Страница:
Илиас Финкель сложил руки и простер их к Лейхтвейсу.
— Господь милостив, — проговорил он, — в последнюю минуту он дал мне возможность спасти мою жизнь. Пусть народ растерзает графа Батьяни на части, я буду жить, а у меня и без этого миллиона найдется чем прокормиться.
— Ты слишком рано торжествуешь, — возразил Лейхтвейс, — я не давал тебе никаких обещаний. Пусть судьба твоя будет зависеть от случайности. Я не убью тебя, но я предам тебя гибели. Пусть Господь решит твою участь.
Илиас Финкель дико вскрикнул и отшатнулся. Но Лейхтвейс уже схватил его. В подземелье разыгралась мрачная, ужасная сцена. Лейхтвейс швырнул еврея об пол, так что у того кости затрещали, и связал его по рукам и ногам. Как Финкель ни отбивался, он ничего не смог сделать. Убедившись, что сопротивление ни к чему не приведет, он осыпал Лейхтвейса потоком брани.
— Будь проклят, разбойник! — прохрипел он. — Проклятие на всех, кто любит тебя! Ты хочешь бросить меня здесь на произвол судьбы? Ты хочешь убить меня, не пачкая рук в крови? Ты хочешь, чтобы я умер от голода и отчаяния, а сам берешь драгоценный документ и захватишь миллион. Он нелегко мне достался и нелегко было убедить графа подписать эту предательскую бумагу. Что же получилось? Я трудился не для себя, а для разбойника Лейхтвейса. Боже праведный, неужели Ты не сразишь молнией этого вора? Сотвори чудо, о Господи, разверзи хляби небесные, сотвори второй потоп. Пусть все они потонут! Я разорен! Я погиб!
— Да, ты погиб, — отозвался Лейхтвейс и оттолкнул связанного Финкеля ногой в угол подвала, — ты погиб, если Господь не спасет тебя каким-нибудь чудом. Здесь в этом подземелье я тебя брошу, здесь тебя никто не будет искать. Предаю тебя мукам голода, отчаяния и угрызениям совести. А если случайно ты и спасешься, то, конечно, никогда в жизни не забудешь часа, в который был на краю гибели. А теперь, Лора, уйдем отсюда. Товарищи нас ждут. Их радость будет безгранична, когда они увидят тебя живую и невредимую.
Лейхтвейс нежно обнял жену и вместе с нею вышел из погреба, не обращая внимания на крики и брань Финкеля, который в бессильной злобе и ярости катался по полу. Поднимаясь наверх по лестнице, Лейхтвейс и Лора от волнения не могли говорить. На этот раз судьба очень сурово обошлась с ними и разлука чуть не превратилась в смерть. Поднявшись в переднюю квартиры Финкеля, они вошли в его комнату в надежде отыскать для Лоры какой-нибудь плащ или большой платок. Лейхтвейс не хотел, чтобы она вышла на улицу в легком белом платье. В этой комнате, где еще так недавно сидел Илиас Финкель, строя преступные планы, где алчный еврей считал заранее свою наживу от выдачи крепости и продажи жены разбойника, здесь Лора снова горячо обняла своего возлюбленного мужа.
— Наконец ты снова со мной! — воскликнула она. — Снова я вижу тебя, снова я могу обнять тебя, ненаглядный мой Гейнц. Ты представить себе не можешь, что я выстрадала и какие муки вынесла. Ты думал, что я мертва, но я не могла только стряхнуть с себя оцепенения, в которое впало мое тело. Я видела и слышала все, что делалось кругом меня. Я видела твое горе, видела твои слезы, ощущала твои поцелуи. Я напрягала все свои силы, чтобы издать какой-нибудь звук, хотя бы вздох, и показать тебе, что я еще жива. Но я ничего не могла сделать, все мое тело точно окаменело. Я слышала, как ты беседовал с итальянцами о моем погребении, и чуть с ума не сошла при мысли, что буду заживо похоронена. Я испытала, что значит смертельный страх, я умирала при полном сознании. Когда вы положили меня в ящик и ты понес меня на кладбище, дорогой Гейнц, я отдала бы все на свете, лишь бы иметь возможность произнести одно только слово. Затем последовали дальнейшие ужасы. Итальянцы вытащили меня из могилы и перенесли в свое забрызганное кровью подземелье. Как теперь, вижу над собой нож, я еще чувствую прикосновение холодного клинка. Я уже не сомневалась, что настал мой последний час, что я буду зарезана презренными убийцами. Но вдруг я почувствовала, как у меня на лбу выступил пот. Кровь внезапно пришла в движение, ко мне вернулись силы и способность двигаться. Я приподнялась. Я была жива. О, как хочу я скорей забыть все эти ужасы и страдания! Слава Богу, теперь все прошло и я снова с тобою, ты снова обнимаешь меня. Теперь ничего мне больше уж не страшно. Когда я прижимаюсь к твоей груди, я спокойна.
— Да, Лора, — воскликнул Лейхтвейс, у которого на глазах выступили слезы при ее рассказе, — ты спасена волею всемогущего Бога!
Снова уста их слились в поцелуе. Оба они рыдали от счастья.
— Гейнц, — прошептала Лора, — я хочу высказать тебе просьбу.
— Говори, дорогая.
— Обещай мне, что мы как можно скорее вернемся в нашу пещеру. Я тоскую по ней. Правда, и там нам угрожали опасности, но мы не были вынуждены расставаться, и я еще никогда не переживала таких ужасов, как за эти последние месяцы. Я тоскую по шелесту листьев в нашем родном лесу, по журчанью источника, по пению птиц, которые по утрам будили нас своими песнями. Я хочу снова увидеть волны Рейна, свою родную страну. Там и цветы иначе благоухают, там и деревья шелестят листьями иначе, и птицы поют не так, как здесь. Обещаешь ли ты мне, мой Гейнц, что мы как можно скорей вернемся в наше подземное жилище?
Лейхтвейс мрачно нахмурил брови и ничего не ответил.
— Как, — изумилась Лора, — ты отказываешь в моей просьбе?
— Нет, Лора, — ответил Лейхтвейс, — но только я не могу обещать, что мы немедленно отправимся домой. Прежде чем уйти отсюда, прежде чем покинуть этот город, я должен довести до конца дело мести. Это моя священная обязанность. Я тоже вынес ужасные муки, которые могут сравниться с твоими страданиями. Я видел, как ты находилась во власти человека, преследующего тебя годами. Я еще и сейчас слышу страстные объяснения Батьяни, обращенные к тебе, моей святыне, моему божеству. Каждое его слово било меня по лицу, от каждой фразы я краснел и за каждое слово свое Батьяни должен мне теперь заплатить своей жизнью. Но месть моя направлена не против него одного. Я буду мстить всему населению Праги, которое бросило меня с тобой в пучину волн. Они узнают, что Лейхтвейса и жену его нельзя безнаказанно оскорблять, они поплатятся за причиненное нам зло. Завтра ночью я отомщу Батьяни и завтра же ночью зажгу такой пожар в Праге, что прусскому королю достанутся одни только развалины.
