Русый Игорь. Время надежд (Книга 1)

   - Я должен увидеть Ольгу Корневу, - быстро проговорил Андрей. Младшего сержанта...
   - Должны? - военврач удивленно приподняла ширфкие брови. - В армии полагается сначала приветствовать и затем просить разрешения обратиться.
   Голос у нее оказался грубым, резким, и взгляд черных, блестящих, как у цыганки, глаз сверлил молодого лейтенанта.
   - Извините... Мне только бы увидеть ее.
   - Здесь женский госпиталь, а не дом свиданий, - еще более резко сказала военврач. - На фронтовичек потянуло? Ходят-этакие красавчики.
   - Вы не поняли...
   - Я-то понимаю! Война спишет. Да?
   - Да вы что!.. Выслушайте хотя бы...
   - И слушать не буду... Дежурный!
   Вбежал низенький боец.
   - Как это понимать, дежурный? Вчера одного пропустили, сегодня еще...
   - Так узнать им, - оправдывался санитар, моргая веками. - Жена...
   - Жена. Под кустом обвенчанная?.. Три наряда!
   - Слухаюсь, - упавшим голосом отозвался боец, скосив глаза на Андрея, как бы говоря: "Вот к чему приводит доброта".
   - И укажите лейтенанту выход, - сказала военврач. - Не то я вызову комендантский патруль.
   Военврач еще что-то говорила, но Андрей уже не разбирал слов. Он увидел в коридоре девушку на костылях. Из-под темного госпитального халата свисала замотанная бинтами культя левой ноги. А рядом шла Ольга. Будто все кругом исчезло, перестало существовать, он видел только ее лицо. И она вдруг остановилась, как-то сразу бледнея, отступила, точно не могла поверить глазам. Андрей шагнул ей навстречу.
   - Ты здесь? Приехал, - расширенные глаза ее наполнились слезами, а руки висели, как плети.
   - Мама умерла, - осекшимся голосом произнес Андрей.
   - Умерла, - тихо повторила Ольга.
   - И письма твои лежали. Я с фронта...
   - С фронта, - повторила Ольга.
   Они замолчали, глядя друг на друга и взглядами разговаривая. "Я так ждала, - выразили глаза Ольги. - Если бы ты знал это..."
   - Вам что, лейтенант, повторять надо? - услыхал он голос военврача. Идите за мной. Вы, ранбольная, тоже идите!
   Девушка на костылях прислонилась к стене и радостно кивала Андрею.
   - Идите! - повторила военврач, открывая дверь с табличкой: "Раздевалка".
   Молодая толстая санитарка разбирала ворох обмундирования и белья с пятнами крови.
   - У вас, лейтенант, язык отнялся? - закричала военврач. - Не могли объяснить, что с фронта?
   - Слушать же не хотели...
   Она смерила Андрея уничтожающим взглядом, хмыкнула:
   - И еще фронтовик. Уезжать когда?
   - Сегодня...
   - Еремеевна, - приказала военврач, - отведи этого сердцееда. - И, глянув на Ольгу, добавила: - А вы, милочка, задержитесь. Увидите через пять минут его.
   X
   Небольшая однокомнатная квартирка в старом доме рядом с госпиталем имела странный вид: из мебели только стол и узкий жесткий диванчик, а на гвозде висел футляр от скрипки.
   Ольга пришла минуты через три. Она была в том же госпитальном халате, но волосы причесаны и взбиты.
   - Как твоя рана? - спросил Андрей.
   - Заживает.
   - А что классная дама тебе говорила еще?
   Ольга наклонила голову, и щеки ее почему-то вспыхнули румянцем.
   - Сказала, чтобы ты отмылся... И чтобы я потом накормила тебя. И чтобы дала тебе носки...
   - Так это ее квартира? - удивился Андрей. - Санитарка привела меня сюда и говорит: "Сидите, как дома".
   Ольга щекой прижалась к груди Андрея:
   - Как у тебя сердце бьется... И сегодня уедешь. Сегодня?
   Андрей повернул ее лицо к себе, заглянул в глаза, будто мерцавшие теперь разгоревшимся где-то в их черной глубине огнем.
   - Ну? - шепнула Ольга.
