Русый Игорь. Время надежд (Книга 1)

   - Попробуем еще? - спросила Марго.
   Они подошли к столу.
   - Здравствуйте, мы опять, - сказала Леночка.
   - Что? - вскинув голову и прикрывая ладонями бумаги, спросил тот. А-а...
   - Опять пришли, - сказала Марго.
   - Зачем? - на лице его появилось выражение страшной занятости - Я же говорил вчера. Нет у меня вакансий. А вы ходите... Санитарками штат укомплектован. Куда вас дену?
   - В ополчение, - сказала Леночка, глядя не в лицо ему, а на макушку, где уже просвечивалась ранняя лысина.
   - Погляди, Самохин, - засмеялся тот, обращаясь к часовому. - Бойцы... Вот еще старичок один ходит. Академик Семьдесят годов. Какой из него боец? Говорю, рассыплетесь на марше. А он спорит. Жаловаться грозил. Нету вакансий. Общий привет!
   - Бюрократы, - вздохнула Марго.
   - Что? Самохин, ты часовой или нет? Зачем пускаешь?
   - Из-за чего шум? - спросил подошедший коренастый человек, тоже в гимнастерке без знаков различия. - Списки готовы?
   - Да вот, мешают же, товарищ Чибисов, - поднимаясь и одергивая гимнастерку, сказал писарь. - Я им который раз объясняю, что вакансий нет, а они ходят.
   Будто здесь кружок модных танцев.
   Чибисов повернулся, оглядел девушек. На его верхней губе торчали желтые, пересыпанные сединой усы, а в морщинах широкого лица как будто скопились темные опилки железа.
   - Студентки?
   - Студентки, - ответила Леночка.
   - А почему не уехали?
   - А вы? - сказала Марго. - Почему?
   - Деловой разговор, - улыбнулся Чибисов. - Хотите на фронт идти?
   - Хотим, - дерзким тоном проговорила Марго. - И уйдем! Не везде же сидят бюрократы.
   - Оскорбляют еще! - возмутился узкоплечий писарь- д я ПрИ исполнении обязанностей. В милицию отправить их надо.
   - Зачисли-ка их в роту Еськина, - сказал Чибисов.
   - Как?- от удивления лицо писаря вытянулось. - Да лейтенант мне шею свернет.
   - Зачисли, зачисли, - кивнул Чибисов. - Там видно будет.
   - А вы кто? - недоверчиво спросила Марго.
   - Работал мастером цеха, - сказал Чибисов. - Теперь назначен комиссаром батальона.
   Писарь, недовольно хмыкая, спросил у них фамилии, адреса.
   - И все? - несколько растерянная тем, что без долгих объяснений и анкет они записаны в ополчение, спросила Леночка.
   - И все, - опять улыбнулся Чибисов. - Завтра явитесь к семи часам. Тогда познакомимся ближе.
   Чибисов крепко пожал им всем руки. Ладонь у него была жесткая, шершавая и какая-то по-отцовски добрая.
   Они вышли с бульвара на длинную, протянувшуюся к центру города улицу.
   - Как же с Машенькой будет? - спросила Леночка.
   - Так... Я ее никому не отдам.
   - Это ведь не кукла, - сказала Леночка. - Ты серьезно все обдумала?
   - Не понимаете вы, девчонки. Я сегодня проснулась, а Машенька ручонкой обнимает. И такое странное чувство! Откуда это взялось у меня?
   Уже несколько дней, после того как эвакуировали консерваторию и студенческое общежитие занял какойто штаб, Леночка и Наташа жили у Марго. А еще раньше Марго уговорила воспитательницу оставить ей девочку.
   - Только вы няньке сразу не говорите про ополчение, - добавила она. Будет охать.
   Они шли вдоль стены бывшего женского монастыря с узкими зарешеченными окнами. Наташа хмуро глядела под ноги.
   - Ты что, Наташка? Если раздумала...
   - Я думаю, как маме об этом писать. И отец на фронте, а у мамы плохое сердце.
   На другой стороне улицы, возле госпиталя, санитарки переносили раненых из автобуса. Немного дальше Марго заметила быстро шагавшего по тротуару Невзорова.
