Русый Игорь. Время надежд (Книга 1)

   - "Рожденные под знаком Меркурия, - читал Лемке, - от всех требуют большой точности. Любовь к порядку и чистоте является главной чертой..."
   И опять Густав заметил, что фраза кончилась другими словами: "Переходит в манию".
   "Ну и подхалим этот Лемке", - усмехнулся про себя Густав.
   - Не верю предсказаниям, - отозвался Кениг. - А в этом что-то есть. Я с детства люблю чистоту и порядок.
   - И я не верю, - угодливо сказал Лемке. - Но вы точно подметили... Никто не знает, как складываются характеры. А что-то влияет на это. Может быть, влияет космический магнетизм? Люди на практике уяснили какую-то связь времени рождения и черт характера.
   - Между прочим, Лемке, - сказал Кениг, - вы родились под иным знаком?
   - Да, господин лейтенант.
   - И этот знак, видимо, не дает любви к порядку?
   Если не очистите мундир от грязи, я накажу вас... Кроме того, запомните, что высказывать мнения, пока я не просил об этом, совершенно незачем.
   - Слушаюсь, господин лейтенант, - вытаращив глаза, ответил Лемке.
   Кениг был круглощеким двадцатилетним шатеном.
   Тонкие губы всегда оставались у него приоткрытыми, словно он давал возможность любоваться своими крупными чистыми зубами. Он пробыл на фронте лишь неделю, и атака утром, когда русские отошли, явилась для него первым настоящим сражением.
   - Пора, пора атаковать, - заметил Кениг. - Сидим тут бессмысленно второй час.
   - Вероятно, подтягиваются танки, - сказал Густав, - чтобы не дать русским отойти к городу.
   - Танкисты всюду идут первыми, - буркнул Кениг. - И забирают награды.. Примите командование взводом, унтер-офицер. Я отправлюсь в роту.
   "Кениг еще и дурак, - подумал Густав. - Но имеет офицерские погоны, и, будь я умнее в сто раз, обязан выполнять любой его приказ. Да, важны не заслуги, не ум, а чин. Тогда любой умница будет стоять навытяжку. Кто же при этом оказывается в дураках?"
   Согнувшись и придерживая автомат на груди, Кениг побежал через сад. Густав молча взял из рук Лемке книжицу. Любопытство толкнуло узнать, что написано и о его судьбе.
   - Интересно бывает почитать о своих достоинствах, - тихо заговорил Лемке. - У каждого есть три характера: один знаешь сам, другой видят люди, а третий уже истинный. Как в трехактной драме. И сколь бы хорошо ни написаны по отдельности акты, они только вместе дают общий сюжет. Вот Брюнинг, - Лемке кивнул на пулеметчика, лицо которого, с маленькими глазками, черными усиками под широким носом, выражало тупое самодовольство. - Брюнинг третий день важничает. Он узнал, что родился под одним знаком с фельдмаршалом Гинденбургом. И когда захватили село, первым делом начал ловить кур. Фельдмаршал Гинденбург любил куриное мясо. Обратили вниманиэ, господин унтер-офицер, сколько там кур? Эти русские дикари жили совсем неплохо. Конечно, у них мазаные хаты и голый земляной пол, тогда как вокруг лес Должно быть, они закоренелые лентяи...
   - К чему ты клонишь, Лемке? - спросил Густав
   - Если господин унтер-офицер отпустит меня на десяток минут, то я притащу молока и яиц. Мы хорошо позавтракаем. Лейтенант ведь не забудет съесть цыпленка на ротной кухне.
   - Нет, Лемке, - усмехнулся Густав, - дождемся Кенига. И советую хорошо вычистить мундир.
   - Я не могу понять, отчего русская земля так липнет ко мне?
   - Да, Лемке, это удивительно, - кивнул Густав. - Могу только напомнить, что в атаку бегут, а не ползут На брюхе. Следующий раз я дам тебе пинка в жирный зад!
