терпеливому дневнику. (Кстати, это его первое путешествие на дачу.)
Сегодня я веду себя как самая настоящая мещаночка. Целый день задаю себе один и тот же вопрос: что же во мне такого особенного, чем я могу понравиться? Неприлично долго разглядываю свое отражение в зеркале – да, недурна… но чтобы вызвать настоящее, глубокое чувство…
А между тем причина подобного поведения проста и даже смешна – вчера Андрей все-таки осмелился меня поцеловать. Сколько раз представляла себе, как это может произойти, однако наяву все выглядело совершенно иначе. Он был так трогательно нежен, но в то же время решителен и даже тверд. Как бы я хотела, чтобы Андрей был действительно в меня влюблен! Тогда бы жизнь моя наполнилась смыслом, вновь обрела яркие краски и восхитительные оттенки. Если бы кто-нибудь спросил меня, что значит для меня Андрей, я бы, честное слово, не знала, что ответить. Мне нравится Рябинин – он притягателен и нечеловечески выдержан, таинственен, закрыт, словно хитроумная китайская шкатулка. И это так волнует! Когда мы вместе, я чувствую себя лошадкой, на которую надевают шелковую, но чрезвычайно крепкую узду. И самое страшное, что мне это нравится!
А еще мне страсть как хочется побывать в его жилище – поглядеть на маленькие безделушки и вещи, которые встречают его каждый день; перебрать их и расспросить о нем… Но самой напроситься в гости к Андрею стыдно, неловко…
Завтра я его не увижу. Они с комсомольцами отправляются в лес, на заготовку лапника для украшения зала губкома… Неужели я тоскую? Да нет, просто мне жалко, что он станет добычей злющих-презлющих комаров. И вообще, довольно об этом».
Глава XXVIII
Воскресным утром жителей города разбудили визг пил и стук молотков на Главной площади. Шумная команда губкомоловцев возводила у постамента поверженного Александра II деревянную трибуну. Обыватели гадали: какой же это праздник наступит в понедельник? Трибуны выстраивали для демонстраций и митингов, приуроченных к важным событиям, а таковых в середине мая честные мещане не припоминали.
Горожане отстали от жизни, ибо 19 мая 1924 года страна готовилась встретить вторую годовщину пионерской организации. Однако вряд ли кто-либо осудил невежество обывателей – пионерский союз был еще малочисленным и плохо известным.
На следующий день улицы огласились громом барабанов и воем пионерских горнов. Некоторые зеваки по старинке приняли пионерские колонны за скаутские, но внимательный глаз отличал бедный наряд демонстрантов и красные галстуки.
Пионеры трудовой школы номер два тоже спешили на митинг. Как и положено, вел колонну комсомолец и вчерашний ученик ткача, семнадцатилетний вожатый Петя Горкин. Сопровождали юных ленинцев и педагоги – директор школы Анна Сергеевна и учительница немецкого языка Полина Кирилловна. Если любимую всеми «немку» пригласили на митинг пионеры, суровая директриса вызвалась пойти сама – для олицетворения высшего руководства учебного заведения. Подчеркнуто строгая тридцатидвухлетняя Анна Сергеевна вызывала трепет даже у «товарищей из наробраза». «Ярая большевичка!» – уверенно говорили о ней коллеги.
Городские педагоги считали Анну Сергеевну человеком прагматичным и удачливым. Еще бы! Дворянка по происхождению, сумела удержаться на работе и «пробиться» в партию, «ухватила выгодного муженька» – директора кирпичного завода Ферапонтова, пусть молодого, но перспективного и крайне авторитетного в губкоме.
Жизнь посторонних людей и вправду представляется окружающим слишком просто, а значит, превратно. Еще каких-нибудь восемь лет назад была Анечка Смирнова, дочь отставного подполковника артиллерии, прелестной женой офицера инженерных войск. Списанный по ранению капитан-сапер Лисовский с романтизмом встретил большевистский переворот и даже собирался служить новой власти. Однако верный долгу офицерской дружбы муж Анечки не отказал в гостеприимстве однополчанину, оказавшемуся монархистом и членом антибольшевистской организации. Фронтовые приятели угодили в «чрезвычайку» и через три дня без лишних разбирательств были расстреляны.
Аня о судьбе мужа Володечки ничего не знала и продолжала ждать. Бывшую дворянку и жену контрреволюционера уволили из школы, где она преподавала музыку, лишив тем самым хлебной пайки и карточки на дрова. Она мыла полы в солдатских казармах, меняла последние драгоценности на продукты и, пытаясь обогреть холодную квартиру, жгла в печурке мебель и тома русских классиков.
Однажды, зимой девятнадцатого, доведенная нуждой до отупения, поймала Аня себя на том, что хочет лишь одного – чтобы упала у ее дома лошадь, а она, подоспев к дохлой кляче первой, попросит у возницы, Христа ради, кусочек конины на пропитание.
В ту зиму приглянулась она розовощекому сотруднику ЧК Семену Артамонову. Приходил чекист в гости, обхаживал, приносил в подарок сало, хлеб, сахар и от души смеялся над тем, как завороженно смотрела его возлюбленная на разносолы. Не понимал Артамонов, отчего молодая женщина плакала и отвергала сватовство столь видного жениха.
Всесильный Артамонов и рассказал Ане, что ее муж Володечка Лисовский расстрелян аж в декабре семнадцатого и что ждать его попусту. Аня с тоской поглядела на серое небо, украдкой смахнула слезу и отправилась растапливать на огне снег и сосульки, чтобы приготовить чай ухажеру.