   - Девчонки, Костя идет, - проговорила она. И в этот момент Невзоров свернул под арку дома. - Ждите меня. Я только узнаю...
   Она перебежала улицу и зашла в ту же низкую арку старого двухэтажного дома. Невзоров ключом отпирал входную дверь.
   - Костя! Ага, попались? Теперь знаю, где живете.
   - Это сюрприз! - воскликнул Невзоров. - Я рад...
   - Вы не звоните мне... Только хотела спросить..
   - Нет уж, - беря ее под локоть, сказал он. - Мы зайдем... Хотя у меня кавардак. Дома бываю редко.
   - Костя, что-нибудь узнали про ребят?
   - Да, да, - точно занятый совсем другими мыслями, рассеянно проговорил он.
   Невзоров осунулся, его всегда чисто выбритые щеки утратили румянец, на лбу появились тяжелые складки, а взгляд был устало-сосредоточенный.
   - Вы какой-то новый, Костя, - проговорила она. - Расскажите, что узнали?
   - Какой? - вместо ответа спросил Невзоров.
   - Не знаю еще... Я много раз замечала: как будто хорошо знаешь человека и потом встретишь его, а он совсем другой.
   - Меняет кожу? - улыбнулся он.
   - Только изнутри.
   - Наверное, потому, что утром стукнуло мне двадцать шесть лет.
   - Ну вот, - обиженно сказала она. - И я не знала.
   Подарить ничего не могу.
   - Самый большой подарок то, что вы есть. И это совсем не комплимент. Это серьезно. Больше, чем серьезно, - говорил Невзоров, пропуская ее в темный коридор. - В моем распоряжении двадцать минут. Но это неважно. Мы всегда чего-то ждем, откладываем на завтра, на послезавтра. А жизнь процесс необратимый.
   Минуты уже никогда не вернутся. Сумбурно говорю?
   - Нет, нет, - быстро сказала Марго, - я тоже думала об этом, когда исполнилось восемнадцать.
   Она сказала это вполне серьезно, а Невзоров принял за насмешку и качнул головой.
   - Право, у меня беспорядок, - сказал он, останавливаясь у двери комнаты.
   Замок почему-то не отпирался.
   - Что такое? - пробормотал Невзоров, толкнув дверь.
   В комнате на узком диване сидела молодая женщина.
   - Я ждала, Костя, - заговорила она и умолкла, глядя на Марго. На ее лице отразилось какое-то смятение. - У меня ведь были ключи...
   - Да, - растерянно проговорил Невзоров. - А я лишь на минутку зашел... Вот, Эльвира... Познакомьтесь... Я выну почту из ящика.
   И, пятясь, он вышел из комнаты. Эльвира уже глядела на Марго с брезгливой неприязнью. Они еще ни слова не сказали друг другу, а чувствовали себя врагами.
   "Вот интересно, - подумала Марго. - Что я ей сделала?"
   - Зачем вам это? - спросила вдруг Эльвира. - Зачем? Вы так молоды.
   Она была выше Марго Ее тонкую фигуру обтягивало вязаное светлое платье. А Марго в стоптанных нянькиных туфлях, в лыжных брюках и куртке была скорее похожа на мальчишку, которому зачем-то привязали длинные косы.
   "Ей, наверное, лет двадцать пять или двадцать шесть, - отметила Марго. - И она красивая".
   - Я его жена, - дрогнувшим голосом сказала Эльвира. - Понимаете? Хотя мы расставались. Но теперь это не имеет значения.
   - Имеет, - больше из-за упрямства, не думая о смысле и отвечая на ее полный неприязни взгляд таким же взглядом, сказала Марго. - Хотя мне все равно.
   - Так вы?..
   Эльвира снова прикусила губу. Ровные, очень белые зубы и светлые гладкие волосы как бы подчеркивали смуглость ее лица.
   - Ну, конечно. Если все равно... Иного трудно было ожидать.
   Лишь теперь Марго поняла, что думает о ней эта женщина. От обиды у нее сжались кулаки.
   - Вы посмели... вы смеете это говорить!
   Открыв дверь, вошел Невзоров.
   - Поздравляю, - сказала ему Эльвира и выбежала из комнаты.
