Русый Игорь. Время надежд (Книга 1)

   - Что у вас за пассажиры? - спросил Андрей,
   - Рассмотрел! - оживился капитан. - На дороге встретились. Старуха чокнутая малость, а блондиночка... О-го-го!.. Дай бог каждому. Теперь вместо наблюдателя. Как "мессера" появляются, сворачиваю в поле.
   За каждой машиной, черти, гоняются. Ну и кутерьма...
   Штаб фронта будешь искать? Мне-то все равно, какой штаб найти. Главное, отметиться, что прибыл. А то числюсь еще на курорте. Вот дела... Ты до войны кем был?
   - Учился, - ответил Андрей. - Недоучившийся студент. Из Москвы.
   Дорога убегала вперед, сливаясь у горизонта с наползавшей тучей. Как столбики, между тучей и дорогой замаячили фигурки людей.
   - Еще кого-то бог послал, - сказал Самсонов. Он выставил пулемет и сбавил газ. Это были саперы, минировавшие деревянный мостик через овраг. Внизу, около болотца, паслась раненая лошадь.
   - Топай, дура, - кричал, размахивая хворостиной, один сапер. - Жить, что ли, не хошь?
   У перил мостика стоял худенький, невысокий старшина в очках, с заячьей губой. И казалось, что он улыбается. Руки этот старшина почему-то держал за спиной.
   - Езжайте, езжайте, - сказал он.
   Андрей спросил, где разыскать какой-нибудь штаб, но старшина только пожал плечами:
   - Утром пехота шла, и больше никого. Вы, наверное, последние.
   - Это уж точно, - засмеялся Самсонов. - Арьергард. Давай команду и лезь в кузов.
   - Мы еще подождем. Вчера один мост рванули. Затем, смотрим, артиллерия идет. Две пушки утопли.
   Майор из реки вылез и с наганом ко мне. Хорошо, что у него патроны отсырели. Вот и думай.
   - А ты не думай, - засмеялся капитан. - Помирать один раз. И растяпой не будь. Вдруг бы мы оказались переодетыми немцами? Тогда что?
   - Тогда? - Старшина, оттопырив заячью губу, вынул из-за спины руки, показал две зажатые в кулаках бутылочные гранаты.
   - Серьезный мужик! - удивился капитан. - Студент?
   - Нет, - покачал головой старшина.
   - Ну, прощай, - махнул ему рукой Самсонов. Грузовик медленно переполз горбинку моста.
   - У меня в тех двух ротах, что самозванно командовал, тоже студенты были, - проговорил Самсонов. - Вежливые, наподобие этого старшины, а дрались как черти.
   "Если бы мы ехали на немецком бронетранспортере, - подумал Андрей, - то взорвались бы на мосту...
   Но почему, кроме саперов, здесь никого нет?"
   И все-таки то, что теперь позади остался, хоть и жиденький, заслон, успокаивало. Веки Андрея начали слипаться, он с трудом раздирал их. Голос капитана доносился точно издалека:
   - Вот, лейтенант, что называется маневренной войной. Едешь целый день, и где свои, где чужие, хрен разберешь, - говорил Самсонов.
   - Да, - вздохнул Андрей.
   - А в блондинке что-то есть... Заметил?.. Нина Владимировна. Ниночка! Муж у нее полковник - это я выяснил. Интендант какой-то. Спишь, лейтенант?
   - Нет, - пошевелил губами Андрей. Он уже видел где-то в пелене туч вспышки танковых выстрелов, потом мелькнул черный крест самолета, и перед ним встала во весь рост сутулая фигура комдива с иконописным, строгим лицом старухи, плечами каменной бабы и тонкими, как у мальчишки, руками старшинысапера.
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   I
   Волков торопливо сбросил лямки парашюта и встал.
   Безветренная тихая ночь окутала все кругом.
   Мысль о собственной счастливой судьбе, хотя и непонятной, никак не объяснимой здравыми суждениями, родилась у него еще час назад, когда привезли его на аэродром, дали парашют и затолкали в бомбовый люк "юнкерса".
