Русый Игорь. Время надежд (Книга 1)

   Человек среднего роста, в военной форме, но без знаков различия, с круглым животом, перетянутым широким ремнем, как будто этим ремнем удерживался спрятанный под гимнастеркой большой арбуз, который при каждом движении мог выскользнуть, торопливо ответил:
   - Я управляющий Госбанком. Это мои машины...
   - Разгрузить! - приказал Солодяжников.
   - Не имеете права! - почему-то хватаясь за свой живот, закричал тот, багровея и проглатывая букву "р". - Вы ответите! У меня государственное имущество... Это произвол!
   Курсанты вмиг облепили кузова машин. На землю с глухим стуком начали падать обитые кожей диваны, тяжелые ковры, чемоданы.
   - Быстрей, быстрей! - торопил Солодяжников.
   Как бы пораженный тем, что дорогие вещи швыряют в пыль, управляющий застыл с раскрытым ртом и только вздрагивал, будто чемоданы, ударяясь о землю, причиняли ему боль. Но когда над бортом кузова подняли туго набитый брезентовый мешок, маленькие черные глаза его округлились.
   - Не трогайте! - взвизгнул он, подняв над головой сжатые кулаки. - Там банковские документы!
   - Ладно! - махнул рукой Солодяжников. - Не помешают. За остальным барахлом вернетесь.
   - Меня ждет самолет! Здесь, на аэродроме. Специально меня ждет. А вы ответите! - прокричал управляющий и, схватив какой-то чемодан, полез в кузов, где были эти мешки.
   - Давай! - крикнул Солодяжников шоферам. - Гони!
   Андрей вскочил на подножку грузовика. Шофер этой машины, дергая рычаг, ухмыльнулся.
   - Так и надо. Барахло ему дороже. На кой хрен теперь барахло! Пригнись, лейтенант, а то веткой глаза вышибет.
   Андрей наблюдал, как парашютисты опускались за деревья, а иные купола белого шелка вспыхивали или лопались, пробитые снизу пулями, и десантники камнями падали на землю.
   - Добавь газа, - просил он шофера. - Быстрее!
   Транспортники, высадившие десант, улетели. "Мессершмитты" крутились, то снижаясь, надрывно гудя моторами, треща скорострельными пушками, то опять взмывая к редким облачкам.
   Пулеметная стрельба шла за лесочком, окаймлявшим аэродром. На краю поля дымными кострами горели так и не взлетевшие истребители, среди травы белели парашюты. Андрей видел и убитых десантников, не отцепивших лямки. Управляющий банком сидел на мешках, лицо его было серым от страха. Навстречу грузовикам выбежал летчик в широком комбинезоне, с планшетом, болтающимся у колена.
   - Куда?.. Куда черт несет! Ослепли? - закричал он, размахивая пистолетом, и, вспрыгнув на подножку к Андрею, просительно добавил: Машины под деревья загоняй. Лупанут сейчас из пулеметов.
   Безусое мальчишеское лицо его было испачкано копотью, комбинезон местами прогорел, кисть левой руки обмотана парашютным шелком.
   - Большой десант? - спросил Андрей.
   - Черт их разберет! Высыпали, как горох. Сначалт отутюжили бомбами, а затем высыпали...
   Попа курсанты соскакивали на землю, он торопливо рассказал, что десантников удалось выбить с летного поля, но они засели в бетонных укрытиях для самолетов.
   - Помогайте, ребята. У нас только аэродромная охрана и зенитчики.
   - А самолеты? Мой самолет где? - спросил управляющий.
   - Какой еще твой! - отмахнулся летчик. - Помогайте, ребята, иначе труба.
   - Где они засели? - остановил его Солодяжников - Вон... Триста метров. Укрытия бетонные. Не подойдешь. Людей у нас мало. Крошат из пулеметов. Чегз взять? Помогайте!
   - Но меня должны отправить. Где ваш начальник? - словно еще не понимая того, что здесь произошло, возмущенно говорил управляющий, перегнувшись через борт грузовика.