   - Эльвира! - окликнул было ее Невзоров, но она уже захлопнула дверь.
   - Что случилось?
   - Ничего, - испытывая какую-то усталость, ответила Марго. - Просто женский разговор. Догоните ее, Костя.
   - Я хочу все объяснить, - проговорил Невзоров.
   - Не надо... Зачем вы ушли? Вы струсили? Да?
   - Это не трусость. Думал, опять будут слезы. А я не выношу слез. Когда вижу слезы, то чувствую, будто я деспот. Хотя и не виноват.
   - Почему так холодно? - сказала Марго. - В старых домах и летом холодно. Ничего не надо объяснять
   - Ну хорошо, - согласился он.
   - И нечестно было удирать, - сердито проговорила Марго.
   - Мы разошлись год назад, и казалось, окончательно. А теперь...
   - Она всегда будет несчастной, - задумчиво сказала Марго.
   - Почему?
   - Потому что вы, как дети, - опять сердито заговорила Марго. - Дети всегда тянутся к той конфетке, у которой ярче обертка. И если конфетка окажется несладкой, а кислой, то морщатся, капризничают, не понимают, что вкусы бывают разными... Зачем вы женились на ней? Теперь вам плохо, а ей хуже в десять раз.
   Невзоров удивленно вскинул брови:
   - Право, сегодня не узнаю вас.
   - Костя, вы должны отыскать ее. Понимаете?
   - Не понимаю. Зачем?
   - Должны! Ну, сказать ей что-то. Не знаю что...
   Только хорошие слова. Вы не представляете, как много значат для женщины обыкновенные, хорошие слова.
   Вы же сильнее, чем она. Понимаете? Обещайте мне это.
   Обещайте!
   - Ну хорошо. Я постараюсь.
   - И вы еще не рассказали мне. А девчонки ждут.
   Как-то все у меня не так получается.. Что вы узнали?
   - Да, да, - хмурясь, ответил Невзоров. - Я узнал...
   - Они живы?
   - Дело в том... Лейтенант Волков и лейтенант Жарковой... Они числятся пропавшими без вести.
   - Без вести?
   - Так сообщили... Может быть, затерялись где-то, и возникла ошибка. А может быть...
   - Что?
   - Некоторые попадают в плен, - сухо проговорил Невзоров.
   - Это ошибка. Я знаю, что ошибка!
   - Возможно, - кивнул он, хотя по лицу было видно, что думает обратное.
   Она тоже кивнула:
   - Спасибо, Костя. Девчонки ждут. Я пойду.
   IV
   Бабье лето стояло теплое, сухое, не по-осеннему жгло солнце. И от разогретой крыши пакгауз был наполнен застоялой духотой. Тесной кучкой сбились под окном уголовники. Меж них выделялся один бритоголовый, лет тридцати, с толстой жилистой шеей, сидевший, поджав ноги, неподвижно, как японский божок.
   Волков не раз ловил на себе его быстрый, цепкий взгляд из-под опущенных век. С тупым безразличием он слушал разные голоса, не понимая, что еще может волновать людей, ибо сама жизнь, казалось ему, не имеет уже значения.
   - ...Люди какие бывают? Один чует хоть малую свою вину, и ему совестно, а другой больше виноват и еще злится на того, перед кем виноват: мол, ты меня перед собой виноватым сделал, я тебя и упеку.
   - ...Театры я очень уважаю. Знаешь, что понарошке он ее резать хочет. И ножик-то у него деревянный.
   А переживание, как в самом деле.
   - Гитлер сейчас берет нахальством. Договор-то заключили с ним. А он, вишь, момент удобный искал.
   Это все одно, что я с кумом литровку разопью, да потом к его жене залезу.
   - А кум у тебя слепой будто?
   Глухой взрыв тряхнул стены пакгауза. И все на миг замолчали.
   - Бои-то уже позади нас идут...
   - Откуда знаешь?
   - Утром еще слыхал.
   - Да, - сказал около Волкова человек в модном, но грязном, измятом костюме. Его щеки и нос обтягивала будто не кожа, а жеваная бумага. Войска занимают новый рубеж, или, пардон, отступают...
