Батьяни нетерпеливым жестом прервал поток слов Финкеля.
   — Вот в чем дело! — воскликнул он. — Значит, вы, Илиас Финкель, явились сюда для того, чтобы получить старые долги? Неужели вы не подумали о том, что вы подвергаете себя большой опасности? Неужели вы не знаете, что мне стоит приказать, и вас под тем или иным предлогом арестуют и посадят в такую тюрьму, откуда выхода уже не будет?
   — Какой вы чудак, ваше сиятельство, — усмехнулся Финкель. — Неужели я, Илиас Финкель, не подумал о том, что вы человек жестокий и злой, способный меня казнить? Обо всем этом я подумал и распорядился, чтобы в случае, если со мной случится беда или я пропаду без вести, несколько человек моих единоверцев получат запечатанное письмо, в котором изложено все то, что касается вашего сиятельства. Письмо это находится в надежном месте. Я и сам удивился, как оно у меня удачно вышло, и подумал, что напрасно я не сделался писателем.
   Батьяни в сильном волнении шагал взад и вперед по комнате. Налитые кровью глаза его метали молнии на хитрого еврея, который совершенно спокойно издевался над ним самым жестоким образом.
   Финкель с коварной улыбкой следил за впечатлением, которое его слова произвели на графа; впечатление это вполне удовлетворило его — Батьяни был, видимо, напуган и сильно смущен.
   — Но это еще не все, — снова заговорил Финкель, поглаживая свою седую бороду. — В сущности, ведь письмо — доказательство неважное, так как бумага, говорят, все терпит. Ведь граф Батьяни, пожалуй, стал бы утверждать, что я написал одну только клевету, которую доказать не в состоянии. Но я имею возможность представить живого свидетеля, я могу воскресить покойников, которые готовы будут поклясться, что граф Батьяни — убийца и беглый преступник, преследуемый властями. Если бы вы увидели моего свидетеля, то вы потеряли бы всякую надежду обелить себя и содрогнулись бы от изумления и ужаса.
   — Довольно, Илиас Финкель! — воскликнул Батьяни и подошел вплотную к своему мучителю. — Я сознаюсь, что я в ваших руках, и вам нечего меня бояться. Имеющиеся у вас векселя представляют собой крупную сумму. Я этого не отрицаю и не уклоняюсь от платежа. Но в данную минуту у меня денег нет. Я лишь недавно получил свое нынешнее положение и еще не имел случая разбогатеть. Если вы согласитесь отсрочить долг до заключения мира, то я готов заплатить вам хорошие проценты.
   Финкель пожал плечами.
   — Граф Батьяни, — сказал он, — вы говорите о мире и сами не надеетесь на него. Это дело еще вилами по воде писано. Война может продолжиться еще много лет и трудно сказать, будете ли вы тогда живы и останетесь ли комендантом Праги. Ваше сиятельство, мне надоело ждать. Я хочу получить свои деньги со всеми процентами, и я пущу в ход все доступные мне средства, чтобы добиться своего.
   — Вы слишком жестоки, Финкель!
   — Иначе не могу. Я вовсе не так жесток, как были вы жестоки в тот день, когда стояли рядом со мной в зале суда и приказывали палачу, чтобы он не щадил меня и пытал как можно сильнее. Да, ваше сиятельство, я тогда перенес страшные мучения, и по сей день я еще чувствую плети, которыми меня в тот день угощали. Но сегодня орудия пытки в моих руках, и я нажму их сильнее, чтобы вы знали, какую боль они причиняют.
   Глаза старого еврея горели ненавистью, все лицо его перекосились при воспоминании о перенесенных мучениях. Он вспомнил, что в тот день, когда струилась его кровь, когда его пытали, точно бесчувственное животное, когда он сквозь пелену слез и крови, застилавшую ему глаза, видел насмешливое лицо графа Батьяни, — он поклялся в душе отомстить когда-нибудь своему мучителю, который соблазнил его дочь и так жестоко пытал его самого.
