Страница:
Евгений Прошкин
Слой
ПРОЛОГ
Тоннель все не кончался.
Переднее колесо скрипело и притормаживало, от этого каталка стремилась развернуться и чиркнуть о правую стену. Санитар матерился и сбивался с шага. Не будь у него за спиной сопровождающих, он бы не спешил.
Роговцев лежал с закрытыми глазами, но почему-то видел все: уставшего санитара, бесконечность голубого кафеля и стойку с перевернутой бутылью. Из нее по желтоватой трубочке что-то текло — и втекало прямо в него. Тела Роговцев не чувствовал.
Каталку завезли в лифт, и сопровождающие встали по обе стороны. Черно-красные береты. Гвардия Чрезвычайного Правительства. Лучше бы он умер сразу.
По мере того как кабина поднималась, стал слышен треск на улицах — похоже на лесной пожар. Это и был пожар. Москва горела третий месяц. Дома, кварталы и целые микрорайоны переходили из рук в руки, от них мало что осталось, но их символическая ценность во сто крат превышала материальную. Война шаталась по городу, как слепой бродяга: сегодня она была в Кунцеве, а завтра могла оказаться в Черемушках.
Но это завтра будет уже без него. Роговцев знал, что не выживет. Если его и заштопают, за дело возьмется следственная группа, а они потрошат почище фугаса.
Санитар лязгнул раздвижной перегородкой и вытолкнул тележку в коридор. Их уже ждали. Сосредоточенная женщина взяла у гвардейца какие-то бумаги, а мужчина в зеленом халате покатил Роговцева дальше. На этом этаже было много народу, но еще больше — дверей.
Реанимация? Зачем? А если он не выдержит допросов? А сейчас так хорошо... тела почти нет. Оно стало ненужным. Дотянуться бы до желтой трубочки и незаметно пережать...
Роговцева ввезли в большую светлую комнату и переложили на стол. Он разглядел лица врачей и с тоской понял: его спасут.
«Помогите, — бессильно подумал Роговцев. — Помогите мне уйти».
— Не знаю, — сказала женщина гвардейцам. — Пятьдесят на пятьдесят.
Сбоку что-то зашелестело. Потом звякнуло. Голоса поплыли разведенной акварелью. Роговцев мотнул головой и, не открывая глаз, увидел столик с сияющими инструментами. Рядом колыхалась невыносимо яркая оранжевая шторка.
Переднее колесо скрипело и притормаживало, от этого каталка стремилась развернуться и чиркнуть о правую стену. Санитар матерился и сбивался с шага. Не будь у него за спиной сопровождающих, он бы не спешил.
Роговцев лежал с закрытыми глазами, но почему-то видел все: уставшего санитара, бесконечность голубого кафеля и стойку с перевернутой бутылью. Из нее по желтоватой трубочке что-то текло — и втекало прямо в него. Тела Роговцев не чувствовал.
Каталку завезли в лифт, и сопровождающие встали по обе стороны. Черно-красные береты. Гвардия Чрезвычайного Правительства. Лучше бы он умер сразу.
По мере того как кабина поднималась, стал слышен треск на улицах — похоже на лесной пожар. Это и был пожар. Москва горела третий месяц. Дома, кварталы и целые микрорайоны переходили из рук в руки, от них мало что осталось, но их символическая ценность во сто крат превышала материальную. Война шаталась по городу, как слепой бродяга: сегодня она была в Кунцеве, а завтра могла оказаться в Черемушках.
Но это завтра будет уже без него. Роговцев знал, что не выживет. Если его и заштопают, за дело возьмется следственная группа, а они потрошат почище фугаса.
Санитар лязгнул раздвижной перегородкой и вытолкнул тележку в коридор. Их уже ждали. Сосредоточенная женщина взяла у гвардейца какие-то бумаги, а мужчина в зеленом халате покатил Роговцева дальше. На этом этаже было много народу, но еще больше — дверей.
Реанимация? Зачем? А если он не выдержит допросов? А сейчас так хорошо... тела почти нет. Оно стало ненужным. Дотянуться бы до желтой трубочки и незаметно пережать...
Роговцева ввезли в большую светлую комнату и переложили на стол. Он разглядел лица врачей и с тоской понял: его спасут.
«Помогите, — бессильно подумал Роговцев. — Помогите мне уйти».
— Не знаю, — сказала женщина гвардейцам. — Пятьдесят на пятьдесят.
Сбоку что-то зашелестело. Потом звякнуло. Голоса поплыли разведенной акварелью. Роговцев мотнул головой и, не открывая глаз, увидел столик с сияющими инструментами. Рядом колыхалась невыносимо яркая оранжевая шторка.
ЧАСТЬ 1
ПРОРЫВ
Глава 1
Оранжевый цвет Константин не любил — возможно, из-за аллергии на цитрусовые, поэтому, увидев девушку в оранжевом, нервно погладил щеку и поспешил к лифту.
— Ой, подождите, подождите! — крикнула она, торопливо выдергивая ключик из почтового ящика.
Звук получился неприятный, ножом по блюдцу, да и голос у девицы был не ахти. Оранжевый голос.
Наверху что-то грузили, и на второй лифт надеяться не приходилось. Константин посторонился, пропуская девушку в кабину, и та инфантильно сообщила:
— Мне на восьмой.
От оранжевой невыносимо перло дезодорантом и сигаретами — кажется, хорошими, но, поскольку Костя не курил, хорошие сигареты его раздражали не меньше, чем плохие. Он ткнул пальцем в кнопку "8" и постарался не дышать, но вскоре сдался. Переступив с ноги на ногу, девушка с нарочитым интересом принялась просматривать почту. Пачка Рекламного хлама громко шуршала и воняла типографской краской. Среди разнокалиберных листовок торчала бесплатная «Центр плюс» — Константин и сам получал такую же. Вместе с другими жильцами он кидал ее прямо на пол, пока уборщица не додумалась поставить в углу картонную коробку.
Девица глухо кашлянула и опустила руки по швам. На маленькой острой груди топорщилась виниловая аппликация «DOLCE & GABBANA» — Костя попытался вспомнить, что это значит, но ему, как всегда, не удалось. Да он особо и не надеялся.
Нижний край оранжевой кофточки обрывался в десяти сантиметрах от тугих атласных брюк, оставляя неприкрытым плоский загорелый живот. Константин невольно покосился на ее пупок, но заставил себя отвернуться.
Из лифта они вышли вместе. Девушка с сомнением посмотрела на Костю и остановилась у двери с овальной табличкой «ЗО».