   - А ты, сука, радуешься? - бросил кто-то из темноты.
   - Я коммерсант. И лишь трезво расцениваю ситуацию. Кто их остановит? Европу на глазах у всех, пардон, использовали.
   Он повернулся к соседу, взопревшему от жары, на котором было две или три рубашки под латаным пиджаком, изношенные сапоги, промазанные дегтем. Точно раздутое, шарообразное лицо его выражало безвыходную покорность, и корявые толстые пальцы с обломанными черными ногтями тискали узелок из цветастого женского платка.
   - Позвольте узнать, за что сидите?
   - Самогон я гнал...
   - Э-э, - протянул коммерсант. - Шесть лет.
   - А ты судья, что ли?
   - Похлебайте с мое тюремной баланды...
   Волков сидел неподвижно, обхватив колени руками.
   Часа два назад их вывели из камер тюрьмы и прогнали бегом до станции. Здесь торопливо грузили вагоны, жгли что-то. Арестантов сразу отвели в этот пакгауз.
   На последнем допросе Гымза сказал ему: "Кончаем, Волков". И он еще в тот момент надеялся, что ему должны хоть капельку верить, но следователь как-то странно ухмыльнулся, позвал конвоира. Для Волкова было страшным потерять надежду на справедливость, которой жил. А ночью в его камеру зашел молодой черноволосый полковник.
   - Моя фамилия Сорокин, - сказал он. - Давайте поговорим...
   - Подлость... подлость, - бормотал Волков, не глядя на него.
   - Что ж, и это бывает, - Сорокин уселся рядом - Бывает и другое... Натыкается человек на подлость и сам затем в ответ поступает так же, думая, что с любой подлостью иначе бороться нельзя. Чтобы оставаться самим собой, мало быть храбрым, мало даже не ценито свою жизнь, надо иметь большее.
   - А я не нуждаюсь в исповеднике! - зло крикнул Волков.
   - Да и у меня, Волков, другая цель, - отозвался полковник. - Допустим, вы говорили правду. Но как сами можете все объяснить?
   Волков не ответил, только скрипнул зубами.
   - Не можете? Вот какие дела, - задумчиво сказал Сорокин. - Чаще всего из множества выборов люди останавливаются на том, который проще. Но проще - это не значит вернее...
   Ни тогда, ни теперь, перебирая в памяти разговор, Волков не мог понять его смысл. И было даже странно, что это врезалось ему в память.
   Опять громыхнул взрыв.
   - Что такое? - воскликнул рядом коммерсант. - Или забыли про нас!
   - Небось не забудут, - проронил самогонщик.
   - Мне бояться нечего, - одной рукой прижимая к груди саквояж, коммерсант другой тронул лежащего на полу старика. - Вы здешний, папаша? Что там взорвали?
   Старик привстал, над запавшими глазами хмуро шевельнулись кустики бровей.
   - К сожалению, не имею ни малейшего представления. И вообще ни о чем не имею представления...
   - А кто вы такой? - уставился на него коммерсант.
   - Извольте, - ответил старик. - В настоящее время личность без документов. Я их, видите ли, по рассеянности утерял. А вообще Голубев Николай Иваныч.
   - Этого старика на вокзале при мне забрали, - пояснил кто-то. Говорят, чего ходишь, тут война. А он:
   у меня важней дела, чем война. Ну и забрали... Кто его разберет? В мешке-то у него кости человечьи были.
   - Святые мощи, что ли?
   - Ну да, святые... Бандюга это, по роже видать.
   - Так в мешке-то кости зачем?
   - А для устрашения. Покажет бабе энту человечью кость, она и в штаны напустит. Все зараз отдаст!
   - Ух, стерва! - донеслось из темноты.
   "А этот старик ехал из Москвы с нами, - припомнил неожиданно Волков. И тогда, в саду, он был... И еще про неандертальцев что-то рассказывал. Да, это он".
   Зашевелились воры, ожидая скандала. Только бритоголовый сидел неподвижно, а под опущенными веками холодком чуть светились глаза.
   - Я, видите ли, профессор...