   - Зенитки хотели тащить, - летчик даже не повернул к нему головы. - Да "мессеры" их разбомбили А укрытия, как доты... Два раза в атаку ходили - и никак. Хоть плачь! А, ребятки?
   Совсем близко десяток голосов нестройно закричали "ура", но тут же, дробя эти голоса, сметая их, рявкнули пулеметы.
   - Вот, опять... Давай, ребята! - летчик со всхлипом, сквозь зубы, втянул воздух и побежал туда.
   - За мной! - крикнул Солодяжников, округлив попетушиному левый глаз.
   XV
   Рано утром, когда было получено сообщение, что танки Гудериана и Клейста прорвались к станции Лубны и там замкнули кольцо вокруг армий Юго-Западного сЬронта, Невзоров дежурил в генштабе. Стоя у окна, он несколько раз перечитал это сообщение, хотя сразу уяснил его смысл.
   Последние недели и на других фронтах складывалась трагично-напряженная обстановка, но больше всего Ставка уделяла внимание именно событиям на юго-западе. Туда бросали резервы и во фланг повернувшей от Смоленска танковой группы Гудериана нанесли удар.
   Многие не понимали упорства Верховного главнокомандующего, требовавшего держать киевский выступ, а иные вслух говорили, что если разрешить армиям Юго-Западного фронта отойти, то можно сберечь их, затем двинуть в наступление. Невзоров никогда не возражал и не высказывал своего мнения, лишь многозначительно улыбался, как бы давая понять, что знает это так же хорошо, но знает и еще что-то другое. Он давно запретил себе открыто сомневаться в правильности суждений тех, кто стоял выше по должности. Если же приходилось сталкиваться с разными суждениями, он отмалчивался, делая вид сочувствующего и тем и другим.
   Сейчас, в кабинете маршала, он переставлял флажки на большой карте с расположением войск по фронту, тянувшемуся от Заполярья до Черного моря. У этой карты он часто мысленно управлял ходом боев, исправляя допущенные ошибки. Выходило просто: если иначе расположить армии, своевременно подтянуть резервы, нанести удар, то каждая неудача оборачивалась бы успехом.
   Киевский выступ резко изгибал всю линию флажков на запад И выступ этот перестал существовать. Невзоров, знавший войну больше по рассказам появлявшихся в Ставке генералов, еще вчера убежденный, что здесь, у Киева, и начнут громить немцев, теперь размышлял о том, как получилось, что не смогли предотвратить назревавшую катастрофу. А следующая мысль: "Где же мудрость Верховного, если допущен такой просчет?" - заставила взглянуть на раскрытое окно.
   В чистой небесной лазури блестели тросы воздушного заграждения и, как бы окутанные паутиной, висели серые неуклюжие аэростаты.
   Маршал Шапошников любил свежий воздух и работал с открытым окном, не поднимаясь даже во время налетов бомбардировщиков, хотя рядом, в подземной станции метро, был оборудован командный пункт Но сейчас маршала куда-то вызвали.
   Захлопнув окно, Невзоров подошел к карте, воткнул синий флажок в то место, где была обозначена станция Лубны.
   В этот кабинет начальника генштаба, к невысокому столу, покрытому бордовым сукном, заваленному стопами карт, разведдонесений, сходились нити управления войной. Обстановка менялась непрерывно: то там, то здесь появлялись глубокие "дыры", и надо было за всем уследить, перебросить резервы, понять замысел врага. Ежедневно фронты требовали пополнения бойцами, командирами, требовали полмиллиона снарядов, десятки миллионов патронов да еще миллионы килограммов хлеба, тысячи вагонов сала, крупы, махорки По железным дорогам шли сотни эшелонов с грузами, чтобы все уцелевшее при бомбежках на следующий же день было съедено, искурено, выстрелено А к зиме надо еще изготовить, подвезти миллионы пар валенок, теплых портянок, брюк, гимнастерок. Днем и ночью, связываясь по телефону с фронтами, Шапошников кого-то мягко упрекал за неудачную атаку, кому-то приказывал стоять насмерть, звонил в десятки разных городов торопил с подвозом боеприпасов, интересовался, сколько танков выпущено заводами, как идет формирование новых дивизий, - и все ровным, спокойным голосом, точно беседуя о воскресных прогулках, о заготовках огурцов, а уж когда совсем дело обстояло плохо, хмуря высокий лоб, спрашивал: "Что же вы, голубчики, так опростоволосились?.."
