Редер В.. Пещера Лейхтвейса. Том второй

   Речь сенатора вызвала всеобщий восторг.
   — Идем к пороховой башне! — заревели тысячи голосов. — Взорвем на воздух коменданта!
   Лейхтвейс содрогнулся. Он вспомнил, что в пороховой башне находится его товарищ Бруно. Было три четверти первого, а в час, согласно уговору, Бруно должен был взорвать на воздух пороховой погреб. Составляя свой план, Лейхтвейс, конечно, не предполагал, что в ту же ночь огромная толпа двинется к пороховой башне. А теперь приходилось опасаться, что Бруно будет открыт и схвачен.
   Но против толпы нельзя было ничего поделать. Настаивать на предложении свезти изменника в Градшин было нельзя. Это могло показаться толпе попыткой доставить изменника в такое место, откуда он мог бы спастись. Да и поздно было оказывать противодействие. Толпа уже окружила тележку и погнала собак по направлению к пороховой башне. Лейхтвейсу оставалось только следовать за толпой. За ним шли Аделина и Бенсберг, которые хотели тоже присутствовать при казни. Толпа избрала ход в башню со стороны реки, именно тот самый путь, по которому прошел Бруно. По приказанию сенатора толпа хранила глубокое молчание и погасила все факелы, чтобы избежать опасности соприкосновения огня с порохом.
   Но в тот самый момент, когда толпа во главе с сенатором хотела проникнуть в пороховую башню, со стороны реки раздался громкий крик о помощи. Все взоры обратились туда. Все увидели, как из лодки, несущейся вниз по течению, выпрыгнул какой-то солдат, бросился в воду и поплыл к берегу. У Лейхтвейса застыла кровь в жилах от ужаса. Он знал, в чем дело, он знал, кто сидит в лодке. Ведь он сам приказал Бруно и Отто напасть на часового у башни и увезти его в лодке. Ведь он сам распорядился, чтобы Бруно отправился в башню, а Отто остался в лодке вместе с часовым. Отдавая такое распоряжение, он руководствовался чувством сострадания и нежеланием убить часового. Но теперь он понял, что это распоряжение должно было иметь роковые последствия для Бруно и для него самого.
   Отто быстро несся в лодке вниз по течению, а часовой уже подплывал к берегу. Едва только он вышел на берег, сотни рук протянулись оказать ему содействие.
   — Измена! — крикнул часовой, еле державшийся на ногах. — Какой-то неизвестный силой проник в пороховую башню. Скорей идите, схватите его! Я боюсь, что он хочет взорвать башню.
   Сенатор, по-видимому, человек решительный, торопливо спросил часового:
   — Каким образом один человек мог одолеть вас? Ведь вы были вооружены?
   — Совершенно верно, — ответил солдат, — но их было двое. Я видел, как они приближались в лодке, и в темноте мне показалось, что это офицеры с обходом, так как оба были в офицерских плащах и треуголках. Я дал им выйти на берег, но когда они приблизились, то я взял ружье наперевес и потребовал пароль. В то же мгновение, прежде чем я успел взвести курок, один из них нанес мне страшный удар кулаком в живот. Другой выхватил у меня ружье и швырнул его в реку. Я от страшной боли не мог произнести ни звука. Они отнесли меня в лодку. Один из них тоже вошел в нее, а другой взломал дверь башни и скрылся внутри. Я понял, в чем дело, и теперь знаю, что это были два переодетых пруссака, которые хотят погубить всю Прагу. Пора помешать им.
   — К башне! — крикнул сенатор. — Вперед! Кто из вас настолько храбр, чтобы проникнуть внутрь башни? Кто бы ни решился на это, помните, что с минуты на минуту может произойти взрыв.
   Воцарилась мертвая тишина. Притихли все, даже те, кто еще за минуту до этого изрыгал брань и проклятия против изменника. Никому не хотелось умирать такой ужасной смертью. Наконец выступило вперед пять человек храбрецов, решившихся последовать за сенатором. Аделина и Бенсберг тотчас же присоединились к ним. Таким образом, восемь человек вошли в пороховую башню через взломанные двери. К ним присоединился еще один человек, державшийся все время немного позади. Это был Лейхтвейс.
   Он не думал об опасности, не думал о Лоре и об ее ужасном горе в случае его гибели. Все мысли его были сосредоточены на Бруно, который, несомненно, будет схвачен толпой. Бруно действовал по его приказанию. Лейхтвейс не мог знать заранее, что дело примет такой оборот. Он не знал, как спасти товарища, и тщетно ломал голову, как бы предостеречь Бруно. Башня была окружена тысячной толпой, бежать было некуда. Очевидно, Бруно должен был погибнуть.