   — А если я откажусь от уплаты? — хриплым от ярости голосом крикнул Батьяни. — Что вы тогда сделаете? В настоящее время в Праге суда нет, жаловаться некому. Неужели вы сами не понимаете, Финкель, что для вас же лучше будет подождать и вооружиться терпением?
   — Терпением? — возразил Финкель. — Я потерял всякое терпение. Мне суда не нужно, я сам себе судья. Если я не получу денег по векселям, то я обращусь к населению Праги и открою ему глаза. Я ему объясню, что за человек их комендант. Я расскажу всему народу, что тот, кому он повинуется, вовсе не граф Батьяни. Я скажу, что вы мошенник, уличенный при дворе герцога Нассауского в измене, что вы злодей и преступник, что вы только ждете случая, чтобы грабить и красть.
   — Мерзавец! Я убью тебя!
   Батьяни схватил со стола испанский кинжал, которым он обыкновенно пользовался для открывания писем и разрезывания бумаг. Кинжал этот был остро отточен. Батьяни замахнулся им на еврея. Но Илиас Финкель стоял как изваяние; он не шелохнулся даже.
   — Убивайте, — произнес он, — но мое письмо, которое хранится в надежном месте и о котором знает десять человек моих единоверцев, вы не можете уничтожить. Мне смерть не страшна. Человек, который испытал такие мучения, как я тогда во время пытки, не боится смерти. На пороге моего дома тогда стояли палачи, и на площади уже был возведен эшафот. Народ уже стекался со всех сторон, чтобы поглазеть на казнь ростовщика Финкеля, и лишь в последнюю минуту пришло избавление. Жизнь мне была дарована в ту минуту, когда я уже успел покончить все счеты с нею. Вот почему мне смерть не страшна, и я смело говорю вам: убивайте меня, граф Батьяни. Вы можете лишить меня жизни, но позора вашего вы уничтожить не можете.
   Батьяни бессильно опустил руку и с громким проклятием швырнул кинжал в угол.
   — Значит, вы на самом деле решили погубить меня? — дрожащим голосом спросил он.
   — Разве я это говорил? — медленно проговорил Финкель. — Я был бы плохой коммерсант, если бы явился сюда только для того, чтобы погубить вас. Напротив, граф Батьяни, я пришел сюда для того, чтобы указать вам возможность нажить несметные богатства, чтобы вы могли разбогатеть и чтобы уплата долга по векселям не представляла для вас никакого затруднения.
   — Ничего не понимаю! — изумился Батьяни.
   — Сейчас поймете, — усмехнулся Финкель. — Садитесь в это кресло, я сяду в другое, а затем мы с вами побеседуем, как старые приятели. А через полчаса вы сами согласитесь, что я человек умный, и мы с вами снова будем в прежней дружбе.
   Батьяни сел в кресло у письменного стола и предложил Финкелю тоже сесть.
   Финкель уселся в красное бархатное кресло, сложил руки на коленях и заговорил вполголоса:
   — Ваше сиятельство, дело дрянь. За стенами Праги стоит прусский король с огромным войском, и если он не может убить нас из пушек и ружей, потому что мы сидим за толстыми стенами, то у него зато есть союзник, против которого мы совершенно бессильны бороться и перед которым нам рано или поздно придется склониться. Это голод.
   — Ошибаетесь, Финкель, — возразил Батьяни. — Действительно, голод уже дает себя чувствовать в Праге, но пока все склады и амбары еще полны запасов. Мне стоит приказать открыть их, и продовольствия хватит еще, по крайней мере, месяца на два.
   — Может быть, да, а может быть, и нет. Правда, вы приказали доставить запасы в городские амбары, и туда было сложено много бочек и мешков. Поставщики получили за них наличные деньги с изображением императрицы Марии Терезии — дай ей Бог здоровья! Но кто такие были эти поставщики? Это были евреи из пражского гетто, мои единоверцы.