   Дверь кабинета раскрылась, и вошел быстрыми шагами Верховный главнокомандующий, одетый в китель стального цвета, такие же брюки, обутый в мягкие сапоги, а за ним Шапошников. Точно и не заметив вытянувшегося молодого подполковника, Сталин остановился у карты. В его гладко зачесанных, темных, с рыжим отливом волосах часто пробивалась седина, усы слегка отвисли книзу, осунувшееся, с крупными чертами лицо было сосредоточенно застывшим, на лбу пролегла глубокая поперечная морщинка - и всей невысокой фигурой, наклоненной вперед, с прижатым к талии локтем правой руки, в которой держал трубку, он словно хотел шагнуть вперед, но что-то удерживало его.
   Шапошников был в маршальском мундире, и его худое, удлиненное лицо выражало нервное беспокойство, а сомкнутые тонкие губы большого рта подергивались, и казалось, что он вот-вот закричит.
   - У Гудериана слишком большой перевес в танках, - негромко сказал Шапошников, видимо продолжая начатый еще по пути сюда разговор. - И конечно, стремительность маневра. Поэтому все случилось быстрее, чем ожидали...
   Узкая ладонь Шапошникова легла на карту около флажка, недавно воткнутого Невзоровым.
   - И здесь они проиграли, - резко бросил Сталин.
   Таким странным показалось Невзорову услышанное, что он не мог понять, кого Верховный главнокомандующий имел в виду; если немцев, то разве можно считать проигрышем их явный, самый большой успех в этой войне? Сталин обернулся, и в прищуре век сверкнули темные, словно примороженные изнутри глаза.
   - Надо, Борис Михайлович, задержать еще несколько дней этого Гудериана, - добавил он.
   - Сделано, что было возможно, - мягко ответил Шапошников.
   Невзоров и раньше заметил способность Шапошникова в разговорах с людьми делать так, будто его мысли исходили от них, сам же он лишь затем развивал это, уточнял. И возможно, потому Сталин как бы выделял его из всех, называл по имени-отчеству, а других только по фамилии.
   Достав из кармана брюк, заправленных в высокие голенища сапог, коробок спичек и продолжая глядеть на карту, Сталин молча раскурил трубку.
   - Осталось еще выиграть войну! - проговорил он.
   Трубка Сталина погасла, он опять начал ее раскуривать.
   - Можно разрешить Кирпоносу прорываться на восток? - проговорил Шапошников. - Заслон у противника еще слабый.
   Сталин молчал, казалось целиком увлеченный своей трубкой, лишь на виске его вздулась синеватая жилка, затем негромко произнес:
   - Еще бы несколько дней... Боями надо сковать здесь противника. Мы должны выиграть!
   Он взглянул на собственный портрет в тяжелой бронзовой раме, где художник удачно схватил черты его лица, и только лоб был выше, а голова массивнее.
   - В этом человеке с усами народы видят свои надежды. Народы верят, что этот человек никогда не ошибается...
   Легкой усмешкой в голосе он как бы расчленял себя на две половины: на вождя, который руководствуется жестокой логикой борьбы, и на человека, который по своей сущности иной раз и сожалеет о необходимости тяжких жертв и, может быть, не всегда бывает согласен с другой своей половиной, готов даже рассердиться на нее, а при случае и пошутить над ее величием, бескомпромиссностью и непререкаемостью авторитета Это как-то не увязывалось с тем, что знал и что думал Невзоров о Верховном, который сурово наказывал командующих армиями или фронтами, не выполнивших его приказов, даже когда при менявшейся ситуации все делалось невыполнимым.