Артамонов добился восстановления Ани на службе, и она вновь начала учить детей. Ее блеклую тень стали узнавать на улицах, кланяться «товарищу Анне Сергеевне» и уступать место в очередях за продуктами.
А летом вошли в город белые части. Откуда-то появились хлеб и крупчатка, заработали рестораны, и Анна Сергеевна опять растерялась. Благодетель Артамонов ушел вместе с Красной армией. Деникинцы кричали о скором падении Москвы, невесть откуда появившиеся мальчишки-гимназисты в армейских мундирах бросали ей в лицо проклятия и называли «большевистской лярвой». Соседи жалели Анну Сергеевну и советовали сходить к коменданту города, рассказать о заслугах отца и мужа перед Отечеством, попросить участия. Она грустно улыбалась и отрешенно ждала какого-то чуда.
Красные вернулись осенью. Снова исчезли продукты, но появился вездесущий Артамонов. Он стал комиссаром дивизии и поэтому гостил в квартирке Анны Сергеевны совсем недолго. Уже через три дня Артамонов ушел в поход, а еще через месяц погиб где-то в Сальских степях. О героической кончине славного комиссара Анну Сергеевну известили двое его сослуживцев. Сама того не желая, оказалась Анна Сергеевна причастной к судьбе именитого большевика. Партийцы начали относиться к ней с благоговением и почетом, называя «невестушкой покойного товарища Семена».
Когда газеты написали о разгроме врангелевской армии, поняла Анна Сергеевна, что власть Советов утвердилась окончательно и что у нее есть свое место в большевистской стране. Как и многие униженные революцией, забитые и растоптанные, поруганные и доведенные до состояния жалких зверьков люди, Анна Сергеевна признала Советскую власть. Годы ужаса, казавшиеся веками, стерли из памяти светлое детство и юность, любовь к Володечке Лисовскому и всю беззаботную дореволюционную жизнь. Старый мир превратился в призрачный и несуществующий. Он вспоминался, как дорогая и безнадежно потерянная безделушка, – с коротким вздохом и смирением перед необратимостью обстоятельств.
Как и многие люди, Анна Сергеевна поверила в новую власть и даже полюбила ее. Любовь эта и явилась средством выживания, тем целительным бальзамом, с помощью которого надорванная безумием психика нации сохранила способность мыслить и существовать. Страх, ненависть, звериная жестокость и непримиримость классовой бойни сменились безмерной тягой к жизни и трудовым энтузиазмом.
Анна Сергеевна стала активной общественницей. Она принимала участие во всех диспутах и собраниях, рьяно громила «оппозиции», клеймя фракционеров-отщепенцев последними словами. Ее даже упрекали за излишний азарт и нетерпимость, на что она неизменно отвечала: «Фракции приведут к расколу, а значит, – к хаосу. Я-то его видела!»
Начальник губнаробраза Обухов был давнишним приятелем славного Артамонова, он сентиментально уважал Анну Сергеевну и добился назначения ее директором второй трудшколы.
Как-то раз познакомилась Анна Сергеевна с Климом Ферапонтовым, двадцатипятилетним директором кирпичного завода. Ферапонтов влюбился без памяти в строгую и статную учительницу, Анна Сергеевна ответила взаимностью, и уже в конце 1922 года они поженились.
Во время ленинского призыва Анна Сергеевна подала заявление в партию с объяснением: «Не могу мыслить себя вне РКП(б)». И это было чистой правдой, она не лукавила.
Пионерские колонны дошли до площади и стали вокруг трибуны. С нее демонстрантов приветствовали вожди губернии, комсомольские авторитеты и начальство из наробраза. Дошла очередь и до секретаря губкома партии. Товарищ Луцкий широко улыбнулся, отечески оглядел «полки большевистской смены» и начал говорить о рабском прошлом и «светоче истины» – товарище Ленине.
– …И уж кому, как не нам, старшему поколению партийцев, не помнить годы царского угнетения? – пафосно вопрошал Луцкий.
Никто из присутствующей молодежи и не сомневался, что «губернский орел» и «первый коммунар» товарищ Луцкий эти времена помнил, помнил с болью и пламенной ненавистью. Сомнения в словах секретаря губкома могли закрасться лишь у тех немногих старых рабочих, что остались в живых после мясорубки гражданской; или у тех, безмолвных, безвременно погибших городских пролетариев, что по первому зову партии пошли на бой за ее власть и сложили свои головы на фронтах. Они-то могли рассказать об «угнетении» царским режимом преуспевающего лавочника Гриши Гирковина!
Наследовав в 1908 году «Скобяную коммерцию» отца, успешно торговал Григорий Осипович петлями и замками вплоть до осени 1916 года и жил припеваючи. Именно тогда тридцатитрехлетнего Гирковина должны были забрать в армию. Однако обремененный женой, двумя дочерьми и солидным достатком лавочник воевать за веру, царя и Отечество не хотел. Беде помог любезный родственник Сережа Ревунков, член РСДРП(б) и профессиональный революционер. Лукавый большевик, гостивший в то время у своего двоюродного брата Гриши, говорил о близком конце династии и грядущей революции. Григорий решил дезертировать, что и сделал, сбежав с Сережей в Петроград. Там образованный и житейски опытный Гирковин преуспел. Он агитировал рабочих, выступал на митингах, редактировал прокламации. Преимущества возраста, купеческая хитрость и влияние брата Сережи сделали свое дело – очень быстро Григорий выдвинулся.
