Редер В.. Пещера Лейхтвейса. Том второй

   За всеми приготовлениями у Зонненкампа руки были полны дел. Кроме того, в этот день нуждающиеся и бедные Тешеня буквально осаждали его. Каждый хотел поговорить с миллионером, высказать ему свою маленькую просьбу. Зонненкамп отдал приказ, чтоб никому из просителей не отказывали, чтоб каждого пропускали к нему и он мог бы поговорить с ним, чтоб ни один не ушел неудовлетворенным. Много тысяч гульденов раздал Зонненкамп в этот день, и делал он это охотно и с радостью. Ему хотелось осчастливить весь свет.
   Курт и Гунда стояли обнявшись в роскошно убранном будуаре невесты, нежно шептались друг с другом, обмениваясь поцелуями. Наконец Гунда освободилась из объятий жениха.
   — Ты должен теперь оставить меня, Курт… ты должен уйти… Мне едва хватит времени одеться к венцу. Там, в соседней комнате, лежит мой наряд. Папа выписал мне из Дрездена самое нарядное платье, какое только можно было достать в такой короткий срок и которое для меня даже слишком роскошно.
   — Ты права, — сказал Курт, оглядывая пылким взором стройную фигуру своей невесты. — В простом, скромном белом платье твоя красота выделялась бы еще ярче. Что касается меня, то я предпочел бы именно эту простоту скорей, чем дорогой, кружевами отделанный, наряд. Но обычай требует, чтобы девушка надевала под венец особенно красивое и дорогое платье, и, конечно, этот прекрасный наряд не уменьшит твоей красоты. Ну, а как обстоит дело с венком? Принесли ли его? Я вчера сам заходил с отцом к садовнику, который должен нам доставить его.
   — Он еще не доставлен, Курт, — ответила девушка, и легкая, нежная краска разлилась по ее щекам.
   — Ну, так его принесут с минуты на минуту, — сказал Редвиц. — О, никогда еще брачный венок не украшал головки, более достойной его, чем головка моей Гунды. Никогда мирт не покоился на челе более невинном, чистом и девственном. Я не могу дождаться минуты, когда увижу тебя в этом наряде. Этот простой венок послужит тебе украшением лучшим, чем королевская корона.
   — А разве венок не венец? — воскликнула Гунда со сверкающими глазами. — Венец, прекраснее и дороже которого нельзя себе ничего представить. Что такое жемчуг, алмаз и золото перед миртом, когда он увенчивает голову молодой девушки? Я буду гордиться этим венком, и когда он сослужит мне свою службу, то я сохраню его, как драгоценнейшую святыню. Он должен занять место рядом с королевской шпагой.
   — Твой мирт никогда не увянет, — воскликнул Курт и еще раз прижал к груди воодушевившуюся девушку.
   — Да, он будет всегда свеж и зелен, потому что наша любовь никогда не увянет. И то, что мы чувствуем сегодня, будет оживлять нас и спустя десятки лет, когда наша юность минет и мы состаримся.
   — Юность может пройти, но любовь — никогда. Мы будем крепко держаться за нее, Гунда. Мы глубоко и неизменно затаим ее в нашем сердце. И если жизнь лишит нас всего, то все-таки любовь останется при нас.
   — Она должна остаться при нас, — повторила Гунда с глубоким чувством. — Да, мой дорогой, наша любовь останется при нас.
   И снова прильнули друг к другу молодые, свежие губы в последнем, долгом поцелуе. Последнем перед слиянием на всю жизнь. Затем Гунда сама ласково вывела своего жениха за дверь, потому что, взглянув на часы, увидела, что ей едва хватит времени на свой туалет.
   — До свиданья, дорогая, — воскликнул молодой офицер, — до свиданья, до минуты, когда я приду за тобой, чтобы вести к алтарю!