   - Мы тут все профессора, - хохотнул коммерсант, - и даже бывшие графы. Вчера еще я сидел в общей камере с наследным принцем. Этот аристократ имел привычку спрашивать: "Чаво хошь?.." Каких же вы наук? По облегчению чемоданов?
   Еще один сильный взрыв тряхнул стены пакгауза, отвлек внимание от профессора. Кто-то вскочил и начал бить кулаками в толстые, закованные железом двери. Но с той стороны к дверям никто не подходил.
   - У каждого свое, - говорил коммерсант. - Мне бояться нечего. Коммерция - это принцип. Живи и давай жить другим, как они желают. Без насилия. Кто сумел, тот больше съел. Игра ума, ловкости.
   - То есть никаких принципов, - заметил профессор. - И все преподносится как достижения ума.
   V
   Шум в пакгаузе медленно стихал. Заключенные успокаивались, как всегда успокаиваются люди, если крики не дают ответного результата.
   - А позвольте узнать, - спросил торговец, - чьи же косточки были в мешке?
   - Возможно, нашего с вами пращура, убитого тысяч двадцать лет назад, ответил профессор. - Тоже, видите ли, было сражение. Разумеется, не столь грандиозное, как теперь, и дрались каменными топорами. Но для науки это не имеет значения.
   - А для него-то значение имело, - ехидно сказал торговец.
   - Каждый видит события через призму доступных ему понятий. Ни больше ни меньше...
   - И как, пардон, вы их видите? Мы тоже интересуемся, так сказать, главным образом, за что ученым денежки платят.
   - Теоретически вы разумный человек, - вздохнул профессор, - но много ли знаете о самом себе? Да, самое глубокое заблуждение в том, что люди не признают ограниченности своего ума.
   Коммерсант лишь усмехнулся и, раскрыв саквояж, начал доставать помидоры, а мятой салфеткой аккуратно прикрыл грудь.
   - Все эти теории не для меня. Я уважаю иные косточки! Из шашлыка. А к ним белое вино и антураж:
   хрупкие дамочки с миленькими ямочками. Бывало, захожу в ресторан, официант уже с подносом встречает:
   рюмочка вспотевшая... закуска а ля фуршет... Понимает, стервец, что тридцатку выдам... "Какой столик накрыть, Аполлон Витальевич?.. Осетринка для вас будет и шашлычок по-карски..." Вот жизнь! А эти теории. Ха! Мне плевать, что будет через двадцать тысяч лет. Даже не возражаю, если некий тип сложит мои косточки в мешок и сочинит про них байку - ему тоже надо кормиться... Мой папа имел оптовую торговлю.
   Он говорил: кто платит, тот заказывает музыку. Но у него все реквизировали, а чтобы не возмущался, поставили к стенке. Тогда я усвоил второе: кто сильнее, тот прав, и своя рубашка ближе к телу.
   - Понятие "мое" весьма относительно, - возразил профессор.
   - Опять умная теория, - вздохнул коммерсант. - Придет дурак, стукнет вас по голове, и ни от каких теорий следа не останется. Жизнь весела тем, что мы берем из нее опыт по собственному вкусу. Вот был, так сказать, один пророк, свою теорию выдумал. А затем верные последователи его снова начали колотить друг друга, чтобы доказать, кто больше истинный, а кто отступник. Натура в теорию никак не укладывается.
   Долговязый уголовник в рваном пиджаке, надетом на исцарапанное тело, жадно оглядывал хлеб и помидоры, которые с аппетитом уничтожал, говоря это, сын оптовика.
   Вытащив колоду мятых карт, уголовник хлопнул ею по ладони:
   - Сыграем?
   - Э-э! - отмахнулся торговец. - Знаю... Карты, наверное, меченые. И на что с вами, принц, играть?
   - Можно без карт, а то скука.
   - Это как же без карт? - заинтересовался тот.
   - В дурака, - сказал уголовник, лениво расчесывая грудь. - Один, значит, ложит на кон хлеб... Честная игра.
   Коммерсант отломил горбушку хлеба.
   - Ну и дальше как?
   - Дальше.. У тебя в узелке сало есть? - спросил уголовник у толстолицего.
   - Малость есть, - осторожно сказал тот, зажимая узелок в широких ладонях.