   Лемке вздохнул, подобрал грушу и, комично шевеля большим носом, стал обнюхивать ее. Листая страницы книги, Густав искал даты ноября. В этом месяце родилась Паула. Мысль о ней будто и на расстоянии заставляла испытывать какую-то силу ее притяжения А Элона, та хрупкая юная девица, вспоминалась лишь как часть забавного эпизода с ее отцом.
   За русскими окопами бухнула пушка. Вой снаряда повис над яблонями. Густав уткнулся лицом в землю.
   Разрыв опахнул его тугим жаром, что-то скребнуло по каске.
   "Засекли, - мелькнуло у него. - Эта дурацкая очередь пулемета..."
   Вскинув на мгновение голову, он увидел опрокинутый пулемет и Брюнинга, спину которого наискось до шеи рассек осколок. Другой солдат лежал возле него.
   Желтоватая муть дыма клубилась над убитыми. Страх, жесткий, мутный, как дым, проник в Густава с шуршанием нового снаряда. Гибнуть, когда война почти окончена и русские со дня на день капитулируют, - вот что ему казалось ужасным. Однако снаряд разорвался дальше. И сразу послышался треск пулеметов, знакомый посвист пуль. Русские начали контратаку.
   Два маленьких броневика, тарахтя пулеметами, катились в цепи атакующих. А на левом крыле цепи среди зеленых гимнастерок выделялись полосатые тельняшки моряков. Моряки бежали кучно, опередив других и заходя во фланг.
   Лемке, весь обсыпанный землей и листьями, пуча глаза, смотрел туда.
   - Матросы, унтер-офицер!
   - Быстро! - крикнул ему Густав. - Доложи командиру роты, что пулемет вышел из строя. Они хотят отрезать нас.
   Лемке стал отползать, волоча свой ранец.
   - Бегом! - крикнул Густав. Лемке вскочил и помчался на коротких ногах с такой быстротой, словно хотел опередить летящие пули. Беспорядочная стрельба из винтовок не могла задержать русских. Густав уже видел их яростные потные лица, поблескивающие штыки.
   "Отходить, - решил Густав. - Через минуту будет поздно".
   Но солдаты и без его команды уже начали отползать.
   Пули, будто слепые осы, шлепались о деревья. Ктото пытался тащить раненого и сам упал. Бегущий около Густава ефрейтор изогнулся, выронил автомат...
   Лишь несколько человек добежало к селу. Здесь, на окраине, торопливо устанавливали пулеметы. Но русские остановились в саду.
   У крайней хатки Густав нашел Кенига и Лемке.
   Щеки лейтенанта были такими, словно минуту назад он проглотил рвотное.
   - Как это случилось, Зиг?..
   - Атаковали броневики, - доложил Густав, - и матросы.
   - Проклятье! Будто нарочно избрали момент, когда я ушел. Эти русские с отчаяния готовы на все. Но теперь мы их уничтожим!
   Кениг взглянул на стоящих позади Густава шестгрых, побросавших свои ранцы, тяжело дышавших солдат.
   Левее, где находился другой батальон, тоже вдруг началась стрельба.
   В небе нарастал гул самолетов. "Юнкерсы" заходили к линии обороны русских. И словно грозовая туча всплыла над холмами, заслонив Киев. В частых громах утонула трескотня пехотного оружия. А на улицу села въезжали запыленные, лязгающие гусеницами танки.
   Раскрашенные желтыми пятнами, они казались доисторическими мастодонтами среди уютных, беленьких хаток. За ними двигались грузовики с пехотой. Ломая плетни, танки расползались по огородам. День стал как бы жарче от накаленного металла, вони горючего.
   - Приготовиться к атаке, - сказал Кениг. - Я думаю, русские там уже напустили в штаны.
   Зеленая ракета повисла над селом. Взревели моторы танков.
   - Вперед! - скомандовал Кениг.
   "Рейнметалл" [Тяжелый немецкий танк], чудовищно широкий, с ребристыми бортами, за которым бежал Густав, ускорил ход, и солдаты начали отставать.
   Русские не стреляли. Но, когда танки были уже около яблонь, послышались взрывы гранат. "Рейнметалл" крутнулся, окутываясь дымом, а из люка полезли танкисты. И тогда застучали выстрелы...