«Не надо тебе сюда! — чуть не вырвалось у Константина. — Не надо, девочка, ты ведь не отсюда».
Почувствовав, что мужчина не двигается, она отчаянно вдавила звонок.
Жаль девчонку.
С той стороны тихонько брякнули — в выпуклом «глазке» на мгновение появилась ярко-желтая точка. Затем щелкнул замок, и за открывающейся дверью сказали:
— Привет, Надюш, хорошо, что зашла. Передай маме...
Константин выдернул лезвие, и оранжевая кулем повалилась куда-то набок. Женщина в старом спортивном костюме завороженно смотрела на девушку и по-настоящему испугалась лишь после того, как голова Надюши стукнулась о шахматную плитку пола. Костя перехватил нож рукояткой вперед и резко ткнул им женщину в зубы — чтоб не кричала. Потом затащил оранжевую в квартиру и, прикрыв дверь, спокойно спросил:
— Морозова? Ирина Иванна?
— Кто вы?.. Что вы?.. — просипела она, выдувая кровяные пузыри.
Константин глянул в «глазок» и, убедившись, что на площадке никого нет, ударил женщину еще раз — опять рукояткой и опять по лицу.
— Морозова? Отвечать!
— Да, да, я Морозова, Ирина, — трясясь и всхлипывая, залепетала она.
— Тебя не узнать. Изменилась, прическу сделала.
— Прическу? — переспросила женщина, машинально коснувшись волос.
— Именем Народного Ополчения... — медленно и внятно произнес Костя.
— Ополчения?..
Ее разбитое лицо засветилось надеждой. Она не совсем поняла, о каком имени вдет речь, но, услышав про улицу Народного Ополчения, вдруг поверила, что мужчина просто ошибся адресом. Даже темный ручей, выползавший из-под тела Надюши, не мог помешать ее внезапной уверенности в том, что все закончится благополучно.
— Ополчения, — подтвердил Костя, проводя ножом широкую дугу. Рессорное, зоновской работы, лезвие прошло через горло почти без препятствий. — Есть кто дома? — громко спросил он.
— Ириша, кто там? — отозвался откуда-то занятой голос.
Вот черт. Морозова, оказывается, мужика завела. А говорили — синий чулок.
— Ириша?! — крикнули из дальней комнаты.
— Иду, иду, — буркнул Костя.
Лишней крови он не любил, но так уж сегодня складывалось.
Проснувшись, он прислушался к ощущениям в мочевом пузыре и решил не открывать глаз. Веки пропускали розоватый утренний свет; часов семь-восемь, предположил он и убедительно захрапел.
Скоро начнут подниматься, кто — по собственной воле, кто — под окрики медсестры, но так или иначе к половине девятого все уже будут на ногах. Он догадывался, что его это коснется тоже, но вставать не торопился. Пусть его разбудят. Тогда он узнает...
— Эй! Хватит дрыхнуть! — огласил палату смолянистый бас.
Хорошо, но недостаточно.
— Слышь, нет? Сегодня Гитлер Югенд дежурит, — предупредил тот же голос. Еще. Скажи еще что-нибудь.
— Петруха!! Помер никак?
«Петруха». Петр, значит. Ну что ж, Петя, с добрым утром.
Он отчаянно, во весь рот, зевнул и усердно потер глаза. Сел, свесил ноги, шаркнул пятками по приятному линолеуму и выгреб из-под кровати тапочки.
Он знал, что когда-нибудь его расколют, однако ничего лучшего пока не придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке. Однажды басовитому соседу надоест его будить, или их разведут по разным палатам, или что-то еще — долго на одной и той же хитрости не протянешь, но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения имени. Имя — это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти личность.
Стало быть, Петр. «Хорошо бы запомнить», — безнадежно подумал он, накидывая ветхий халат.
Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно отросшие патлы, в которых пряталось почти все лицо. Петр лишь скользнул по нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой. Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет шахмат. Также Петр помнил, где здесь столовая, и где туалет, и то, что кран с горячей водой откручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще сотню или даже тысячу всяких мелочей, но вот главного, самого главного...
— Ну что не ясно, больные? — с заметным малоросским акцентом протянули в коридоре.
В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и всех остальных, Петр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что Гитлер Югенд — это она и есть.
— Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет и жрать. После завтрака собеседование. В десять — Зайнуллин, в одиннадцать — Еремин, в двенадцать — Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться, сидеть в палатe. И говно за собой спускайте, холуев нет, — добавила медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.
— Небось никто не любит, вот она и бесится, — беззлобно заметил Борода, продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.
— А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой разворотили, — отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами навыкате.
Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и Петр завязал узелок на память — может, до вечера пригодится.
— Курить у кого-нибудь есть? — спросил он, опережая ответ какой-то смутной и трагической догадкой.
— Курить нам не разрешают, — скорбно проронил бородатый.
— Опять, да? — сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись пройти через всю палату, представился: — Ренат. Это — Сережа, наш художник, там — Вовчик и Сашка, а это — Полонезов, но его надо звать Гарри.
Старик степенно кивнул.
— Вовчик и Сашка косят, поэтому с нами не разговаривают. Брезгуют, суки, — с вызовом произнес Ренат. — Я в армии таких, как вы, чмарил до последнего, — сказал он, обращаясь к ним уже напрямую. — Начиналось обычно со стирки носков, а заканчивалось...
Петр ощутил, как из черной глубины беспамятства всплывает ряд разрозненных картинок, но сосредотачиваться на них. не пожелал — просто понял, что в свое время служил. Это было совсем не то, что ему сейчас требовалось.
Вовчик, здоровый и довольно спортивный юноша, угрожающе поднялся, но Ренат предостерег:
— Не рыпайся, сука, а то заместо статьи в военнике сульфу получишь. И продвижение на четвертый этаж. На четвертом буйные, — пояснил он специально для Петра.
Догадка, зудевшая неуловимым комаром, моментально оформилась: это психушка. Кажется, раньше до него доходило медленнее, а теперь не успел пописать — уже сориентировался. Два-три года, и память вернется. Сколько ему тогда будет? А сколько ему сейчас?
Петр застегнул последнюю пуговицу — пальцы помнили, что от нее отломлена половинка, — и выскочил в коридор. Восстанавливая планировку, повертел головой: налево — зарешеченное окно с широким подоконником, направо — другие палаты и столовая. Там же и выход — серая железная дверь с засовом и стол, за которым днем и ночью сидит какой-нибудь бугай.