   - Сало дороже хлеба. Крой!
   - Гляди-ка, верно, - засмеялся тот и, достав из узелка тонкий ломтик сала, накрыл хлеб. - Теперь что?
   - Теперь моя очередь. У меня крыть нечем... Значит, принимаю, долговязый схватил бутерброд грязными пальцами и тут же надкусил его.
   - За это, милостивый государь, бьют! - возмутился коммерсант.
   - Честная игра! - под хохот уголовников отвечал долговязый. - Я дурак, выходит. Закон!
   - Ну-ка, покажи карты, - сказал коммерсант. Он взял колоду, ловко перетасовал ее и что-то шепнул уголовнику.
   - Закон! - ответил тот, взглянув на профессора. - Играю.
   Выложив на саквояж три яйца, коммерстант щелчком скинул одну карту.
   - Даю!
   - Еще.
   Профессор тоже с любопытством наблюдал за игрой.
   - Восьмерка.. Перебор! - сказал долговязый, бросив карты, и повернулся к профессору: - Сымай, пахан, клифт.
   - Не понимаю вас, молодой человек, - удивился тот.
   - Тюжурку, говорят, сымай. Проиграна!
   - Я ведь не играл!
   - Проиграна. Закон!
   - Нет, позвольте.
   И, как бы надеясь, что вступятся другие, профессор обвел арестантов глазами.
   Торговец перетасовывал карты, лишь щеки раздулись от внутреннего смеха, и мелко подрагивали губы.
   - Сымай, сымай! - повторил долговязый. - Нежно уговариваю. А то и по кумполу.
   Профессор начал медленно расстегивать пуговицы.
   И вид этих дрожащих восковых стариковских пальцев будто изнутри толкнул Волкова. Он вскочил, сжимая кулаки, и хрипло проговорил в лицо долговязому:
   - Отойди!
   - Ты что? - глаза парня стали как узкие щелочки. - Ты что, малый! Блямбу хочешь?
   - Отойди! - громче повторил Волков. Он чувствовал, что должен растратить захлестнувшее его бешенство, и не думал больше ни о чем. Вскочили с места и другие уголовники, загородив коммерсанта. В руку долговязому сунули тяжелый шкворень.
   - Дай ему, Лапоть!
   - Умой фраера.
   - Отойди! - неожиданно сквозь зубы тихо процедил бритоголовый, даже не повернув головы.
   - Ты что, Рыба?.. Я же проиграл! - удивился долговязый.
   - Сказано, - лишь веки бритоголового чуть-чуть приподнялись, и шпану точно сдуло. - У него вышка.
   Не твой закон...
   - А-а, - протянул, отступая, Лапоть.
   - Саквояж, - вдруг испуганно закричал коммерсант. - Украли! Жулики, мазепы!
   Профессор, еще больше растерянный, качал головой, двигал бровями и машинально застегивал свою тужурку.
   - Что это означает... м-м... вышка? - спросил он.
   - То самое, - ответил коммерсант, - что сделали моему папочке, когда вывели к стенке.
   Несколько снарядов разорвались совсем близко от пакгауза.
   "Ну! - думал Волков, еще полный того неизрасходованного бешенства, отчего ноги и руки у него тряслись. - Ну, бей сюда. Бей!"
   И вместе с надеждой, что какой-нибудь снаряд разнесет пакгауз, что можно будет вырваться на свободу, драться там и погибнуть в бою, шевелилась иная, насмешливая мысль, что в любом положении человек еще надеется на какое-то чудо, а чудес все-таки не бывает, и люди поэтому обманывают себя чаще, чем других.
   В отдалении протрещал пулемет, щелкали винтовочные выстрелы. Не понимая, что происходит, все затихли, слушая глухой угрожающий рев, доносившийся теперь снаружи.
   VI
   Коммерсант передвинул ящик, встал на него и дотянулся к зарешеченному окну.
   - Мадам! - крикнул он. - Позвольте спросить.
   - Чего тебе? - ответил женский голос.
   - Мадам, где стреляют?
   - Так немец подходит.
   - Далеко еще?
   - С неба ты свалился? Отрезанные мы... Чего там сидишь?
   - Проходи! - донесся грубый окрик часового.