   "Ну вот, - подумал он. - Я здесь..." И нагнулся, трогая ладонью сухую, покрытую мелким репейником землю, рассмеялся от внезапно нахлынувшей радости, потом двинулся наугад, все ускоряя шаги. А мысленно еще он перебирал то, что было. Несколько дней его продержали в темном сарае около аэродрома. По утрам часовой, открыв дверь, передавал ему кружку воды, ломоть пшеничного хлеба. Тогда он видел пленных, засыпавших воронки, купавшихся в пруду солдат и "мессершмитты", идущие на посадку.
   "Значит, не судьба еще быть убитым, - думал он. - Не судьба..."
   И, повторяя это много раз слышанное по разным поводам слово, даже не старался разобраться в его значении.
   А то, что называют судьбою, всего-навсего зависимость человека от действий и помыслов других людей, про которых он может ничего не знать. Эти помыслы, действия сплетаются в запутанный клубок жизненных обстоятельств. И потому, как невозможно бывает предугадать все обстоятельства, человеческая судьба полна таинственности.
   Минут через десять он вышел к окраине городка Здесь точно сразу оборвалась и нить, связывающая его с недавним прошлым.
   Домики окраины утопали в садах. Ему почудилось, будто какая-то тень метнулась от крайнего домика, но, сколько ни приглядывался, ничего не увидев, только взлаяли собаки. Он решил переждать где-то до утра, а потом идти в комендатуру. На ощупь отыскав калитку, толкнул ее, и почти сразу отворилась дверь хаты. В желтой полоске света возникла фигура женщины.
   - Ты, Матвей? - крикнула она, прикрывая свечу ладонью И узкая ладонь сразу порозовела, как раскаленная Заметив стоящего у калитки человека, она тревожно спросила - Да кто это?
   - Нельзя ли у вас переночевать? - сказал Волков - Мне только до утра.
   - Переночевать Отчего ж нельзя? Тут во всех хатах военные ночуют Заходите!
   Невысокая, стройная, в наброшенном на плечи казакине, стуча большими, впопыхах надетыми мужскими сапогами, хозяйка провела гостя в комнату, перегороженную пузатым комодом и занавеской.
   - Тут вам и постелю Может, покушать хотите? О-ой, да что с вами? разглядев пятна засохшей крови на его гимнастерке, спросила она.
   - Просто, - махнул рукой Волков, - царапина.
   - Господи! Да вы садитесь.
   У нее было худощавое лицо, седеющие волосы, черные глаза с близоруким прищуром.
   - Мамо! Батя приехал? - радостно выкрикнул сонный молодой голос за комодом. И оттуда, видно соскочив с кровати, показалась девушка, босая, в одной тонкой рубашке. Коса была перекинута через плечо. Девушка терла кулаком глаза, и с левого плеча рубашка сползла, наполовину открыв смуглую маленькую грудь.
   - Как ты? - проговорила мать - Не батя то, не батя Чужой человек Закройся хоть!
   - Ой! - испуганно вскрикнула девушка.
   - Одно наказание - дети, - пожаловалась хозяйка, словно Волков был таким же умудренным опытом и долгими годами жизни, как она, и мог оценить, что это за наказание - Еще придумала на войну идти санитаркой. Хоть бы вы ее угомонили. И садитесь, чего стоять-то? Чай, намучились Может, доктора кликнуть?
   - Не надо, - сказал Волков.
   - Тогда яишенку зажарю Катруся, - добавила она в сторону занавески Отцовскую бутыль неси. Муж-то еще на работе. А я вот его ждала.
   Девушка вышла уже в широкой юбке, сделавшей ее старше и толще, в вышитой украинской кофточке, неся оплетенную свежими ивовыми прутьями бутыль. Через минуту Волков узнал, что хозяйку зовут Дарьей Кузьминичной, муж ее работает грузчиком, а дочь окончила школу и хотела стать актрисой. Ему было хорошо в этом уютном, гостеприимном доме, и казалось, не было плена, подвала с крысами, рева моторов самолета, отчаянной пустоты в душе. Обжигаясь, Волков ел шипящую глазунью. Две пары глаз восторженные, блестящие, как маслины, и поблеклые, скорбные, под набухшими веками, смотрели на него. По взгляду Катруси он чувствовал - девушка видит в нем, в его запятнанной, простреленной одежде что-то необыкновенное и героическое.