   И, прижавшись друг к другу, они долго и молча сидели, захваченные незнакомым чувством близости. Андрей ощущал, как под больничным халатом подрагивает ее горячее податливое тело.
   - А я сказал, что ты моя жена, - проговорил он.
   Слабо улыбнувшись, Ольга раздумчиво сказала:
   - У нас все... и бабка и мать один раз только любили в жизни... И я чувствую, знаю это...
   По-осеннему быстро густели сумерки. Андрей стал целовать ее глаза, подбородок, шею в распахнутом вороте бязевой солдатской нижней рубахи. И, коснувшись рукой мягкого бугра на ее спине под халатом, где была рана, испуганно спросил:
   - Тебе совсем не больно?
   Ольга с внезапной порывистостью, так, что скатились к плечам рукава халата, обхватила его шею и быстрым осекавшимся голосом прошептала:
   - Ты не думай об этом. Совсем не думай.
   Андрей почувствовал, как у него мгновенно разрослось сердце, наполнив бешеным стуком всю грудь, и он задохнулся от признательности, смущения и от мысли, что она так просто решила все. И, словно трезвея, проговорил:
   - А полк сейчас, наверное, бой ведет. Еще не успел рассказать, что полком Самсонов командует. И Нина Владимировна там...
   Ольга ладонью вдруг прикрыла ему рот:
   - Ты жалеешь меня?
   - Жалею? - переспросил Андрей.
   Что-то материнское было в ее улыбке. Так улыбалась мать, когда Андрей в детстве спрашивал о каких-либо непонятных деталях жизни взрослых, допытывался, к чему все приводит.
   Рука Ольги скользнула по щеке Андрея, взъерошила на затылке волосы, и тут же она, вдруг испуганная чем-то, немного отодвинулась.
   - Уедешь. И опять ждать?
   - Теперь не потеряемся, - сказал Андрей.
   - Если долго не будет писем, убегу из госпиталя к тебе, - сердито пообещала Ольга.
   И Андрей, не понимая, отчего в ее голосе появились сердитые нотки, удивленно посмотрел на нее.
   Она встала, распахнула окно, затем, не поворачиваясь, опять сердитым голосом добавила:
   - В полку и кроме Нины Владимировны женщины есть...
   - Да что ты? - засмеялся Андрей, поднимаясь и сжав ее руку.
   - Не знаю... Это от страха, что мы долго не увидимся.
   Ветерок шелестел под окном листвой. С темной крутой набережной доносился смех, мелькали силуэты людей, кто-то играл на гитаре. А широкий простор Волги сверкал миллиардами блесток, и казалось, что он смыкается где-то далеко с темнотой звездного неба... Ольга повернула к Андрею лицо. И, как тогда, в коридоре госпиталя, все кругом исчезло, перестало существовать: и река, и земля, и город, а звезды перекатились в ее глаза.
   - Оленька, - сдавленно прошептал Андрей. И она с тихим, едва слышным, радостным стоном прижалась к нему.
   Андрей поднял ее на руки, совсем не чувствуя тяжести, будто тело обрело необычную легкость и слилось в одно с его телом...
   Спустя два часа он уже ехал в прокуренной, грязной теплушке. На соломе похрапывали бойцы, за отгородкой топтались кони. Эту кавалерийскую часть перебрасывали к фронту под Москву, и комендант станции, проверив документы Андрея, посадил его в эшелон Сидя у приоткрытой двери теплушки, Андрей глядел в ночь.
   Расставаясь, Ольга сказала: "Всегда теперь будешь со мной. И хоть далеко, хоть совсем позабудусь. Ты знай".
   "Чудачка... Разве может позабыться это? - думал он. - Можно ли уйти от самого себя?"
   В жизнь его вошел другой человек, с непонятным еще, плохо доступным образом мыслей, но ставший близким, дорогим, как никто иной. И жизнь приобрела новый смысл. А проносившаяся черная степь смотрела глазами Ольги, такими же бескрайними, как ночь, и наполненными восторгом, отчаянием, болью...
   - Но-о... Балуй! - сонно крикнул боец на коня, бившего копытом.
   - Чего? - отозвался другой.
   - Говорил, не ставь рядом кобылу... Он, холера, теперь уснуть не даст.