 
   Бруно уже находился в башне, где каждый шаг был сопряжен со смертельной опасностью. Он был доволен собою. Все ему до сих пор удалось как нельзя лучше. Он медленно шел по длинному коридору, в конце которого находилась обитая железом дверь. За этой дверью находился пороховой склад. Дверь, запирающуюся секретным замком, открыть было не так-то легко. Бруно достал связку отмычек и перебирал их одну за другой, стараясь отыскать такую, которая могла бы открыть замок, сделанный, очевидно, каким-нибудь большим мастером слесарного искусства. Но все было напрасно — ни один из принесенных им с собой ключей, ни одна отмычка не могли открыть замка. Пот крупными каплями выступил на лбу Бруно, но он не бросил тяжелой работы. Он должен был открыть этот замок, чего бы это ему ни стоило, он должен войти в склад, хотя бы ради этого ему пришлось выбить железную дверь собственными кулаками. Лейхтвейс поручил ему исполнить это дело, а всякое приказание атамана должно быть выполнено.
   Наконец, когда он почти уже отчаялся открыть замок, ему пришло в голову просунуть в его отверстие крепкую проволоку; она, должно быть, зацепила какую-то пружинку, скрытую в замке, потому что язычок его сам выскочил, и в ту же минуту дверь открылась. Все-таки на эту работу ушло десять драгоценных минут. Эти десять минут послужили спасению Праги. Если бы замок открылся легко, Бруно давно исполнил бы приказ Лейхтвейса, и страшный взрыв уничтожил бы половину города.
   — Ну, теперь за дело.
   С этими словами Бруно прошел между пороховыми бочками, установленными рядами. Он остановился у одной из них, осторожно приподнял топором крышку и всунул в образовавшуюся щель один конец фитиля, другой же провел к выходу из склада. Он рассчитал, что пройдет не больше минуты, пока искра, поднесенная к этому концу шнура, достигнет бочонка с порохом, и, следовательно, в течение этой минуты ему следовало бежать из склада, броситься во Влтаву и доплыть до лодки Отто. Бруно вынул огниво из кармана, и, пока выбивал из него искру, долженствовавшую вызвать взрыв и разрушить Прагу, мысли его обратились к той, которую он так горячо любил, хотя и знал, что сердце ее потеряно для него навеки.
   Он думал о Гунде. Глаза его затуманились, голова опустилась на грудь, и вдруг, сам не зная почему, он почувствовал глубокое смущение. Какая-то физическая слабость овладела им, а в глубине души поднялись укоры совести против того, что он собирался сделать; внутренний голос громко и отчетливо заговорил, что дело, ради которого Бруно пришел сюда, — дело недостойное и преступное, которому нет никаких оправданий. Бруно хотел заглушить этот голос, доказывая себе, что не по собственному побуждению решился на взрыв, а лишь повинуясь приказу атамана, от власти которого он не в силах избавиться; действительно, власть этого человека все сильнее и сильнее покоряла его.
   — Все, что ты делал с тех пор, как попал к Лейхтвейсу, — нашептывал ему внутренний голос, — все это вздор в сравнении с тем, что собираешься сделать теперь. Ты грабил и разбойничал, врывался в чужие владения, нередко обагряя кровью свои руки. Но ты грабил владения скряг, деньги безбожников, расточителей, мотов, людей, потерявших чувство сострадания, которые собаками отгоняли бедняков от порога своих жилищ. Ты лишал жизни только тех, которые являлись ядовитыми пресмыкающимися; уничтожение таковых едва ли можно считать преступлением. Но сегодня, Бруно, ты хочешь предать разрушению целый город, погубив виновных и невинных, правых и виноватых; взорвав пороховую башню, ты разрушишь дворцы богачей, но в то же время уничтожишь и лачуги бедняков.
   Неужели ты не слышишь крика и рева обезумевшей от ужаса толпы при виде внезапного разрушения ее жилищ? Неужели ты не слышишь воплей несчастных, которые, вследствие твоего безумия, лишаются всего, что приобрели годами тяжкого труда? Голоса обездоленных, взывающих о крове и защите. Неужели ты не слышишь проклятий тех, кого лишаешь всего, оставляя одну только жизнь?