   Дарья Кузьминична подливала в стакан кислого вина и рассказывала, что многие уезжают из городка, ходят слухи, будто германцы близко, а днем они бомбили вокзал.
   - Солдат-то побили! Все молоденькие Жить бы еще да жить, - вздыхала она.
   - А вы их убивали? - спросила Катруся.
   - Убивал, - Волков отодвинул сковородку, допил яблочный сидр - Конечно, убивал.
   - На что только эта война? - вздохнула опять Дарья Кузьминична, тяжело грудью налегая на стол.
   - Ах, мамо, вы ничего, ничего не знаете, - сказала Катруся.
   - Я-то знаю! - рассердилась Дарья Кузьминична - Ночи не спишь, лишнего куска не съешь - только бы росли здоровыми. А вырастут увезут куда-то, и могилки не сыщешь, чтоб поплакать.
   Катруся с деланной серьезностью кивала головой, поглядывая на Волкова.
   "Ну что они понимают, эти родители! Мы знаем больше, верно? - говорил ее взгляд. - Но переубеждать нет смысла".
   "Конечно", - тоже взглядом и улыбаясь отвечал Волков.
   - Еще одной войны не забыли, а новая пришла, - говорила Дарья Кузьминична, уголком платка вытирая набежавшую слезу.
   - Не будь той войны, вы бы и с батей не повстречались, - сказала Катруся.
   - Одна война свела, эта, может, навек разлучит, - она взяла с комода пожелтевшую фотографию, на которой улыбался белозубым ртом и сжимал эфес шашки чубатый конник. - Привезли чуть живого к нам в хату.
   Тоже раненый был. Целый год выхаживала.
   Дарья Кузьминична провела по фотографии огрубевшей от работы ладонью. И на губах ее была тихая, задумчивая улыбка.
   В этот момент скрипнула калитка. Она вздрогнула, прислушалась:
   - Никак Матвей?
   - Я открою, мамо, - предложила Катруся.
   - Сиди, сиди уж, - торопливо сказала мать, почему-то глянув на Волкова.
   Дверь распахнулась от сильного удара, и в горницу ввалилось несколько бойцов с винтовками, а за ними круглолицый юный лейтенант.
   - Руки вверх! - громко, срывающимся голосом закричал он.
   - Господи! - вырвалось у Дарьи Кузьминичны. - Да что вы?
   - Попался! - кричал юный лейтенант. - От меня не уйдешь! Диверсант чертов!
   Волков хотел приподняться, но его уже крепко схватили за руки.
   - Где оружие? - требовал лейтенант. - Говори!
   - Свой он, - пояснила Дарья Кузьминична. - Раненый... Чего ж набросились?
   - Может, и заправда наш? - сказал один боец.
   - Какой наш? Диверсант это! А ну, где пастушонок?
   В горницу из сеней проскользнул белобрысый, со вздернутым носом мальчуган.
   - Он? - спросил лейтенант. - Этот?
   Мальчуган жался к солдатам, тоненьким, срывающимся от возбуждения голосом начал говорить:
   - Мы козу пасли. А ён как сигнет, как сигнет.
   И пошел. А мы за ним...
   - Так, значит, он ваш? - спросил Дарью Кузьминичну лейтенант, делая ударение на последнем слове. - Интересно! Очень интересно. Разберемся...
   Встать!
   Катруся, закусив губу, смотрела на Волкова, и в глазах ее застыла жгучая ненависть. Дарья Кузьминична перебирала трясущимися пальцами концы вязаного платка.
   "Ничего, - подумал Волков. - Я все объясню. Когда узнают, что произошло, меня отпустят".
   - Вы не беспокойтесь, - сказал он Дарье Кузьминичне.
   Лейтенант ткнул стволом нагана в поясницу Волкова.
   - Шагай, шагай!.. В контрразведке иначе запоешь.