   Он ушел, и Гунда осталась одна. Едва прошло несколько минут, как кто-то постучал в дверь, и обер-кельнер доложил Гунде, что какой-то молодой человек желает говорить с ней.
   — Но это невозможно, — ответила дочь Зонненкампа, — скажите, что я одеваюсь к венцу.
   — Молодой человек утверждает, что хочет сказать вашей милости именно что-то, касающееся туалета.
   — Ах, это, вероятно, мой свадебный венок! — воскликнула Гунда. — Хорошо, проведите сюда этого человека.
   Несколько минут спустя кто-то снова медленно и почтительно постучал в дверь, и когда Гунда сказала «войдите», в комнате появился молодой человек с густыми белокурыми волосами и маленькими усиками.
   — Вы принесли мне венок? — спросила Гунда.
   — Сударыня… — ответил юноша, — но я пришел… о, простите мою смелость, отчаяние понудило меня к этому шагу… я пришел, чтобы обратиться к вашей милости с просьбой, от которой, может быть, зависит счастье всей моей жизни. — При этих словах слезы показались на его глазах.
   — Успокойтесь, пожалуйста, — ласково сказала Гунда. — Надеюсь, для меня ваша просьба исполнима; но, все-таки я советовала бы вам лучше обратиться к моему отцу. Он так добр и, конечно, поможет вам.
   — Милостивая государыня, ваш отец не может помочь мне. Сделать это можете только вы одна.
   — Ну так рассказывайте же, пожалуйста, по возможности покороче, я совсем не имею времени.
   — О, сударыня, только пару слов. Осмелюсь спросить… пригласили ли вы парикмахера причесать вас к венцу?
   Гунда покачала отрицательно головой.
   — Мне не нужен парикмахер, — ответила она, — хотя отец и предложил прислать мне одного, но я ему объяснила, что мне его помощь не нужна: я каждое утро сама причесываюсь, и сегодня, в день моей свадьбы, хочу, чтобы волосы мои были убраны так же просто, как и всегда.
   — В таком случае, это мое несчастье! — воскликнул молодой человек с отчаянием. — Если барышня не позволит мне причесать ее сегодня, я упущу лучший случай в жизни и уже никогда больше не буду в состоянии завоевать свое счастье.
   — Ну так объяснитесь понятнее: в чем дело? Какое может иметь отношение моя прическа к вашему счастью?..
   — Я это объясню, сударыня, в нескольких словах, — сказал молодой человек, нервным движением запустив руки в свои белокурые волосы. — Я парикмахер и только несколько месяцев назад переехал из Дрездена в Берлин. Тут я нанял маленькую лавочку и надеялся приобрести известность. И я хочу достичь этого непременно и обзавестись собственным хозяйством. Уезжая из Дрездена, я оставил девушку, которую люблю всем сердцем и с которой обручен уже три года. Но так как я не могу сделаться самостоятельным хозяином и заработать столько денег, чтобы завести собственную мастерскую, то приходится откладывать свадьбу с месяца на месяц, из года в год; а это очень тяжело, сударыня, когда люди так любят друг друга и очень хотели бы повенчаться.
   Этим рассказом молодой парикмахер совершенно завоевал сердце Гунды. Сегодня, когда должно состояться ее собственное бракосочетание, она не могла понять людей, которые не могут, подобно ей и Курту, подойти к алтарю и быть соединенными священником навеки. Однако она все-таки еще не могла догадаться, к чему в конце концов клонит молодой парикмахер.
   — В течение нескольких месяцев я уже содержу парикмахерскую в Тешене, — продолжал тот свои объяснения, — но мне мешает сильная конкуренция: здесь четыре старых мастера, которые с давнишних времен живут в городе и уже десятки лет здесь практикуют. И несмотря на то, что я убил все свои маленькие сбережения, чтобы устроить как можно красивее и элегантнее свою мастерскую, все-таки почти ни одна душа не отворяет моей двери. И я теперь сижу один с моими гребенками, косами, париками и зеркалами.