Туалет был прямо напротив. Петр зашел в кабинку без двери и снова убедился, что все моторные рефлексы в норме. Судя по запаху, здесь было принято мочиться мимо унитаза, но он себе такого хамства не позволил. Погоняв по раковине скользкий обмылок, Петр умудрился-таки вымыть руки, потом ополоснул лицо и, собравшись с духом, поднял голову к зеркалу.
За ржавыми разводами в темном стекле проявилась небритая, слегка одутловатая, но, в общем-то, приличная физиономия. «Лет тридцать пять», — оценил Петр, замирая в надежде на чудо. Нет, не вспомнить. Обычная морда: карие глаза, короткие пшеничные волосы. Нос с маленькой горбинкой — не от родителей, а от... ну, ну! Нет, никак. Знает, что нос ломали, причем два раза, но где и когда...
Он оторвался от зеркала и с тоской оглядел сортир. Четыре гнезда, разделенные низкими перегородками, лампочка без плафона. Замазанное известкой окно — за ним угадываются темные стальные прутья, такие же, как во всех других окнах этого заведения. Стены раскорябаны показушными психоделическими надписями типа «кто Я?» — не иначе, Вовчика работа или его друзей-симулянтов.
Не хотят идти в армию, гады. И правильно. Армия — это война, а война — это...
Ну?!
Перед глазами пронеслось что-то серое — дым? гарь? — пронеслось и схлынуло. Не оставило ничего.
Петр погладил раму и осторожно выдвинул шпингалет. Пожелтевший бинт на щелях вырвался вместе с окаменевшей краской; петли взвизгнули почище сирены, но поддались. Так и есть, решетка. Обычная арматура, десяточка. Ну, положим, найдется у Гитлер Югенд пилка для ногтей, так это — месяца два. Ножовка в больнице, конечно, имеется, но до нее еще надо добраться. Петр прислонился лбом к прутьям. Второй этаж. Высокий. Сначала подумал — третий. Нет, второй. Ну и что? Если умеючи, то можно, а он... он это умеет. Вот фамилию свою не помнит, морду собственную впервые увидел, а как с третьего этажа сигать — знает. Доводилось.
Кто я?
Нет, не теперь. Бежать — дело хорошее, но лишь при условии, что есть куда. Вспомнить. На это нужно время.
Время... Петр тяжело вздохнул. Ведь завтра будет то же самое — все с нуля. Он так и состарится в психушке, день за днем изнуряя память, каждое утро знакомясь и с Ренатом, и с гроссмейстером Полонезовым.
Сзади зашаркали тапочки — Сашка. Прикрыв дверь, симулянт встал на унитаз и запустил палец в трещину под потолком. Из тайника медленно выползла сигарета, а за ней — две спички и крышка от коробка.
— Угостишь? — спросил Петр.
— Шизоидам не положено.
— Это шутка?
Сашка молча воткнул сигарету в рот и прикурил.
— Табачком не поделиться — грех, — заметил Петр.
— Одним больше. Не страшно.
Петр хотел попросить еще — с помощью слова «пожалуйста» и прочей культуры, но вовремя понял, что с Сашкой это бесполезно. Такие, как он, доброго отношения не ценят.
— Кто шизоид? — прорычал Петр, свирепо двигая челюстью. — Это я шизоид?
— К тому же тормоз.
— Тормозил твой папа, ясно?
По мере того как до Сашки доходил смысл сказанного, его брови поднимались все выше и выше. Когда они достигли середины лба, Петр плавно отклонился назад, и Сашкин кулак впечатался в нечистый кафель у зеркала.
— ...мать!.. — застонал Сашка, тряся разбитыми пальцами.
— Я только про отца, мать — это святое.
— Падла психованная!
Петр, не задумываясь, ударил его открытой ладонью в лоб, не сильно, но достаточно резко, так что затылок парня с глухим стуком воткнулся в стену.
— Ухммм... — произнес тот, опускаясь на корточки.
Сигарета вывалилась из раскрытого рта и упала на сырой пол рядом с подозрительной белесой лужей. Курить, конечно, хотелось, но все же не настолько.
— Больные! В столовую! — заверещала в коридоре Гитлер Югенд.
Петр набрал в ладони воды и выплеснул Сашке в лицо.
— Пойдем, завтрак пропустишь, — миролюбиво сказал он.
— Ты этот, что ли?.. Из горячих точек?
— Спроси чего полегче.
— Ах да. Зачем сразу махач устраивать? Не мог по-человечески?
— Так быстрее. Ведь правда?
Сашка что-то промычал и, взявшись за протянутую руку, поднялся.
— Нычку видел? Бери, если надо. — Он сунул опухающую кисть под кран. — Ты кто, боксер или каратист?
— Не знаю я. Не знаю.
— Ах да. Но, наверно, кто-то из этих.
Петр не ответил. Он предпочел бы помнить не руками, а головой, но Сашку это вряд ли волновало.
На завтрак дали слипшуюся овсянку, в которой равным образом отсутствовали и молоко, и сахар. Кофе был немного получше, но — лишь немного.
В столовой Петр насчитал тридцать пять человек. Вовчик и Сашка сидели в окружении других «косарей» — Сашка что-то рассказывал, а соседи по столу энергично кивали и с любопытством посматривали на Петра.
Остальные тоже выглядели вполне нормально, по крайней мере, слюнявых, трясущихся идиотов Петр не заметил.
«Интересная психушка, — подумал он. — Ни одного психа».
В коридоре их поджидала сестра милосердия по кличке Швабра с двухэтажной тележкой, похожей на сервировочный столик. Больные выстроились в очередь, и Петр, догадываясь, что так надо, встал вместе со всеми. Дойдя до Швабры, он получил четыре разнокалиберных таблетки, покрытых цветной глазурью, — медсестра протянула их в маленьком пластмассовом стаканчике.
Петру показалось, что это ему знакомо — не сама картинка, а впечатление: матовый пятидесятиграммовый стакан с таблетками. Только впечатление это было связано отнюдь не с сумасшедшим домом, а с чем-то таким... с большой болью...
— Ларадол? — машинально спросил он, катая на ладони розовое колесико.
— Ларадол, — так же машинально ответила медсестра и вдруг окрысилась: — Че кобенишься-то? Умный, да? Че прописали, то и жри! И к врачу не забудь, склеротик. Тебе в десять назначено.
— Выходит, я Зайнуллин? — растерялся он. Швабра вытаращила глаза и расхохоталась.
— Ты в туалет ходил? Ну и как там? Какой же ты на фиг Зайнуллин?!