— Боже милосердный! — воскликнула Лора. — Ты хочешь погубить целый город? Подумай, Гейнц, что ты затеял? Ведь нас оскорбили лишь подонки. Почему же ты хочешь мстить и невиновным?
Лейхтвейс кусал губы, и глаза его загорелись мрачным огнем.
— Не проси за этот злополучный город, Лора, он обречен мною на гибель, хотя, быть может, погибнет и без меня. Мое решение отомстить непреклонно, и даже твои просьбы будут напрасны.
— Я напомню тебе о словах Авраама, с которыми он обратился к Господу Богу, моля его пощадить Содом и Гоморру во имя хотя бы единого праведника.
— Праведника Господь сам защитит, — воскликнул Лейхтвейс, — а все остальные пусть погибнут! А теперь пойдем, Лора. Вон лежит платок, который, вероятно, принадлежал итальянке Лусиелле. Накинь его и пойдем.
Спустя минуту Лейхтвейс и Лора вышли из дома. Пройдя через город, они благополучно добрались до маленького домика вблизи моста, где их ожидали товарищи. Когда разбойники увидели Лору, они разразились громкими криками радости, точно Бог ниспослал им неожиданное счастье. Они окружили Лору со всех сторон, обнимали и целовали ее без конца. Все сразу снова оживились. Лейхтвейс отозвал в сторону Бруно и Отто и приказал им немедленно отправиться на колокольню собора.
— Там вы найдете привязанную женщину, — сказал он, — выпустите ее на свободу. Но скажите ей, что ее настигнет месть Лейхтвейса, если она проронит хотя бы одно слово о том, что видела и слышала. Она знает меня и будет молчать.
Бруно и Отто ушли. Остальные сели за стол вместе с Лорой и Лейхтвейсом и поужинали. Лора жадно набросилась на скромные блюда, наскоро приготовленные Елизаветой, а Лейхтвейс с восторгом наблюдал за каждым ее движением. Он то и дело гладил рукой ее пышные волосы и с благоговением слушал ее мягкий голос, не отрывая глаз от нее, как бы все еще не постигая чуда, благодаря которому она вернулась к нему.
Через час Бруно и Отто вернулись. Их доклад сильно обеспокоил Лейхтвейса. Оказалось, что они не нашли Лусиеллы на колокольне. Они принесли с собой перерезанные веревки, которыми она была связана, и сообщили, что она исчезла, будучи, по-видимому, кем-то освобождена. Лейхтвейс с недовольным видом покачал головой.
— Напрасно я ей даровал жизнь, — проговорил он, — она выдаст все и, быть может, в настоящую минуту докладывает графу Батьяни обо всем, что произошло. Друзья мои, надо действовать решительно, иначе Батьяни уйдет от нашей мести.
Лейхтвейс подошел к окну и выглянул наружу. Он задумал новый план, который неминуемо должен был привести к гибели его врага. Затем он снова обратился к своим друзьям.
— Зигрист, — спросил он, — видел ли тебя Батьяни когда-нибудь лицом к лицу?
— Ни разу, — ответил Зигрист, — разве только тогда, на большой дороге, близ села Шенейх, когда он напал на нас вместе с разъяренными крестьянами.
— Тогда он не мог рассмотреть тебя. Пойди сюда, я объясню тебе, что ты должен сделать. Никогда я еще не доверял тебе опасного поручения, которое требует отваги, решимости, присутствия духа и ума.
Зигрист взял Лейхтвейса за руки и радостно воскликнул:
— Ты знаешь, Лейхтвейс, что я готов положить жизнь за тебя. Если ты хочешь дать мне поручение, связанное с гибелью негодяя Батьяни, то ты наполняешь меня гордостью и радостью.
Лейхтвейс с Зигристом перешли в другую комнату и там проговорили довольно долго. Затем Лейхтвейс позвал остальных.
— Исполнили ли вы мое приказание? — спросил он, — удалось ли вам совершить кражу, о которой я говорил?
— Да, удалось, — ответил Рорбек, — мы совершили взлом того магазина, на который ты указал, и похитили оттуда богатые наряды. Мы не знаем, для чего они тебе нужны, но воля твоя для нас — закон.
— Значит, наряды готовы?
— В другой комнате лежит огромный узел.
— Были ли вы затем у того парикмахера, о котором я вам говорил?
— Были. Парики и фальшивые бороды готовы.
— Благодарю вас, друзья мои. Я хорошо знаю, что всегда и во всем могу положиться на вас. Слушайте же, что вам предстоит сделать завтра ночью. Тебе, Зигрист, я уже дал необходимые указания. Когда ты исполнишь возложенное на тебя поручение, то примешь меры, чтобы завтра к полночи были готовы лошади, на которых мы в случае надобности покинем город. Предоставляю тебе достать этих лошадей, знаю, что ты сумеешь справиться с этой задачей.
— Завтра к полночи лошади будут готовы, — решительно заявил Зигрист, точно ему стоило только войти в конюшню и вывести лошадей.
— Тебе, Рорбек, — продолжал Лейхтвейс, — я поручаю охранять Лору и Елизавету. Чтобы ни случилось, ты не отойдешь от них ни на шаг и будешь их защищать, жертвуя, в случае надобности, своей жизнью.
— Пуля, предназначенная им, — ответил Рорбек, — пронзит сначала меня. Живым я не отойду от них.
— Я знаю, друг мой, что ты не бросаешь слова на ветер, — ответил Лейхтвейс. — А теперь очередь за вами, молодые мои друзья. Кто из вас хочет оказать услугу, которая, в случае неудачи, может привести к гибели?
— Позволь мне, — поспешно сказал Бруно.
— Нет, мне, — произнес Отто.
Лейхтвейс с гордостью взглянул на своих юных товарищей.
— Люди говорят, — сказал он, — что нет человека беднее разбойника Лейхтвейса. Как я неизмеримо богат и счастлив, что могу похвалиться такими друзьями, которые готовы умереть, пойти в огонь и в воду за меня. Как мне благодарить Бога за то, что Он даровал мне самые ценные сокровища: любовь благородной женщины и дружбу хороших людей. Слушайте же, милые мои, в чем дело: сегодня утром я показывал вам то большое, мрачное здание, расположенное в конце города, там, где река Влтава вступает в пределы Праги. Это здание — пороховые погреба. В настоящее время там, как я узнал из достоверных источников, лежит около трех тысяч пудов пороха. Достаточно одной искры, чтобы вызвать взрыв с самыми ужасными последствиями.