   — Это, действительно, очень печально: в самом деле мне жаль вас.
   — Если вы жалеете, то можете спасти меня, сударыня, — горячо воскликнул парикмахер, — вам стоит только разрешить мне сегодня, как говорится, привести вашу голову в порядок. Я артист своего дела и убежден, что сумею так убрать ваши чудные волосы, что весь Тешень с ума сойдет. Целую неделю здесь ни о чем не говорят, кроме как о вашей свадьбе, и все ломают себе головы над тем, какое вы наденете платье и как будете причесаны. Добрая барышня, не отвергайте моей просьбы. Положите основание счастью двух любящих сердец. Дайте мне возможность показать жителям Тешеня и его окрестностей, на что я способен и какой у меня превосходный вкус. Тогда ваш покорнейший слуга будет считать себя обязанным вам на всю свою жизнь.
   Льстивый молодой человек, имевший во всей своей внешности что-то женственное, так забавно кривлялся во время своего рассказа и сопровождал его такой массой театральных жестов, что Гунда с трудом удерживалась от смеха. Но она была слишком добра и сострадательна, чтобы отказать в просьбе бедняку.
   — Хорошо, — проговорила она, — я согласна; зайдите через час причесать меня к венцу. Да, я вспомнила, что до сих пор мне еще не принесли моего свадебного венка, может быть, вы будете любезны зайти к садовнику, которому он заказан. Это самый лучший во всем городе — возьмите у него венок и принесите с собой.
   — Как я счастлив, сударыня! — воскликнул парикмахер и чуть не бросился на колени перед Гундой. — Ах, наконец-то тешенцы увидят, что я за человек и что могу создать! Ваша прическа будет самым лучшим украшением вашей свадьбы. Что касается венка, то я позабочусь о нем, но садовник едва ли отдаст мне его без вашего разрешения. Может быть, вы вручите мне записочку к нему?
   — С удовольствием.
   Гунда присела к маленькому изящному письменному столику и набросала несколько слов на листочке бумаги. Если бы она в эту минуту обернулась, то была бы поражена переменой, произошедшей в молодом человеке. На его лице сверкало выражение адского торжества, а кафтан заколыхался так, точно он прикрывал не грудь мужчины, а пышную женскую грудь, которая поднималась и опускалась от сильного волнения.
   — Вот, возьмите.
   С этими словами Гунда протянула записку молодому человеку, которую тот принял, еще раз поцеловал руку невесты и удалился с развязностью, столь свойственной юным Фигаро.
   Гунда позвонила и приказала двум горничным, которых отец приставил для ее услуг, одевать себя. Туалет ее занял целый час, после чего она появилась во всем блеске подвенечного белого шелкового наряда, который, как белая морская пена, охватывал ее стройный и гибкий стан. Зеркало отразило ее фигуру, и Гунда сознавала, что она хороша и должна понравиться жениху. Затем она отослала обеих горничных. Ей захотелось еще несколько минут остаться наедине с собой и своими мыслями, присущими каждой невесте. Она опустилась в кресло и задумалась.
   Странное дело: сегодня, в такой счастливый для нее день, когда ее сердце пело и ликовало от полноты чувств, перед ее душевным взором снова и снова вставал образ несчастного Бруно. Он ей представлялся таким, каким она когда-то видела его в маленьком приходском домике в Доцгейме; она вспомнила, как бежала с ним. Ах, как может ошибаться человеческое сердце и сколько непонятного заключается в девичьей душе. Тогда ей казалось, что она любит Бруно и будет всегда любить его. Но как скоро элегантный Курт фон Редвиц заслонил и вырвал из ее души бледную личность священника. Гунде казалось, что она должна просить прощения у Бога за грех, тяжелым гнетом лежавший на ее душе. Не разбила ли она всю жизнь Бруно? Не из-за того ли он сделался разбойником, что она изменила ему? Он всем пожертвовал: своей душой, своим будущим, своей честью. И как же она отблагодарила его? Но что она могла сделать? Не принадлежат ли все ее чувства и помыслы Редвицу?