Летом 1917-го, имея полномочия ЦК, он, под нелепой фамилией Луцкий, приехал в родной город и возглавил Совет рабочих депутатов. После большевистского переворота влияние Луцкого возросло. Он создавал органы управления, формировал отряды Красной гвардии и щедро раздавал обещания – он был всем. «Становой хребет рабочего класса» – городские потомственные пролетарии – поначалу относились настороженно к «лавочнику-перерожденцу», но, опьяненные победой и обрушившейся на них иллюзорной властью, все же Луцкому поверили.
Авторитет Григория Осиповича пошатнулся с началом гражданской. На первых порах его потеснили от лидерства ставшие всесильными военные, а затем, уйдя в подполье при деникинской оккупации, Луцкий и вовсе потерялся. Отпустив ветхозаветную бородищу, «товарищ Григорий» перемещался по конспиративным норам и фактически не руководил губкомом. В Москве понимали, что Луцкий бездействует, поэтому послали ему в помощники столичного пролетария Платонова. Никодим Иванович был человеком честным и преданным идее; он и стал реально руководить местными большевиками, а мифический Луцкий лишь писал отчеты в Центр. Правда, иногда Григорий Осипович помогал соратникам. Так при подготовке восстания он свел Платонова с Паханом Лангриным, шапочное знакомство с которым водил еще с молодых лет. За тысячу царских червонцев Пахан снабдил заговорщиков оружием и боеприпасами. Восстание захлебнулось, вину за провал «акции» Луцкий свалил на Никодима Ивановича. «Товарищ Григорий» покинул город и перебежал в расположение частей Красной армии, благо фронт уже приблизился к границам губернии. Луцкий вступил в город освободителем – на белом коне, затянутый в кожанку, с шашкой на боку, впереди колонны красных кавалеристов. Вернув власть, он отодвинул на задний план подпольщиков, услав их на второстепенные должности в уезды. Платонов довольствовался командованием губисполкомом. Луцкий вновь стал всем…
Секретарь завершил свою пространную речь положенными заклинаниями вечной жизни товарища Ленина и правоте дела партии, затем прокричал пару здравиц во славу пионерии и под оглушительное «ура!» уступил место наробразовцам.
Митинг закончился торжественным маршем всех пионерских дружин перед высокой трибуной. Чеканя шаг, юные ленинцы снова и снова кричали «ура!», били в барабаны и трепетно ловили взгляды вождей.
Проводив последнюю колонну, «ответственные товарищи» вернулись к своим обычным заботам.
Товарищ Луцкий немного утомился и решил отдохнуть. Он прошел в кабинет, наглухо задернул шторы и включил настольную лампу. Григорий Осипович любил полумрак – его глаза быстро уставали. Особенно мучился Луцкий в летнее время. Поговаривали, будто причиной слабости глаз секретаря губкома являлось его многолетнее сидение в полутемной скобяной лавке.
Луцкий привел в порядок письменные принадлежности и взялся за брошюру собственного сочинения. Книжечка включала речь секретаря на предстоящей губпартконференции. Экземпляр, что держал в руках Григорий Осипович, был сигнальным, брошюре предстояло поступить в продажу по окончании губернского партийного форума. Однако речь уже печаталась, ибо Луцкий и мысли не допускал, что ее не одобрят. Сама конференция представлялась событием номинальным – партийцы должны были дать делегатам XIII съезда последние наказы и заслушать отчет об успехах губернии.
Взгляд Луцкого пробегал по абзацам, останавливаясь на выделенных курсивом выводах. Речь была неплоха – Григорий Осипович умел раздувать успехи и скрывать неудачи. Он перевернул последнюю страницу, отбросил брошюру и закурил папиросу.
Луцкий думал о том, как поедет в Москву на очередной съезд, восьмой в его партийной биографии. Непременно выступят вожди, им будут внимать, аплодировать, возносить. Но не «столпы ЦК» – главные, главные – такие, как он, Луцкий, «железные секретари», цари и боги регионов. Что вся страна без них? Глупое стадо. А вожди партии? Кучка перегрызшихся аппаратчиков – усталый Каменев, пустобрех Зиновьев, запальчивый Троцкий, спившийся Рыков, словоблудливый «умник» Бухарин… Хорош разве что Сталин – крепкий организатор, хотя человек недалекий и косноязычный.
«А мы? Любо-дорого поглядеть! – говорил сам себе Луцкий. – Шеболдаев, Варейкис, Хатаевич, я… Орлы, силища, авторитет. У нас в губерниях – не Москва, там мышь пискнула – и уже дискуссия; у нас только шепни – задавим!.. Все у меня есть: заводы, фабрики, речной флот, транспорт всяческий. Даже подвластные войска имеются – в Имретьевске размещена кавбригада, в Колчевске – пехотный полк. Командиры – люди преданные. Что им реввоенсовет, коли кормлю их я!»
Григорий Осипович вспомнил, как в былые годы в свободное от работы время читал всевозможные экономические труды и исторические романы. Частенько, покуривая во дворике, размышлял Гриша Гирковин об экономических моделях, о многообразии мирового хозяйства и парадоксах истории. Одним из таких парадоксов Гриша считал себя самого: «Я бы, к примеру, смог составить карьеру и получше торговой. Я неглуп, образован и расчетлив. Разве что не дают нам, людям маленьким и неродовитым, развернуться в Российской империи». Мечтал Гриша не о материальных благах, хотелось ему власти, славы и почитания.
Вот мечты и сбылись – достиг Григорий Осипович высшей власти. Уже пятый год все было относительно спокойно в его губернии, однако…
В этот мажорный мотивчик не укладывалась только одна нота – ведомство ГПУ. Неподвластен и упрям был Черногоров, реальный глава местных органов безопасности. Луцкий знал о тайной власти чекистов, помнил о годах «красного террора». ГПУ представлялось ему могучим затаившимся пауком, оплетающим липкой и крепкой сетью всю республику.