   Ты будешь оправдываться, что действуешь по воле и приказанию другого, кому клялся в верности и послушании до гроба. Но ты сам отлично понимаешь, что это только отговорка, что каждый человек сам отвечает за свои поступки и, когда ты предстанешь перед Верховным Судьей, то не сможешь сказать ему: «Я был лишь орудием в руках разбойника Лейхтвейса», потому что Судья ответит: «Разве Я не дал тебе самому способности отличать добро от зла? Разве ты не был человеком, иначе говоря, существом, которому даровано чрезвычайное благо — разум, единственное преимущество, отличающее его от животного, наделенного Мною лишь одним инстинктом. Куда девался, Бруно, твой ум, твой рассудок, когда ты жен делал вдовами, детей — сиротами, когда ты предавал огню имущество и добро бедняков?»
   Бруно зашатался, выронил огниво и с отчаянием закрыл руками лицо, залившись слезами.
   — Боже Милостивый, — воскликнул он, — просвети меня, укажи, что мне делать! Я хвалился атаману не далее как вчера своим послушанием, обещая слепо исполнить его приказание, мало того, я сам навязал себе это дело, но вижу теперь, что собирался исполнить гнусное преступление… Ведь это — массовое убийство, и я никогда не буду в состоянии оправдаться перед собственной совестью.
   И это — я, проповедовавший божественное Евангелие сомневающимся, заблуждающимся душам; я, служивший посредником между ними и Господом; я, с высоты амвона грозивший преступникам вечными муками ада и увещевавший заблудших идти по стезе добродетели. Нет! нет! Я не могу сделаться массовым убийцею.
   Презирай меня, Лейхтвейс, мой друг, мой брат. Называй меня клятвопреступником, исключи меня из своей шайки, вложи мне нож в руки и скажи, чтобы я пронзил им свое сердце — я все перенесу и исполню, только не это. Я не могу быть убийцею невинных людей, которые никогда мне ничего дурного не сделали.
   И этот сильный человек, рыдая, упал на колени. Так лежал он на пороховом шнуре, слабый, несчастный, мучимый угрызениями совести, потрясенный глубокими рыданиями.
   — Милостивый Создатель, — продолжал он дрожащим от слез голосом, — дай совершиться чуду, которое воспрепятствовало бы мне исполнить это ужасное преступление. Предотврати его Твоей неотразимой силой… Если же оно должно быть совершено именно моей рукой, то исторгни меня из жизни в то же мгновение… Великий Боже! Молю Тебя, воспрепятствуй преступлению, хотя бы ценою моей собственной жизни.
   — Хватайте его, вот поджигатель, он лежит на пороховом шнуре, взгляните сюда, он провел уже его в бочонок с порохом, а рядом с ним на земле лежит огниво… Проклятый пруссак, ты хотел предать пламени весь город, но теперь ты погиб.
   Не успел Бруно подняться с земли, как бешеная толпа бросилась на него, и, пока Лейхтвейс проталкивался к несчастному, его схватили и с криками ярости и злобы поволокли из башни.
   Лейхтвейс почти бессознательно последовал за людским потоком, увлекшим Бруно. Напрасно кричал он громовым голосом, стараясь преодолеть общий шум, что захваченный невиновен; голос его терялся среди шума, крика и воя взбешенного народа. Лейхтвейс был бессилен. Бруно под градом ударов и пинков дотащили, наконец, до собачьей повозки, в которой лежал все еще связанный Батьяни. Теперь их обоих уложили вместе.
   Тем временем сенатор Рюбзам поднялся на ступеньки, ведущие в нишу, проделанную в стене пороховой башни. Он поднял руку.
   — Слушайте сенатора! — гулом пронеслось среди толпы. — Что он скажет, то мы и сделаем.
   Мгновенно шум и гам смолкли, наступила торжественная тишина.
   — Друзья мои! — крикнул сенатор громким голосом, который доносился до самых задних рядов. — Мы собрались здесь, чтобы учинить суд над двумя негодяями, которые хотели предать разрушению наш дорогой, родной город. Мы не принадлежим к тем американским ордам, которые практикуют суд Линча как подобие правосудия лишь для того, чтобы наслаждаться зрелищем казни. Нет, мои друзья, мы граждане, мы будем иметь право произвести смертный приговор над этими двумя людьми, застигнутыми на месте преступления, только тогда, когда в глубине нашей совести убедимся, что они действительно заслуживают смерти. Мы не убийцы, мы — судьи, граждане Праги.
   — Мы не убийцы, мы — судьи, — повторила толпа.