Петр закусил губу. Действительно, Зайнуллиным он быть никак не мог. Но он точно помнил, что к десяти вызывали именно Зайнуллина.
— Еремин твоя фамилия, — сообщила Швабра. — А доктор в пятнадцатом, налево по коридору, — добавила она на всякий случай. — Найдешь?
Петр нашел. Пусть его называли склеротиком, с этим не поспоришь, но дебилом он не был.
Мужчина с добрыми глазами и беззащитной бородкой «клинышком» отстранение перебирал на столе какие-то бумаги.
— Да? — встрепенулся он. — Проходите, проходите. Вот сюда, пожалуйста.
Петр бухнулся в глубокое кресло и неожиданно испытал желание остаться в нем навсегда — в этом мягком, уютном коконе, который не заставляет вспоминать, наоборот, позволяет забыть, отрешиться, плюнуть на все.
— Как себя чувствуете, Петр Иванович? Что-нибудь беспокоит?
— Вы сами знаете что.
— А именно?
— Именно — отчество. Вам оно известно, а мне нет. Да и фамилию, честно говоря, мне подсказали. Мою фамилию.
— Ну, это не самое страшное, — беспечно произнес доктор. — Меня звать Валентином Матвеевичем.
— Очень приятно. Который раз вы мне представляетесь?
— Терпите, мой дорогой. Просветление может наступить в любой момент.
— Или... никогда?
— А вот этого не надо. Только позитив и работа, работа, работа. А я вам буду помогать. Мы ее одолеем, вот увидите.
— Кого?
— Амнезию. Случай не самый тяжелый, поверьте моему опыту. Я бы даже сказал, классический случай. У вас сформировалась ложная память, это значит, вы все-таки нуждаетесь в прошлом. Хуже, когда личность отторгает его полностью, а у вас произошло замещение реальных воспоминаний вымышленными.
— Понятно... — вякнул Петр. — Какими вымышленными? Я вообще ничего не помню!
— Так уж и вообще, — заулыбался Валентин Матвеевич. — А война? Сотники, перестрелки, засады?
В мозгу что-то промелькнуло, но такое расплывчатое и неопределенное, что Петр даже не стал пытаться.
— Крутится, а ухватить не могу.
— Ну и не хватайте ее, не надо. Мы лучше о приятном, — ласково проговорил доктор. — По семье не скучаете?
— Нет.
— Да, конечно, — спохватился Валентин Матвеевич. — Они же вас навещают постоянно.
— Кто?
— Жена, ребенок. Вы их помните?
— Послушайте, я фамилию свою только что узнал! И завтра опять забуду!
— Ну-ну, не горячитесь. Однажды утром вы проснетесь, и фамилия, так сказать, будет на месте. И многое другое. Все восстановится. Музыку любите? — невпопад спросил доктор.
Петр напрягся. В принципе он знал, что это такое, мог даже напеть несколько мелодий, но вот откуда они взялись...
— Спортом не увлекались?
— Возможно. В смысле, не исключено. Точнее — не в курсе.
— Женщины какие вам нравятся? Блондинки, брюнетки, смуглые, белокожие?
— Красивые.
— А как вы относитесь к гомосексуальным контактам? Я имею в виду, способны ли вы...
— Валентин Матвеич! — в сердцах воскликнул Петр.
— А что такого? Наука никогда не считала это отклонением. Общество — да, а наука...
— Нет, нет, нет! — заорал он. — Ни мужиков, ни детей, ни старух, ни животных!..
— Ну вот, базовые понятия сохранились. А живая кость мясом обрастет. Хочу показать вам кое-какие снимки...
— Да прекратите же! — взмолился Петр.
— А? А, нет, это не то, что вы подумали. Ваши близкие — жена, сын.
Петр двинул пальцем три цветных фотографии. Два портрета и общий план — обычный дачный участок: скромный домишко, парник, грядки, деревца. В центре — широкие качели, а на них два человека. Тот, что слева, — он сам. Знакомая небритость пухловатых щек, взъерошенные волосы, нетрезвая улыбка. Сигарета в зубах. Все остальное он видел впервые.
— А что за женщина рядом с вами? — невозмутимо спросил Валентин Матвеевич.
— Жена?
— Любовь. Люба. Снимки недавние, прошлого года, и она ни капли не изменилась.
Петр присмотрелся к супруге — баба как баба. Наверно, он мог бы с такой жить. Теоретически. Нет, не было ее. Вот врач сказал про засаду, и встрепенулось что-то, а Любовь — нет. Не цепляет. И юноша на другом фото... Длинная челка, немного смахивает на Гитлера. Почему он брюнет? На верхней губе — большая родинка... Ну как забыть родного сына? Петр натужился до боли в висках — ничего. Глухо. Не родной он ему, и дамочка эта — тоже.
«Шьют, — осенило его. — Лепят новую биографию. Сперва стерли настоящую, а теперь вдалбливают — либо чью-то чужую, либо вообще искусственную. Собрали тысячу фактиков, смонтировали снимки и пытаются из всего этого построить его прошлое. Оттого и не застревает в мозгах, не задерживается».
— Зачем вы это делаете?
— Вы опять за свое? — опечалился доктор. А главное, сразу понял, о чем речь. Интересно, сколько с ним уже возятся? Петр представил себе снег, но с решетками он не ассоциировался. Похоже, зимой он еще был на свободе. Не здесь. Не в этой странной дурке, где психи выглядят не более сумасшедшими, чем персонал. Фальшивая память — фальшивый дурдом.
С Валентином Матвеевичем они так ни о чем и не договорились. Еще десяток наводящих вопросов — столько же невнятных ответов. Завтра доктор велел прийти в двенадцать. Петр сказал, чтоб напомнили дежурной медсестре. На собственную память он не рассчитывал.
В туалете отиралось несколько симулянтов. Завидев Петра, Сашка прервал рассказ и протянул мятую пачку «Винстона». Его разбитая рука заживала на удивление быстро.
Петр взял кривую сигарету и отошел к окну. По краям рамы белели свежие бинты.
— Когда заклеить-то успели?
— Да еще вчера. Завхоз бесился, обещал всех на сульфу посадить.
— Вчера?..
Он провел ногтем по марлевой полоске. Действительно, уже высохла.
— Погоди, я разве не сегодня его открывал?
«Косари» многозначительно покашляли и гуськом двинулись вон.
— Сашка, — беспомощно позвал Петр. — Разве не сегодня?..