Многое знали «птенцы Железного Феликса» – стоял за ними некто, сильный и коварный, направляющий верных чекистов и пристально следящий за ними. Григорий Осипович частенько размышлял – кто. Сам Дзержинский болен, загружен делами ВСНХ; заместители – люди слабые и избалованные. «Неужели Лев? Из начальников подразделений ГПУ много его выдвиженцев. Может статься, затаился умный Троцкий, силу набирает? Эх, расспросить бы Черногора, да он сам – дружок Льва Давидовича». Из Москвы доходили слухи, будто хотят вожди партии «валить» Льва. «Неплохо, нужно поддержать», – решил Григорий Осипович. Сам Луцкий стремился не примыкать к группировкам в руководстве партии. Он выработал тактику компромиссов, позицию всеобщего миротворца. Луцкий никогда не конфликтовал с противниками – он выжидал и сохранял достоинство, подзадоривая оппонентов остротами. «Сатира поражает хлеще пули!» – говаривал соратникам Григорий Осипович…
Луцкий заглянул в рабочий блокнот, освежая в памяти перечень запланированных мероприятий, вздохнул и подумал об обеде. Он вспомнил, что Милочка обещала приготовить вкусную рыбу. Григорий Осипович поднял телефонную трубку и приказал подавать машину.
Горожане отстали от жизни, ибо 19 мая 1924 года страна готовилась встретить вторую годовщину пионерской организации. Однако вряд ли кто-либо осудил невежество обывателей – пионерский союз был еще малочисленным и плохо известным.
На следующий день улицы огласились громом барабанов и воем пионерских горнов. Некоторые зеваки по старинке приняли пионерские колонны за скаутские, но внимательный глаз отличал бедный наряд демонстрантов и красные галстуки.
Пионеры трудовой школы номер два тоже спешили на митинг. Как и положено, вел колонну комсомолец и вчерашний ученик ткача, семнадцатилетний вожатый Петя Горкин. Сопровождали юных ленинцев и педагоги – директор школы Анна Сергеевна и учительница немецкого языка Полина Кирилловна. Если любимую всеми «немку» пригласили на митинг пионеры, суровая директриса вызвалась пойти сама – для олицетворения высшего руководства учебного заведения. Подчеркнуто строгая тридцатидвухлетняя Анна Сергеевна вызывала трепет даже у «товарищей из наробраза». «Ярая большевичка!» – уверенно говорили о ней коллеги.
Городские педагоги считали Анну Сергеевну человеком прагматичным и удачливым. Еще бы! Дворянка по происхождению, сумела удержаться на работе и «пробиться» в партию, «ухватила выгодного муженька» – директора кирпичного завода Ферапонтова, пусть молодого, но перспективного и крайне авторитетного в губкоме.
Жизнь посторонних людей и вправду представляется окружающим слишком просто, а значит, превратно. Еще каких-нибудь восемь лет назад была Анечка Смирнова, дочь отставного подполковника артиллерии, прелестной женой офицера инженерных войск. Списанный по ранению капитан-сапер Лисовский с романтизмом встретил большевистский переворот и даже собирался служить новой власти. Однако верный долгу офицерской дружбы муж Анечки не отказал в гостеприимстве однополчанину, оказавшемуся монархистом и членом антибольшевистской организации. Фронтовые приятели угодили в «чрезвычайку» и через три дня без лишних разбирательств были расстреляны.
Аня о судьбе мужа Володечки ничего не знала и продолжала ждать. Бывшую дворянку и жену контрреволюционера уволили из школы, где она преподавала музыку, лишив тем самым хлебной пайки и карточки на дрова. Она мыла полы в солдатских казармах, меняла последние драгоценности на продукты и, пытаясь обогреть холодную квартиру, жгла в печурке мебель и тома русских классиков.
Однажды, зимой девятнадцатого, доведенная нуждой до отупения, поймала Аня себя на том, что хочет лишь одного – чтобы упала у ее дома лошадь, а она, подоспев к дохлой кляче первой, попросит у возницы, Христа ради, кусочек конины на пропитание.
В ту зиму приглянулась она розовощекому сотруднику ЧК Семену Артамонову. Приходил чекист в гости, обхаживал, приносил в подарок сало, хлеб, сахар и от души смеялся над тем, как завороженно смотрела его возлюбленная на разносолы. Не понимал Артамонов, отчего молодая женщина плакала и отвергала сватовство столь видного жениха.
Всесильный Артамонов и рассказал Ане, что ее муж Володечка Лисовский расстрелян аж в декабре семнадцатого и что ждать его попусту. Аня с тоской поглядела на серое небо, украдкой смахнула слезу и отправилась растапливать на огне снег и сосульки, чтобы приготовить чай ухажеру.
Артамонов добился восстановления Ани на службе, и она вновь начала учить детей. Ее блеклую тень стали узнавать на улицах, кланяться «товарищу Анне Сергеевне» и уступать место в очередях за продуктами.
А летом вошли в город белые части. Откуда-то появились хлеб и крупчатка, заработали рестораны, и Анна Сергеевна опять растерялась. Благодетель Артамонов ушел вместе с Красной армией. Деникинцы кричали о скором падении Москвы, невесть откуда появившиеся мальчишки-гимназисты в армейских мундирах бросали ей в лицо проклятия и называли «большевистской лярвой». Соседи жалели Анну Сергеевну и советовали сходить к коменданту города, рассказать о заслугах отца и мужа перед Отечеством, попросить участия. Она грустно улыбалась и отрешенно ждала какого-то чуда.