   — Совершенно верно. Евреи доставили нам запасы, так как у них были торговые связи и они, со свойственной им ловкостью, сумели незадолго до начала войны доставить всевозможные товары, в особенности много пшеницы, муки и солонины. Правда, мы должны были заплатить им за это огромные деньги. Но цена в данном случае не могла играть роли, так как запасы нам были необходимы.
   — Так, так, — усмехнулся Илиас Финкель, теребя свою бороду. — Значит, вы действительно получили эти запасы?
   — Конечно, — гордо ответил Батьяни, — они сложены в подвалах Градшина, и я горжусь тем, что спас Прагу от голодной смерти.
   — Так, так, в подвалах Градшина, — произнес Финкель с явной насмешкой в голосе. — Да, там лежит много бочек и еще больше мешков. Но если вы, граф Батьяни, потрудитесь открыть их, то вы убедитесь, что большая часть этих бочек и мешков набита грязью и тряпками. Поставщики сделали блестящее дело, а когда они получили наличные деньги за поставку, то в тот же день покинули город и отправились к прусскому королю, которому продали за большие деньги известие о том, что в пражских амбарах сложены тряпки и грязь на случай голода.
   Батьяни вскочил. Леденящий ужас охватил его. Он сжал кулаки и хрипло прошептал:
   — Подлец! Этого быть не может! Так нагло меня не могли обмануть.
   — Что значит не могли? Самого умного человека можно обмануть, а вы имели дело с моими единоверцами. Спуститесь в подвалы, граф Батьяни, и собственноручно вскройте несколько бочек и распорите несколько мешков. Тогда вы увидите, хватит ли у вас запасов, если осада продлится еще месяц. А она будет продолжаться, смею вас в этом уверить. Вы надеетесь, что на выручку явится фельдмаршал Даун с большим войском. А я вам говорю, что он не может подойти, так как пруссаки отрезали ему путь в Прагу. Он не посмеет перейти через реку перед лицом неприятельской армии. Для этого он слишком опытный полководец.
   — Для чего вы говорите мне все это? — спросил Батьяни. — Какую преследуете вы цель, рисуя наше отчаянное положение?
   Финкель наклонился через стол к графу Батьяни, взглянул на дверь и прошептал:
   — Граф Батьяни, когда корабль идет ко дну, то все стараются спастись. По крайней мере, так делают умные люди, а дураки остаются и погибают. Неужели вы хотите дождаться гибели Праги, пока разъяренный прусский король похоронит вас под развалинами Градшина? На вашем месте я предпочел бы взять миллион прусских талеров и уехать в Париж или в Лондон и стал бы жить припеваючи.
   — Что вы болтаете о каком-то миллионе талеров?
   — Я не болтаю, граф. Я предлагаю его вам.
   — Вы предлагаете мне миллион талеров? Что это значит? Говорите, в чем дело? Я догадываюсь, что вы имеете в виду нечто ужасное. Признавайтесь, о чем идет речь?
   — Вы хотите, чтобы я сказал, о чем идет речь? Извольте. Вот о чем.
   Финкель сунул руку в карман и достал оттуда запечатанное письмо.
   — Что это за письмо? — спросил Батьяни. — Кому оно предназначено?
   — Это письмо стоит миллион талеров и предназначено оно коменданту Праги.
   — Значит… мне?
   — Именно вам, граф Батьяни.
   — И что в нем написано?
   — Там написано нечто очень интересное для вас.
   — Подлый жид! Ведь это предательство!
   — Зачем подлый жид? Скажите лучше хитрый жид. Ведь я принес вам миллион талеров.
   Батьяни то краснел, то бледнел.
   — Вы говорили с самим королем? — в сильном волнении спросил он. — Вы были в прусском лагере?
   — Да, я был в прусском лагере, но самого короля я не видел, так как он не стал бы возиться с бедным евреем. Со мной толковали его советники; они вели переговоры и решили, что если вы в известный день отдадите город во власть пруссаков, то на другое утро получите миллион.