— Нет, не сегодня, — тяжело ответил тот. — Пойду я. Мне там процедуры и еще всякое...
Петр проводил его тревожным взглядом и, рывком свернув шпингалеты, раскрыл окно. Оно выходило в уютный дворик с кирпичными четырехэтажными корпусами и трогательными лавочками вдоль чистой аллеи. Все казалось слишком симпатичным и каким-то ненатуральным. Картонные Дома, нарисованное небо, заводные птицы. Сигарета, впрочем, была настоящей.
— Когда же я проснусь? — тихо спросил Петр. Заводная стая покружила и исчезла за бордовой крышей.
— Ой, подождите, подождите! — крикнула она, торопливо выдергивая ключик из почтового ящика.
Звук получился неприятный, ножом по блюдцу, да и голос у девицы был не ахти. Оранжевый голос.
Наверху что-то грузили, и на второй лифт надеяться не приходилось. Константин посторонился, пропуская девушку в кабину, и та инфантильно сообщила:
— Мне на восьмой.
От оранжевой невыносимо перло дезодорантом и сигаретами — кажется, хорошими, но, поскольку Костя не курил, хорошие сигареты его раздражали не меньше, чем плохие. Он ткнул пальцем в кнопку "8" и постарался не дышать, но вскоре сдался. Переступив с ноги на ногу, девушка с нарочитым интересом принялась просматривать почту. Пачка Рекламного хлама громко шуршала и воняла типографской краской. Среди разнокалиберных листовок торчала бесплатная «Центр плюс» — Константин и сам получал такую же. Вместе с другими жильцами он кидал ее прямо на пол, пока уборщица не додумалась поставить в углу картонную коробку.
Девица глухо кашлянула и опустила руки по швам. На маленькой острой груди топорщилась виниловая аппликация «DOLCE & GABBANA» — Костя попытался вспомнить, что это значит, но ему, как всегда, не удалось. Да он особо и не надеялся.
Нижний край оранжевой кофточки обрывался в десяти сантиметрах от тугих атласных брюк, оставляя неприкрытым плоский загорелый живот. Константин невольно покосился на ее пупок, но заставил себя отвернуться.
Из лифта они вышли вместе. Девушка с сомнением посмотрела на Костю и остановилась у двери с овальной табличкой «ЗО».
«Не надо тебе сюда! — чуть не вырвалось у Константина. — Не надо, девочка, ты ведь не отсюда».
Почувствовав, что мужчина не двигается, она отчаянно вдавила звонок.
Жаль девчонку.
С той стороны тихонько брякнули — в выпуклом «глазке» на мгновение появилась ярко-желтая точка. Затем щелкнул замок, и за открывающейся дверью сказали:
— Привет, Надюш, хорошо, что зашла. Передай маме...
Константин выдернул лезвие, и оранжевая кулем повалилась куда-то набок. Женщина в старом спортивном костюме завороженно смотрела на девушку и по-настоящему испугалась лишь после того, как голова Надюши стукнулась о шахматную плитку пола. Костя перехватил нож рукояткой вперед и резко ткнул им женщину в зубы — чтоб не кричала. Потом затащил оранжевую в квартиру и, прикрыв дверь, спокойно спросил:
— Морозова? Ирина Иванна?
— Кто вы?.. Что вы?.. — просипела она, выдувая кровяные пузыри.
Константин глянул в «глазок» и, убедившись, что на площадке никого нет, ударил женщину еще раз — опять рукояткой и опять по лицу.
— Морозова? Отвечать!
— Да, да, я Морозова, Ирина, — трясясь и всхлипывая, залепетала она.
— Тебя не узнать. Изменилась, прическу сделала.
— Прическу? — переспросила женщина, машинально коснувшись волос.
— Именем Народного Ополчения... — медленно и внятно произнес Костя.
— Ополчения?..
Ее разбитое лицо засветилось надеждой. Она не совсем поняла, о каком имени вдет речь, но, услышав про улицу Народного Ополчения, вдруг поверила, что мужчина просто ошибся адресом. Даже темный ручей, выползавший из-под тела Надюши, не мог помешать ее внезапной уверенности в том, что все закончится благополучно.
— Ополчения, — подтвердил Костя, проводя ножом широкую дугу. Рессорное, зоновской работы, лезвие прошло через горло почти без препятствий. — Есть кто дома? — громко спросил он.
— Ириша, кто там? — отозвался откуда-то занятой голос.
Вот черт. Морозова, оказывается, мужика завела. А говорили — синий чулок.
— Ириша?! — крикнули из дальней комнаты.
— Иду, иду, — буркнул Костя.
Лишней крови он не любил, но так уж сегодня складывалось.
* * *
Проснувшись, он прислушался к ощущениям в мочевом пузыре и решил не открывать глаз. Веки пропускали розоватый утренний свет; часов семь-восемь, предположил он и убедительно захрапел.
Скоро начнут подниматься, кто — по собственной воле, кто — под окрики медсестры, но так или иначе к половине девятого все уже будут на ногах. Он догадывался, что его это коснется тоже, но вставать не торопился. Пусть его разбудят. Тогда он узнает...
— Эй! Хватит дрыхнуть! — огласил палату смолянистый бас.
Хорошо, но недостаточно.
— Слышь, нет? Сегодня Гитлер Югенд дежурит, — предупредил тот же голос. Еще. Скажи еще что-нибудь.
— Петруха!! Помер никак?
«Петруха». Петр, значит. Ну что ж, Петя, с добрым утром.
Он отчаянно, во весь рот, зевнул и усердно потер глаза. Сел, свесил ноги, шаркнул пятками по приятному линолеуму и выгреб из-под кровати тапочки.
Он знал, что когда-нибудь его расколют, однако ничего лучшего пока не придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке. Однажды басовитому соседу надоест его будить, или их разведут по разным палатам, или что-то еще — долго на одной и той же хитрости не протянешь, но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения имени. Имя — это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти личность.
Стало быть, Петр. «Хорошо бы запомнить», — безнадежно подумал он, накидывая ветхий халат.
Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно отросшие патлы, в которых пряталось почти все лицо. Петр лишь скользнул по нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой. Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет шахмат. Также Петр помнил, где здесь столовая, и где туалет, и то, что кран с горячей водой откручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще сотню или даже тысячу всяких мелочей, но вот главного, самого главного...
— Ну что не ясно, больные? — с заметным малоросским акцентом протянули в коридоре.
В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и всех остальных, Петр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что Гитлер Югенд — это она и есть.
— Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет и жрать. После завтрака собеседование. В десять — Зайнуллин, в одиннадцать — Еремин, в двенадцать — Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться, сидеть в палатe. И говно за собой спускайте, холуев нет, — добавила медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.
— Небось никто не любит, вот она и бесится, — беззлобно заметил Борода, продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.
— А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой разворотили, — отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами навыкате.
Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и Петр завязал узелок на память — может, до вечера пригодится.
— Курить у кого-нибудь есть? — спросил он, опережая ответ какой-то смутной и трагической догадкой.
— Курить нам не разрешают, — скорбно проронил бородатый.
— Опять, да? — сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись пройти через всю палату, представился: — Ренат. Это — Сережа, наш художник, там — Вовчик и Сашка, а это — Полонезов, но его надо звать Гарри.
Старик степенно кивнул.
— Вовчик и Сашка косят, поэтому с нами не разговаривают. Брезгуют, суки, — с вызовом произнес Ренат. — Я в армии таких, как вы, чмарил до последнего, — сказал он, обращаясь к ним уже напрямую. — Начиналось обычно со стирки носков, а заканчивалось...
Петр ощутил, как из черной глубины беспамятства всплывает ряд разрозненных картинок, но сосредотачиваться на них. не пожелал — просто понял, что в свое время служил. Это было совсем не то, что ему сейчас требовалось.
Вовчик, здоровый и довольно спортивный юноша, угрожающе поднялся, но Ренат предостерег:
— Не рыпайся, сука, а то заместо статьи в военнике сульфу получишь. И продвижение на четвертый этаж. На четвертом буйные, — пояснил он специально для Петра.
Догадка, зудевшая неуловимым комаром, моментально оформилась: это психушка. Кажется, раньше до него доходило медленнее, а теперь не успел пописать — уже сориентировался. Два-три года, и память вернется. Сколько ему тогда будет? А сколько ему сейчас?
Петр застегнул последнюю пуговицу — пальцы помнили, что от нее отломлена половинка, — и выскочил в коридор. Восстанавливая планировку, повертел головой: налево — зарешеченное окно с широким подоконником, направо — другие палаты и столовая. Там же и выход — серая железная дверь с засовом и стол, за которым днем и ночью сидит какой-нибудь бугай.
Туалет был прямо напротив. Петр зашел в кабинку без двери и снова убедился, что все моторные рефлексы в норме. Судя по запаху, здесь было принято мочиться мимо унитаза, но он себе такого хамства не позволил. Погоняв по раковине скользкий обмылок, Петр умудрился-таки вымыть руки, потом ополоснул лицо и, собравшись с духом, поднял голову к зеркалу.
За ржавыми разводами в темном стекле проявилась небритая, слегка одутловатая, но, в общем-то, приличная физиономия. «Лет тридцать пять», — оценил Петр, замирая в надежде на чудо. Нет, не вспомнить. Обычная морда: карие глаза, короткие пшеничные волосы. Нос с маленькой горбинкой — не от родителей, а от... ну, ну! Нет, никак. Знает, что нос ломали, причем два раза, но где и когда...
Он оторвался от зеркала и с тоской оглядел сортир. Четыре гнезда, разделенные низкими перегородками, лампочка без плафона. Замазанное известкой окно — за ним угадываются темные стальные прутья, такие же, как во всех других окнах этого заведения. Стены раскорябаны показушными психоделическими надписями типа «кто Я?» — не иначе, Вовчика работа или его друзей-симулянтов.
Не хотят идти в армию, гады. И правильно. Армия — это война, а война — это...
Ну?!
Перед глазами пронеслось что-то серое — дым? гарь? — пронеслось и схлынуло. Не оставило ничего.
Петр погладил раму и осторожно выдвинул шпингалет. Пожелтевший бинт на щелях вырвался вместе с окаменевшей краской; петли взвизгнули почище сирены, но поддались. Так и есть, решетка. Обычная арматура, десяточка. Ну, положим, найдется у Гитлер Югенд пилка для ногтей, так это — месяца два. Ножовка в больнице, конечно, имеется, но до нее еще надо добраться. Петр прислонился лбом к прутьям. Второй этаж. Высокий. Сначала подумал — третий. Нет, второй. Ну и что? Если умеючи, то можно, а он... он это умеет. Вот фамилию свою не помнит, морду собственную впервые увидел, а как с третьего этажа сигать — знает. Доводилось.
Кто я?
Нет, не теперь. Бежать — дело хорошее, но лишь при условии, что есть куда. Вспомнить. На это нужно время.
Время... Петр тяжело вздохнул. Ведь завтра будет то же самое — все с нуля. Он так и состарится в психушке, день за днем изнуряя память, каждое утро знакомясь и с Ренатом, и с гроссмейстером Полонезовым.
Сзади зашаркали тапочки — Сашка. Прикрыв дверь, симулянт встал на унитаз и запустил палец в трещину под потолком. Из тайника медленно выползла сигарета, а за ней — две спички и крышка от коробка.
— Угостишь? — спросил Петр.
— Шизоидам не положено.
— Это шутка?
Сашка молча воткнул сигарету в рот и прикурил.
— Табачком не поделиться — грех, — заметил Петр.
— Одним больше. Не страшно.
Петр хотел попросить еще — с помощью слова «пожалуйста» и прочей культуры, но вовремя понял, что с Сашкой это бесполезно. Такие, как он, доброго отношения не ценят.
— Кто шизоид? — прорычал Петр, свирепо двигая челюстью. — Это я шизоид?
— К тому же тормоз.
— Тормозил твой папа, ясно?
По мере того как до Сашки доходил смысл сказанного, его брови поднимались все выше и выше. Когда они достигли середины лба, Петр плавно отклонился назад, и Сашкин кулак впечатался в нечистый кафель у зеркала.
— ...мать!.. — застонал Сашка, тряся разбитыми пальцами.
— Я только про отца, мать — это святое.
— Падла психованная!
Петр, не задумываясь, ударил его открытой ладонью в лоб, не сильно, но достаточно резко, так что затылок парня с глухим стуком воткнулся в стену.
— Ухммм... — произнес тот, опускаясь на корточки.
Сигарета вывалилась из раскрытого рта и упала на сырой пол рядом с подозрительной белесой лужей. Курить, конечно, хотелось, но все же не настолько.
— Больные! В столовую! — заверещала в коридоре Гитлер Югенд.
Петр набрал в ладони воды и выплеснул Сашке в лицо.
— Пойдем, завтрак пропустишь, — миролюбиво сказал он.