— Мало того, — воскликнул Зигрист, — вся Прага будет разрушена, если взорвать пороховые погреба. Боже упаси нас и город от такого несчастья! Оно будет стоить жизни тысячам народа.
— А я именно и хочу вызвать эту катастрофу, — ответил Лейхтвейс, глаза которого загорелись мрачным огнем. — Да, друзья мои, вы ужасаетесь. Вы знаете, что я отхожу в сторону, чтобы не раздавить жука, ползущего по моей дороге, и сами не раз видели, как я поднимал с земли выпавшего из гнезда птенца, чтобы положить его обратно. Но завтра я совершу преступление единственное в своем роде. Завтра я похороню весь город, я взорву пороховые погреба, я сразу подожгу всю крепость, я погублю гордую, золотую Прагу, которая падет от мести разбойника Лейхтвейса.
Разбойники молчали.
— Друзья мои, — продолжал Лейхтвейс, — мое решение непоколебимо. Я хочу погубить этот город и поэтому взорву три тысячи пудов пороха. Море огня зальет золотую Прагу, и все воды реки Влтавы не будут в состоянии потушить этот пожар. Слишком жестоко согрешили граждане этого города передо мной и моей женой. Слишком велика была ненависть, с которой они нас преследовали. Я должен совершить страшный суд, чтобы имя разбойника Лейхтвейса запечатлелось огненными буквами на скрижалях истории Праги.
Вдруг Лора и Елизавета опустились перед Лейхтвейсом на колени.
— Ненаглядный мой Гейнц, — воскликнула Лора, — укроти свою жажду мести! Прости несчастных! Когда они бросали нас в реку, они не ведали, что творили. Они были обмануты клевретами графа Батьяни, совратившими их души и сердца. Ты покроешь свое имя позором. Ты уподобишься Герострату, который разрушил храм Дианы Эфесской только для того, чтобы увековечить свое имя в истории. Умоляю тебя! Прояви истинное величие и откажись от такой жестокой мести.
— Я присоединяю свою мольбу к просьбе Лоры, — проговорила Елизавета. — Подумай сам, какое ужасное несчастие ты хочешь вызвать. Если взорвутся пороховые погреба, если будут разрушены целые кварталы, то погибнет множество стариков, женщин и детей, которые ничем не провинились перед тобой. Лейхтвейс, подумай, что этим ты сам себя унизишь.
Лейхтвейс стоял, скрестив руки на груди; он пытливо смотрел то на Лору и Елизавету, то на своих товарищей, как бы желая угадать их мысли.
— Что вы скажете на это, друзья мои? — обратился он к Рорбеку и Зигристу. — Уступить ли просьбам Лоры и Елизаветы, или исполнить раз принятое решение, хотя бы оно даже противоречило моим лучшим чувствам?
— Если ты намерен отомстить городу, — ответил Зигрист, — то я присоединяюсь к тебе. Влиятельные лица имели возможность остановить безумную чернь и предупредить злодеяние, совершенное над тобой и твоей женой. Они этого не сделали. А если так, то пусть праведники страдают вместе с грешниками. Я вполне присоединяюсь к твоему решению.
— И я тоже! — воскликнул Рорбек. — Правда, жаль мне невинных жертв, но нельзя безнаказанно оскорблять нашего атамана.
Бруно выступил вперед.
— Я прошу тебя, Лейхтвейс — произнес он, — поручи мне взорвать пороховые погреба. Ты знаешь, мне жизнь не дорога, я продолжаю жить только потому, что враг самоубийства, считая его величайшей трусостью. У меня злой рок отнял все. С утратой Гунды померкло солнце моей жизни. Поэтому я имею больше всех право оказать тебе услугу, которая несомненно будет стоить мне жизни.
Лейхтвейс положил руку на плечо Бруно и торжественно произнес:
— Ты будешь орудием моей мести. Завтра ночью, ровно в час, не раньше, не позже, пороховые погреба Праги должны взлететь на воздух. Для этого тебе придется проникнуть внутрь башни над погребами. Я объясню тебе, каким образом туда попасть: башня задней стеной выходит на берег реки, там перед дверью стоит часовой. С той стороны охрана невелика, так как никто не думает, что именно со стороны реки будет произведена попытка проникнуть в башню. Вы, Бруно и Отто, возьмете завтра лодку и спуститесь вниз по течению. Когда вы доедете до указанного мною места, часовой окликнет вас. Вместо ответа вы оба возможно быстрее выскочите из лодки и расправитесь с ним, прежде чем он успеет пустить в ход оружие. Вы не должны дать ему возможности выстрелить, иначе поднимется на ноги весь караул, и тогда все погибло. Если будет возможность, пощадите жизнь ни в чем не повинного часового. Отто пусть перетащит его в лодку и уплывет с ним по течению, подальше от порохового погреба. А ты, Бруно, взломай дверь и войди внутрь. Там ты скоро найдешь помещение, в котором сложено много бочек с порохом. Все остальное ты сам знаешь: в одну из бочек вложи горящий фитиль с тем расчетом, чтобы взрыв произошел только через несколько минут, а сам постарайся выбежать наружу. Пустись вплавь по реке вниз по течению, где тебя будет ожидать Отто с лодкой.
Бруно крепко пожал руку Лейхтвейса.
— Благодарю тебя, — произнес он, — за твое ко мне доверие. Будь уверен, что завтра ночью, ровно в час, пороховые погреба будут взорваны. Если я не успею добежать до реки и спастись — сохраните обо мне добрую память и молитесь за мою грешную душу.
— Друзья мои, — сказал Лейхтвейс, — теперь пора нам и отдохнуть. В этом доме мы спокойно можем переночевать; никто не подозревает, что мы здесь. Погасите свет и усните, друзья мои. Завтра настанет великий день, который останется памятным мне на всю жизнь. Это день мщения! Наконец-то окончится долгая, упорная борьба, которую я веду с моим смертельным врагом, Батьяни. Молитесь, друзья мои, и просите Господа, чтобы Он благословил нас и даровал нам победу.
Вскоре в маленьком доме на берегу реки Влтавы воцарилась тишина. Все были сильно утомлены и потому скоро уснули. Один только Лейхтвейс не спал. С озабоченным лицом сидел он в глубокой задумчивости. Волнение его все еще не улеглось, и сердце учащенно билось при мысли о мщении смертельному врагу.