   — Миллион! — простонал Батьяни, сжимая голову обеими руками. — Это огромное искушение. Финкель, вы не человек, а дьявол в образе человека. Погубить вы меня хотите.
   Вместо прямого ответа Финкель распечатал письмо, передал его графу Батьяни и сказал:
   — Читайте и убедитесь своими собственными глазами, если вы не верите моим словам. Узнаете ли вы подписи советников короля и королевскую печать? Вам обеспечен миллион, положенный в английском банке, и за эту огромную сумму вы должны только в одну из ближайших трех ночей открыть одни из маленьких ворот и впустить в город прусские войска. Я не задумался бы ни одной минуты, если бы мне предложили миллион талеров только за то, чтобы я открыл какие-то маленькие ворота. Никогда еще столь незначительная услуга не была оплачиваема так щедро. Стоит только повернуть ключ в замке — и готово дело.
   — А вместе с тем погибла честь и пропала должность, — еле слышно проговорил Батьяни, — и столица Богемии, один из лучших городов императрицы Марии Терезии, безвозвратно погибнет.
   — Почему вы вдруг стали так добросовестны? — усмехнулся Илиас Финкель. — Даже трудно поверить вам. Вы делали гораздо более преступные вещи, чтобы нажить менее значительные суммы, а теперь, когда вы можете заработать миллион, у вас вдруг проснулась совесть. Не правда ли, как это некстати?
   Батьяни в ужасном волнении шагал взад и вперед по комнате.
   — А если бы я согласился, — вдруг сказал он, остановившись и мрачно взглянув на еврея, — если бы я решился на это, то кто мне поручится за то, что вы, Финкель, будете молчать?
   — За это вам ручается моя выгода, — ответил Финкель. — Неужели вы думаете, граф Батьяни, что я подвергаю себя такой опасности только для того, чтобы служить посредником при переговорах короля с вами? Я на этом деле получаю свою комиссию, точно так же, как если бы я заключил сделку на обыкновенный товар. Я человек деловой, и мне безразлично, продать город, или кожу, или что-нибудь другое.
   — Да, это верно, вы будете молчать, так как являетесь соучастником преступления. В подлинности письма не приходится сомневаться, подписи верны. С другой стороны, Праге так или иначе не устоять. Да, я должен принять то или иное решение.
   — Должны, граф Батьяни. Должны уже потому, что сегодня же ночью я должен доставить пруссакам ответ.
   — Хорошо, я согласен, — произнес Батьяни. — Я выдам Прагу прусскому королю за миллион талеров и завтра, ночью, открою маленькие ворота на западной стороне укреплений. Передайте королю, пусть войска будут наготове, чтобы войти в город через эти ворота. А я отдаю себя под его охрану. Он должен поручиться за мою безопасность и защитить меня от гнева населения Праги.
   — Отлично! — вскрикнул Илиас Финкель. — Но советники короля прислали вам документ. Они требуют и от вас письменного обязательства. Дайте мне его, чтобы они мне поверили.
   — Какое обязательство? — возразил Батьяни. — Обойдетесь и без этого. Достаточно моего слова.
   — В миллионном деле слово не имеет значения, а все должно быть изложено письменно. Садитесь за ваш письменный стол, граф Батьяни, и напишите то, что я вам продиктую.
   Батьяни был точно в бреду, он почти не сознавал, что делает.
   — Миллион талеров, — все снова и снова повторял он, — ведь это равносильно жизни, полной роскоши и наслаждений, где-нибудь в Париже или Лондоне. Я не настолько глуп, чтобы принести себя в жертву явно проигранному делу. Прага так или иначе падет, она должна погибнуть. Даже если бы мне удалось отстоять крепость, то рассчитывать на благодарность нельзя. Многие уже ошибались в своих расчетах в этом отношении.
   Он взял лист бумаги и обмакнул перо в чернила.
   — Что же мне писать? — спросил он.