   К фронту Андрей добрался на вторые сутки. В селе, где располагался дивизионный медсанбат, узнал, что полк занимает оборону неподалеку. Пройти оставалось километра четыре. И там ухали частые разрывы, от которых дрожал воздух.
   Утренний морозец жег щеки. Хрустел под ногами ледок на дороге, умятой гусеницами танков. А кругом ни души, будто вымерла эта земля. Мертвым казался и сад, где ветки срублены осколками, стволы яблонь расщеплены. Но за садом были траншеи, огневые позиции гаубиц, ходы сообщений. Андрей остановился у крайней, сломанной вишни. Ровная, без кустика земля тянулась до насыпи железной дороги. Снаряды рвались на этой насыпи и, перелетая ее, падали между воронками, густо усеявшими луг. Холодный ветер мел черный, задымленный снег. Он увидел разбитую повозку, трупы лошадей, сожженный грузовик. Возле насыпи дымил подбитый немецкий танк. Кто-то бежал оттуда, прыгая через воронки, не обращая внимания на визг, разрывы снарядов И, когда подбежал, запаленно дыша, присел рядом, Андрей узнал в нем связного штаба полка Вытащив из кармана шинели кисет, боец начал трясущимися пальцами, рассыпая махорку, сворачивать цигарку.
   - Ну, бьет! - проговорил он, точно лейтенанта видел совсем недавно. - А у нас мины забыли довезти.
   - Где КП? - спросил Андрей.
   - Там же... за насыпью.
   - Далеко?
   - Где и вчера был. как отошли сюда.
   - Я из отпуска, - пояснил Андрей.
   - Из отпуска? - боец удивленно глянул на Андрея и засмеялся, думая, что лейтенант шутит. - Ну, дела, - Верно,- подтвердил Андрей. - Самсонов жив?
   - Живой... Еще как живой Говорит, из начальника боепитания душу вытряси, а мины достань Не то сам пойду и голову ему оторву... Живой! За три дня многих выбило.
   - И у разведчиков потери есть?
   - Хоронили четверых, видел. Кого, не знаю... По эту сторону насыпи хороним. А КП за насыпью сто метров. Третьего меня послали. Двоих на этой стометровке убило. Густо секет...
   Его маленькие, как пуговки, глаза на худом лице, заросшем светлой щетиной, опаленной у левой скулы, и теперь выражали сомнение. Шутил или нет лейтенант насчет отпуска? Какие могут быть отпуска с фронта без раны?
   И самому Андрею уже казались далекими, будто увиденные во сне, и город у Волги, где люди гуляют вечером по набережной, и часы, проведенные с Ольгой.
   За насыпью рассыпалась пулеметная трескотня, донесся прерывистый гул моторов, ударили противотанковые орудия.
   - Опять лезут, - поправляя на груди автомат, сказал боец. - Я побег. А вы энти сто метров пластуном, коль дойдете...
   XI
   По всему фронту шли тяжелые бои. Немецкие армии километр за километром упорно двигались к Москве. Семнадцатого ноября фельдмаршал Бок сообщил Гитлеру, что наметился прорыв между Клином и Солнечногорском. И в прорыв брошен танковый резерв.
   На участке прорыва была дивизия Желудева.
   Чтобы не дать возможности немецким танкам зайти с фланга, дивизия медленно отходила к Лобне. Бои шли теперь за каждое село. Окапываться в тридцатиградусный мороз было немыслимо, земля имела твердость камня. И единственными укрытиями стали погреба в горящих деревнях. Огненные языки днем и ночью лизали багрово-черное небо. И лица бойцов за неделю почернели, словно обуглились.
   Второй день рота вела бой в селе, половину которого заняли немцы. Утром танки пытались обойти село. Артиллеристы подбили возле леса четыре машины, другие откатились назад.
   В селе догорали еще некоторые хаты. Из пламени выступали обугленные ребра бревенчатых срубов. Гдето за дымом, на окраине села лязгал немецкий бронетранспортер. Иногда коротко постукивала его автоматическая пушка и оранжевые трассы пронизывали дым. Снаряды рвались, как гранаты, вскидывая пыль мерзлой земли, жухлые стебли помидоров на огородах, тучи серого пепла.