Глава 69
— Господь милостив, — проговорил он, — в последнюю минуту он дал мне возможность спасти мою жизнь. Пусть народ растерзает графа Батьяни на части, я буду жить, а у меня и без этого миллиона найдется чем прокормиться.
— Ты слишком рано торжествуешь, — возразил Лейхтвейс, — я не давал тебе никаких обещаний. Пусть судьба твоя будет зависеть от случайности. Я не убью тебя, но я предам тебя гибели. Пусть Господь решит твою участь.
Илиас Финкель дико вскрикнул и отшатнулся. Но Лейхтвейс уже схватил его. В подземелье разыгралась мрачная, ужасная сцена. Лейхтвейс швырнул еврея об пол, так что у того кости затрещали, и связал его по рукам и ногам. Как Финкель ни отбивался, он ничего не смог сделать. Убедившись, что сопротивление ни к чему не приведет, он осыпал Лейхтвейса потоком брани.
— Будь проклят, разбойник! — прохрипел он. — Проклятие на всех, кто любит тебя! Ты хочешь бросить меня здесь на произвол судьбы? Ты хочешь убить меня, не пачкая рук в крови? Ты хочешь, чтобы я умер от голода и отчаяния, а сам берешь драгоценный документ и захватишь миллион. Он нелегко мне достался и нелегко было убедить графа подписать эту предательскую бумагу. Что же получилось? Я трудился не для себя, а для разбойника Лейхтвейса. Боже праведный, неужели Ты не сразишь молнией этого вора? Сотвори чудо, о Господи, разверзи хляби небесные, сотвори второй потоп. Пусть все они потонут! Я разорен! Я погиб!
— Да, ты погиб, — отозвался Лейхтвейс и оттолкнул связанного Финкеля ногой в угол подвала, — ты погиб, если Господь не спасет тебя каким-нибудь чудом. Здесь в этом подземелье я тебя брошу, здесь тебя никто не будет искать. Предаю тебя мукам голода, отчаяния и угрызениям совести. А если случайно ты и спасешься, то, конечно, никогда в жизни не забудешь часа, в который был на краю гибели. А теперь, Лора, уйдем отсюда. Товарищи нас ждут. Их радость будет безгранична, когда они увидят тебя живую и невредимую.
Лейхтвейс нежно обнял жену и вместе с нею вышел из погреба, не обращая внимания на крики и брань Финкеля, который в бессильной злобе и ярости катался по полу. Поднимаясь наверх по лестнице, Лейхтвейс и Лора от волнения не могли говорить. На этот раз судьба очень сурово обошлась с ними и разлука чуть не превратилась в смерть. Поднявшись в переднюю квартиры Финкеля, они вошли в его комнату в надежде отыскать для Лоры какой-нибудь плащ или большой платок. Лейхтвейс не хотел, чтобы она вышла на улицу в легком белом платье. В этой комнате, где еще так недавно сидел Илиас Финкель, строя преступные планы, где алчный еврей считал заранее свою наживу от выдачи крепости и продажи жены разбойника, здесь Лора снова горячо обняла своего возлюбленного мужа.
— Наконец ты снова со мной! — воскликнула она. — Снова я вижу тебя, снова я могу обнять тебя, ненаглядный мой Гейнц. Ты представить себе не можешь, что я выстрадала и какие муки вынесла. Ты думал, что я мертва, но я не могла только стряхнуть с себя оцепенения, в которое впало мое тело. Я видела и слышала все, что делалось кругом меня. Я видела твое горе, видела твои слезы, ощущала твои поцелуи. Я напрягала все свои силы, чтобы издать какой-нибудь звук, хотя бы вздох, и показать тебе, что я еще жива. Но я ничего не могла сделать, все мое тело точно окаменело. Я слышала, как ты беседовал с итальянцами о моем погребении, и чуть с ума не сошла при мысли, что буду заживо похоронена. Я испытала, что значит смертельный страх, я умирала при полном сознании. Когда вы положили меня в ящик и ты понес меня на кладбище, дорогой Гейнц, я отдала бы все на свете, лишь бы иметь возможность произнести одно только слово. Затем последовали дальнейшие ужасы. Итальянцы вытащили меня из могилы и перенесли в свое забрызганное кровью подземелье. Как теперь, вижу над собой нож, я еще чувствую прикосновение холодного клинка. Я уже не сомневалась, что настал мой последний час, что я буду зарезана презренными убийцами. Но вдруг я почувствовала, как у меня на лбу выступил пот. Кровь внезапно пришла в движение, ко мне вернулись силы и способность двигаться. Я приподнялась. Я была жива. О, как хочу я скорей забыть все эти ужасы и страдания! Слава Богу, теперь все прошло и я снова с тобою, ты снова обнимаешь меня. Теперь ничего мне больше уж не страшно. Когда я прижимаюсь к твоей груди, я спокойна.
— Да, Лора, — воскликнул Лейхтвейс, у которого на глазах выступили слезы при ее рассказе, — ты спасена волею всемогущего Бога!
Снова уста их слились в поцелуе. Оба они рыдали от счастья.
— Гейнц, — прошептала Лора, — я хочу высказать тебе просьбу.
— Говори, дорогая.
— Обещай мне, что мы как можно скорее вернемся в нашу пещеру. Я тоскую по ней. Правда, и там нам угрожали опасности, но мы не были вынуждены расставаться, и я еще никогда не переживала таких ужасов, как за эти последние месяцы. Я тоскую по шелесту листьев в нашем родном лесу, по журчанью источника, по пению птиц, которые по утрам будили нас своими песнями. Я хочу снова увидеть волны Рейна, свою родную страну. Там и цветы иначе благоухают, там и деревья шелестят листьями иначе, и птицы поют не так, как здесь. Обещаешь ли ты мне, мой Гейнц, что мы как можно скорей вернемся в наше подземное жилище?
Лейхтвейс мрачно нахмурил брови и ничего не ответил.
— Как, — изумилась Лора, — ты отказываешь в моей просьбе?
— Нет, Лора, — ответил Лейхтвейс, — но только я не могу обещать, что мы немедленно отправимся домой. Прежде чем уйти отсюда, прежде чем покинуть этот город, я должен довести до конца дело мести. Это моя священная обязанность. Я тоже вынес ужасные муки, которые могут сравниться с твоими страданиями. Я видел, как ты находилась во власти человека, преследующего тебя годами. Я еще и сейчас слышу страстные объяснения Батьяни, обращенные к тебе, моей святыне, моему божеству. Каждое его слово било меня по лицу, от каждой фразы я краснел и за каждое слово свое Батьяни должен мне теперь заплатить своей жизнью. Но месть моя направлена не против него одного. Я буду мстить всему населению Праги, которое бросило меня с тобой в пучину волн. Они узнают, что Лейхтвейса и жену его нельзя безнаказанно оскорблять, они поплатятся за причиненное нам зло. Завтра ночью я отомщу Батьяни и завтра же ночью зажгу такой пожар в Праге, что прусскому королю достанутся одни только развалины.