— Ты этот, что ли?.. Из горячих точек?
— Спроси чего полегче.
— Ах да. Зачем сразу махач устраивать? Не мог по-человечески?
— Так быстрее. Ведь правда?
Сашка что-то промычал и, взявшись за протянутую руку, поднялся.
— Нычку видел? Бери, если надо. — Он сунул опухающую кисть под кран. — Ты кто, боксер или каратист?
— Не знаю я. Не знаю.
— Ах да. Но, наверно, кто-то из этих.
Петр не ответил. Он предпочел бы помнить не руками, а головой, но Сашку это вряд ли волновало.
На завтрак дали слипшуюся овсянку, в которой равным образом отсутствовали и молоко, и сахар. Кофе был немного получше, но — лишь немного.
В столовой Петр насчитал тридцать пять человек. Вовчик и Сашка сидели в окружении других «косарей» — Сашка что-то рассказывал, а соседи по столу энергично кивали и с любопытством посматривали на Петра.
Остальные тоже выглядели вполне нормально, по крайней мере, слюнявых, трясущихся идиотов Петр не заметил.
«Интересная психушка, — подумал он. — Ни одного психа».
В коридоре их поджидала сестра милосердия по кличке Швабра с двухэтажной тележкой, похожей на сервировочный столик. Больные выстроились в очередь, и Петр, догадываясь, что так надо, встал вместе со всеми. Дойдя до Швабры, он получил четыре разнокалиберных таблетки, покрытых цветной глазурью, — медсестра протянула их в маленьком пластмассовом стаканчике.
Петру показалось, что это ему знакомо — не сама картинка, а впечатление: матовый пятидесятиграммовый стакан с таблетками. Только впечатление это было связано отнюдь не с сумасшедшим домом, а с чем-то таким... с большой болью...
— Ларадол? — машинально спросил он, катая на ладони розовое колесико.
— Ларадол, — так же машинально ответила медсестра и вдруг окрысилась: — Че кобенишься-то? Умный, да? Че прописали, то и жри! И к врачу не забудь, склеротик. Тебе в десять назначено.
— Выходит, я Зайнуллин? — растерялся он. Швабра вытаращила глаза и расхохоталась.
— Ты в туалет ходил? Ну и как там? Какой же ты на фиг Зайнуллин?!
Петр закусил губу. Действительно, Зайнуллиным он быть никак не мог. Но он точно помнил, что к десяти вызывали именно Зайнуллина.
— Еремин твоя фамилия, — сообщила Швабра. — А доктор в пятнадцатом, налево по коридору, — добавила она на всякий случай. — Найдешь?
Петр нашел. Пусть его называли склеротиком, с этим не поспоришь, но дебилом он не был.
Мужчина с добрыми глазами и беззащитной бородкой «клинышком» отстранение перебирал на столе какие-то бумаги.
— Да? — встрепенулся он. — Проходите, проходите. Вот сюда, пожалуйста.
Петр бухнулся в глубокое кресло и неожиданно испытал желание остаться в нем навсегда — в этом мягком, уютном коконе, который не заставляет вспоминать, наоборот, позволяет забыть, отрешиться, плюнуть на все.
— Как себя чувствуете, Петр Иванович? Что-нибудь беспокоит?
— Вы сами знаете что.
— А именно?
— Именно — отчество. Вам оно известно, а мне нет. Да и фамилию, честно говоря, мне подсказали. Мою фамилию.
— Ну, это не самое страшное, — беспечно произнес доктор. — Меня звать Валентином Матвеевичем.
— Очень приятно. Который раз вы мне представляетесь?
— Терпите, мой дорогой. Просветление может наступить в любой момент.
— Или... никогда?
— А вот этого не надо. Только позитив и работа, работа, работа. А я вам буду помогать. Мы ее одолеем, вот увидите.
— Кого?
— Амнезию. Случай не самый тяжелый, поверьте моему опыту. Я бы даже сказал, классический случай. У вас сформировалась ложная память, это значит, вы все-таки нуждаетесь в прошлом. Хуже, когда личность отторгает его полностью, а у вас произошло замещение реальных воспоминаний вымышленными.
— Понятно... — вякнул Петр. — Какими вымышленными? Я вообще ничего не помню!
— Так уж и вообще, — заулыбался Валентин Матвеевич. — А война? Сотники, перестрелки, засады?
В мозгу что-то промелькнуло, но такое расплывчатое и неопределенное, что Петр даже не стал пытаться.
— Крутится, а ухватить не могу.
— Ну и не хватайте ее, не надо. Мы лучше о приятном, — ласково проговорил доктор. — По семье не скучаете?
— Нет.
— Да, конечно, — спохватился Валентин Матвеевич. — Они же вас навещают постоянно.
— Кто?
— Жена, ребенок. Вы их помните?
— Послушайте, я фамилию свою только что узнал! И завтра опять забуду!
— Ну-ну, не горячитесь. Однажды утром вы проснетесь, и фамилия, так сказать, будет на месте. И многое другое. Все восстановится. Музыку любите? — невпопад спросил доктор.
Петр напрягся. В принципе он знал, что это такое, мог даже напеть несколько мелодий, но вот откуда они взялись...
— Спортом не увлекались?
— Возможно. В смысле, не исключено. Точнее — не в курсе.
— Женщины какие вам нравятся? Блондинки, брюнетки, смуглые, белокожие?
— Красивые.
— А как вы относитесь к гомосексуальным контактам? Я имею в виду, способны ли вы...
— Валентин Матвеич! — в сердцах воскликнул Петр.
— А что такого? Наука никогда не считала это отклонением. Общество — да, а наука...
— Нет, нет, нет! — заорал он. — Ни мужиков, ни детей, ни старух, ни животных!..
— Ну вот, базовые понятия сохранились. А живая кость мясом обрастет. Хочу показать вам кое-какие снимки...
— Да прекратите же! — взмолился Петр.
— А? А, нет, это не то, что вы подумали. Ваши близкие — жена, сын.
Петр двинул пальцем три цветных фотографии. Два портрета и общий план — обычный дачный участок: скромный домишко, парник, грядки, деревца. В центре — широкие качели, а на них два человека. Тот, что слева, — он сам. Знакомая небритость пухловатых щек, взъерошенные волосы, нетрезвая улыбка. Сигарета в зубах. Все остальное он видел впервые.
— А что за женщина рядом с вами? — невозмутимо спросил Валентин Матвеевич.
— Жена?
— Любовь. Люба. Снимки недавние, прошлого года, и она ни капли не изменилась.