   — Достаточно несколько слов, но они должны быть ясны, — ответил Илиас Финкель. — Пишите так:
    «Я, нижеподписавшийся, граф Сандор Батьяни, ныне комендант крепости Праги, обязуюсь завтра, 25 июня 1757 года, сдать город Его Величеству королю прусскому, для каковой цели тайно и без ведома моих советников и офицеров открою маленькие ворота на крайней западной стороне городских укреплений. За эту услугу я получаю один миллион прусских талеров, которые внесены Его Величеством для меня в английский банк в Лондоне и которые я могу получить по первому моему требованию».
   Написав это, Батьяни глухо застонал и опустил голову на грудь.
   — Подпишите теперь ваше имя, — сказал Илиас Финкель.
   Батьяни расписался на позорном документе, которым он давал согласие передать неприятелю осажденный город, доверивший ему свою судьбу.
   — Берите, — глухо произнес Батьяни, передавая Финкелю бумагу, — и отнесите ее сегодня же советникам прусского короля. Отныне моя честь в ваших руках, Илиас Финкель, и не только честь, но и жизнь. Но вы и сами заработаете на этом деле, если оно завершится благополучно, а потому вы будете бережно хранить эту бумагу и не выдадите ее постороннему лицу.
   — Боже меня сохрани, — ответил Финкель, складывая бумагу и пряча ее в карман, — у меня нет ни малейшей охоты жертвовать жизнью. Довольно с меня и того, что я уже пережил до сих пор.
   — Ступайте, а завтра принесите мне ответ, все ли в порядке.
   Илиас Финкель быстро отвернулся. Он не хотел показать графу Батьяни злорадного выражения своего лица и торжествующей улыбки. Затем он подобострастно поклонился и снова превратился в беспомощного старого еврея, всеми гонимого, несчастного и безобидного страдальца.
   — До свидания, — прошептал он и медленно вышел из комнаты.
   Оставшись один, Батьяни опустился в кресло и закрыл глаза рукой. Первый раз в жизни он испытывал по поводу только что сделанного нечто похожее на раскаяние, связанное с ужасным страхом. Этот страх сжимал ему горло и бросал его в холодный пот. Он не только поставил на карту свою жизнь — он совершил нечто столь ужасное, что имя его предавалось позору на веки вечные. Он совершил небывалое в истории предательство. Комендант осажденного города, защитник граждан, доверившихся ему, как дети отцу, он продал за деньги святыню, которую был призван оберегать. В случае, если бы план увенчался успехом и ему удалось вовремя бежать, Батьяни мог считать себя обеспеченным на всю жизнь. Деньги в те времена были много дороже, чем теперь, и с таким огромным состоянием он мог повсюду делать что угодно и играть выдающуюся роль в любом большом городе.
   Но если предательство в последнюю минуту обнаружится? Если сам Илиас Финкель выдаст его? Слишком много доверия оказывал он еврею, выдав ему письменное подтверждение своего позора. Графу Батьяни чудилось, что на площади перед Градшином уже ревет разъяренная толпа, что народ ломится в двери, что они идут с топорами и ножами, испуская яростные проклятия против предателя. Он вскочил, подбежал к двери, распахнул ее, вышел в переднюю и крикнул своему адъютанту:
   — Поручик Бенсберг! Где еврей, который только что вышел из моей комнаты?..
   — Он уже покинул Градшин, — доложил поручик.
   — Догоните его! Вы должны догнать его во что бы то ни стало. Я полагаюсь на вашу энергию и ловкость. Верните его сюда. Я должен видеть его, поговорить с ним. Поручик, вы уже раз спасли мне жизнь. Если вы вернете еврея, то это будет равносильно вашей первой услуге. Торопитесь же! Этот еврей старик, он не мог еще уйти далеко. Пока он сойдет в город, вы догоните его. А если он не пожелает вернуться добровольно, то заставьте его сделать это силой. Но не давайте ему возможности разговаривать с кем бы то ни было. Поручик, я вас по-королевски награжу, если вы исполните мою просьбу.
   Молодой адъютант уже выбежал из передней с такой поспешностью, что не расслышал последних слов графа Батьяни.