   Отдел контрразведки, куда привели Волкова, разместился в школе. Следователь уселся за парту и, как добросовестный ученик, развернул тетрадь. Это был немолодой уже капитан с желтым, отечным лицом, редкие, аккуратно причесанные, чтобы прикрыть лысину, волосы топорщились на висках.
   - Моя фамилия Гымза, - проговорил он, разглядывая карандаш. - Ну, исповедуйся.
   Он слушал Волкова, что-то записывая и кивая головой. Потом спросил:
   - Все?
   - Да, это все, - ответил Волков.
   - Что ж, до завтра... Отдохни, подумай.
   II
   Утром Волкова снова привели на допрос.
   За партой сидела Катруся в той же украинской кофточке и широкой юбке Она исподлобья глядела на Волкова.
   - Темнота уходит, Волков, - сказал Гымза, потирая руки. - И все становится ясным, как божий день.
   - Мамо яичницу жарила для него еще, - сказала Катруся.
   - И он говорил, что ранен в бою? - обернулся к ней следователь.
   - Да... И как немцев побили. Такой врун!
   - Ну, беги домой, - мягко улыбнулся Гымза. - Ноги-то не промочи. Дождь.
   - А мамо всю ночь еще плакала, - обжигая Волкова полным злой ненависти взглядом, сказала она.
   - Беги, беги, - с доброй, отеческой нежностью повторил Гымза и тихонько вздохнул. - Та-ак, - продолжал следователь, когда она ушла. - Выловили мы и других. Из одного гнездышка летели.
   - Кого других? - удивился Волков, но тут же сообразил, что Гымза просто ловит его. А Гымза точно не расслышал его вопроса.
   - И заключение доктора: стреляли в упор, чтоб наверняка рана оказалась легкой. Много частиц пороха.
   - Я же объяснил, - сказал Волков.
   - Какое задание было? Ну, ну... Трибунал примет во внимание чистосердечное раскаяние. Иначе - к стенке... Говори. Сказкам у нас не верят. Для того мы и есть, чтоб все знать... С кем должен был встретиться? - Гымза проговорил это как-то сочувственно, медленно и тихо, но вдруг, стукнув кулаком по парте так, что звякнули стекла в окне, крикнул: - С кем?
   На крышке парты, где замер его костлявый большой кулак, были выцарапаны гвоздем неровные буквы:
   "Гришка любит Катю".
   - С кем? - уже шепотом повторил следователь. - Мне другие нужны... Где совершат диверсию?
   Волков стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони, и эта боль сейчас ему казалась приятной.
   - Нервничаешь?.. Оттого и нервничаешь. Ведь не последняя же ты дрянь?
   Голос у следователя был теперь скрипучим, неприятным, словно зубами он ломал перегоревшую жесть.
   Волков понял, что следователь убежден в измене, а лишенный сомнений человек иные доводы, умаляющие главную, по его мнению, суть факта, попросту не воспримет.
   - Другие сообразительнее тебя. У меня показания, как вербовали.
   - Это подлость! - сказал Волков.
   - Это формальность, - усмехнулся Гымза. - Майора Кузькина добренькие немцы оставили, а тебе и парашют и самолет... Понравился им очень?
   Стиснув кулаки, Волков шагнул ближе.
   - Ух ты, - бледнея ото лба к носу, Гымза опустил руку на кобуру пистолета. - Шлепну и до трибунала. Я таких в гражданскую на месте рубил. Для вас жизнь делали. С голодным брюхом фабрики отстраивали. Вот, мозоли еще не сошли... Родину, гнида, предал!
   Пальцами Гымза опять сжал карандаш, точно эфес шашки. В дверь постучали.
   - Кто? - резко спросил Гымза.
   - Тут еще к вам, - просунув голову, сказал часовой.
   - Пусти!
   Два бойца ввели человека с худощавым нервным лицом и спортивной фигурой. Один из бойцов, кося на Волкова любопытные глаза, передал следователю отобранные документы, немецкий пистолет и ракетницу.
   - Где взяли?
   - В лесу, - ответил боец.
   - Стрелял?
   - И гранатами швырялся, - сказал другой боец, у которого выгоревшая пилотка едва закрывала макушку.