   - Эта война- не только столкновение государственных систем, - задумчиво добавил Сталин, - это еще один этап борьбы интернационализма и национализма.
   Проиграть - значит на сотню или две сотни лет отодвинуть решение вопроса.
   И Невзорову показалось, что говорит он сейчас не только и не столько о нынешних событиях, а имея в виду те многие жертвы, которые уже принесены и еще будут.
   - Раскройте окно, голубчик, - сказал Невзорову маршал.
   И Невзоров, распахнув окно, вышел из кабинета.
   XVI
   - Тебя! - сказал Невзорову адъютант, дежуривший у телефонов, протягивая ему трубку.
   Невзоров услышал в трубке отдаленный женский голос, едва различая отдельные слова:
   - ...аю... Костя... ишно...
   - Кто? - переспросил он, уже сообразив, что говорила Марго, так как лишь ей на всякий случай он дал номер этого телефона.
   Генерал, ждавший, когда его примет начальник штаба, отложил газету и вздохнул:
   - Связь не только у нас на фронте барахлит, а здесь тоже. Ох, эта связь!
   Из кабинета появился Сталин и за ним Шапошников, более хмурый, с красными пятнами на лице. Генерал вскочил и замер не дыша, отчего у него как бы раздулась шея.
   - Что? - спросил маршал, увидев в руках Невзорова телефонную трубку. Какой фронт?
   Сталин тоже обернулся и вопросительно глядел на подполковника.
   Не зная, что ответить, теряясь под этим взглядом, Невзоров проговорил:
   - Это не фронт... Это девушка.
   Брови Сталина чуть приподнялись, и генерал, заметивший движение его бровей, угрожающе засопел. Шапошников недовольно качнул головой.
   - Девушка? - переспросил Сталин.
   Язык прилип к горлу Невзорова, ему на миг представилось крушение всего: разжалование и другие беды, которые сейчас, в эту секунду, обрушатся.
   Сталин взглянул на генерала, и, как бы наперекор возмущению, охватившему того, наперекор суровости в лице Шапошникова, глаза у него весело заблестели.
   - А некоторые думают, что нас бьют. Как же нас бьют, если из генштаба в служебное время разговаривают с девушками? Передайте этой девушке и мой привет!
   - Слушаюсь! - ответил Невзоров.
   Когда Сталин и Шапошников ушли, а генерал с растерянным, ничего не понимающим лицом уселся в кресло, Невзоров поднял трубку, намереваясь сказать, чтобы Марго перезвонила, и услыхал частые гудки.
   - Ну, брат, - веселым шепотом произнес адъютант, - я думал... Угораздило же ее звонить в эту минуту!
   Сдав дежурство, отпросившись на час, Невзоров торопливо вышел на улицу. Он зашагал к центру города.
   День был ясный. Воздушные заграждения убрали. На большой высоте патрулировали истребители. По улице девушки в солдатской форме тащили громоздкие резиновые аэростаты, неровным строем проходили ополченцы с винтовками, одетые кто в новый костюм, кто в рабочую замасленную телогрейку. И у всех одинаково суровые лица как будто прежние житейские радости, волнения оставлены позади, а сейчас наступило то главное, для чего они родились и жили.
   Зайдя в телефонную будку, Невзоров позвонил Марго. Трубку взяла Гавриловна.
   - Нету ее, - сказала она. - Уехала...
   - Куда? - удивился Невзоров.
   - На войну уехала.
   - Вы ЧТо-то путаете. Это Невзоров говорит.
   - Не путаю я. Записку вот оставила. Прочитать?
   - да? да! - быстро ответил Невзоров.
   "Чепуха какая-то, - думал он. - Как это "уехала на войну"? Будто на пикник..."