— Боже милосердный! — воскликнула Лора. — Ты хочешь погубить целый город? Подумай, Гейнц, что ты затеял? Ведь нас оскорбили лишь подонки. Почему же ты хочешь мстить и невиновным?
Лейхтвейс кусал губы, и глаза его загорелись мрачным огнем.
— Не проси за этот злополучный город, Лора, он обречен мною на гибель, хотя, быть может, погибнет и без меня. Мое решение отомстить непреклонно, и даже твои просьбы будут напрасны.
— Я напомню тебе о словах Авраама, с которыми он обратился к Господу Богу, моля его пощадить Содом и Гоморру во имя хотя бы единого праведника.
— Праведника Господь сам защитит, — воскликнул Лейхтвейс, — а все остальные пусть погибнут! А теперь пойдем, Лора. Вон лежит платок, который, вероятно, принадлежал итальянке Лусиелле. Накинь его и пойдем.
Спустя минуту Лейхтвейс и Лора вышли из дома. Пройдя через город, они благополучно добрались до маленького домика вблизи моста, где их ожидали товарищи. Когда разбойники увидели Лору, они разразились громкими криками радости, точно Бог ниспослал им неожиданное счастье. Они окружили Лору со всех сторон, обнимали и целовали ее без конца. Все сразу снова оживились. Лейхтвейс отозвал в сторону Бруно и Отто и приказал им немедленно отправиться на колокольню собора.
— Там вы найдете привязанную женщину, — сказал он, — выпустите ее на свободу. Но скажите ей, что ее настигнет месть Лейхтвейса, если она проронит хотя бы одно слово о том, что видела и слышала. Она знает меня и будет молчать.
Бруно и Отто ушли. Остальные сели за стол вместе с Лорой и Лейхтвейсом и поужинали. Лора жадно набросилась на скромные блюда, наскоро приготовленные Елизаветой, а Лейхтвейс с восторгом наблюдал за каждым ее движением. Он то и дело гладил рукой ее пышные волосы и с благоговением слушал ее мягкий голос, не отрывая глаз от нее, как бы все еще не постигая чуда, благодаря которому она вернулась к нему.
Через час Бруно и Отто вернулись. Их доклад сильно обеспокоил Лейхтвейса. Оказалось, что они не нашли Лусиеллы на колокольне. Они принесли с собой перерезанные веревки, которыми она была связана, и сообщили, что она исчезла, будучи, по-видимому, кем-то освобождена. Лейхтвейс с недовольным видом покачал головой.
— Напрасно я ей даровал жизнь, — проговорил он, — она выдаст все и, быть может, в настоящую минуту докладывает графу Батьяни обо всем, что произошло. Друзья мои, надо действовать решительно, иначе Батьяни уйдет от нашей мести.
Лейхтвейс подошел к окну и выглянул наружу. Он задумал новый план, который неминуемо должен был привести к гибели его врага. Затем он снова обратился к своим друзьям.
— Зигрист, — спросил он, — видел ли тебя Батьяни когда-нибудь лицом к лицу?
— Ни разу, — ответил Зигрист, — разве только тогда, на большой дороге, близ села Шенейх, когда он напал на нас вместе с разъяренными крестьянами.
— Тогда он не мог рассмотреть тебя. Пойди сюда, я объясню тебе, что ты должен сделать. Никогда я еще не доверял тебе опасного поручения, которое требует отваги, решимости, присутствия духа и ума.
Зигрист взял Лейхтвейса за руки и радостно воскликнул:
— Ты знаешь, Лейхтвейс, что я готов положить жизнь за тебя. Если ты хочешь дать мне поручение, связанное с гибелью негодяя Батьяни, то ты наполняешь меня гордостью и радостью.
Лейхтвейс с Зигристом перешли в другую комнату и там проговорили довольно долго. Затем Лейхтвейс позвал остальных.
— Исполнили ли вы мое приказание? — спросил он, — удалось ли вам совершить кражу, о которой я говорил?
— Да, удалось, — ответил Рорбек, — мы совершили взлом того магазина, на который ты указал, и похитили оттуда богатые наряды. Мы не знаем, для чего они тебе нужны, но воля твоя для нас — закон.
— Значит, наряды готовы?
— В другой комнате лежит огромный узел.
— Были ли вы затем у того парикмахера, о котором я вам говорил?
— Были. Парики и фальшивые бороды готовы.
— Благодарю вас, друзья мои. Я хорошо знаю, что всегда и во всем могу положиться на вас. Слушайте же, что вам предстоит сделать завтра ночью. Тебе, Зигрист, я уже дал необходимые указания. Когда ты исполнишь возложенное на тебя поручение, то примешь меры, чтобы завтра к полночи были готовы лошади, на которых мы в случае надобности покинем город. Предоставляю тебе достать этих лошадей, знаю, что ты сумеешь справиться с этой задачей.
— Завтра к полночи лошади будут готовы, — решительно заявил Зигрист, точно ему стоило только войти в конюшню и вывести лошадей.
— Тебе, Рорбек, — продолжал Лейхтвейс, — я поручаю охранять Лору и Елизавету. Чтобы ни случилось, ты не отойдешь от них ни на шаг и будешь их защищать, жертвуя, в случае надобности, своей жизнью.
— Пуля, предназначенная им, — ответил Рорбек, — пронзит сначала меня. Живым я не отойду от них.
— Я знаю, друг мой, что ты не бросаешь слова на ветер, — ответил Лейхтвейс. — А теперь очередь за вами, молодые мои друзья. Кто из вас хочет оказать услугу, которая, в случае неудачи, может привести к гибели?
— Позволь мне, — поспешно сказал Бруно.
— Нет, мне, — произнес Отто.
Лейхтвейс с гордостью взглянул на своих юных товарищей.
— Люди говорят, — сказал он, — что нет человека беднее разбойника Лейхтвейса. Как я неизмеримо богат и счастлив, что могу похвалиться такими друзьями, которые готовы умереть, пойти в огонь и в воду за меня. Как мне благодарить Бога за то, что Он даровал мне самые ценные сокровища: любовь благородной женщины и дружбу хороших людей. Слушайте же, милые мои, в чем дело: сегодня утром я показывал вам то большое, мрачное здание, расположенное в конце города, там, где река Влтава вступает в пределы Праги. Это здание — пороховые погреба. В настоящее время там, как я узнал из достоверных источников, лежит около трех тысяч пудов пороха. Достаточно одной искры, чтобы вызвать взрыв с самыми ужасными последствиями.