   - Я солдат, - заговорил фальцетом этот человек, - и прошу обращенья, как с военнопленным.
   - Знакомы? - кивнув на Волкова, спросил Гымза.
   - Нет, - быстро проговорил тот. - Я солдат...
   - Да брешет, - сказал боец. - Из банды, шо в лесу.
   Какой он солдат!
   - Уведите пока, - распорядился Гымза.
   - Я тоже никогда не видел этого человека, - проговорил Волков.
   - Что не видел его, поверю, - согласился Гымза. - У этих закваска иная, но черт один, как ни малюй. Я, Волков, шестые сутки на ногах. Давай-ка рассказывай сначала, и всю правду.
   - Ничего другого я не могу сказать.
   - Рассказывай, рассказывай. Я терпеливый.
   Волков рассказывал заново то, что произошло с момента, когда бригада окопалась у реки. Гымза делал пометки в своей тетрадке, очевидно для того, чтобы сравнить его показания.
   - Какое же вино лакал этот Ганзен? - спросил он.
   - Не знаю.
   - Ну ладно, - усмехнулся Гымза. - Припомни тогда, что этот майор говорил?
   Волков, как мог, пересказал речь Ганзена.
   Затем следователь потребовал описать его внешность, как он ел цыпленка, как держал рюмку. Вошел молодой, с худощавым, бледным, усталым лицом черноволосый полковник и, жестом разрешив капитану продолжать допрос, уселся за соседнюю парту, изучающе глядя на Волкова.
   - А бумагу ты до ужина подписал? - равнодушно спросил Гымза.
   - Я ничего не подписывал, - ответил Волков. - Ничего!
   - Может быть, сфотографировали за ужином? - тихо спросил полковник. - И затем напугали этой фотографией?
   Теперь лишь Волков догадался, почему следователь обстоятельно расспрашивал, как сидел и что делал немецкий майор.
   - Нет, - сказал он. - Фотографии не было. Ничего не было.
   - А почему головой дергаешь? Нервы тебя выдали, - улыбнулся Гымза. - И показания расходятся.
   Первый раз говорил, что хотел бутылкой этого майора шарахнуть. Так? Так... А теперь вот, - он заглянул в свою тетрадку. - "Вино было на вкус кисло-терпким"
   Твои слова? Твои!.. У меня, Волков, нервы покрепче Из одной бутылки вино с ним пил. Раскололся ты, Волков, как орех, раскололся. Даже неинтересно. Теперь говори все!
   Волков молчал. Он вдруг почувствовал, что не может расцепить челюсти.
   - Странно, - тихим голосом уронил полковник. - Что же вы молчите?
   Волков повернул голову и увидел его лицо какимто расплывчатым, будто в тумане.
   - Отправьте задержанного в коридор, - сказал полковник.
   Пол коридора был истоптан, валялись окурки, шелуха семечек. Двое часовых неподвижно стояли у выхода. Тускло поблескивали штыки винтовок.
   - А ну, встань к стенке, - потребовал один из них.
   Волков прислонился к стене. Где-то была трещина или неплотно закрылась дверь, и он услышал разговор.
   - Все улики налицо, - говорил следователь.
   - И в прошлом деле были улики. А что выяснилось?
   - Но заявлял же тот, будто армия у нас отстала.
   С этими мыслями - шаг до измены. Война скажет, кто прав. Я не о себе забочусь. Своей шкуры никогда не жалел...
   Голоса их стали неразборчивыми, приглушенными.
   Через минуту полковник вышел хмурый, сосредоточенный, быстро пробежал мимо Волкова, даже не взглянув на него.
   Ill
   Командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник Кирпонос сидел за грубо сколоченным дощатым столом в крестьянской избе. На столе была разложена карта. Прихлебывая кипяток, заправленный в глиняной кружке побегами вишни, Кирпонос не очень внимательно слушал доклад начальника контрразведки и смотрел на карту, где синие стрелы уперлись в Житомир. Генерал-полковник думал о том, что южнее немецкого танкового клина оставались три армии. Сотни тысяч бойцов с артиллерией, обозами, штабами могли теперь оказаться в кольце. Но еще большая угроза возникнет, если танки двинутся на Киев и рассекут фронт. А где ждать удара, Кирпонос не знал. Он мог приказать отходившим армиям с юга атаковать противника, но для того, чтобы вся эта масса войск перегруппировалась, нужно несколько дней. Если же армиям прекратить контратаки и отступать быстрее, то усилится нажим в центре.