   Нянька, всхлипывая, часто умолкая, начала читать по складам:
   - "Милый Невзоров! Не злитесь. Помните художника который был в ресторане, и его слова о мере таланта? Потом он еще говорил, что жизнь самая умная книга, но люди не читают, а лишь перелистывают ее, рассматривая иллюстрации... Вы назовете меня Сумасбродной девчонкой, вероятно, так оно и есть".
   - Но куда она уехала? - спросил Невзоров.
   - В солдаты, говорила, берут. Да какой из нее солдат? И в туфельках, бывало, ножки собьет. Мужиков, что ли, для войны нету? Обещалась писать. Я скажу тогда.
   Повесив трубку, Невзоров стоял в будке. У него было смутное ощущение какой-то вины, но в чем заключается эта вина и перед кем он виноват, понять не мог.
   Из этой же будки Невзоров позвонил Эльвире. Он звонил, мало надеясь, что застанет ее дома. Но телефон ответил.
   - Это я, - сказал он, услыхав резковатый, будто постоянно взволнованный и нетерпеливый голос. - Здравствуй. Мы должны все решить окончательно. Ну что мы, как дети...
   Она молчала.
   - Послушай, Эля... Ни в чем я тебя не собираюсь упрекать. Что было, то было. И мне, право, надоела двойственность. В анкетах одно, а в жизни у меня иное...
   Зайти сейчас?
   - Я жду, - ответила наконец она, точно уловив лишь эти его последние слова.
   Выйдя из будки, Невзоров зашагал к Арбату. Около Манежа стояли тягачи с артиллерийскими прицепами.
   Вездесущие мальчишки шныряли среди артиллеристов, бегали с флягами к киоску за газированной водой для них. Все длинное здание Манежа, разрисованное по стенам деревьями, напоминало издали рощу, а вблизи ужасало грубыми желто-зелеными пятнами. Невзорову пришло на ум, что и отношения двух людей порой также сравнимы в подобной ретроспективе. Когда еще не женился, она представлялась воплощением нежности, кроткой любви. И все это было. А через две недели совместной жизни его стали раздражать упреки. Она постоянно мучила и себя и его злой ревностью. Подозрительность имеет свойство находить в обычном факте совершенно другое значение и часто противоположное истинному, как бы подогревая сомнения. Жизнь в браке оказалась вроде мутного пятна. Он испытал облегчение, когда ушел на свою прежнюю холостяцкую квартиру. И то светлое, радостное, чего, казалось, так незаслуженно лишился, он стал искать в случайных, мимолетных встречах с другими женщинами. Но эти встречи приносили только душевную усталость. В Марго Невзоров опять увидел непознанную им, как он считал, радость близости. И, как опытный, по собственному мнению, в этом человек, не сомневался, что умеет отличать мираж от оазиса.
   На фоне той гигантской битвы народов, идей, жизненность которых испытывалась теперь силой оружия, о чем также думал он, его внутренние терзания, какаяго прежняя нерешительность уже представлялись ему смешными, просто нелепыми.
   "И в любви, как на войне, - рассуждал он. - Всякая нерешительность подобна медленному самоубийству, точно боязнь отсечь захваченный капканом палец. Надо было решить все давно..."
   Идущие навстречу люди говорили между собой, он сталкивался с их взглядами, слышал обрывки фраз:
   - ...Похоронная им на сына нынче пришла. Вот и еду к ним...
   - ...В Сибирь эвакуируют. Я просился на фронт.
   Да говорят, у станка твой фронт...
   - ...Мальчик родился. Отчего-то сейчас только мальчишек и рожают. Война, что ли, на это действует?..
   У каждого были свои заботы. Какие бы события ни волновали, ни объединяли людей, человек постоянно думает еще и о своих бедах, радостях, желаниях. И если бы в одну и ту же минуту записать мысли разных людей, они сами удивились бы этому непонятному разнообразию. Как в мозаике, из совсем несхожих по форме и цвету частей складывается картина, так в общей совокупности людей бывает понятен и народный характер.
   Впереди Невзорова торопливо шагали четверо младших лейтенантов. Судя по новенькому командирскому обмундированию, они были только что выпущены из училища.