   Бой длился несколько минут. В саду, как просеки, зияли следы танков, лежали расщепленные, сломанные деревья. Русских оказалось мало: трое убитых и два раненых моряка.
   "Где же остальные? - думал Густав. - Значит, атаковали с фланга соседний батальон и ушли в лес. Русские нас одурачили".
   Раненых подвели к Кенигу. Один был черноволосый, коренастый, а другой высокий, худенький, совсем юный. Лемке оглядывал их запачканные копотью лица, пятна крови на рваных тельняшках с любопытством и, как показалось Густаву, даже участливо. Он пытался заговорить, но черноволосый лишь, сложив грязные пальцы, сунул под нос ему кукиш.
   - Это фанатики... - В глазах Кенига засветилось хищное удовольствие. Переведите, Лемке... Я могу расстрелять обоих. Но дарю одному из них жизнь. Тот из них, кто прикончит своего товарища, уцелеет.
   Лемке удивленно приподнял брови, как-то страдальчески морщась.
   - Господин лейтенант, я бы не делал этого, - тихо, чтобы не слышали остальные, произнес Густав.
   - Вы что, унтер-офицер, стали бабой? - огрызнулся Кениг. - Переводите, Лемке!
   Когда Лемке, с трудом подбирая и коверкая русские слова, объяснил морякам это, низенький криво усмехнулся, а высокий как бы заколебался и что-то спросил.
   - Он думает, что мы обманем, - перевел Лемке.
   - Это мое слово, - раздувая ноздри, ответил Кениг.
   Высокий помолчал и кивнул.
   - Дайте ему русскую винтовку, - сказал Кениг. - Пусть заколет штыком. Вы увидите, какие это скоты.
   Солдаты принесли винтовку. Моряк едва держался на ногах, и винтовка качалась в его руках. Он быстро заговорил.
   - Прощаются, - объяснил Лемке.
   И вдруг моряк, что-то крикнув, прыгнул к лейтенанту. Трехгранный штык с размаху вошел до упора в живот Кенига. И тут же автоматные очереди свалили обоих моряков.
   Кениг закричал глухо, по-звериному, царапая пальцами ствол винтовки. Кто-то из солдат выдернул штык.
   - Мой бог! - пролепетал тихо Лемке, глядя на дрыгающиеся в агонии ноги лейтенанта.
   А по дороге, обтекая холм, с грохотом и лязгом гусениц катились танки, ехали грузовики. И начало этой колонны уже скрылось в дыму, заслонившем Киев.
   XVIII
   Заняв Киев, немцы стали подтягивать и тыловые части. Эшелон, где были вагоны с арестантами, прибыл к вечеру. Ночью их не тревожили, а утром открыли двери.
   - Вольков! - крикнул охранник. - Los!
   Волков протиснулся меж арестантов и спрыгнул на землю.
   Охранник молча снова задвинул дверь. Вокзал был разрушен, но уцелела его центральная часть. Там развевался красный флаг с белым пятном и черной свастикой. На перроне грудами лежало брошенное имущество, ветер гонял мусор и листочки железнодорожных документов. Охранник повел Волкова к зданию вокзала. У двери с лопнувшей табличкой "Начальник перевозок" ходил часовой.
   В кабинете за столом по-хозяйски расположился эсэсовец, у него были ясные, какие-то детские глаза, опущенные книзу губы, а на петлицах черного мундира блестели серебряные зигзаги. Тут же находились майор Ганзен и другой офицер, еще совсем юный, в чине лейтенанта, Ганзен оглядел Волкова и бросил на стол папку. Сияя довольной улыбкой, он проговорил:
   - Не ожидали еще раз увидеть меня, Волков? Когда мне сообщили, что в деле русского заключенного упоминают мое имя, то я поспешил сюда. Не мог отказать себе в удовольствии...
   Эсэсовец внимательно приглядывался к Волкову, точно искал ответную улыбку на его лице. А у Волкова была такая горечь на душе, что их веселость казалась дикой, неестественной.