   — Ах, прочь… прочь эти мысли в день свадьбы…
   В дверь постучали.
   — Кто там? — спросила она вскакивая.
   Снаружи знакомый уже ей голос ответил:
   — Парикмахер, сударыня.
   Гунда отворила дверь. Вошел молодой парикмахер. В руках он держал маленькую коробочку.
   — Это венок? — спросила Гунда, и глаза ее радостно заблестели.
   — Совершенно верно, сударыня, — ответил парикмахер. — Он будет вам очень к лицу. А теперь позвольте мне заняться на несколько минут вашей прической. Ах, я вам так благодарен!.. Я уже изучил вашу головку и уверяю вас, сударыня, что построю на ней такую прическу, какая не посрамила бы любую герцогиню.
   — Вы думаете?.. — засмеялась дочь Зонненкампа.
   — Все стремятся к церкви, — продолжал болтать парикмахер, — точно сегодня великий праздник, который нужно справить с большой торжественностью. Вся окрестность собралась в Тешене, чтобы присутствовать на вашей свадьбе.
   Гунда села в кресло перед большим, высоким зеркалом. Справа стоял туалетный столик, на который парикмахер поставил принесенную им коробочку.
   — Ну, начинайте вашу работу, — сказала Гунда. — Будьте любезны накинуть на меня пеньюар, чтобы не испортить мне платья.
   — Пожалуйста, сейчас.
   Парикмахер поторопился исполнить требование невесты. Он торопливо накинул на Гунду белый, отделанный кружевом пеньюар, который, спускаясь с ее плеч, почти совсем закрыл ее грациозную фигуру. Затем парикмахер вынул гребенки и щетки и разложил их на столе. При этом выказывал такую ловкость и сноровку, что Гунда начала верить, что он не был слишком самонадеян, выдавая себя за художника парикмахерского дела.
   — Прошу извинения, милостивая государыня, — сказал парикмахер, — не разрешите ли мне закрыть дверь?
   — Это зачем? — спросила Гунда беззаботно.
   — Я не люблю, — ответил парикмахер, — чтоб кто-нибудь видел мое искусство, — прическа есть истинное искусство, — раньше, чем работа совсем окончена.
   — Вы, действительно, чудак, — проговорила Гунда, смеясь, — ну, заприте дверь, если хотите.
   Парикмахер поспешно подошел к выходной двери и задернул задвижку. При этом в глазах его сверкнуло такое выражение, которое, если бы Гунда увидала, испугало бы ее. Затем тешенский парикмахер принялся за работу. Он распустил красивый узел, в который были свернуты чудные волосы Гунды, роскошными прядями рассыпавшиеся между его пальцами. Как пенистая волна, скатились они с ее головы вниз, вплоть до ковра. Парикмахер начал расчесывать волосы гребенкой и щеткой, чтобы сделать их еще пышнее. При этом он выказывал столько умения и ловкости, что Гунда совсем не чувствовала, как он работал. Ни один волос не был сорван с ее головы, и ни одного раза не почувствовала она руки парикмахера.
   — Если ваша милость желает довериться мне, — сказал молодой парикмахер, — то я построю такую прическу, которая затмит все когда-либо до сих пор существовавшие.
   — Делайте, как знаете, — ответила Гунда, — вполне полагаюсь на вас.
   — Я тоже думаю, что это будет к лучшему, — сказал парикмахер.
   Затем, обвив руку длинными прядями волос, он закрутил их и укрепил на затылке. Когда таким образом он проработал с четверть часа, Гунда убедилась, что он в самом деле большой художник.
   — Теперь мы должны постараться уложить миртовый венок на этих золотистых локонах. Прошу вас, сударыня, сидеть совершенно спокойно, потому что я должен буду щипчиками укрепить его.