   - Мы им скажем, - говорил один. - Знаете, девочки, какая обстановка на фронте? Убываем в ноль-ноль часов. Поэтому терять время не стоит...
   - А они, - засмеялся другой, - они скажут: "Катись и не оглядывайся".
   - Что ж они, дуры, по-твоему?
   - По-моему, если скажут "катись", будет очень разумно... Мамы с папами растят нежное создание, идеал красоты. А является какой-то жлоб с бутылкой водки, хватает ее и думает, как бы обломать побыстрей До чего, братцы, верно кто-то заметил: "Женщина делает мужчину".
   - Мотал бы ты со своим трепом назад!
   - Вот уж это будет с моей стороны глупостью...
   Невзоров свернул в подъезд дома, где жила Эльвира.
   Дверь ее квартиры на первом этаже была открыта.
   Эльвира встретила его молча, опустив глаза. На столе лежали раскрытые тетради с детскими каракулями.
   - У тебя все, как было. Ничего не изменилось, - сказал он.
   - Хочешь чаю?
   - Я ведь на минутку.
   - Садись.
   Он уселся за стол и бросил взгляд на приоткрытую дверь кухни.
   - Мама ушла, - сказала Эльвира. - Думает, что нам будет проще говорить наедине.
   - Почему ты убежала тогда?
   - Мне надо было увидеть тебя, - она замолчала, как бы проглатывая что-то. - Извини...
   - Вот ерунда!
   - Я только хотела еще раз увидеть тебя. Есть человек, который любит меня. Он любит по-настоящему...
   - А ты его? - спросил Невзоров.
   - Разве для тебя важно? Это неважно... Моя беда в том, что я очень любила. И наверное, долго еще буду любить. Слишком я много страдала... И ты прав: надо все кончить.
   Он видел, что ей трудно сдерживаться и не кричать.
   Белая длинная шея ее покрылась розовыми пятнами, но голос оставался тихим.
   - Что ж, - проговорил он, - для того я и зашел.
   В жизни нет ничего вечного. И сам человек не вечен, и любовь его. Жизнь состоит не из одной любви.
   - Да, тут весь ты! И ты никогда не любил.
   - Не будем вытряхивать старое. Я могу напомнить о цветах, которые тебе присылали.
   - Эти букеты я заказывала сама в магазине... чтобы ты хоть немного ревновал.
   - Не очень верный ход, - качнул головой Невзоров.
   Рядом сидела женщина, которая была ему дорога, которой он когда-то говорил много нежных слов. А сейчас он равнодушно глядел, как вздрагивают ее колени.
   И вся чувственность ее казалась просто наигранной.
   И он думал теперь, что ее внутренняя холодность при наигранной чувственности и даже то, что она самого слова "любовь" не понимает, раньше воспринималось им как наивность и чистота. Все у нее от натуры, поэтому очень естественно. Но сейчас его уже не обманет правдивая ложь.
   - Я не обдумывала ходы, - все ее лицо, дрожащие губы, стиснутые руки как бы просили о чем-то. - Да...
   я хотела забыть и, когда встречалась с другим, лишь опять видела тебя!
   Невзоров боялся, что она расплачется и, как всегда при этом, он не найдет сил уйти, будет готов давать любые обещания, только бы не видеть слез.
   - У меня нет времени, - сказал он. - Пожалуйста, оформи развод. Так будет лучше и тебе и мне.
   - Это она хочет? - проговорила Эльвира. - Та дрянь с зелеными глазами!..
   - Во-первых, у нее фиолетовые глаза, - быстро сказал он, применяя испытанное много раз средство:
   чтобы уйти от скандала, надо женщину озадачить. - Во-вторых, я не знаю теперь, где она. И в-третьих, она уговаривала меня помириться с тобой. Вот какая дрянь!
   Эльвира вдруг как-то беззвучно заплакала.
   - Хорошо, я оформлю развод. Извинись за меня, когда ее увидишь. Не помню даже, что ей говорила.