   Марго подползла к раненому, который тихо стонал, не поднимая головы. Застывшими пальцами она стала расстегивать его шинель. При виде раны горло наполнила тошнота. Осколки превратили бедро в лохмотья мышц, сухожилий. Кровь текла на грязный снег.
   - Не тронь, - стонал боец. - Уйди...
   - Миленький, потерпи, - шептала она, видя лишь засинелый оголенный живот и пальцами чувствуя его горячую, словно кипяток, на морозе кровь. Потерпи.
   Рана совсем нетяжелая. Чуть-чуть еще.
   У нее мелко дрожали губы. Сколько уже за эти дни перевязала ран, а привыкнуть не могла - всегда появлялось это ощущение слабости, точно сама испытывала потерю крови.
   Намотав бинт, она передвинулась и теперь увидела его молодое, испачканное копотью лицо с закушенной губой. В мутноватых, цвета дымного неба глазах, как у всех тяжелораненых, светилась отчаянная надежда.
   Она вспомнила, как утром этот боец, доказывая свое презрение к смерти, перебегал между печами и затем смеялся: "Так что, если убьют? Чихать на это..."
   - Ну поползем ..
   - А нога? Отрежут ведь.
   - Вот глупый.. Зачем резать ее? С такими ранами никто не умирает.
   Эти фразы она тоже повторяла много раз, а люди умирали, быстро истекая кровью на холоде, и в расширенных, остывающих зрачках тогда читался горький упрек. Странно было, что живые непременно верили этим фразам, ободрялись, хотя раньше слышали, как говорят их другим умирающим. Война оборачивалась еще той стороной, которую в полной мере узнают на фронте лишь санитары и хирурги. Разные по складу ума люди, даже те, кто бравировал жизнью, затем, инстинктивно чувствуя приближение смерти, не хотели осознать это и, готовые уже на любые страдания, обретали надежду, что их спасут.
   - Постой, - выдохнул раненый.
   - Ничего, - сказала она.
   - А-а... Тебе ничего... А мне? - с какой-то укоризной и легкой неприязнью к ней произнес боец.
   Отползая, Марго волоком подтягивала его к себе.
   - Я потерплю... М-м... Кабы не отрезали еще ногу, - стонал он, толкаясь рукой, чтобы помочь ей, и оставляя на снегу рыжие пятна крови. - Без ноги-то плохо.
   - Ты молчи, молчи, - просила она. - Еще немного, и доползем.
   Застучала пушка бронетранспортера. Снаряды визжали над головой, рвались неподалеку. Шагах в пяти за обгорелой трубой кто-то выругался.
   - Помогите же! - громко сказала она.
   Хрустнула под валенками зола, и около нее упал Щукин.
   - Кого это? - спросил он, заглядывая в лицо раненому - А-а... Пополнение... Кутейкин, топай сюда!
   От груды кирпича пополз Кутейкин с вещмешком на спине.
   - Давай быстрей, - сказал Щукин. - Хребет у тебя, что ли, жидкий?
   Втроем они дотащили раненого к погребу, где находился ротный наблюдательный пункт. Федосов сидел на бревне, а Леночка перевязывала ему голову. Тут были Зуев и командир третьего взвода младший лейтенант Стрельбицкий. В стороне под шинелью лежало тело младшего лейтенанта Ханбулатова, убитого час назад.
   Раненого бойца положили на солому у лаза в погреб. Он уже не стонал, а лишь громко, протяжно икнул и затих.
   - Доставили, - сказал Щукин и пальцами опустил его веки.
   - Что вы лезете в пекло? - хмуро поглядев на Марго, сказал Зуев. Вытащили бы и без вас. И так потерь много.
   - Знаете, как называют тех, кто хочет, чтобы все делалось без них? - с вызовом и слезами в голосе ответила Марго.
   - Как? - спросил Зуев.
   - Вот так, - не найдя подходящего слова, она вытерла рукавом шинели дергавшиеся губы.
   - Слышь, Федосов? - проговорил Зуев.
   Все тут были в копоти, с той характерной угрюмостью на осунувшихся лицах, которую дает многодневное нервное напряжение. Полушубок Зуева был распорот осколком, на каске виднелись глубокие царапины.
   - Слышь, Федосов, дерьмом в проруби называют мальчиков, которые осторожничают!.. На юге уже гонят немцев. Ростов освободили. А мы пятимся!
   В последнее время Зуев сильно переменился. Дважды командир дивизии отмечал в приказах его умелые действия: один раз, когда рота ночной атакой захватила немецкую батарею, и второй раз, когда, отступая, заманили на минное поле семь танков. Он теперь совершенно не переносил каких-либо возражений, будто проступала иная, скрытая под располагающим добродушием натура, о которой сам еще не подозревал.
   - Это не аргумент, - сказал Федосов.
   - Ханбулатов пошел в контратаку, - проговорил Зуев, - но ты ждал. Так?
   - Расстреляли бы и мой взвод, - заметил Федосов. - У них явное огневое превосходство. Бессмысленно сейчас атаковать.
   - Бессмысленно? - раздраженно переспросил Зуев - Когда говорят бессмысленно, я всегда ищу трусость.
   Федосов дернулся так, что Леночка уронила бинт.
   - Кто трус? - задыхаясь, спросил он.
   - Вообще говорю, - усмехнулся Зуев. - Стрельбицкий, у тебя сколько человек?
   - Двадцать два, - хмуря тонкие брови, отозвался тот.
   - И у Федосова двадцать, - сказал Зуев. - Еще от взвода Ханбулатова шестеро осталось... Атакуем, как немного стемнеет. Это приказ. Сигнал к атаке - белая ракета... Ну, что вы мрачные? Внезапно надо атаковать.
   - Я против этого решения, - Федосов надел каску, запихнул под нее бинт и встал.
   Он взял автомат и медленно, точно еще надеясь, что Зуев крикнет, вернет его, пошагал к своим бойцам.
   Стрельбицкий молча наклонил голову. Он был высокий, чернобровый, с тонким лицом, длинными ногами, никогда не спорил, аккуратно выполнял любые распоряжения Зуева, но делал все как-то механически.
   И на девушек Стрельбицкий глядел обычно так равнодушно, что взгляд его казался Марго безжизненным.
   - Аргумент, - отчужденно сказал Зуев. - Разболтались вообще-то... Все отступаем, это не аргумент?
   - За неделю мы отошли всего на тридцать километров, - неожиданно громко произнес Стрельбицкий. - Разве это отступление? И позади нас еще линии обороны.
   Марго удивленно отметила, что голос его вовсе не мягкий, как думалось, а резкий, звонкий, бурлящий эмоциями. Зуев, как бы тоже удивленный, встал и нахмурился, покусывая губу.
   - Скажи еще, что Волга течет в Каспийское море И насчет бессмысленности я не так уж и вообще говорил Меньше рассуждай, а действуй... Я к пушкарям иду.
   Семидесятишестимиллиметровое орудие, приданное роте, стояло в десятке метров. Командир орудия, старший сержант, в бушлате и громадных подшитых валенках раскорякой лежал на земляном конусе погреба.
   Двое артиллеристов обтирали ветошью снаряды, наводчик проверял механизмы.
   - Эй, пушкарь, - окликнул Зуев старшего сержанта. Тот повернул голову, сполз на животе - Бронетранспортер выглядываю, - сказал он.
   - Ты накрой его по звуку.
   - Не могу, - старший сержант поскреб рукавицей щетинистый подбородок.
   - Что значит не могу? - возмутился Зуев.
   - Лимита нет.
   - Какого еще лимита?
   - На снаряды. По закрытым целям три снаряда в день. Больше не дают.
   - На кой черт мне здесь пушка?
   - Кабы высунулся он. А так не могу. Холку мне за пустую стрельбу комбат натрет.
   - Что мне твоя холка? - горячился Зуев. - Атаковать буду. Ясно?..
   - Не могу, - твердо сказал артиллерист. Маленький, усатый, с примороженной опухшей левой щекой, он виновато глядел на лейтенанта. - У меня ж девять снарядов только. И себя враз обнаружим...
   - Ах, вот чего боишься! - перебил его Зуев. - Так и говори!
   - Закусил ротный удила, - неприязненным тоном сказал Щукин около Марго. - Людей, как подковы, гнуть хочет. А люди не подковы... Идем, Кутейкин. Давай, военфельдшер, приходи. У нас там картошка печеная есть.