   Он подошел к туалету, осторожно взял из коробки миртовый венок и возложил его на голову Гунды. Она взглянула в зеркало. В то мгновение, когда венок коснулся ее головы, сердце ее наполнилось невыразимым счастьем.
   Этот момент означал ее соединение с горячо любимым человеком. «Наступит день, когда, наконец, исполнится твоя самая страстная мечта, — сказала она себе. — Еще немного, и ты упадешь в объятия избранного тобой и будешь принадлежать ему».
   — О, как больно, что это? — вскрикнула вдруг молодая девушка. — Вы втыкаете слишком крепко шпильки.
   — Так нужно, это только от того, что это место на вашей голове очень чувствительно, — ответил парикмахер. — Так… Так… так, вот и конец.
   У дочери Зонненкампа вырвался глухой, болезненный стон. Ей казалось, что шпильки, причинившие ей такую боль, действительно вонзились в ее голову. Что-то острое, точно пробуравливающее ее. Она испытывала сильную боль, которая хотя тотчас же прекратилась, но оставляла после себя ощущение слабости, необъяснимой для Гунды. Она чувствовала, будто кровь останавливалась в ее жилах, и сердце стало биться гораздо медленнее. Ее поднятые руки тяжело опускались. Она хотела крикнуть, но чувствовала, что не имеет сил повысить голоса и позвать на помощь. Вдруг в ней мелькнуло страшное подозрение. Слабость ее показалась ей неестественной, так как только что она чувствовала себя совершенно здоровой. Она догадалась, что парикмахер, должно быть, с каким-нибудь преступным намерением отравил ее, лишил сознания и обессилил.
   «Может быть, это миртовый венок… парикмахер… да, потому-то он и просил так настойчиво, чтобы ему поручили причесать ее… Он не тот, за кого выдает себя… Он только представился парикмахером… Бог ведает с какой целью».
   Гунда еще раз открыла глаза. Она взглянула в зеркало и в это мгновение увидела в нем лицо парикмахера, который так настойчиво навязал себя ей. Это лицо было ей знакомо, она уже однажды видела его. Но где?.. где?.. где?.. И вдруг пелена спала с ее глаз. Теперь она догадалась, чье это лицо, и эта догадка наполнила ее ужасом: она почувствовала, что окончательно погибла. Она в зеркале узнала черты своей матери… Аделины Барберини. Тут она стала напрягать все свои силы, чтоб крикнуть и позвать на помощь. Но ее дрожащие уста испустили только хриплый, болезненный стон, который не мог достигнуть коридора.
   — Теперь ты моя… моя… и на этот раз я уж вполне обеспечу себе обладание тобой…
   Точно гром, раздались эти слова в ушах девушки. В эту же минуту жестокосердная мать прижала еще крепче венок к голове бесчувственной дочери. Гунда чувствовала, что она теряет сознание. Еще раз сделала она попытку подняться с кресла, но не имела больше сил и снова упала на него. Ее глаза закрылись. Страшная слабость овладела ею, она чувствовала, что руки и ноги у нее коченеют; ей казалось, что смерть охватила ее тело своими костлявыми, как лед холодными руками.
   Аделина Барберини отступила на мгновение, потом снова подошла ближе, как бы желая убедиться, вполне ли удалось ее дело, и стала рассматривать бледное, красивое лицо своей дочери.
   — Отлично, — проговорила жестокая женщина, — теперь она в моих руках. Надо позвать моего помощника, чтобы он вынес ее из дома. А, Андреас Зонненкамп, ты вступил со мной в борьбу, но мое оружие лучше твоего, и я владею им с убийственной уверенностью.
   Аделина Барберини поспешила к двери и прислушалась. В коридоре все было тихо. Она отодвинула задвижку, немножко приоткрыла дверь и тихо, протяжно свистнула в щель. Одна из занавесей в коридоре зашевелилась, и из-за нее показалось лицо Гаральда, Короля контрабандистов.