   Батьяни вернулся к себе и вытер платком пот со лба. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, удастся ли его адъютанту догнать Финкеля. Спустя несколько минут поручик Бенсберг вернулся один. Батьяни в отчаянии отошел от окна и сел за письменный стол, стараясь придать своему лицу спокойное выражение. Когда адъютант вошел в комнату, Батьяни с деланной улыбкой спросил его:
   — Ну что? Вам не удалось догнать этого еврея?
   — Я сделал все что мог, — ответил Бенсберг, — но еврей точно сквозь землю провалился. Я нигде не мог найти его.
   — Да оно и лучше так, — слабым голосом отозвался Батьяни, — я ошибся. Это было недоразумение. Мне показалось, что с моего стола исчез важный документ, и я заподозрил еврея в том, что он украл его. Но сейчас же после того, как вы ушли, я нашел этот документ на столе под бумагами… Значит, мои опасения были напрасны.
   Батьяни сделал адъютанту знак удалиться. Когда Бенсберг ушел, Батьяни выпрямился.
   — Итак, свершилось, — пробормотал он. — Я знаю, что я поставил на карту мою жизнь, мою честь. Если еврей выдаст меня — тогда я погибну в самой Праге, если же он будет действовать честно и сыграет роль посредника между мною и прусским королем — тогда я получу миллион талеров. Пусть тогда гибнет Прага. Я не увижу, как она будет разрушена, как она будет побеждена.

Глава 66
РОКОВАЯ ИСПОВЕДЬ

   Тем временем Илиас Финкель быстро шел своей дорогой. Он не ощущал уже больше боли в своих старых, слабых ногах, искалеченных во время пыток, он забыл о ранах на своем изможденном теле, ему казалось, что он помолодел и что кровь его быстрее течет по жилам.
   — Я поймал двух зайцев разом, — бормотал он, приближаясь к пражскому Гетто. — Батьяни подписал предательский документ, который я отнесу к пруссакам и получу за это свое вознаграждение. Совесть моя спокойна. Не все ли равно, продажа лошадей, товара или осажденного города? Но ни в одних деньгах дело. Меня радует другое. Наконец я сумею отомстить. Когда Батьяни впустит пруссаков в Прагу, то я устрою так, чтобы он не успел скрыться, чтобы народ схватил предателя и растерзал его на куски. А когда я увижу, граф Батьяни, как твой череп будет размозжен о мостовую, тогда я получу удовлетворение за ужаснейшие мучения всей моей жизни, за пытки, перенесенные мною во время суда, когда палач выжигал раны на моем теле, а ты, Батьяни, стоял рядом, улыбался и радовался. Подлый Батьяни, Илиас Финкель только бедный, грязный еврей, но он будет тем камнем, о который разобьется твоя жизнь.
   Так рассуждал Илиас Финкель сам с собой, высчитывая в уме, сколько он получит за комиссию. Приближаясь к своему ветхому, одноэтажному дому, он вдруг в изумлении широко раскрыл глаза. Из углубления стены возле входной двери показались мужчина и женщина.
   — Боже праведный! — воскликнул еврей, нервно теребя свою седую бороду. — Вы ли это на самом деле? Пьетро Ласкаре и Лусиелла? Откуда вы взялись? Что с вами случилось? Ваша хижина сгорела и обрушилась. Как попали вы в Прагу?
   — Мы сами подожгли нашу хижину, — ответил Пьетро, подходя к Илиасу Финкелю, — в ней стали ходить привидения.
   — Так жить больше уже нельзя было, — добавила Лусиелла, — ни за какие деньги я бы там не осталась.
   Финкель в недоумении взглянул на итальянцев и торопливо спросил:
   — Разве вы боялись, что кто-нибудь узнает о вашем занятии? Насколько мне известно, граждане Праги и не подозревали, из какого мяса изготовляются колбасы, которые вы выделывали, а я продавал.