   Фронт был, как сложный организм, где действовало более миллиона людей, десятки танковых бригад, авиационные эскадрильи, ремонтные мастерские, госпитали... И от всех частей в штаб поступали различные сигналы. Командующий почти с физической болью ощущал тяжелые удары и вонзающиеся клинья в этот организм. Стоило ему перебросить какие-нибудь резервы, и Удар наносился по другому ослабленному месту. Тот замысел, который утром был хорош, днем оказывался негодным.
   "Рундштедт маневрирует всей танковой группой, - думал он. - У нас танки разбросаны по линии фронта".
   И второй день Кирпонос не мог принять окончательного решения. Он чувствовал, что обстановка на участке прорыва становится все опаснее, но знал также, что от его решения будет зависеть судьба Киева, а может быть, и юга страны.
   Черноволосый, с бледным лицом кабинетного работника, всегда улыбающийся, а сейчас измученный бессонными ночами, полковник Сорокин медленно, как бы отбирая нужные слова, говорил, что участились диверсии в тылу и это признаки близкого наступления...
   То и дело входили, прерывая начальника контрразведки, штабные генералы. Донесения из частей свидетельствовали, что противник усиливает натиск по всему фронту. Командующий давал распоряжения перебросить танки либо артиллерийскую бригаду, но тут же выяснялось, что танки где-то уже ведут бой, а эта артиллерийская бригада не имеет снарядов. Из-за некоторых панических донесений терялась ясность всей ситуации.
   Обстановка и на других участках была трудной:
   в Белоруссии немцам удалось рассечь фронт, их моторизованные корпуса стремились выйти на оперативный простор И все резервы Ставка поэтому бросала, чтобы задержать противника там, на дальних подступах к Москве Он видел на карте и опасность удара по левому, теперь открытому флангу..
   - Кроме того, - говорил полковник, - задержано еще два лейтенанта, попавших в плен и теперь выброшенных сюда на парашютах.
   - Еще? - нахмурился Кирпонос, брови его образовали сплошную линию.
   - Было трое. Один из них разбился. Не выдернул кольцо.
   - Что ж выходит, полковник? - сказал Кирпонос. - Устал?
   - Да, трудно...
   Сорокин раскрыл папку, которую держал в руках
   - Я хочу получить устное согласие на то, чтобы отложить исполнение приговора, который вынесет трибунал.
   - Согласен! - быстро ответил Кирпонос, не желая вдаваться в подробности. У разведки и контрразведки свои дела, иногда такие запутанные, что кажутся нелепостью.
   - Обстановка неясная, - тихо проговорил Сорокин.
   - Мы забросили в тылы противника десятки разведывательных отрядов, сказал командующий - А где эффект?
   - Ощутимый эффект будет не сразу. Нужно время.
   - Кто даст время?.. Знаю, чувствую: готовят еще прорыв Рассечь фронт им надо А где сосредоточен кулак? Где? И резерва у меня кот наплакал Ставка еще забирает одиннадцать артиллерийских полков и три механизированных корпуса. Генштабу, конечно, виднее. У Смоленска и под Лугой тяжелые бои Поэтому говорю: надо активнее действовать!
   По темным окнам избы стучал редкий дождь Отчего-то этот дождь и запах молодых вишневых побегов, брошенных в кипяток, напоминали генерал-полковнику дни, когда он, босоногий, в старом отцовском казакине, гонял в ночное лошадей и у костра из закоптелого котелка, обжигаясь, пил такой же чай.
   - Теперь нам отвечать за все, - проговорил он. - И снисхождения не будет . Убеждали, что если воевать придется, так любого сразу побьем Когда в чем-то долго убеждаешь остальных, и сам начинаешь верить.