   - Так спрашивают.
   - Проходи, а то стрельну. Бандюги это, арестованные.
   - Господи Иисусе! - воскликнула женщина.
   Коммерсант прыгнул с ящика.
   - Да-а, - выдохнул он.
   - Что же теперь? - удивленно проговорил самогонщик.
   - Теперь гражданину прокурору не до нас. А у меня еще чемодан стибрили. Вот паскуды!
   Затихли все разговоры. Волков не пытался размышлять над случившимся, испытывая тот предел, когда мозг отказывается что-либо переварить и требует успокоенности. А вместе с тем какая-то напряженность внимания позволяла улавливать то, на что никогда бы раньше просто не обратил внимания. Он заметил, что и коммерсант нервничает, заметил, как, быстро ощупав ногу под коленом, тот прикрыл веки и, делая равнодушным лицо, внимательно прислушивается ко всему происходившему за стенками пакгауза. Самогонщик торопливо и без аппетита заглатывал сало, видимо, решив съесть все, так как неизвестно, что будет в следующую минуту.
   Сердито хмыкал профессор:
   - Ну-да... Гх-м!.. Homo sapiens...[Человек разумный (лат ).] Кхе-м!
   - да не гуди, дед, - попросили его. - И без тебя муторно.
   - Извольте, - согласился профессор, но через минуту, забывшись, опять начал хмыкать, бормотать.
   И все тут вызывали у Волкова глубокую, злую антипатию.
   - Что ж это бросили нас? - заговорил опять самогонщик, вытирая ладонью жирные губы и непонимающе моргая. - Ну хоть и винные мы, а люди. Живые ишо. Хоть землю могли б копать, хоть што...
   - Пардон, - сказал коммерсант. - У зайца не спрашивают, под каким соусом нести его к столу. А французы еще говорят: "Quand on na' pas ce qu'on aime on aime ее qu'on а"["Когда не имеешь того, что любишь, - любишь то, что имеешь" (франц.).]. На одесский язык переводится таким способом, чтоб вы знали: попал в дерьмо - не чирикай Волков лишь скрипнул зубами, когда тот незаметно мигнул ему рыбьим бесцветным глазом, словно показывая, что для них-то обоих все идет к лучшему.
   - Да . Человечество еще молодо, - вдруг сказал профессор - От животного состояния нас отделяют всего лишь какие-то триста поколений Всего триста человек, стоящих друг за другом. И каждому приходилось бороться за существование. Опираясь на имевшийся опыт, каждый нес в себе груз прошлого. Нет, зло не есть сущность человека, оно вытекает из стремлений к тому, чего без жестокости и насилия, по прежнему опыту, добиться нельзя...
   - Вы хотите объяснить нам... э-э... суть добра и зла? - усмехнулся коммерсант. - И как мы дошли до жизни такой? Криминал тысячелетий.
   - Если угодно, - сказал профессор.
   - Ну, ну, - снова подмигивая Волкову, хохотнул коммерсант. - Имею интерес.
   - да- Когда-то необходимость заставила наших диких предков побороть страх к огню Допустим, что этому способствовало и похолодание на земле. Научившись хранить взятый от пожаров огонь, эти мирные обезьяны добились преимущества в животном мире.
   Дежурства у костра вырабатывали новые качества - осознанность поступков. Хм! Я сказал: новые качества?
   Вернее, зачатки этих качеств, ибо люди еще и теперь не способны полностью осознавать последствия многих поступков. Но, видимо, тогда логическая связь, возникшая на базе животного инстинкта, породила следующую: если огонь на палке делал ее оружием, пугавшим хищников, то почему не насадить на палку камень и не убить зверя?.. Так homo erectus сами обратились в грозных хищников. Да, да, хищников, их пищей стало мясо!
   Владея огнем и каменными топорами, предки человека стали размножаться быстрее всех иных животных.
   Биологическое равновесие природы нарушилось. И обратите внимание: резко изменился уклад жизни. Хищники, они теперь защищали свои угодья. Звери уже не представляли большой опасности. Опасность исходила от соседей, тоже владевших каменными топорами.
   Лишь они могли захватить угодья и теплую пещеру.