— Мало того, — воскликнул Зигрист, — вся Прага будет разрушена, если взорвать пороховые погреба. Боже упаси нас и город от такого несчастья! Оно будет стоить жизни тысячам народа.
— А я именно и хочу вызвать эту катастрофу, — ответил Лейхтвейс, глаза которого загорелись мрачным огнем. — Да, друзья мои, вы ужасаетесь. Вы знаете, что я отхожу в сторону, чтобы не раздавить жука, ползущего по моей дороге, и сами не раз видели, как я поднимал с земли выпавшего из гнезда птенца, чтобы положить его обратно. Но завтра я совершу преступление единственное в своем роде. Завтра я похороню весь город, я взорву пороховые погреба, я сразу подожгу всю крепость, я погублю гордую, золотую Прагу, которая падет от мести разбойника Лейхтвейса.
Разбойники молчали.
— Друзья мои, — продолжал Лейхтвейс, — мое решение непоколебимо. Я хочу погубить этот город и поэтому взорву три тысячи пудов пороха. Море огня зальет золотую Прагу, и все воды реки Влтавы не будут в состоянии потушить этот пожар. Слишком жестоко согрешили граждане этого города передо мной и моей женой. Слишком велика была ненависть, с которой они нас преследовали. Я должен совершить страшный суд, чтобы имя разбойника Лейхтвейса запечатлелось огненными буквами на скрижалях истории Праги.
Вдруг Лора и Елизавета опустились перед Лейхтвейсом на колени.
— Ненаглядный мой Гейнц, — воскликнула Лора, — укроти свою жажду мести! Прости несчастных! Когда они бросали нас в реку, они не ведали, что творили. Они были обмануты клевретами графа Батьяни, совратившими их души и сердца. Ты покроешь свое имя позором. Ты уподобишься Герострату, который разрушил храм Дианы Эфесской только для того, чтобы увековечить свое имя в истории. Умоляю тебя! Прояви истинное величие и откажись от такой жестокой мести.
— Я присоединяю свою мольбу к просьбе Лоры, — проговорила Елизавета. — Подумай сам, какое ужасное несчастие ты хочешь вызвать. Если взорвутся пороховые погреба, если будут разрушены целые кварталы, то погибнет множество стариков, женщин и детей, которые ничем не провинились перед тобой. Лейхтвейс, подумай, что этим ты сам себя унизишь.
Лейхтвейс стоял, скрестив руки на груди; он пытливо смотрел то на Лору и Елизавету, то на своих товарищей, как бы желая угадать их мысли.
— Что вы скажете на это, друзья мои? — обратился он к Рорбеку и Зигристу. — Уступить ли просьбам Лоры и Елизаветы, или исполнить раз принятое решение, хотя бы оно даже противоречило моим лучшим чувствам?
— Если ты намерен отомстить городу, — ответил Зигрист, — то я присоединяюсь к тебе. Влиятельные лица имели возможность остановить безумную чернь и предупредить злодеяние, совершенное над тобой и твоей женой. Они этого не сделали. А если так, то пусть праведники страдают вместе с грешниками. Я вполне присоединяюсь к твоему решению.
— И я тоже! — воскликнул Рорбек. — Правда, жаль мне невинных жертв, но нельзя безнаказанно оскорблять нашего атамана.
Бруно выступил вперед.
— Я прошу тебя, Лейхтвейс — произнес он, — поручи мне взорвать пороховые погреба. Ты знаешь, мне жизнь не дорога, я продолжаю жить только потому, что враг самоубийства, считая его величайшей трусостью. У меня злой рок отнял все. С утратой Гунды померкло солнце моей жизни. Поэтому я имею больше всех право оказать тебе услугу, которая несомненно будет стоить мне жизни.
Лейхтвейс положил руку на плечо Бруно и торжественно произнес:
— Ты будешь орудием моей мести. Завтра ночью, ровно в час, не раньше, не позже, пороховые погреба Праги должны взлететь на воздух. Для этого тебе придется проникнуть внутрь башни над погребами. Я объясню тебе, каким образом туда попасть: башня задней стеной выходит на берег реки, там перед дверью стоит часовой. С той стороны охрана невелика, так как никто не думает, что именно со стороны реки будет произведена попытка проникнуть в башню. Вы, Бруно и Отто, возьмете завтра лодку и спуститесь вниз по течению. Когда вы доедете до указанного мною места, часовой окликнет вас. Вместо ответа вы оба возможно быстрее выскочите из лодки и расправитесь с ним, прежде чем он успеет пустить в ход оружие. Вы не должны дать ему возможности выстрелить, иначе поднимется на ноги весь караул, и тогда все погибло. Если будет возможность, пощадите жизнь ни в чем не повинного часового. Отто пусть перетащит его в лодку и уплывет с ним по течению, подальше от порохового погреба. А ты, Бруно, взломай дверь и войди внутрь. Там ты скоро найдешь помещение, в котором сложено много бочек с порохом. Все остальное ты сам знаешь: в одну из бочек вложи горящий фитиль с тем расчетом, чтобы взрыв произошел только через несколько минут, а сам постарайся выбежать наружу. Пустись вплавь по реке вниз по течению, где тебя будет ожидать Отто с лодкой.
Бруно крепко пожал руку Лейхтвейса.
— Благодарю тебя, — произнес он, — за твое ко мне доверие. Будь уверен, что завтра ночью, ровно в час, пороховые погреба будут взорваны. Если я не успею добежать до реки и спастись — сохраните обо мне добрую память и молитесь за мою грешную душу.
— Друзья мои, — сказал Лейхтвейс, — теперь пора нам и отдохнуть. В этом доме мы спокойно можем переночевать; никто не подозревает, что мы здесь. Погасите свет и усните, друзья мои. Завтра настанет великий день, который останется памятным мне на всю жизнь. Это день мщения! Наконец-то окончится долгая, упорная борьба, которую я веду с моим смертельным врагом, Батьяни. Молитесь, друзья мои, и просите Господа, чтобы Он благословил нас и даровал нам победу.
Вскоре в маленьком доме на берегу реки Влтавы воцарилась тишина. Все были сильно утомлены и потому скоро уснули. Один только Лейхтвейс не спал. С озабоченным лицом сидел он в глубокой задумчивости. Волнение его все еще не улеглось, и сердце учащенно билось при мысли о мщении смертельному врагу.