   - Спасибо, - ответила Марго и пошла к сидевшей на бревне Леночке.
   - Это Зуев послал их, когда увидел, что раненого тащишь, - сказала Леночка. - "Что, - говорит, - в роте мужиков нет? Вы сидите, а девчонка под пулями ходит".
   - Он умер, - вздохнула Марго. - Напрасно было...
   Устала я так, что даже заплакать не могу. А хочется...
   Зуев все же странный. Грубым часто бывает. Ты не ошибешься в нем?
   - Не ошиблась ли? - задумчиво проговорила Леночка. - Уже...
   - Что?
   - Я сама к нему пришла. Вчера... Да... Он совсем негрубый. Ему трудно.
   - Ленка, милая... Но как же ты?
   - Как? - сказала Леночка. - Если бы мы всегда хорошо умели разбираться в наших чувствах, то не было бы плохих людей, обманутых надежд и глубоких ошибок. Ведь и меня и его могут убить. Эго от нас не зависит. А пока живем - к черту всякую ерунду.
   - Зуев так говорил?
   - Нет. Он хотел наоборот... хотел, чтобы у нас после войны была свадьба, чтобы кричали "горько". И он бы тогда первый раз меня поцеловал. Он ведь агроном.
   У них на Дону много садов, и свадьбы устраивают в саду, когда цветут яблони. А я вспомнила Наташу.
   - Но ты... Ведь это... - начала Марго и закусила губу.
   Они помолчали немного.
   - Идем печеную картошку есть, - сказала Марго.
   - Идем, - улыбнулась Леночка, оглядываясь на Зуева, который еще разговаривал с артиллеристом, и в ее улыбке чувствовалась затаенная нежная грусть. - Печеная картошка - сила. Да?
   XII
   Щукин и Кутейкин устроились за обрушенной трубой. В горячей золе от сгоревшей хаты пеклась картошка. На камельке широкой русской печи стояли бутылки с зажигательной противотанковой смесью. Кутейкин держал одной рукой котелок, а другой противогазную коробку над ним. Щукин лил зажигательную смесь из бутылки, и через противогазные фильтры осветленная жидкость стекала в котелок.
   - Что вы делаете? - удивленно спросила Марго.
   - Сейчас испробуем, - ответил Кутейкин. Он тряхнул противогазную коробку, отложил ее и обеими руками взял котелок. - Ну, господи благослови!
   Кутейкин отпил глоток синеватой жидкости, затем еще. Глаза его выпучились, каска сползла на лоб.
   - У-ух... Вроде первака. Чистый денатур. Опричастился. Мать честная!
   - И как? - поинтересовалась Леночка.
   - В самый раз. До печенки достает. Это ж надо выдумать. И против танки можно, и для успокоения души... Немец бы в жисть не сообразил такого.
   В той стороне, где находились немцы, приятный баритон запел: "Мо-оскау моя..."
   Та-тата, - протрещал немецкий пулемет, как бы аккомпанируя в удивительно точном ритме, а пули высвистами растянули эту мелодию над трубой.
   - Гляди-ка, поют, - сказал Кутейкин, приноравливаясь еще выпить. Но Щукин отобрал у него котелок:
   - Дорвался... Хлебнешь, военфельдшер?
   - Нет уж! - ответила Марго.
   - А то бы согрелась. - Щукин допил жидкость, поморщился, выковырнул из золы печеную картофелину. - Ух, черт! Два раза, говорил тебе, надо фильтровать. Серой еще отдает.
   - Как наши деды бают, - засмеялся Кутейкин. - У солдата на войне бывает два выхода: либо живой останется, либо убьют. Если убьют - опять два выхода: либо в рай попадет, либо в ад. И в аду два выхода:
   либо черт солдата съест, либо солдат черта...
   - Ну а если черт? - спросил Щукин.
   - Вот из черта будет один выход, как у этой серы из нас.
   Щукин усмехнулся, покидал в ладонях горячую картофелину, отдал ее Марго. На Леночку он почему-то даже не смотрел.
   - А у некоторых и на войне третий выход бывает, - сказал он.
   - Это как? - удивился Кутейкин.
   - Под крылышко лейтенанта. Раз - и в дамках, - ответил Щукин.