   А теперь растерялись многие Об этом ты думал, полковник?
   - Да-а, - протянул Сорокин, искоса удивленно взглянув на командующего Ничего не творится заново, все исходит из предыдущего.
   Доверительность, с которой говорил командующий, застала его врасплох, он не был готов к этому, а, наоборот, ждал, скорее, упреков от властного, подчеркнуто официального в разговорах с ним генерал-полковника. И оснований для таких упреков много: тылы фронта кишат диверсантами, сколько их ни ловят - каждую ночь появляются новые группы А у него еще нет опыта, приходится действовать по интуиции Кирпонос же уловил в этом намек относительно собственной нерешительности Он хмуро подумал, что контрразведчик не способен знать всей трудности положения, и о том, что Ставка почему-то расценивает обстановку значительно благоприятнее, чем она есть на самом деле, а главное, фронту не хватает самолетов.
   - Ставка требует вести наступление, - проговорил он, - и одновременно забирает механизированные корпуса.
   Кирпонос не умел скрывать мыслей и чувств, относясь к тем противоречивым натурам, которые мало заботятся о себе, не подлаживаются под мнение более высокого начальства и в то же время недостаточно твердых, чтобы руководствоваться лишь собственным мнением.
   Шумно, как обычно, стремительно натыкаясь на стулья, вбежал член Военного совета фронта Рыков.
   - Не помешаю? - спросил он.
   - Давно жду, Евгений Павлович, - ответил Кирпонос.
   - Разрешите идти? - вежливо спросил полковник.
   - Да, вы свободны.
   Сорокин взял папку и ушел.
   - Не ждали не гадали, - заговорил Рыков, помахивая измятой немецкой картой. - А они вернулись.
   Десантники вернулись!
   Члену Военного совета фронта Рыкову было всего тридцать четыре года. Невысокая, плотная фигура, туго затянутая ремнями, уже немного огрузнела. А серые глаза и румяное лицо сохраняли еще какое-то мальчишески озорное выражение.
   - Ты в детстве голубей не гонял? - спросил Кирпонос.
   - Нет, я батрачил... А что?
   - Да просто интересуюсь. - Кирпонос включил автомобильную фару, заменявшую настольную лампу. - Откуда десантники?.. Сядь, Рыков.
   Но Рыков, точно ему некуда было деть лишнюю энертию, наполнявшую коренастое тело, опять забегал по комнате.
   - Из бригады Желудева ребята. Штабную карту добыли. Вот...
   - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался командующий
   - И он прав!
   - Кто? - удивился Кирпонос.
   - Голиков прав!.. Умен. А так на пулю вышел.
   Сейчас лейтенант обстоятельно доложит.
   Рыков подбежал к двери, толкнул ее.
   IV
   Андрей вскочил с табуретки, когда Рыков открыл дверь.
   - Заходи, лейтенант, - приказал Рыков. - Немца оставь тут. Сам заходи.
   Андрей вошел и, увидев командующего фронтом, неловко поднял ладонь к виску. Ему хотелось браво щелкнуть каблуками, но мокрые разорванные сапоги лишь глухо и неприятно чавкнули. Он смутился вида этих сапог, прелой гимнастерки, давно не мытых рук и молчал, не зная, что должен сказать, глядя на командующего, вставшего за столом, широкоплечего, почти упиравшегося в потолок избы, одетого в чистый, ослепительно белый китель с четырьмя генеральскими звездами на малиновых петлицах. Твердый взгляд из-под широких бровей, прямой крупный нос давали впечатление его большой внутренней силы, но губы оказались пухлые, как у женщины.
   - Докладывай, лейтенант. Что ты оробел? - торопил Рыков. - Был герой, а здесь оробел! Ну-ка... Докладывай!
   Андрей сбивчиво начал говорить, пропуская детали, чтобы рассказ выглядел масштабнее.
   - Подождите, лейтенант, - остановил его командующий. - Сколько танков было в лесу? Какая на них эмблема?
   Андрей ответил, и Кирпонос, хмурясь, долго молчал, разглядывая карту, обдумывая что-то, затем сказал Рыкову: