Русый Игорь. Время надежд (Книга 1)

   - И наука отнимает это утешение!
   - Наука должна исследовать реальность. Кстати, буддисты утверждают истину переселения душ. Великий грех им сжечь тело. Если отнять здесь понятие "душа", то можно и согласиться. Допустим, наше органическое вещество усвоится травкой, а травку съест коза..
   Голова монаха затряслась.
   - Тьфу! - он быстро приподнялся. - Чтоб и духа твоего в святой обители не знали. Пинками гнать распоряжусь, пинками!
   - Это аргумент всепрощения? - засмеялся профессор.
   - Тьфу! - сплюнув еще раз, монах перекрестился и торопливо зашагал прочь. Щеки его в сетке кровеносных сосудов и борода дрожали от негодования.
   У ног профессора горкой лежали церковные свечи и толстая древняя книга. Он взял эту книгу, бережно раскрыл. Волков пошел к нему.
   - Хм... Намерены купить свечку? - глянув на Волкова и не узнав его, спросил профессор.
   - Две, - сказал, шагнув из-за куста, парень. - Интересуемся Нестором-летописцем.
   - Да, да, - оживился профессор. - Это удивительная личность. Вот еще книга безымянного автора Пять столетий назад жил. За пять свечек и я теперь выменял.
   - Религиозная? - усмехнулся парень.
   Брови профессора задвигались.
   - Нельзя, молодые люди, смеяться над тем, чему верили наши деды. Я говорю о вере, а не о церковном учении. Это не одно и то же, заметьте. Да!.. Только посмотрите! Четырнадцатый век. Русь изнемогала от набегов. Никто не знал: устоит ли? А человек писал книгу. Имя свое лишь забыл указать. Но в конце завещание сделал, чтобы труд сей его кожей после смерти оплели, - профессор осторожно закрыл книгу, показывая сморщенный, будто высохшая ладонь, переплет. - Хм... Нелегко представить, что значила в то время еще одна книга. Да... Забываем, что и наши дела станут когда-то седой, тленной стариной.
   Увидев, должно быть, как Волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу, профессор хмыкнул.
   - Да, да... Не смею задерживать, молодые люди В подземелье было сухо. Закопченные тысячами
   свечей, осыпавшиеся кое-где стены узкой пещеры хранили могильную тишину.
   - Что же, профессор давно свечками торгует? - спросил Волков.
   - Знаешь его? - отозвался парень, чиркая спичкой.
   - Встречались.
   - Мудрый человек. У нас в Каракумах дыня есть, и туршек есть: на глаз не отличишь. Дыню откусишь - вкусно, туршек откусишь - целый день плюешь. Совсем как и люди, - проговорил тот. - Меня Ахметом называй.
   Заслоняя ладонью пламя свечи, он двинулся вперед.
   Местами приходилось нагибать голову, чтобы не удариться о свод. У поворота, в нише, над маленькой ракой светилась лампадка.
   - Вот, - сказал Ахмет, пальцами загасив свечу. - Нестор.
   Что-то темнело в раке, напоминая куклу, обтянутую пергаментом.
   - Это и есть Нестор? - удивился Волков.
   - Точно.
   - А где Ковальский?
   - Будет Ковальский. Ждать надо.
   Слова тут звучали глухо, неразборчиво, как бы утопая в рыхлом песчанике. Из густого мрака пещеры вынырнул Ковальский. При тусклом свете лампады он казался очень старым, осунувшимся. Длинные тени залегли в морщинах.
   - Посторожи нас, Ахмет, - бросил он. - У-у. Задохнулся.
   Ахмет молча отступил в темноту.
   - Что случилось, Волков? Рассказывайте быстро Волков передал ему ночной разговор с Мюллером - Значит, и о Москве упоминал? - спросил Ковальский. А беседовали с глазу на глаз?
   - Да.