   - Судьба благоволит вам. А лейтенант Мюллер позаботится о дальнейшем, говорил майор, передавая папку лейтенанту.
   Лейтенант вытянулся, щелкнул каблуками. Лицо его с брезгливо изломанными губами стало неподвижно-почтительным. Но и в этой почтительности сквозила самодовольная гордость юнца. Волкову неожиданно припомнился увиденный как-то через окно тюрьмы цыпленок: он ходил вразвалку, топорщил перышки, явно представляя себя большим и значительным, но потом проехал грузовик, и от цыпленка осталось на дороге лишь желтое пятнышко, а затем дождь смыл и его.
   "Наверное, все мы в большей или меньшей мере бываем такими, когда сопутствует удача, - пронеслось в голове. - Любопытна, однако, жизнь, если глядеть на нее со стороны. Но почему со стороны? Что-то я еще должен сделать... Да, попытаться бежать".
   - Хорошо, - сказал Ганзен, как бы подводя итог разговора, и лейтенант Мюллер открыл дверь.
   За вокзалом стояли две легковые машины. Волков увидел, что на заднем сиденье одной из них пригнулся какой-то человек, пряча лицо.
   - Нет, Волков, сюда, - быстро сказал лейтенант, указывая на другую машину. - Вы поедете со мной.
   Город точно вымер. Редкие прохожие жались к стенам домов, на перекрестках стояли бронетранспортеры или танки с закрытыми люками. Где-то далеко слышалась перестрелка. Но чем ближе подъезжали к центру города, тем чаще встречались люди. Машина обогнала колонну пленных. Запыленные, усталые лица, грязные бинты. И в неторопливости, с которой шли пленные, была горькая обреченность. Их охраняли автоматчики с черно-рыжими собаками на длинных поводках.
   Лейтенант, сидя около Волкова, молчал, изредка поглядывая на него.
   "Для чего я им еще нужен? - думал Волков. - Не ради же любопытства этот Ганзен приехал..."
   Машина заехала во двор особнячка. Ветки каштанов прикрывали окна, стянутые фигурной железной решеткой.
   Натягивая пиджак, из особнячка вышел плотный мужчина с рыхлым, круглым лицом.
   - Этот человек будет жить здесь, - не вылезая из машины, сказал ему Мюллер.
   - А-а? - удивленно выдавил тот.
   - Я приеду еще, Волков, - сказал Мюллер и захлопнул дверцу.
   Волков молча разглядывал хозяина особнячка.
   - Да-а... Вот как: ни здравствуйте, ни до свидания, - покачал головой тот, когда машина уехала. - Что ж? Моя фамилия Садовский. Заходите в дом, если угодно.
   Он извинился за беспорядок, пояснив, что сам тут живет лишь второй день.
   "А немцы заняли город вчера", - отметил Волков и спросил:
   - Вы киевлянин?
   - С двадцатых годов. Працував адвокатом, - вставляя украинское словечко и как бы намекая этим на свое происхождение, ответил Садовский.
   В комнатах была резная, старинная мебель, темнели пятна от сорванных картин, валялись на полу стопками книги.
   - Поначалу немцы устроились, - говорил адвокат, - но вдруг съехали. Я-то рядом жил. Осмелюсь интересоваться, давно знакомы с этим... лейтенантом?
   - Недавно, - усмехнулся Волков.
   - Резкий молодой человек. Изволил объявить в моем присутствии, что славянам нельзя доверять, когда я угощал их яблоками. Вот благодарность... Как заметил один умный англичанин, "благодарность человеческая исчезает раньше, чем сумеешь вкусить ее плоды".
   Очень резкий... Правда, говорил это по-немецки, думая, что не пойму.
   Взгляд глубоко посаженных глаз адвоката был какой-то цепкий и хищный, а речь лилась вкрадчиво, мягко. Должно быть, он еще не знал, как вести себя с этим навязанным ему квартирантом.
   - Ну что ж, располагайтесь. Я один, и старый холостяк. Как-то все не удавалось обзавестись. Говорят, женщины бывают легкомысленные и с весомым умом:
   легкомысленные принимают любовь за чистую монету, а с весомым умом чистую монету за любовь. Но и те и другие уверены, что всегда правы. Хе-хе...