   — Итак, братья, я в нескольких словах повторю вам, в чем виновны эти преступники. Один из них был захвачен, когда собирался открыть ворота Праги осаждающему ее неприятелю. Существует, как я только что узнал, документ, доказывающий, что граф Батьяни продал пруссакам за миллион талеров наш город, вверенный его охране. Это такое доказательство его виновности, против которого ничего не может возражать даже самый закостенелый преступник.
   — Вот он — этот документ! — крикнул свежий молодой голос, и Аделина Барберини протянула бумагу сенатору; воцарилась мертвая тишина, когда сенатор стал читать вслух этот договор, составленный графом Батьяни под диктовку Илиаса Финкеля.
   Когда сенатор кончил чтение, народ разразился бешеным ревом, от которого содрогнулись стены Праги и заглушился шум бурных волн Влтавы.
   — Полагаю, что этого доказательства достаточно, — снова проговорил сенатор. — Граф Батьяни осужден на смерть. Что касается второго подсудимого, то мы застали его в пороховой башне, собиравшегося поджечь фитиль, проведенный им к бочонку с порохом. Опоздай мы на несколько минут — случилось бы громадное несчастье; половина нашего прекрасного города представляла бы теперь груду развалин. Братья! Мы должны быстро покончить с этим. Кто признает, что эти преступники заслуживают смерти, пусть поднимет руку.
   В то же мгновение все руки, точно сплошной лес, поднялись к тихому ночному небу.
   — Кажется, все руки подняты, — провозгласил сенатор, бегло проверив результат голосования.
   Тогда граф Батьяни вскочил и с пеной у рта стал ругать окружавших его:
   — Будьте вы прокляты, граждане Праги, пусть чума нападет на вас, пусть неприятель прорвется сквозь стены вашего города и огнем и мечом уничтожит его. Тогда золотая, священная Прага обратится в груду мусора и развалин, тогда ее постигнет участь гордой Трои, в одну ночь сравнявшейся с землею, или Магдебурга, где Тилли справлял своего рода Варфоломеевские ночи. Тогда мой дух покинет ад и, гордый, победоносно будет витать над пустыней, на которой некогда красовалась Прага.
   — Назад! — прогремел Рюбзам, так как при первых словах Батьяни многие бросились, чтобы тут же на месте покончить с ним.
   — Еще раз напоминаю, не нарушайте порядка; мы не убийцы, мы — судьи. Ну, а ты что имеешь сказать? — обратился он мрачным голосом к Бруно, который бледный, но спокойный стоял у подножия лестницы.
   — Я ничего не имею сказать, — ответил твердо разбойник. — Я заслужил свою участь и не молю о пощаде; если бы вы даже и даровали мне жизнь, я все равно не приму ее. Дайте мне умереть скорее. В одном только клянусь я именем Господа на Небесах, что я не прусский шпион, за какового вы меня принимаете. Я действовал не по поручению ваших врагов, а именем человека, который имеет полное право подвергнуть вас своей мести.
   — Приступим же к исполнению приговора! — воскликнул сенатор, когда Бруно умолк. — Друзья мои, прикатите сюда бочку, полную пороха.
   Сотни людей бросились исполнять это приказание, и через несколько минут из пороховой башни прикатили бочку к самому берегу Влтавы.
   — Что вы хотите делать? — воскликнул Батьяни, увидев эти приготовления. — Безумцы! Не станете же вы… но ведь это ужасная смерть…
   — Привяжите обоих преступников к бочке…
   В следующее мгновение Батьяни и Бруно были посажены на бочку, как на верховую лошадь; руки их остались связанными сзади, а ноги, обхватив бочку, были тоже связаны и привязаны к ней крепкой веревкой.
   — Снесите бочку в лодку, которая стоит там у берега, — приказал сенатор, — мы пустим ее по течению на середину Влтавы и только тогда произведем взрыв.
   Бочка с обоими приговоренными была подхвачена и снесена в лодку.
   Батьяни налитыми кровью глазами глядел перед собой; губы его были сжаты; он делал неимоверные усилия, чтобы ни малейшим звуком не выдать своего ужаса. Нет, он не доставит черни интересного зрелища — видеть графа Батьяни дрожащим от страха. Он умрет, как человек храбрый и мужественный. Губы Бруно шептали молитву, глаза его были обращены к Небу; он как будто видел там другой, лучший мир и самого Бога, окруженного ангелами. Лодку обвязали; пара сильных толчков длинным веслом — и она вместе с бочонком и приговоренными к смерти очутилась на середине бурной реки.