   - Осторожно действуют. Видно, решили забросить, - Ковальский немного помолчал. - До заброски упрячут, и встретиться будет нельзя. Что ж... Где бы ни оказались, пошлите домой, в Москву, любую телеграмму И затем, по возможности, прогуливайтесь около той почты.
   - Так просто? - удивился Волков. Его представления о разведке складывались главным образом из прочитанных книг с захватывающими сюжетами, бесконечными погонями, стрельбой. А здесь все было не так И невзрачный Ковальский с его одышкой, заунывным голосом никак не походил на книжных разведчиков.
   - Чем проще, тем лучше, - сказал Ковальский.
   - Я тут еще одного знакомого встретил.
   - Где?
   - Около пещеры.
   - А-а, - улыбнулся Ковальский. - Беда с ним. Пропадет же с голода, вот и усадил торговать свечками.
   Неугомонный старик, однако. Лекции монахам читает.
   Кстати, вы слыхали о золотом руне?
   - Легенда, - ответил Волков.
   - Это баранья шкура, на которой промывали руду.
   Тяжелый металл оставался в шерсти. Потом шкуру сжигали - и золотой слиток готов. А место добычи профессор установил по легендам. Радиограмму, конечно, не поймут. Но ты сообщи. Золото ох как нужно.
   - И больше ничего? - спросил Волков, думая, уж не подсмеивается ли над ним Ковальский.
   Ковальский посмотрел на его лицо и вздохнул.
   - Да... Чертовщина, разумеется. Сидя тут, еще золото на Кавказе отыскивать? Выговор мне дадут. Но кто знает? Я на бумажке записал координаты. А бумажку сожгите, как руно. И еще приказ: любые требования немцев аккуратно выполнять. Такая уж наша работа.
   X
   Прорвав фронт у дальних подступов к Москве, немецкие танковые корпуса с боями продвигались вперед.
   Уже дрались в плотном кольце четыре наши армии под Вязьмой, а другие откатывались на Можайскую линию.
   Невзоров теперь все чаще переставлял флажки, и они были на карте в нескольких сантиметрах от города.
   Тяжелая обстановка складывалась повсюду. Механизированные дивизии немцев прорвались к Волхову, захватывали Донбасс, их танки катились к Дону.
   Беспрерывные воздушные тревоги мешали работать, и генштаб перебрался в метро. За фанерной отгородкой стучали аппараты Бодо. Маршал Шапошников ночами теперь все чаще просил дать кислородную подушку: мозг еще выдерживал бешеное напряжение работы, а больное сердце отказывало. 9 октября, когда начались бои под Можайском, там, где Невзоров осматривал рубеж и где пять дней назад еще был глубокий тыл, маршал, под утро вернувшись из Ставки, долго с какой-то легкой хрипотцой сосал кислород и, опустив подушку, заговорил тихо, ровно:
   - Вот, подполковник, фронт у Можайска. И быстрее, чем думали.
   Шапошников расстегнул китель, под которым была заштопанная майка и обтертые серые подтяжки.
   - Верховный спросил нынче: удержим ли эту оборонительную полосу?.. Удержим ли?.. Да... Есть закономерность во всем. И предел сил... От длительных нагрузок... Действует ли этот закон в человеческом обществе? ...Когда-то стратегов называли пророками.
   Невзоров стал рассказывать о последних донесениях с фронтов: на юге 9-я армия пробивается из окружения к Азовскому морю, на юго-западном участке выходят окруженные еще под Киевом разрозненные группы, из них формируются полки, но судьба Кирпоноса неизвестна.
   Шапошников снял трубку зазвонившего телефона:
   - Да, это я... Везде трудно. И отходить не разрешаю. Контратакуйте!.. В окружение попадают, если боятся маневрировать. Ищите у противника слабые места. Тот, кто окружает, всегда рискует сам попасть в котел.
   Он положил трубку и опять задумчиво глянул на карту.
   - Окружность всегда длиннее прямой.
   - В геометрии, - подтвердил Невзоров.