   Он сам засмеялся, потирая веснушчатые, какие-то очень мягкие, точно без костей, руки.
   - Любопытная история этого особнячка. До революции в нем жила балерина, пассия губернатора. Потом гетман Скоропадский, так сказать, устраивался, затем...
   - Меня это не интересует, - буркнул Волков.
   - Да, да.. Но, заметьте, какой черед. Если добивается власти, то себя уж не обидит Вся суть борьбы тут... Жизнь - хитрая штука, и простакам не сладко в ней.
   Волков подумал, что адвокат много копался в грязи человеческого бытия и с этой точки смотрит на всю жизнь.
   - У каждого свое, - проговорил он.
   - И каждому свое, - опять засмеялся Садовский. - Костюмчик у вас не по времени. Берите, что годится.
   Он указал на шкаф с раскрытыми дверцами, где висела одежда, брошенная прежним хозяином.
   - А здесь был Рубенс, - адвокат ладонью коснулся выцветших обоев, где темнело квадратное пятно. - Настоящий Рубенс. Подлинник. Целое состояние! И много лет висел. Хоть бы кто догадался! Немцы-то заметили сразу. Деловые люди.
   Он подождал, не заговорит ли Волков, и добавил:
   - Ну, отдыхайте, отдыхайте. Долго будете здесь?
   - Не знаю, - ответил Волков.
   Адвокат ушел, тихонько прикрыв за собой дверь. На узком диване лежала книга. Волков поднял ее. Это было "Житие протопопа Аввакума" в толстом кожаном переплете.
   Он лег на узкий диван, сунув под голову книгу.
   "Кто же я теперь? - думал он. - Пленный или выпущен на свободу? Если надеть костюм и бежать... Но куда? Где мне поверят?"
   И снова злое чувство какой-то происшедшей помимо его воли новой несправедливости овладело им.
   Оно было похоже на то, что способен испытывать человек, преодолевший много трудных препятствий и увидевший впереди еще скалу, которую обойти никак нельзя.
   XIX
   В тот же день Ганзен встретил прилетевшего из Берлина Канариса. Несмотря на теплую погоду, адмирал надел шинель.
   - Ну, Эрих, - заговорил он, как бы сразу исключая официальный тон. Помнишь Киль и маленькую таверну?
   Они были знакомы давно, еще с того времени, когда окончилась первая мировая война и Европу сотрясали революции. Восстал и гарнизон Киля молодой командир подводной лодки Канарис и молодой офицер Ганзен тогда оказались безработными, целыми днями сидели в портовой таверне, набитой проститутками, шулерами, анархистами. Ганзена тогда еще удивляла способность Канариса находить общий язык с разными людьми.
   Канарис потом вдруг исчез, но Ганзена не забыл и отыскал через несколько лет...
   - Да, Эрих, - говорил адмирал. - Жизнь - процесс необратимый. И в конце концов нам остаются только воспоминания. Рад, что догадался встретить меня без лишней свиты.
   Идя к автомобилю, Ганзен поинтересовался дочерьми адмирала.
   - Ты знаешь, - улыбнулся Канарис, - взрослые дети причиняют больше хлопот, чем маленькие. Обещал им русские сувениры... А шофер будет лишним, Эрих, я хотел бы уяснить обстановку.
   Приказав шоферу ехать в машине с охраной, Ганзен уселся за руль. Канарис через лобовое стекло разглядывал поле аэродрома с неубранными обломками самолетов, голубоватой далью и точно уснувшим лесом.
   - Какая все же огромная эта Россия, - проговорил он. - Чувствуешь себя затерянным... Гитлер отверг идею создания буферного государства здесь. Его пугает любая самостоятельность другой нации. Что ты думаешь, Эрих?
   - Мы нашли потерянных офицеров, - сказал Ганзен. - Автомобиль оказался в болоте, у лесной пасеки.