Красные вернулись осенью. Снова исчезли продукты, но появился вездесущий Артамонов. Он стал комиссаром дивизии и поэтому гостил в квартирке Анны Сергеевны совсем недолго. Уже через три дня Артамонов ушел в поход, а еще через месяц погиб где-то в Сальских степях. О героической кончине славного комиссара Анну Сергеевну известили двое его сослуживцев. Сама того не желая, оказалась Анна Сергеевна причастной к судьбе именитого большевика. Партийцы начали относиться к ней с благоговением и почетом, называя «невестушкой покойного товарища Семена».
Когда газеты написали о разгроме врангелевской армии, поняла Анна Сергеевна, что власть Советов утвердилась окончательно и что у нее есть свое место в большевистской стране. Как и многие униженные революцией, забитые и растоптанные, поруганные и доведенные до состояния жалких зверьков люди, Анна Сергеевна признала Советскую власть. Годы ужаса, казавшиеся веками, стерли из памяти светлое детство и юность, любовь к Володечке Лисовскому и всю беззаботную дореволюционную жизнь. Старый мир превратился в призрачный и несуществующий. Он вспоминался, как дорогая и безнадежно потерянная безделушка, – с коротким вздохом и смирением перед необратимостью обстоятельств.
Как и многие люди, Анна Сергеевна поверила в новую власть и даже полюбила ее. Любовь эта и явилась средством выживания, тем целительным бальзамом, с помощью которого надорванная безумием психика нации сохранила способность мыслить и существовать. Страх, ненависть, звериная жестокость и непримиримость классовой бойни сменились безмерной тягой к жизни и трудовым энтузиазмом.
Анна Сергеевна стала активной общественницей. Она принимала участие во всех диспутах и собраниях, рьяно громила «оппозиции», клеймя фракционеров-отщепенцев последними словами. Ее даже упрекали за излишний азарт и нетерпимость, на что она неизменно отвечала: «Фракции приведут к расколу, а значит, – к хаосу. Я-то его видела!»
Начальник губнаробраза Обухов был давнишним приятелем славного Артамонова, он сентиментально уважал Анну Сергеевну и добился назначения ее директором второй трудшколы.
Как-то раз познакомилась Анна Сергеевна с Климом Ферапонтовым, двадцатипятилетним директором кирпичного завода. Ферапонтов влюбился без памяти в строгую и статную учительницу, Анна Сергеевна ответила взаимностью, и уже в конце 1922 года они поженились.
Во время ленинского призыва Анна Сергеевна подала заявление в партию с объяснением: «Не могу мыслить себя вне РКП(б)». И это было чистой правдой, она не лукавила.
Пионерские колонны дошли до площади и стали вокруг трибуны. С нее демонстрантов приветствовали вожди губернии, комсомольские авторитеты и начальство из наробраза. Дошла очередь и до секретаря губкома партии. Товарищ Луцкий широко улыбнулся, отечески оглядел «полки большевистской смены» и начал говорить о рабском прошлом и «светоче истины» – товарище Ленине.
– …И уж кому, как не нам, старшему поколению партийцев, не помнить годы царского угнетения? – пафосно вопрошал Луцкий.
Никто из присутствующей молодежи и не сомневался, что «губернский орел» и «первый коммунар» товарищ Луцкий эти времена помнил, помнил с болью и пламенной ненавистью. Сомнения в словах секретаря губкома могли закрасться лишь у тех немногих старых рабочих, что остались в живых после мясорубки гражданской; или у тех, безмолвных, безвременно погибших городских пролетариев, что по первому зову партии пошли на бой за ее власть и сложили свои головы на фронтах. Они-то могли рассказать об «угнетении» царским режимом преуспевающего лавочника Гриши Гирковина!
Наследовав в 1908 году «Скобяную коммерцию» отца, успешно торговал Григорий Осипович петлями и замками вплоть до осени 1916 года и жил припеваючи. Именно тогда тридцатитрехлетнего Гирковина должны были забрать в армию. Однако обремененный женой, двумя дочерьми и солидным достатком лавочник воевать за веру, царя и Отечество не хотел. Беде помог любезный родственник Сережа Ревунков, член РСДРП(б) и профессиональный революционер. Лукавый большевик, гостивший в то время у своего двоюродного брата Гриши, говорил о близком конце династии и грядущей революции. Григорий решил дезертировать, что и сделал, сбежав с Сережей в Петроград. Там образованный и житейски опытный Гирковин преуспел. Он агитировал рабочих, выступал на митингах, редактировал прокламации. Преимущества возраста, купеческая хитрость и влияние брата Сережи сделали свое дело – очень быстро Григорий выдвинулся.
Летом 1917-го, имея полномочия ЦК, он, под нелепой фамилией Луцкий, приехал в родной город и возглавил Совет рабочих депутатов. После большевистского переворота влияние Луцкого возросло. Он создавал органы управления, формировал отряды Красной гвардии и щедро раздавал обещания – он был всем. «Становой хребет рабочего класса» – городские потомственные пролетарии – поначалу относились настороженно к «лавочнику-перерожденцу», но, опьяненные победой и обрушившейся на них иллюзорной властью, все же Луцкому поверили.
Авторитет Григория Осиповича пошатнулся с началом гражданской. На первых порах его потеснили от лидерства ставшие всесильными военные, а затем, уйдя в подполье при деникинской оккупации, Луцкий и вовсе потерялся. Отпустив ветхозаветную бородищу, «товарищ Григорий» перемещался по конспиративным норам и фактически не руководил губкомом. В Москве понимали, что Луцкий бездействует, поэтому послали ему в помощники столичного пролетария Платонова. Никодим Иванович был человеком честным и преданным идее; он и стал реально руководить местными большевиками, а мифический Луцкий лишь писал отчеты в Центр. Правда, иногда Григорий Осипович помогал соратникам. Так при подготовке восстания он свел Платонова с Паханом Лангриным, шапочное знакомство с которым водил еще с молодых лет. За тысячу царских червонцев Пахан снабдил заговорщиков оружием и боеприпасами. Восстание захлебнулось, вину за провал «акции» Луцкий свалил на Никодима Ивановича. «Товарищ Григорий» покинул город и перебежал в расположение частей Красной армии, благо фронт уже приблизился к границам губернии. Луцкий вступил в город освободителем – на белом коне, затянутый в кожанку, с шашкой на боку, впереди колонны красных кавалеристов. Вернув власть, он отодвинул на задний план подпольщиков, услав их на второстепенные должности в уезды. Платонов довольствовался командованием губисполкомом. Луцкий вновь стал всем…
Секретарь завершил свою пространную речь положенными заклинаниями вечной жизни товарища Ленина и правоте дела партии, затем прокричал пару здравиц во славу пионерии и под оглушительное «ура!» уступил место наробразовцам.
* * *
Митинг закончился торжественным маршем всех пионерских дружин перед высокой трибуной. Чеканя шаг, юные ленинцы снова и снова кричали «ура!», били в барабаны и трепетно ловили взгляды вождей.
Проводив последнюю колонну, «ответственные товарищи» вернулись к своим обычным заботам.
Товарищ Луцкий немного утомился и решил отдохнуть. Он прошел в кабинет, наглухо задернул шторы и включил настольную лампу. Григорий Осипович любил полумрак – его глаза быстро уставали. Особенно мучился Луцкий в летнее время. Поговаривали, будто причиной слабости глаз секретаря губкома являлось его многолетнее сидение в полутемной скобяной лавке.
Луцкий привел в порядок письменные принадлежности и взялся за брошюру собственного сочинения. Книжечка включала речь секретаря на предстоящей губпартконференции. Экземпляр, что держал в руках Григорий Осипович, был сигнальным, брошюре предстояло поступить в продажу по окончании губернского партийного форума. Однако речь уже печаталась, ибо Луцкий и мысли не допускал, что ее не одобрят. Сама конференция представлялась событием номинальным – партийцы должны были дать делегатам XIII съезда последние наказы и заслушать отчет об успехах губернии.
Взгляд Луцкого пробегал по абзацам, останавливаясь на выделенных курсивом выводах. Речь была неплоха – Григорий Осипович умел раздувать успехи и скрывать неудачи. Он перевернул последнюю страницу, отбросил брошюру и закурил папиросу.
Луцкий думал о том, как поедет в Москву на очередной съезд, восьмой в его партийной биографии. Непременно выступят вожди, им будут внимать, аплодировать, возносить. Но не «столпы ЦК» – главные, главные – такие, как он, Луцкий, «железные секретари», цари и боги регионов. Что вся страна без них? Глупое стадо. А вожди партии? Кучка перегрызшихся аппаратчиков – усталый Каменев, пустобрех Зиновьев, запальчивый Троцкий, спившийся Рыков, словоблудливый «умник» Бухарин… Хорош разве что Сталин – крепкий организатор, хотя человек недалекий и косноязычный.
«А мы? Любо-дорого поглядеть! – говорил сам себе Луцкий. – Шеболдаев, Варейкис, Хатаевич, я… Орлы, силища, авторитет. У нас в губерниях – не Москва, там мышь пискнула – и уже дискуссия; у нас только шепни – задавим!.. Все у меня есть: заводы, фабрики, речной флот, транспорт всяческий. Даже подвластные войска имеются – в Имретьевске размещена кавбригада, в Колчевске – пехотный полк. Командиры – люди преданные. Что им реввоенсовет, коли кормлю их я!»
Григорий Осипович вспомнил, как в былые годы в свободное от работы время читал всевозможные экономические труды и исторические романы. Частенько, покуривая во дворике, размышлял Гриша Гирковин об экономических моделях, о многообразии мирового хозяйства и парадоксах истории. Одним из таких парадоксов Гриша считал себя самого: «Я бы, к примеру, смог составить карьеру и получше торговой. Я неглуп, образован и расчетлив. Разве что не дают нам, людям маленьким и неродовитым, развернуться в Российской империи». Мечтал Гриша не о материальных благах, хотелось ему власти, славы и почитания.
Вот мечты и сбылись – достиг Григорий Осипович высшей власти. Уже пятый год все было относительно спокойно в его губернии, однако…
В этот мажорный мотивчик не укладывалась только одна нота – ведомство ГПУ. Неподвластен и упрям был Черногоров, реальный глава местных органов безопасности. Луцкий знал о тайной власти чекистов, помнил о годах «красного террора». ГПУ представлялось ему могучим затаившимся пауком, оплетающим липкой и крепкой сетью всю республику.
Многое знали «птенцы Железного Феликса» – стоял за ними некто, сильный и коварный, направляющий верных чекистов и пристально следящий за ними. Григорий Осипович частенько размышлял – кто. Сам Дзержинский болен, загружен делами ВСНХ; заместители – люди слабые и избалованные. «Неужели Лев? Из начальников подразделений ГПУ много его выдвиженцев. Может статься, затаился умный Троцкий, силу набирает? Эх, расспросить бы Черногора, да он сам – дружок Льва Давидовича». Из Москвы доходили слухи, будто хотят вожди партии «валить» Льва. «Неплохо, нужно поддержать», – решил Григорий Осипович. Сам Луцкий стремился не примыкать к группировкам в руководстве партии. Он выработал тактику компромиссов, позицию всеобщего миротворца. Луцкий никогда не конфликтовал с противниками – он выжидал и сохранял достоинство, подзадоривая оппонентов остротами. «Сатира поражает хлеще пули!» – говаривал соратникам Григорий Осипович…
Луцкий заглянул в рабочий блокнот, освежая в памяти перечень запланированных мероприятий, вздохнул и подумал об обеде. Он вспомнил, что Милочка обещала приготовить вкусную рыбу. Григорий Осипович поднял телефонную трубку и приказал подавать машину.