Глава 69
ЧУДЕСНЫЙ ЛАРЧИК
На другой день около полудня все начальствующие лица пражского гарнизона собрались во дворце Аделины Барберини к обеду, устроенному ею по случаю дня ее рождения. Несмотря на то, что в Праге уже свирепствовал голод, Аделина ухитрилась раздобыть не только хороший обед, но и лакомства в достаточном количестве, чтобы угостить на славу офицеров.
Роскошно убранный стол в лучшей комнате дома ломился от всевозможных яств и вина. За деньги, даже в осажденной Праге, можно было достать все что угодно, а Аделина не пожалела их, чтобы оказать внимание офицерам в благодарность за отважные подвиги по обороне крепости. Нечего и говорить, что в числе гостей был также и граф Батьяни; он даже удостоился чести быть кавалером очаровательной хозяйки, возбуждая этим зависть своих товарищей по оружию. После десерта, когда подали шампанское, Аделина сделала лакеям знак удалиться, заперла собственноручно двери столовой и опустила тяжелые портьеры.
— Теперь, друзья мои, — заговорила она, вернувшись к столу, — побеседуем о том, что нас больше всего волнует — об участи города. Скажите, надеетесь ли вы отстоять крепость, и дайте мне материал для доклада, который я намерена как можно скорее отправить нашей возлюбленной государыне, императрице Марии Терезии.
— Полагаю, — отозвался старший по чину генерал, — что об этом должен докладывать наш начальник, комендант, граф Сандор Батьяни.
Глаза всех присутствующих обратились на Батьяни. Комендант крепости бросил сигару и встал. Он был бледен и, видимо, утомлен бессонными ночами. Глаза его как-то странно блуждали; он все время старался улыбаться, чтобы скрыть свое тайное волнение. Хотя он был превосходным актером в жизни, Аделина все-таки успела заметить, что он чем-то сильно озабочен. За обедом она даже несколько раз спрашивала, не болен ли он.
— Доклад мой будет короток, господа, — чуть дрожащим голосом заговорил Батьяни. — Я буду говорить о том, что всем нам и без того известно, потому что этого желает наша очаровательная хозяйка. Неприятель продолжает осаду с неослабевающим упорством. Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы отстоять крепость. До сих пор наши усилия увенчивались успехом: наши укрепления, наши стены устояли против прусских ядер, и приступы неприятельских войск были отбиты. Но внешний враг нам не так страшен, как внутренний. Я говорю о голоде, о недостатке жизненных припасов, ядер и патронов. Недостаток этот чувствуется все сильнее. Пока мы еще держимся, но если пройдут еще две недели и к нам не явится на выручку ожидаемая армия, то дело кончится плохо. Нам тогда придется сделать отчаянную вылазку, чтобы победить или умереть под развалинами Праги.
Батьяни произнес последнюю фразу с большим усилием и, под тяжелым впечатлением своих собственных слов, опустился в кресло.
Но тут вскочила Аделина Барберини. Со сверкающим от воодушевления взором она воскликнула:
— Опасения графа Батьяни не оправдаются! Фельдмаршал Даун со своей армией находится на расстоянии каких-нибудь десяти миль от Праги. До сих пор он не имел возможности помочь нам потому, что прусская армия отрезала всякое сообщение, препятствуя его переправе через Влтаву. Но сегодня утром я получила письмо от Дауна, в котором он сообщает, что ухитрился обмануть пруссаков и дней через пять появится под стенами Праги, чтобы дать неприятелю решительное сражение или оттеснить его от нашей крепости по направлению к Колину. Отсюда вы видите, господа, что нам остается бороться и отбиваться от неприятеля всего только пять дней. В течение пяти коротких дней мы еще должны будем переносить нужду и лишения, в течение пяти суток мы не должны смыкать глаз, чтобы предупредить неожиданное нападение неприятеля. Но после этого мы будем свободны, и отечество с гордостью будет приветствовать нас, защитников и спасителей золотой Праги. Предлагаю вам, господа, поднять бокалы и воскликнуть вместе со мной: «Да здравствует наша всемилостивейшая государыня, императрица Мария Терезия! Да здравствует Австрия! Да здравствует Прага!» Слова «Мария Терезия» и «победа» пусть будут нашим паролем!
— Мария Терезия и победа! — восторженно крикнули офицеры. — Ура! Ура! Ура!
Аделина Барберини подбежала к окнам и распахнула их настежь. По улице пронеслись восторженные крики:
— Мария Терезия! Победа!
Собравшаяся на улице перед окнами толпа услышала возгласы офицеров, и по всей Праге пронеслись ликующие крики. Вскоре вся улица перед домом Аделины Барберини была заполнена густой толпой. Все взоры были обращены к окну, в раме которого появилась очаровательная чернокудрая красавица с розовыми щеками и сияющими глазами. Одной рукой она опиралась на плечо стоявшего рядом с ней графа Батьяни, а другой высоко подняла бокал с шампанским. За ее спиной виднелись блестящие формы генералов и офицеров.
— Этот бокал, — воскликнула Аделина, обращаясь к толпе, — я пью за вас, храбрые граждане Праги! Не сетуйте за то, что я устроила обед в то время, когда вы голодаете. Я сделала это для ознаменования отрадной вести. Слушайте! Фельдмаршал Даун с огромной армией, присланной нашей великой государыней, находится на расстоянии десяти миль от Праги. Через пять дней он разобьет наголову прусских варваров и прогонит их за пределы нашей дорогой родины. Тысячи и тысячи пруссаков лягут костьми на наших полях.
— Да здравствует Мария Терезия! — заревела толпа, бросая в воздух шапки. — Да здравствует фельдмаршал Даун! Да здравствует Аделина Барберини, защитница Праги!
— Не меня вы должны чествовать, друзья мои! — воскликнула Аделина. — Чествуйте того, кто стоит рядом со мной, графа Сандора Батьяни. Он защищает вас во время осады, он свято исполняет клятву отстаивать крепость до последней возможности. Честь и слава ему! Он достоин лавров победителя.
Аделина Барберини сорвала с груди две пышные розы и под восторженные крики толпы приколола их к мундиру графа Батьяни. Но Батьяни стоял неподвижно, бледный как смерть. Ликование толпы, выкрикивавшей его имя, казалось ему жестокой насмешкой. Толпа чествовала его, предателя и изменника, продавшего крепость неприятелю за миллион талеров, выдавшего письменное доказательство своего предательства. Если бы эта толпа подозревала его злодеяние, то ликование ее превратилось бы в яростный рев. Она приступом взяла бы дом, и тысячи рук разорвали бы на клочки коменданта-изменника. В полночь Батьяни должен был открыть неприятелю ворота укрепления. Он обязался сделать это, подписав документ, переданный Илиасу Финкелю. Даже если бы он переменил решение и отказался от миллиона, то этим ничего не поправил бы, так как предательский документ так или иначе сделается достоянием населения Праги. Это было равносильно его гибели, позору и смерти.