   И тело майора. Капитан, видимо, утонул глубже. А пасечник объяснил, что напали какие-то люди Это очень дряхлый старик...
   Ганзен стал рассказывать об участившихся нападениях и о том, что в этой непонятной стране карательные меры плохо действуют.
   - Эти русские точно не боятся смерти, - добавил он.
   - Да, все сложнее, - уронил адмирал. - Пути, которые мы выбираем, диктуются нашими стремлениями, а результат определяет нечто иное. Жизнь это трагедия.
   Они проехали мимо груды брошенных кем-то у дороги чемоданов, ящиков, разбитого фарфора. Очевидно, хорошие вещи солдаты давно забрали, а на кусте развесили шелковые женские трусики и чуть выше - бюстгальтер. Канарис улыбнулся, подумав о том, сколько грубоватых солдатских шуток возникло здесь и как мало надо для искреннего веселья тем, кто глядит в будущее с оптимизмом.
   - Иногда, Эрих, я завидую солдатам. Большей трагедии, чем смерть на фронте, нет. А это мгновенно...
   По напряженно вытянутым уголкам губ майора Канарис догадался, что разведчик мысленно ищет в его словах завуалированный смысл или тонкую ловушку, как всякий человек, привыкший считать язык удобным средством прикрытия истинных намерений. Он усмехнулся: "Эрих тугодумен и слишком осторожен для:
   большой игры, его место в войсках. А когда-то издевался над речами Гитлера, пока не заполучил сам хороший кусок пирога. Да, все знаем, кто мы есть, но не знаем, кем будем..."
   Он подыскивал сравнение такому уделу человеческих натур: это как играющая лазурью, грозная эмоциями волна расшибается о серенькие камни и оставляет лишь замусоренную пену... Но сравнение тут же показалось ему вычурным, негодным для жизни, где преобладает рационализм.
   - Мы все думаем о спасении Германии, не так ли? - проговорил адмирал. Оттого, что в этом и наше спасение.
   Навстречу проносились грузовики, набитые веселыми, запыленными, что-то кричавшими солдатами.
   Мощные тягачи волокли зенитные орудия, а жерла их украшали венки цветов. Шагали автоматчики с засунутыми в голенища сапог обоймами, увешанные гранатами. Ползли тяжелые самоходки.
   У обочины дороги лежал труп русского бойца, вздувшийся, зачернелый, обезображенный.. В машину пахнуло трупным смрадом.
   - Если я верно понял, - сказал Ганзен, - то имеются основания к беспокойству.
   - Напротив, - оживился адмирал. - Фюрер уверен, что с Россией кончено. В Швеции заказали гранит для обелиска победы в Москве. И производство тяжелого оружия частично свертываем. Эти ресурсы бросят на изготовление новых видов оружия.
   - Ракеты?
   - Не только! Будет чудовищное оружие, Эрих, для устрашения Америки. Конечно, промышленники ворчат: хорошо налаженное дело значительно прибыльнее.
   Да ученые напомнили фюреру, как Бонапарт в разгар войны с Англией прогнал Фултона, изобретавшего пароход. Я считаю, эти расходы окупятся вдвойне.
   Адмирал знал, что Ганзен был связан с оружейной фирмой и получает деньги не только от абвера. К нему вернулось чувство юмора, утраченное, когда летел над русскими бескрайними полями, видел много исковерканных немецких танков.
   - А тебе, Эрих, придется заняться формированием отрядов сопротивления. Да, отрядов настоящих партизан. Лучше давать им русские винтовки, а во главе ставить опытных агентов - это единственный метод контролировать народную стихию. Победы достаются тем, кто наступает. Женщины всегда лишь обороняются и терпят поражение. Разумеется, это считаем только мы, у них бывает обратное мнение.
   Ганзен коротко, незвучно посмеялся и начал говорить о ходе операций тайного фронта. Его блеклые, холодные глаза оживились.
   В тылы русских было заслано немало диверсантов.
   Их вербовали среди пленных - бывших уголовников и местных националистов, семьи которых оставались заложниками. Ганзен не терял времени на подготовку этих людей - пусть их там вылавливают, расстреливают, пусть даже некоторые сами явятся с повинной - все это лишь усилит неразбериху. Если уцелеют из сотни единицы - это будут испытанные агенты.