Глава XXIX
На планерке Рябинин отчитался о завершении ремонта в зале губкома. Обновленное и украшенное руками заводчан помещение было готово принять делегатов партконференции. Трофимов вызвался поглядеть и вместе с Михеевым поехал принимать работу.
Перед обедом к Андрею забежал Самыгин. Комсомольский вожак отрапортовал, что культпоход в Вознесенское отрепетирован с опережением графика, группа отправится в село в среду, утренним поездом. Самыгин оставил план мероприятия со всеми номерами и действующими лицами. Рябинину как начальнику культпохода предстояло его утвердить.
– Подписанный план надлежит завтра передать Михееву, – бросил, уходя, Самыгин. – И не забудь – завтра же, после работы – генеральный прогон всей культпрограммы!
Андрей кивнул и обратился к бумагам. Самыгин обозвал мероприятие «Пролетарский город – передовому селу». Название позабавило Андрея и заставило задуматься над творческим наполнением культвылазки в деревню. «Неплохо бы дать крестьянам живой обзор городской жизни без классовой, так сказать, ретуши». Он вспомнил о дебютной короткометражке Меллера: «Прокатить бы в Вознесенском эту хронику!» Андрей взялся за телефонную трубку.
– Гражданина Меллера? – ответил звонкий детский голосок. – Конечно, дома! Спит, еще не подымался… Обождите, я к нему постучу.
Трубка брякнулась о стену, откуда-то издалека послышался грохот и голоса. Наконец, в трубке заскрежетал сонный голос Наума:
– Да, я… Приветствую, Андрей… Шутишь, я почти встал, ну уже собирался подыматься… Организовать прокат в Вознесенском? – Меллер оживился. – С превеликим удовольствием!.. Буду готов к среде. Предложение прекрасное, бесподобное! Необходимо нести в массы высокое искусство… Ага, ну пока, привет!
Андрей отзвонил Самыгину и познакомил со своей идеей. Секретарь согласился и записал в состав культпоходовцев еще одно лицо – «товарища кинематографиста Н. Меллера».
В конце рабочего дня в кабинет Рябинина завалился завкомовский старейшина Петрович.
– Обмозговали мы на комитете твое предложение насчет душевых, – объявил Петрович и выложил на стол пачку банкнот. – Вот наскребли средств, получай, Андрей Николаич, и распишись.
Он сунул Рябинину бланк расходной ведомости кассы завкома.
Андрей принял деньги и поблагодарил стариков.
Зазвенел телефон – Трофимов похвалил столярный цех за работу, передал личную благодарность Луцкого.
«Ну и на здоровье, – подумал Андрей, вешая трубку. – Выходит, могу я, недострелянная белогвардейская сволочь, совершать мирные полезные дела для Советской власти».
Рабочий день закончился. Андрей стал собираться домой.
У ворот завода собралась кучка комсы. Ребята что-то оживленно обсуждали. Корнуков окликнул Андрея:
– Товарищ Рябинин! Вы футбол уважаете?
– Приходилось в детстве мяч гонять, – пожал плечами Андрей.
– В воскресенье сборная завода играет с кожевенниками, придете? – вступила в разговор Машукова.
– В самом деле, загляните! Поболейте за наших! – заголосили другие.
– Благодарю за приглашение, буду непременно. Где и когда состоится матч?
– На городском стадионе, в три пополудни, – объявил Корнуков.
– Это за парком, в другую сторону от дома вашей девушки, – с улыбкой добавила Машукова.
– Договорились, – немного смутившись, кивнул Андрей.
«Похоже, весь завод знает о моих отношениях с Полиной, – шагая в сторону трамвайной остановки, думал Андрей. – Пусть себе знают что хотят, между нами нет ничего постыдного. Полина… Когда я думаю о ней, сердце переполняется радостью и мальчишеским восторгом. Думать не хочется, хочется просто жить. Наверное, в этом и есть счастье жизни – в ее легкости, в любви. Стоит ли цепляться за лживое прозябание ради хлеба насущного, суетных мирских страстей и пустых удовольствий?..»
Он увидел приближающийся трамвай. До остановки было далековато, бежать же совсем не хотелось. «Пройдусь пешком», – решил Андрей и свернул на улицу Красной армии.
Полина не выходила из головы. «Как она красива! Разговор с ней – словно бесконечный танец жеста: поворот головы, вскинутые вверх брови и взгляд! Глаза полны лукавства и огня, волнующей мечтательности и непонятной прелести. Ее губы пленительны желанием, улыбка ослепляет и обвораживает, волосы пахнут страстной негой весенней ночи! Помнится, мы исполняли с ней танго, хотя танго – не ее танец. Она была бы хороша в мазурке, вихревой, игривой, прелестно кокетливой. Танго больше соответствует Светлане – томное, опьяняюще ароматное, со взглядами исподлобья, надрывное в трагичности порочной и скоротечной любви… А вот такие танцуют кадриль и падеспань!» – улыбнулся Андрей, взглянув на встретившуюся девушку с простоватым лицом.