   — Скорей! — повелительно позвала его Аделина Барберини. — Теперь твоя очередь; я свое дело сделал, она больше не будет противиться нам.
   Король контрабандистов в несколько прыжков подскочил к двери комнаты Гунды и, как кошка, шмыгнул в нее.
   — Прекрасно, очень хорошо, — сказал Гаральд, увидя в кресле бесчувственную девушку, — теперь мне будет легко унести ее в надежное место.
   — Принес ли ты с собой мешок или платок?
   — Я принес мешок, — ответил Король контрабандистов, вынимая из-за пазухи грубый холщовый мешок. — Надеюсь, он будет достаточно велик, чтобы уложить в него девушку.
   — Ну так скорей за дело.
   Король контрабандистов подошел к Гунде, лежащей в обмороке. Но когда он взглянул в ее лицо, у него вырвался невольный крик удивления и восторга: он никогда не видел такого прелестного создания.
   — Черт знает, как она хороша! — пробормотал он. — Жених, конечно, перевернет небо и землю, чтобы вернуть ее.
   — Так торопись же, это не должно ему удаться, — сказала Аделина Барберини, — теперь не время для размышлений. За дело, Гаральд, за дело!
   В следующую минуту Король контрабандистов поднял Гунду с кресла. Аделина держала обеими руками открытый мешок, в который медленно спустилось прелестное тело несчастной невесты. Гаральд завязал мешок.
   — А она не может задохнуться в завязанном мешке? — спросила Аделина Барберини.
   — Не бойтесь, сударь, — ответил контрабандист, — в мешке сделаны отверстия для воздуха; кроме того, его ведь и нести-то недалеко. Внизу на Эльбе меня ждут два моих помощника в лодке, и раз мы очутимся на другом берегу, то будет легко дать ей свежего воздуха. Сколько приблизительно времени она проспит?
   — Приблизительно около часа.
   — Каким способом вы привели ее в такое состояние? — спросил Король контрабандистов.
   — Рассмотри свадебный венок, — ответила Аделина Барберини, протягивая ему сплетенный мирт, — видишь, тут под зелеными листиками скрыты три маленькие шприца. В ту минуту, как я положил на нее венок, шприцы воткнулись в ее голову и впустили несколько капель их содержимого. Она моментально потеряла сознание. Это средство надежное и совершенно безвредное. Кроме легкой головной боли, оно не оставляет после себя никаких последствий.
   — Я также надеюсь, что девочка не подвергнется никакой опасности, иначе я не взялся бы за это дело, — проворчал контрабандист.
   — Теперь постараемся скорее уйти, — подтолкнула его Аделина Барберини, — мы тут стоим и болтаем в то время, как окружены опасностью.
   — Что это? — воскликнула она вдруг. — Кажется, кто-то идет?!
   Она выглянула в дверь; вздох облегчения вырвался из ее груди, когда она убедилась, что ошиблась. Только внизу лестницы стояли люди, громко разговаривая между собой.
   — Помогите мне поднять мешок на плечи, — сказал Король контрабандистов, встав при этом на колени. — Так, благодарю вас. Не тяжела эта ноша. С нею я прошел бы всю Саксонию, если бы было нужно, — засмеялся он.
   Гаральд встал.
   — Идите вперед, — сказал Король контрабандистов Аделине Барберини, — сзади вас я вынесу мешок из дома. В шесть часов приходите в мою хижину, там найдете девушку.
   Аделина больше не медлила; она покинула комнату, не взяв с собой принесенных ею щеток, гребенок и свадебного венка. Легкими шагами стала она спускаться с лестницы. По дойдя до последних ступенек, она страшно испугалась и невольно ухватилась руками за перила, чтобы удержаться на ногах. В нескольких шагах перед нею стоял ее муж. Да, внизу стоял Зонненкамп, оживленно разговаривая с молодым офицером в мундире прусского майора. Аделина Барберини ни минуты не сомневалась, что офицер этот Курт фон Редвиц, с которым Гунда должна была повенчаться. И мимо этих-то двух людей она должна была теперь пройти.