   - А в классической военной теории: окружить - следовательно, победить! И русский солдат классику перечеркивает. Под Вязьмой сковано больше дивизий противника, чем наших, которые окружены.
   Маршал начал тереть грудь у сердца, длинное лицо его посинело, как от внезапного удушья.
   - Вам бы отдохнуть, - испуганно сказал Невзоров.
   - Нет уж, голубчик, отдохну, когда бить начнем.
   Днями штаб переезжает из Москвы... Командующим фронтом назначен генерал армии Жуков. И я хочу вас оставить при нем для связи.
   - Есть! - ответил Невзоров, подумав, что, коли решено вывезти штаб, значит, нет уверенности отстоять город.
   - Войны имеют кризисные точки, - добавил маршал, поглядев на флажки у восточных границ, отмечавшие сосредоточение японских армий. - Как всякая болезнь. Да...
   Невзоров знал, что втайне планируются контрнаступательные операции. Штабные генералы высчитывали, сколько потребуется артиллерии, танков и сколько успеют выпустить мин, снарядов немцы, и примерное количество бойцов, нужных для пополнения, чтобы атаки не захлебнулись.
   Никогда еще военачальнику не приходилось решать одновременно таких многообразных задач: и отступления войск на трехтысячекилометровом фронте, и организации контрудара при строгой экономии техники, боеприпасов, когда заводы перебазируются, и назначения новых командиров дивизий, армий с условием, что неправильная оценка их способностей может вызвать гибель сотен, тысяч людей, провал задуманной операции.
   Как-то внимательно поглядев на него, маршал спросил:
   - Вам уже двадцать шесть?
   - Двадцать шесть...
   - Отцу йашему было столько же... когда оставил у меня часы.
   Невзоров удивленно вскинул голову. Открыв сейф, маршал достал старинные часы - брегет с выпуклой крышкой.
   - Своим отрядом тогда он прикрывал отход корпуса Брусилова... знал, что не увидит сына... Мы смертны, а Россия выстоит. Ему хотелось, чтобы сын так же понимал долг. Возьмите...
   Немного помолчав, Шапошников сел за стол, придвинул толстую кипу боевых донесений, разведывательных сводок и захваченных у пленных карт.
   - Идите, голубчик, - сказал он, - вздремнуть успеете часок. Молодым надо спать больше.
   Вагоны стояли рядом у перрона, и Невзоров зашел в один из них. Тут, сидя и лежа, дремали штабные работники, готовые сразу подняться. Он выбрал свободное место. Напротив тихо посапывал генерал из оперативного отдела, держа в руке недоеденный бутерброд и чему-то улыбаясь во сне.
   "А Шапошников не позволяет себе и вздремнуть, - подумал он. - Тянет из последних сил. Как старый рабочий мул".
   В душе Невзорова было двойственное чувство к дотошливому, невозмутимому старому маршалу: он искренне восхищался его умением по каким-то штрихам разгадывать ход событий и наряду с тем возмущался его безразличием к оценкам собственной роли в грандиозном, беспримерном сражении, точно Шапошникова совсем не интересовало, как воспримут его деятельность, лишь бы дело шло, а славу пусть разделят охочие по наивности к ней. Умеют же иные показать, выпятить свои даже маленькие заслуги. А Шапошников еще ворчит: "Не за что нам давать ордена, чуть Россию не прошляпили".
   "Вот характер, - думал он. - И мундир столько лет носит, что воротник залоснился, и сапоги чиненные...
   И эти часы... Знал отца и даже намеком никогда не показывал этого".
   Вагон слегка качнулся, гул от зениток или ударов бомб глухо прокатился по туннелю. Невзоров открыл крышку часов. Внутри щелкнуло, послышалась тихая мелодия, словно звенели колокольчики.
   - Что? - спросил генерал.
   - Бомбят, - ответил Невзоров.
   - А-а, - протянул тот и, не раскрывая глаз с опухшими, коричневыми веками, начал доедать бутерброд. - Снилось, что рыбалю. Здоровенного линя взял.