Роскошно убранный стол в лучшей комнате дома ломился от всевозможных яств и вина. За деньги, даже в осажденной Праге, можно было достать все что угодно, а Аделина не пожалела их, чтобы оказать внимание офицерам в благодарность за отважные подвиги по обороне крепости. Нечего и говорить, что в числе гостей был также и граф Батьяни; он даже удостоился чести быть кавалером очаровательной хозяйки, возбуждая этим зависть своих товарищей по оружию. После десерта, когда подали шампанское, Аделина сделала лакеям знак удалиться, заперла собственноручно двери столовой и опустила тяжелые портьеры.
— Теперь, друзья мои, — заговорила она, вернувшись к столу, — побеседуем о том, что нас больше всего волнует — об участи города. Скажите, надеетесь ли вы отстоять крепость, и дайте мне материал для доклада, который я намерена как можно скорее отправить нашей возлюбленной государыне, императрице Марии Терезии.
— Полагаю, — отозвался старший по чину генерал, — что об этом должен докладывать наш начальник, комендант, граф Сандор Батьяни.
Глаза всех присутствующих обратились на Батьяни. Комендант крепости бросил сигару и встал. Он был бледен и, видимо, утомлен бессонными ночами. Глаза его как-то странно блуждали; он все время старался улыбаться, чтобы скрыть свое тайное волнение. Хотя он был превосходным актером в жизни, Аделина все-таки успела заметить, что он чем-то сильно озабочен. За обедом она даже несколько раз спрашивала, не болен ли он.
— Доклад мой будет короток, господа, — чуть дрожащим голосом заговорил Батьяни. — Я буду говорить о том, что всем нам и без того известно, потому что этого желает наша очаровательная хозяйка. Неприятель продолжает осаду с неослабевающим упорством. Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы отстоять крепость. До сих пор наши усилия увенчивались успехом: наши укрепления, наши стены устояли против прусских ядер, и приступы неприятельских войск были отбиты. Но внешний враг нам не так страшен, как внутренний. Я говорю о голоде, о недостатке жизненных припасов, ядер и патронов. Недостаток этот чувствуется все сильнее. Пока мы еще держимся, но если пройдут еще две недели и к нам не явится на выручку ожидаемая армия, то дело кончится плохо. Нам тогда придется сделать отчаянную вылазку, чтобы победить или умереть под развалинами Праги.
Батьяни произнес последнюю фразу с большим усилием и, под тяжелым впечатлением своих собственных слов, опустился в кресло.
Но тут вскочила Аделина Барберини. Со сверкающим от воодушевления взором она воскликнула:
— Опасения графа Батьяни не оправдаются! Фельдмаршал Даун со своей армией находится на расстоянии каких-нибудь десяти миль от Праги. До сих пор он не имел возможности помочь нам потому, что прусская армия отрезала всякое сообщение, препятствуя его переправе через Влтаву. Но сегодня утром я получила письмо от Дауна, в котором он сообщает, что ухитрился обмануть пруссаков и дней через пять появится под стенами Праги, чтобы дать неприятелю решительное сражение или оттеснить его от нашей крепости по направлению к Колину. Отсюда вы видите, господа, что нам остается бороться и отбиваться от неприятеля всего только пять дней. В течение пяти коротких дней мы еще должны будем переносить нужду и лишения, в течение пяти суток мы не должны смыкать глаз, чтобы предупредить неожиданное нападение неприятеля. Но после этого мы будем свободны, и отечество с гордостью будет приветствовать нас, защитников и спасителей золотой Праги. Предлагаю вам, господа, поднять бокалы и воскликнуть вместе со мной: «Да здравствует наша всемилостивейшая государыня, императрица Мария Терезия! Да здравствует Австрия! Да здравствует Прага!» Слова «Мария Терезия» и «победа» пусть будут нашим паролем!
— Мария Терезия и победа! — восторженно крикнули офицеры. — Ура! Ура! Ура!
Аделина Барберини подбежала к окнам и распахнула их настежь. По улице пронеслись восторженные крики:
— Мария Терезия! Победа!
Собравшаяся на улице перед окнами толпа услышала возгласы офицеров, и по всей Праге пронеслись ликующие крики. Вскоре вся улица перед домом Аделины Барберини была заполнена густой толпой. Все взоры были обращены к окну, в раме которого появилась очаровательная чернокудрая красавица с розовыми щеками и сияющими глазами. Одной рукой она опиралась на плечо стоявшего рядом с ней графа Батьяни, а другой высоко подняла бокал с шампанским. За ее спиной виднелись блестящие формы генералов и офицеров.
— Этот бокал, — воскликнула Аделина, обращаясь к толпе, — я пью за вас, храбрые граждане Праги! Не сетуйте за то, что я устроила обед в то время, когда вы голодаете. Я сделала это для ознаменования отрадной вести. Слушайте! Фельдмаршал Даун с огромной армией, присланной нашей великой государыней, находится на расстоянии десяти миль от Праги. Через пять дней он разобьет наголову прусских варваров и прогонит их за пределы нашей дорогой родины. Тысячи и тысячи пруссаков лягут костьми на наших полях.
— Да здравствует Мария Терезия! — заревела толпа, бросая в воздух шапки. — Да здравствует фельдмаршал Даун! Да здравствует Аделина Барберини, защитница Праги!
— Не меня вы должны чествовать, друзья мои! — воскликнула Аделина. — Чествуйте того, кто стоит рядом со мной, графа Сандора Батьяни. Он защищает вас во время осады, он свято исполняет клятву отстаивать крепость до последней возможности. Честь и слава ему! Он достоин лавров победителя.
Аделина Барберини сорвала с груди две пышные розы и под восторженные крики толпы приколола их к мундиру графа Батьяни. Но Батьяни стоял неподвижно, бледный как смерть. Ликование толпы, выкрикивавшей его имя, казалось ему жестокой насмешкой. Толпа чествовала его, предателя и изменника, продавшего крепость неприятелю за миллион талеров, выдавшего письменное доказательство своего предательства. Если бы эта толпа подозревала его злодеяние, то ликование ее превратилось бы в яростный рев. Она приступом взяла бы дом, и тысячи рук разорвали бы на клочки коменданта-изменника. В полночь Батьяни должен был открыть неприятелю ворота укрепления. Он обязался сделать это, подписав документ, переданный Илиасу Финкелю. Даже если бы он переменил решение и отказался от миллиона, то этим ничего не поправил бы, так как предательский документ так или иначе сделается достоянием населения Праги. Это было равносильно его гибели, позору и смерти.