   - А-а, - Кутейкин смущенно наклонил голову, отковыривая запекшуюся картофельную шелуху. Щукин теперь в упор глядел на Леночку.
   "Они все знают, - догадалась Марго по злому, насмешливому блеску в его глазах. - Я не знала еще, а они знали. Сейчас Ленка даст ему оплеуху".
   Но Леночка как-то беззащитно улыбнулась и вздохнула.
   - Понимаете, ребята, - сказала она. - Люблю его.
   Что же делать?
   Щукин, ждавший совсем другого, растерянно заморгал веками.
   - Что же делать? - повторила Леночка. - Если так...
   - Уж тут ничего не сделаешь, - закивал ей Кутейкин. - Уж тут... Любовь, она как война. Дезертиров не жалует. И другим соваться нечего. Она другим непонятная. Другие токо мусору нанесут. Это уж так.
   - Дайте закурить, - попросила Леночка.
   - Еще и курить?.. Дыму-то напущено, что неба не видать. Ты горяченькой поешь, - сказал Кутейкин.
   Щукин молча вытащил кисет, протянул его Леногтке.
   - А вы, Кутейкин, женаты? - спросила Леночка.
   - Вдовый. Десять годков уже неприкаянный.
   - Кому же письма строчишь? - удивился Щукин. - По нескольку штук в день...
   - Разным, - смущенно кашлянул тот. - Одиноких теперь много. В газетке вычитаю: доярка или на заводе работает. И пишу, что есть на свете боец Егор Матвеич Кутейкин, тоже одинокий.
   - Эх, Егорий-мученик, - рассмеялся Щукин.
   - Мне-то пажить невелика, - сказал Кутейкин. - И почта казенная, без марок. А им вдовью тоску легче нести. Отойдет война, если не убьют, поеду гостевать.
   - Вот охламон, - покрутил головой Щукин. - Сколько баб заневестишь.
   - Не то, - вздохнул Кутейкин. - Без мужних рук хозяйство теперь валится. Я ж плотник. И по сапожному делу могу. Где крышу обладить надо, где еще что.
   Леночка прикрыла глаза. Марго вдруг заметила, что от уголков губ ее тянутся, будто легкая осенняя паутинка, морщинки, невидимые раньше.
   - Обкрутят, - сказал Щукин. - Бабы обкрутят враз.
   - Да оно как... Женщины бывают хороши по всем статьям, а вспомню Марьюшку, и нет душевного согласия. Тихая она была, вроде незаметная. И засватал ее по пьяному делу. Дружок мой свадьбу играл, ну и заспорили. Я говорю, бабы все одинаковые. Которую первую на улице встречу, та и будет моей. Вывалились гурьбой на улицу, и Марьюшка тут, босая, расхристанная, да еще с тряпкой в руке. А куда ж деваться?.. Прожил три года. Я в себе обиженность имел, что ее тогда как раз на улицу вынесло. Чуть не по мне до крика распалялся. Она сидит в уголке и тихо плачет. Ласковости к ней не допускал, а теперь бы... Эх, да не вернешь. Застудилась она и слегла. Говорит мне вдруг:
   "Ты, Егорушка, женись быстрей. Кто тебя, пьяного, домой сведет и рассолом отпоит?.. А в тот день, как засватал, я полы в хате мыла. Подружка забегла и сказала про ваш спор. Вот я и выскочила босая. Любила тебя..."
   Померла тихо, незаметно. А я десять лет к водке боле не прикасался. Человек-то своей радости не видит, пока не отымут у него...
   Длинная пулеметная очередь хлестнула в трубу.
   - Рус, ходи! - прокричал немец. - Ходи, иван!
   - Это по кому-то бьют, - сказал Щукин, приподнимаясь. - Точно. Младший лейтенант идет.
   Через обгорелые бревна прыгнул Стрельбицкий, тяжело, с хрипом в легких дыша, упал на колени. А глаза, обычно равнодушные, теперь сияли мальчишеским удовольствием.
   - Заметили, дьяволы. Я бегу, а он чешет из пулемета. Бегу, а он чешет. И мимо...
   - Вы бы кругом обошли, - посоветовал Щукин.
   - Далеко. Нет время. Сколько вас тут?