   За себя Аделина Барберини не боялась, уверенная что не будет узнана Зонненкампом. Но она содрогнулась при мысли, какой опасности подвергнется Король контрабандистов, когда через несколько минут спустится с лестницы и должен будет пройти с живой ношей за спиной мимо Зонненкампа и Редвица. Так как она уже не могла принять никаких мер для безопасности своего соучастника, то ей оставалось только позаботиться, чтобы спасти хоть свою собственную шкуру. Она недолго колебалась. Глубоко вздохнув и надвинув на глаза шапку, она смело прошла мимо занятых разговорами мужчин. В ту минуту, когда она прошла, даже задев рукой Зонненкампа, когда была так близко от него, что ему стоило только поднять глаза, чтобы узнать ее, в эту самую минуту она услышала, как Зонненкамп сказал своему будущему зятю:
   — Да, милый Курт, вы не можете себе представить, до чего я счастлив сегодня, не только тем, что Гунда соединяется с таким порядочным, благородным человеком, человеком, которого она любит и уважает. Нет, сегодня я уверен, что она избегает большой опасности. Не правда ли, Курт, вы сумеете защитить ее от всяких нападений, оскорблений, потому что есть на свете люди, которые уже наметили Гунду и хотят оторвать от меня мое дитя.
   — Вот моя рука, отец, — ответил молодой майор, — никакой вражеской силе не удастся отнять у нас Гунду. Если понадобится, я сумею защитить ее, хотя бы ценой собственной жизни.
   — Благодарю вас от всей души, — сказал франкфуртский негоциант, ласково взглянув на Курта.
   В это мгновение Аделина Барберини шмыгнула мимо них и торопливо вышла из дома.
   Зонненкамп и Курт продолжали разговор еще несколько минут, пока не услыхали тяжелых шагов, спускавшихся с лестницы. Взглянув наверх, они увидели крестьянина, медленно спускавшегося с мешком за спиной. С удивлением взглянули мужчины на мужика, не понимая, какое у него могло быть дело в гостинице в такой торжественный день. Но мужик казался таким добродушным, он подошел к ним так спокойно и уверенно, что не возбудил ни малейшего подозрения. Зонненкамп, однако, счел нужным спросить его: что ему было нужно наверху?
   Крестьянин снял свободной рукой шапку и ответил почтительным голосом:
   — Я узнал, что сегодня здесь будет праздноваться свадьба, и так как хозяин «Пламенной звезды» часто покупал у меня картофель и овощи, то я думал, что и сегодня он возьмет у меня несколько мер.
   — Но кухня находится ведь не в верхнем этаже, — ответил Зонненкамп.
   — Совершенно верно, но мне сказали, что я там найду хозяйку. Однако я не нашел ее и вижу, что в доме никто не может заняться мною, поэтому я должен постараться продать свой товар в другом месте.
   Зонненкамп пребывал в прекрасном настроении, и ему не хотелось, чтобы кто-нибудь ушел с обманутой надеждой из дома, где находилась его дочь, счастливая невеста.
   Он вынул из кармана кошелек и дал крестьянину несколько гульденов.
   — Вот, возьми. Я покупаю твой товар, — сказал он.
   Король контрабандистов испугался, предполагая, что ему придется отдать свою ношу, и уже хотел пуститься в бегство, когда Зонненкамп продолжал, засмеявшись:
   — Но ты все-таки можешь оставить у себя твой картофель и овощи. Деньги я дарю тебе, но с тем условием, чтобы ты выпил бутылку вина за благополучие молодых.
   — Благодарю, сударь, благодарю вас всем сердцем, — ответил Король контрабандистов, собравшись уходить.