   Тем временем сенатор подозвал двух солдат, стоявших на страже у пороховой башни.
   — Заряжены ли ваши ружья?
   — Точно так, — ответили солдаты.
   — Хорошо. Очистите берег, — обратился он к толпе, — отодвиньтесь подальше; а вы, солдаты, цельтесь в бочку, которую ваши пули должны пробить, чтобы взорвать порох.
   Опять наступила мертвая тишина; народ отошел от берега на такое расстояние, чтобы взрыв не мог никому причинить вреда. Оба солдата встали у подножия лестницы, на верху которой стояли сенатор, Аделина Барберини и молодой лейтенант. Последний скомандовал: «Целься — готово — пли!» Два выстрела прогремели в воздухе. Послышался свист пуль. Они пролетели над водой и с треском ударились в пороховую бочку.
   Все ожидали, что в ту же минуту на воздух взлетят разорванные тела двух осужденных, что целый град обломков покроет Влтаву и яркое пламя докажет, что справедливый суд совершился. Ничего подобного не случилось. Посреди реки спокойно плыла лодка с бочкой и двумя связанными людьми на ней; дикий, насмешливый хохот Батьяни доказывал, что осужденные еще живы. Все ясно слышали, как венгр, осмеивая стоявшую на берегу толпу, кричал:
   — Вы ошиблись, граждане Праги, порох, который хранится в вашем складе, был доставлен жидом Финкелем, это песок, самый простой желтый песок, а вовсе не порох.
   При имени Илиаса Финкеля из сотен грудей вырвался целый поток проклятий. Но этот шум был внезапно покрыт криками, долетевшими с противоположного берега Влтавы. Загремели трубы, забили барабаны, затрещали ружья. В то же время вдали на равнине, где еще недавно находился прусский лагерь, показалось зарево, доказывавшее, что случилось что-то необыкновенное.
   Толпа на несколько мгновений оцепенела; никто не обращал более внимания на лодку с двумя осужденными на смерть преступниками; никого уж больше не занимал вопрос о том, одна ли только эта бочка была наполнена песком или весь запас пороха, действие которого до сих пор испытывали на себе осаждающие, был такого же сорта. Все взоры обратились на противоположный берег, на равнину Влтавы. Глухим шепотом пробежал в толпе вопрос: что случилось? Что происходит на той стороне? Волнение и шум по ту сторону все увеличивались; теперь уже ясно раздавалась пушечная пальба, слышался лязг сабель, громкий топот приближающейся конницы. Радостные и восторженные крики наполняли воздух. Из-за красного дыма зажженных факелов показались черные с желтым знамена австрийцев и донесся радостный крик:
   — Да здравствует Мария Терезия! Да здравствует Австрия!
   — Друзья, братья! — вскричал вдруг сенатор Рюбзам в сильном волнении. — Мне кажется, что в настоящую минуту в нашей судьбе совершается знаменательный поворот. Там, напротив нас, вдоль берега Влтавы, движется австрийская армия, там, наверное, произойдет серьезное сражение. Преклоним колени и станем молить Всевышнего, чтобы он даровал победу австрийским знаменам.
   Охваченная единодушным чувством вся тысячная толпа, мужчины и женщины, старцы и дети, все как один человек пали ниц, и пламенные молитвы вознеслись к Небу с мольбой положить конец бедам и страданиям осажденных. Едва успели молящиеся подняться с колен, как на дороге показалась пыль, и забрызганный грязью австрийский всадник подскакал к пороховой башне; бросив в воздух свой кивер, он старался дать понять, что желает говорить. В то же мгновение сотни рук схватили его и подняли вверх на ступеньки, на которых стояли сенатор и Аделина Барберини.
   — Какую весть принес ты нам? — спросил Рюбзам дрожащим голосом. — Что бы это ни было: счастье или беда, мы примем все, как послание Небес.
   — Невзгоды окончились! — крикнул всадник изнуренным, но совершенно отчетливым голосом. — Конец страданиям золотой, святой Праги! Осада снята. Фельдмаршал Даун только что атаковал прусский лагерь, нападение было произведено с такою быстротою, с таким натиском, что неприятель едва успел отступить. Мы прогнали прусского короля Фридриха и его армию назад до Колина. Там произойдет битва, там мы померяемся с неприятельскими силами.
   Это известие привело толпу в безумный восторг; люди кричали, смеялись, плакали, бросались друг другу в объятия; лица совершенно между собою не знакомые, встречавшиеся в первый раз, целовались со слезами на глазах.