   — Что касается этого, — ответил Пьетро, — то все в порядке, и мы могли бы продолжать работать до окончания войны.
   — А если так, то что же все это значит? Разве вы не довольны заработком? — с досадой воскликнул Финкель, — ведь я платил большие деньги за ваш товар и вы разбогатели бы, оставшись на месте.
   — Все это ни к чему, — произнесла Лусиелла. — Матерь Божья показала, что нас ожидает за преступления.
   — Матерь Божья? — с трудом выговорил Финкель. — При чем тут Она? Что Она вам показала?
   — А то, что мертвые могут воскресать, — ответила Лусиелла, на лице которой снова появилось выражение суеверного страха.
   Илиас Финкель пожал плечами и пренебрежительно ответил:
   — Ерунда! Мертвецы никогда не воскресают. Кто раз попал в царство теней, тот не оживет более. Я вижу, вы сделались жертвами глупого суеверия. Говорите яснее: что вы видели такого сверхъестественного?
   — Мы выудили из реки женщину в белом, — сообщила Лусиелла, — она была мертва, так как долго пролежала в воде. Собственными руками я уложила труп ее в гроб, и мы с мужем отнесли его на кладбище и там предали тело земле. Несколько часов спустя мы вернулись и вынули труп из могилы. Тогда мужа покойницы уже не было с нами, и он не мог видеть, что мы делаем. Мы перенесли труп в нашу мастерскую, чтобы разрезать его, как делали это не раз с другими. Но когда мой муж собрался отрезать покойнице голову, она вдруг ожила и привстала. Никогда в жизни не забуду, с каким ужасным выражением были устремлены на нас ее глаза.
   — Что за глупый народ эти итальянцы! — воскликнул Илиас Финкель. — Разве с вами можно иметь дело? Пойдемте, я вам покажу женщину, которая вас так напугала. Я нашел ее в вашей горящей хижине, вынес оттуда и привез ее сюда. Я ее хорошо знаю. Она — жена разбойника Лейхтвейса, бывшая когда-то богатой графиней, тогда ее звали Лора фон Берген.
   Финкель вынул из кармана ключ и отпер замок дверей своей квартиры. Пьетро и Лусиелла робко последовали за ним. В это время по улице проходил какой-то крестьянин, одетый в длинный сюртук с серебряными пуговицами, короткие бархатные шаровары, высокие сапоги и длинную шубу, верх которой был покрыт незатейливыми вышитыми украшениями. Голову его покрывала широкополая шляпа. Он был в нескольких шагах от двери, куда скрылись Илиас Финкель и итальянцы. Увидев их, крестьянин вздрогнул и поспешно отошел от дверей в тень углубления стены. Там он остановился, как бы озадаченный.
   — Это Илиас Финкель, — пробормотал он, — ростовщик и душегуб из Франкфурта-на-Майне. А те двое — я хорошо узнал их — итальянец с женой, помогавшие мне похоронить Лору. По какому поводу сошлись эти люди вместе? Но раз в дело замешан Илиас Финкель, то тут кроется какое-нибудь преступление. Быть может, я напал наконец на след, встретившись с этими людьми? Я не уйду отсюда, пока не узнаю, в чем тут дело. Я подожду итальянцев, последую за ними и узнаю всю правду. Финкель ведь ничего не скажет.
   Лейхтвейс — так как это был он — начал прохаживаться по улице вблизи дома, останавливаясь то у одного, то у другого угла, не спуская глаз с двери, в которую вошла преступная троица. Терпение его подвергалось большому испытанию. Зазвонили колокола, и народ, отстояв обедню, уже возвращался из церкви домой, а дверь все не отворялась, итальянцы все еще не показывались. Но вдруг Лейхтвейс насторожился. Он увидел, как на улицу вышла Лусиелла. Поправив желтый платок на голове, она быстро пошла по узким закоулкам еврейского квартала, как бы опасаясь преследования. Лейхтвейс не терял ее из виду, идя за нею по пятам, даже тогда, когда она уже вышла из гетто и направилась к собору.