Петр присмотрелся к супруге — баба как баба. Наверно, он мог бы с такой жить. Теоретически. Нет, не было ее. Вот врач сказал про засаду, и встрепенулось что-то, а Любовь — нет. Не цепляет. И юноша на другом фото... Длинная челка, немного смахивает на Гитлера. Почему он брюнет? На верхней губе — большая родинка... Ну как забыть родного сына? Петр натужился до боли в висках — ничего. Глухо. Не родной он ему, и дамочка эта — тоже.
«Шьют, — осенило его. — Лепят новую биографию. Сперва стерли настоящую, а теперь вдалбливают — либо чью-то чужую, либо вообще искусственную. Собрали тысячу фактиков, смонтировали снимки и пытаются из всего этого построить его прошлое. Оттого и не застревает в мозгах, не задерживается».
— Зачем вы это делаете?
— Вы опять за свое? — опечалился доктор. А главное, сразу понял, о чем речь. Интересно, сколько с ним уже возятся? Петр представил себе снег, но с решетками он не ассоциировался. Похоже, зимой он еще был на свободе. Не здесь. Не в этой странной дурке, где психи выглядят не более сумасшедшими, чем персонал. Фальшивая память — фальшивый дурдом.
С Валентином Матвеевичем они так ни о чем и не договорились. Еще десяток наводящих вопросов — столько же невнятных ответов. Завтра доктор велел прийти в двенадцать. Петр сказал, чтоб напомнили дежурной медсестре. На собственную память он не рассчитывал.
В туалете отиралось несколько симулянтов. Завидев Петра, Сашка прервал рассказ и протянул мятую пачку «Винстона». Его разбитая рука заживала на удивление быстро.
Петр взял кривую сигарету и отошел к окну. По краям рамы белели свежие бинты.
— Когда заклеить-то успели?
— Да еще вчера. Завхоз бесился, обещал всех на сульфу посадить.
— Вчера?..
Он провел ногтем по марлевой полоске. Действительно, уже высохла.
— Погоди, я разве не сегодня его открывал?
«Косари» многозначительно покашляли и гуськом двинулись вон.
— Сашка, — беспомощно позвал Петр. — Разве не сегодня?..
— Нет, не сегодня, — тяжело ответил тот. — Пойду я. Мне там процедуры и еще всякое...
Петр проводил его тревожным взглядом и, рывком свернув шпингалеты, раскрыл окно. Оно выходило в уютный дворик с кирпичными четырехэтажными корпусами и трогательными лавочками вдоль чистой аллеи. Все казалось слишком симпатичным и каким-то ненатуральным. Картонные Дома, нарисованное небо, заводные птицы. Сигарета, впрочем, была настоящей.
— Когда же я проснусь? — тихо спросил Петр. Заводная стая покружила и исчезла за бордовой крышей.
Глава 2
Первым, как обычно, подъехал «БМВ» службы безопасности. Двое сереньких типов быстро, но без суеты пробежали глазами по окнам и чердакам, зацепили прохожих, нюхнули припаркованный неподалеку «жигуль» и, убедившись в отсутствии угрозы, что-то мяукнули в радиомикрофоны.
«Настоящие спецы, — отметил Константин. — Не для понтов наняты, для дела. Но тоже ведь не боги: водосточную трубу проверить забыли. А еще почему-то не заметили темную стекляшку рядом с чугунным люком. Кто-то обронил карманное зеркальце, да так ловко, что легло оно аккурат на камешек, под сорок пять градусов к земле, и теперь через щель в люке можно было наблюдать половину улицы».
Спустя несколько секунд из-за поворота вырулил второй «БМВ», следом — обгаженный анекдотами «шестисотый», а за ним — циклопических размеров джип с опущенным стеклом. Открытого окна Костя из колодца видеть не мог, но знал прекрасно: в джипе еще один человечек, с фасонистым австрийским «штайром». Ствол у «штайра» укороченный, в десантном исполнении, а магазин, наоборот, удлинен в полтора раза. И, кажется, еще прицел оптический. Это уж для секьюрити излишество.
«Мерседес» заехал правыми колесами на тротуар и остановился у самого подъезда. Двое телохранителей заняли места по бокам. Задняя дверца распахнулась. Костя откинул ногтем пластмассовую крышечку и положил палец на кнопку с удобной выемкой.
— Именем Народного Ополчения...
Откуда-то сзади неожиданно появились женские ноги. Короткая юбка колыхалась от ветра, и Костя без труда разглядел тонкие белые трусики, врезавшиеся в ягодицы. В другой раз его бы это заинтересовало, но не теперь. Ближний охранник выставил руку, и женщина замерла над зеркальцем, полностью закрыв обзор.
Где Батуганин? Уже вылез или только собирается? Он поперек себя шире, для него это целая эпопея. Прав был сотник: всего не предусмотришь.
«Настоящие спецы, — отметил Константин. — Не для понтов наняты, для дела. Но тоже ведь не боги: водосточную трубу проверить забыли. А еще почему-то не заметили темную стекляшку рядом с чугунным люком. Кто-то обронил карманное зеркальце, да так ловко, что легло оно аккурат на камешек, под сорок пять градусов к земле, и теперь через щель в люке можно было наблюдать половину улицы».
Спустя несколько секунд из-за поворота вырулил второй «БМВ», следом — обгаженный анекдотами «шестисотый», а за ним — циклопических размеров джип с опущенным стеклом. Открытого окна Костя из колодца видеть не мог, но знал прекрасно: в джипе еще один человечек, с фасонистым австрийским «штайром». Ствол у «штайра» укороченный, в десантном исполнении, а магазин, наоборот, удлинен в полтора раза. И, кажется, еще прицел оптический. Это уж для секьюрити излишество.
«Мерседес» заехал правыми колесами на тротуар и остановился у самого подъезда. Двое телохранителей заняли места по бокам. Задняя дверца распахнулась. Костя откинул ногтем пластмассовую крышечку и положил палец на кнопку с удобной выемкой.
— Именем Народного Ополчения...
Откуда-то сзади неожиданно появились женские ноги. Короткая юбка колыхалась от ветра, и Костя без труда разглядел тонкие белые трусики, врезавшиеся в ягодицы. В другой раз его бы это заинтересовало, но не теперь. Ближний охранник выставил руку, и женщина замерла над зеркальцем, полностью закрыв обзор.
Где Батуганин? Уже вылез или только собирается? Он поперек себя шире, для него это целая эпопея. Прав был сотник: всего не предусмотришь.