   — Прошла осада, миновала беда! — звучало со всех сторон.
   Даун, избавитель, явился на выручку. В первый раз ему удалось обмануть бдительность великого прусского короля. Теперь была надежда на избавление, на свободу. Победные крики понеслись вдоль по течению Влтавы, и толпа, разделившись надвое, с ликующими криками направилась в город. Пока народ ликовал, лодка с бочкой и двумя привязанными к ней людьми скрылась из вида. Батьяни и Бруно счастливо избежали смерти.

Глава 73
ПЯТЫЙ ТОВАРИЩ

   Несчастная битва у Колина была первой, которую великий прусский король проиграл. Он, с сравнительно незначительным войском, упорно и долго боролся против огромной армии фельдмаршала Дауна, пока не перебили всех его генералов. Цитен уже с первых шагов предугадывал поражение для Фридриха и его армии и говорил об этом во всеуслышание, но все было напрасно. 17 июня Фридрих увидал австрийцев, расположившихся лагерем при Планиане и Колине, и решил на рассвете сразиться с ними.
   Когда король утром 18 июня поднялся на высоты Планиана, то увидел перед собою на противоположных горных отрогах неприятельскую армию и сам испугался той выгодной позиции, которую занял Даун. Но раз король вбил себе в голову дать сражение, уже никто не мог отговорить его от этого, и он решился исполнить свое намерение. Наиболее слабым показалось ему правое крыло австрийцев, на него-то он и решил начать нападение.
   В полдень он дал знак к атаке. Как только она началась, оказалось, что австрийский военачальник угадал маневр короля и сейчас же стал укреплять свое правое крыло. Все-таки пруссаки имели некоторое преимущество, потому что Фридрих быстро изменил свой план и приказал инфантерии его левого крыла двинуться на неприятеля. Теперь дрогнули неприятельские полки, и при тысячеголосом «ура» пруссаками была взята неприятельская батарея.
   Даун уже отдал приказ к отступлению, но в эту минуту прусский центр безрассудно бросился в атаку. Он нагрянул на австрийский центр, который занимал высоты, откуда мог, под прикрытием их, наносить сильный ущерб прусским войскам. С этого момента уже можно было предвидеть исход битвы. Пруссаки массами падали вниз по склонам возвышенностей, и хуже всего было то, что прусское левое крыло и его авангард не могли воспользоваться никаким прикрытием. Несмотря на это, полки Фридриха держались почти два часа, израсходовав все свои заряды. Вдруг на них нагрянула австрийская конница; завязалась отчаянная битва. Наконец душераздирающий крик пруссаков «мы погибли!» пронесся по обагренным их кровью холмам.
   До этой минуты войска Фридриха еще ни разу не обращались спиною к неприятелю и еще ни один противник не мог похвалиться, что видел когда-нибудь убегающих пруссаков. Теперь же, как ни ругались генералы, как ни заклинали они своих людей сплотиться и вновь наступить на неприятеля, они не могли повлиять на солдат, и разорванные ряды не могли больше сомкнуться.
   Король все еще не верил, что битва проиграна: он считал невозможным, чтобы Бог войны, который всегда был с ним, покинул его сегодня.
   Он приказал солдатам остановиться и дал им наглядный пример бесстрашия, встав во главе сорока человек своих старых испытанных воинов и бросившись на неприятеля под градом пуль, под звуки военной музыки.
   — Вон там стоит батарея, — крикнул он, потрясая своим костылем, — ее мы должны взять!
   — Да здравствует король! — прокричали верные воины. — Пойдем за ним на смерть!
   И действительно, бурным потоком бросились они в объятия смерти. Думая только о батарее, которую хотел взять, король стремился бесстрашно вперед, хотя целый град пуль сыпался на него. Один за другим падали его солдаты, но король ничего не замечал. Безмолвные, бесстрашные жертвы своего долга падали убитыми на пропитанную кровью землю. Адъютант Фридриха, единственный из всей его свиты оставшийся в живых, крикнул ему:
   — Ваше Величество, не думаете ли вы один взять батарею?
   Король остановил коня и оглянулся назад. Все его спутники были перебиты. Тяжелый вздох вырвался из его груди, он поник головою. Он не обратил даже внимания на то, что в эту минуту пушечное ядро ударило в нескольких шагах от него, раскидало землю и осыпало комьями его с головы до ног. Фридрих осадил коня и остановился как вкопанный.