   Значит, она еще ребенок и может причинять боль, сама того не понимая. Если она тебя любит, ей придется много страдать.
   - Я такой жестокий? - улыбнулся Невзоров.
   - Ты не жестокий, - качнула головой Эльвира. - Но ты любуешься своей добротой.
   - Вот как?
   - Да. И тебе не понять, отчего кому-то бывает горько рядом с этой добротой... Уходи!
   Невзоров облегченно вздохнул, беря фуражку.
   "Черт возьми, - подумал он затем, - я же опять и виноват..."
   XVII
   В штабе Рундштедта офицеры ломали головы над странной загадкой. Два дня назад был перехвачен и расшифрован приказ Кирпоноса всем армиям фронта отходить на Лохвицы - Лубны. Но 37-я армия еще дралась за Киев. Имевшиеся в городе агенты передавали, что и командующий этой армией улетел на самолёте.
   Почему же до сих пор не взят Киев? Ставка Гитлера запрашивала об этом каждый час.
   Фельдмаршал распорядился теснить армию с юга, запада и севера, оставив проход на восток, в большое кольцо окружения, давая надежду выйти из котла, а там, восточнее Киева, ее, как и другие армии, будут перемалывать механизированные корпуса Гудериана и Клейста. Однако русские, точно слепые, не хотели видеть открытого для них пути.
   В дивизии, которая прорывалась к городу с юга, находился Густав Зиг. Их сформированный заново батальон решительной атакой взял село на днепровских холмах. Отсюда хорошо виднелся город. Над желтой лентой реки в лазоревой дымке точно парили массивные купола старинных храмов, а ниже уступами белели кварталы зданий. Синеватые дали вокруг измочалил туман. Земля потела, как горячее тело, охваченное холодком. Левее Киева черным столбом поднимался дым от сбитого недавно самолета.
   Взвод нес боевое охранение за селом Тут кончались сады, обступавшие хатки Переспелые яблоки, груши осыпались на землю. И много сочных плодов было уже раздавлено сапогами. В двухстах метрах тянулись по холму окопы, где еще сидели русские И дальше опять сады, точно зеленые волны, катились на город.
   - Большой город, - произнес лейтенант Кениг, опуская бинокль. - Не думаю, что русские завяжут уличные бои. Пора им капитулировать.
   Солдаты в касках и с ранцами, лежа за деревьями, тихо переговаривались:
   - Какой это монастырь? Если бы женский...
   - Русские ликвидировали монастыри.
   - А неплохо бы с монашенкой исследовать подвал, где хранится вино.
   Около Густава шмыгал носом Лемке, точно принюхиваясь к далекому городу.
   - Если сегодня захватим Киев, - продолжал лейтенант, - угощаю всех коньяком. У меня день рождения.
   - Поздравляю, господин лейтенант, - сказал Густав.
   - Благодарю, унтер-офицер... Там какое-то движение. Ну-ка, Брюнинг, заставьте их успокоиться.
   С тугим звоном разорвала тишину длинная очередь крупнокалиберного пулемета. Там, где были окопы русских и мелькала фигурка бегущего человека, очевидно связного, посланного к этим окопам, взвихрились клубочки пыли. Фигурка недвижимо распласталась у бруствера.
   - Так-то лучше, - засмеялся Кениг. - Я бы сейчас атаковал их. Ведь наступает годовщина пакта Берлин - рим - Токио. И флаг над Киевом украсит не только день моего рождения.
   Лемке отстегнул карман ранца, извлек небольшую книжечку.
   - Если господин лейтенант позволит, - сказал он, - я взгляну гороскоп.
   - О-о! - протянул Кениг. - Что же там?
   - Сентябрь... Девятнадцатое число, - бормотал Лемке, перелистывая истрепанные страницы. - Вот...
   Родился господин лейтенант под тайным покровительством Меркурия. "Характер глубокий, ум практический..."
   А Густав, взглянув через плечо Лемке, увидел, что там написано: "Характер вздорный..."