«Ужасно, нестерпимо, до зевоты надоели покорные девицы, те, что восторженно молчат, даже если мужчина сто крат не прав. Может, у них и недурной характер и чудесная душа, может, они рассудительны и домовиты, только скучно с ними. Конечно, справедливая вещь – равенство, однако в умах равенства не установишь. Как я ни пробовал подменить несхожесть миропонимания женской привлекательностью – не получалось.
Перед обедом к Андрею забежал Самыгин. Комсомольский вожак отрапортовал, что культпоход в Вознесенское отрепетирован с опережением графика, группа отправится в село в среду, утренним поездом. Самыгин оставил план мероприятия со всеми номерами и действующими лицами. Рябинину как начальнику культпохода предстояло его утвердить.
– Подписанный план надлежит завтра передать Михееву, – бросил, уходя, Самыгин. – И не забудь – завтра же, после работы – генеральный прогон всей культпрограммы!
Андрей кивнул и обратился к бумагам. Самыгин обозвал мероприятие «Пролетарский город – передовому селу». Название позабавило Андрея и заставило задуматься над творческим наполнением культвылазки в деревню. «Неплохо бы дать крестьянам живой обзор городской жизни без классовой, так сказать, ретуши». Он вспомнил о дебютной короткометражке Меллера: «Прокатить бы в Вознесенском эту хронику!» Андрей взялся за телефонную трубку.
– Гражданина Меллера? – ответил звонкий детский голосок. – Конечно, дома! Спит, еще не подымался… Обождите, я к нему постучу.
Трубка брякнулась о стену, откуда-то издалека послышался грохот и голоса. Наконец, в трубке заскрежетал сонный голос Наума:
– Да, я… Приветствую, Андрей… Шутишь, я почти встал, ну уже собирался подыматься… Организовать прокат в Вознесенском? – Меллер оживился. – С превеликим удовольствием!.. Буду готов к среде. Предложение прекрасное, бесподобное! Необходимо нести в массы высокое искусство… Ага, ну пока, привет!
Андрей отзвонил Самыгину и познакомил со своей идеей. Секретарь согласился и записал в состав культпоходовцев еще одно лицо – «товарища кинематографиста Н. Меллера».
* * *
В конце рабочего дня в кабинет Рябинина завалился завкомовский старейшина Петрович.
– Обмозговали мы на комитете твое предложение насчет душевых, – объявил Петрович и выложил на стол пачку банкнот. – Вот наскребли средств, получай, Андрей Николаич, и распишись.
Он сунул Рябинину бланк расходной ведомости кассы завкома.
Андрей принял деньги и поблагодарил стариков.
Зазвенел телефон – Трофимов похвалил столярный цех за работу, передал личную благодарность Луцкого.
«Ну и на здоровье, – подумал Андрей, вешая трубку. – Выходит, могу я, недострелянная белогвардейская сволочь, совершать мирные полезные дела для Советской власти».
Рабочий день закончился. Андрей стал собираться домой.
У ворот завода собралась кучка комсы. Ребята что-то оживленно обсуждали. Корнуков окликнул Андрея:
– Товарищ Рябинин! Вы футбол уважаете?
– Приходилось в детстве мяч гонять, – пожал плечами Андрей.
– В воскресенье сборная завода играет с кожевенниками, придете? – вступила в разговор Машукова.
– В самом деле, загляните! Поболейте за наших! – заголосили другие.
– Благодарю за приглашение, буду непременно. Где и когда состоится матч?
– На городском стадионе, в три пополудни, – объявил Корнуков.
– Это за парком, в другую сторону от дома вашей девушки, – с улыбкой добавила Машукова.
– Договорились, – немного смутившись, кивнул Андрей.
* * *
«Похоже, весь завод знает о моих отношениях с Полиной, – шагая в сторону трамвайной остановки, думал Андрей. – Пусть себе знают что хотят, между нами нет ничего постыдного. Полина… Когда я думаю о ней, сердце переполняется радостью и мальчишеским восторгом. Думать не хочется, хочется просто жить. Наверное, в этом и есть счастье жизни – в ее легкости, в любви. Стоит ли цепляться за лживое прозябание ради хлеба насущного, суетных мирских страстей и пустых удовольствий?..»
Он увидел приближающийся трамвай. До остановки было далековато, бежать же совсем не хотелось. «Пройдусь пешком», – решил Андрей и свернул на улицу Красной армии.
Полина не выходила из головы. «Как она красива! Разговор с ней – словно бесконечный танец жеста: поворот головы, вскинутые вверх брови и взгляд! Глаза полны лукавства и огня, волнующей мечтательности и непонятной прелести. Ее губы пленительны желанием, улыбка ослепляет и обвораживает, волосы пахнут страстной негой весенней ночи! Помнится, мы исполняли с ней танго, хотя танго – не ее танец. Она была бы хороша в мазурке, вихревой, игривой, прелестно кокетливой. Танго больше соответствует Светлане – томное, опьяняюще ароматное, со взглядами исподлобья, надрывное в трагичности порочной и скоротечной любви… А вот такие танцуют кадриль и падеспань!» – улыбнулся Андрей, взглянув на встретившуюся девушку с простоватым лицом.
«Ужасно, нестерпимо, до зевоты надоели покорные девицы, те, что восторженно молчат, даже если мужчина сто крат не прав. Может, у них и недурной характер и чудесная душа, может, они рассудительны и домовиты, только скучно с ними. Конечно, справедливая вещь – равенство, однако в умах равенства не установишь. Как я ни пробовал подменить несхожесть миропонимания женской привлекательностью – не получалось.