   Адмирал слушал доклад с возрастающим интересом, бросая короткие фразы. Ганзен рассказал историю лейтенанта Волкова, оказавшегося среди арестантов.
   - Вот, Эрих, "Шутка" дает неожиданные плоды! - воскликнул адмирал. Это надо хорошо использовать.
   Но учти, больше делают не там, куда силой подталкивают, а там, куда идут сами. Несправедливость мира хуже переносят именно цельные натуры. Я никогда не доверял тем, кто работает из корысти, хотя с ними все бывает проще.
   Около моста Ганзену пришлось затормозить. Эсэсовцы вели толпу людей.
   Адмирал нахмурился, строго поджал губы.
   Объезжая выбоину, Ганзен как-то неуверенно сказал:
   - Я распорядился заказать обед.
   - Нет, Эрих, - ответил Канарис. - Мы сначала займемся делом... Почему они ведут их днем? Когда не хватает ума, то действуют грубой жестокостью. И тут есть опасность совершенно потерять рассудок.
   Начинались окраины Киева. Мертво блестели окна домов, синеватые купола церквей. Адмирал видел уже немало только что захваченных армией городов: и расковырянную бомбами Варшаву, и сдавшийся Париж, и горящий Белград, и оцепенелые под мраморно-тихим небом Афины, видел заложников, проклинающих, истерически кричащих, - там царил ужас поражения.
   И нигде не чувствовал он такой суровой отчужденности, как в молчании прошедших недавно людей, в этом бесстрастном покое древнего русского города.
   - Все теперь решится под Москвой, - сказал он. - И все, что можно, бросим отсюда в "Центр". Я говорю о твоих агентах, Эрих. Все делают люди, хотя они же, чтобы лучше уживаться с собственной глупостью, выдумывают богов...
   XX
   Окруженные под Киевом армии были рассечены танковыми ударами. А дивизчи, потерявшие связь между собой и штабами армий, ломая заслоны, отходили к востоку. На дорогах стояли подбитые немецкие танки, раздавленные двуколки с армейским имуществом, бились в постромках раненые лошади, то и дело рвались шальные, неизвестно откуда выпущенные снаряды.
   Эскадрильи "юнкерсов" бомбили мосты и леса. Повсюду громыхала артиллерия. Фронт, хотя и разрубленный на части, продолжал наносить удары. За эти дни Андрей видел и яростные атаки целых полков, и артиллеристов, кативших орудия в цепи пехоты, и захваченных уже тут, в окружении, пленных немцев. Курсантам тоже приходилось оставлять грузовики, ходить в атаки, чтобы расчистить путь.
   На третий день вечером их остановили бойцы у села Городищи. Здесь недавно шел бой. Чадила немецкая самоходка, виднелись свежие пропалины от мин.
   Из разбитой снарядом хатки, возле которой стоял штабной броневичок, вышел тонкогубый капитан в накинутой на плечи шинели.
   - Курсанты? - недоверчиво переспросил он, разглядывая Солодяжникова, давно небритого, с забинтованной рукой, опухшим лицом, раненного еще в бою на аэродроме, и бойцов, сидевших в кузовах грузовиков.
   - Управляющий банком из Киева и один летчик с нами, - проговорил Солодяжников.
   - Езжайте направо, - сказал капитан. - В овраг.
   Там разберемся, кто вы такие.
   И он пошел впереди грузовиков, кутаясь в шинель, будто его трясла лихорадка.
   Овраг был забит войсками. Командиры выкрикивали номера частей, строили бойцов повзводно. Тут стояли еще два броневика, упряжки артиллерийских лошадей, кухня.
   Андрей увидел члена Военного совета фронта Рыкова, который говорил что-то молодому полковнику.
   На плече у Рыкова висел автомат.
   - Кто такие? Откуда? - спросил Рыков и, должно быть узнав Солодяжникова, а затем и Андрея, жестом остановил начавшего докладывать капитана.