   И тут же генерал опять уснул, не договорив, не прожевав хлеб. А Невзоров уже думал о Машеньке Галицыной. Есть, оказывается, у этой девочки, росшей под нянькиной юбкой, в характере такое, что и боевой лейтенант спасовал. Он вдруг понял, как сам чувствовал раньше это, да не мог осознать за привычным убеждением о взбалмошности красивых женщин, и как обманчива, несущественна внешность. Была ведь у него жена гораздо красивее Марго, и расстался без огорчения. А к Марго подсознательно влекли скрытые в характере девушки черты: независимость от чужих мнений и решительность, которые он считал главными для человека и сам зачастую не мог проявить, находя какиелибо мешающие обстоятельства. Каким же она видит его? И понимал интуитивно, вопреки собственной уверенности: не таким, как он сам думает о себе. А Эльвира? Что же он потерял и что хотел найти? И разве не был искренен в своих чувствах?
   Любовь разнолика. Должно быть, нет человека на земле, который, испытав взаимность, не усомнился хоть раз: "А любовь ли это?" Через какие-то периоды времени люди словно заново для себя открывают то, что казалось раньше ясным. Наверное, загадочная интуиция - это унаследованный... и таящийся в глубинах разума клад опыта многих поколений... Коснется мысль этого клада, и приходит как бы вдруг озаренье...
   Ему отчего-то вдруг стало душно под толстыми, бетонными сводами метро.
   ХI
   Черный лес когда-то сплошными дебрями тянулся от Карпат на восток. За сотни лет его местами повырубили, распахали землю, но уцелевшие массивы сохраняют еще свой девственный, первозданный вид.
   Дубы-великаны переплетались ветками, густой подлесок не пропускал лучей солнца, и ржавая вода болотила колдобины.
   Младший лейтенант выполнил приказ Солодяжникова.
   В глухом урочище откопали землянки. Крошка ежедневно обучал партизан военному делу, а ночами рассылал отдельные группы по селам, чтобы узнать обстановку и запастись продовольствием. Здесь был глубокий тыл немецких армий. Охранялись только железнодорожные станции, мосты.
   Вечером Крошка позвал к себе Егорыча и Звягина.
   Шумел по лесу осенний дождь. Тесную землянку освещал каганец в глиняной плошке. На лежанке сладко посапывала маленькая дочка Дарьи, укрытая шинелью.
   Весь партизанский лагерь был для нее своим домом, и она часто засыпала там, где уляжется.
   Корявый стол был застелен немецкой плащ-палаткой. Усевшись за стол, Егорыч пальцем вытянул фитилек каганца, чтобы ярче светил. Звягин пристроился на краю лежанки.
   - Вот я о чем хотел говорить, - начал Крошка. - Что делать? Зима будет, а у нас теплой одежды нет.
   И вооружения мало. Солодяжников то ли позабыл, то ли...
   - Воевать надо, - буркнул Звягин. - Сидим, точно лешие. Хозяйством обрастаем Может, Крошка, у тебя, как у Солодяжникова, геморрой появился уже? Недаром сказано: хочешь целиком узнать человека - дай ему власть.
   Крошка невозмутимо слушал, а Егорыч, забрав бороду в кулак, тряхнул головой:
   - Ты погодь, погодь... Как это сидим? Шесть коровенок у немца отбили раз... Хлеб, что собрали на вывоз, пожгли - два...
   - Коровенки, одежонка! - перебил Звягин, удобнее вытягивая раненую ногу. - Эх, дурак я, что остался!
   - Не шуми, - остановил Егорыч. - Катьку побудим. Умаялась за день-то малявка.
   - Это боевой отряд? - громким шепотом продолжал Звягин. - Я задание бойцу даю, а он лоб чешет:
   "Кабы повременить". - "Отчего", - спрашиваю. "Да жинка у меня на сносях". Я ему говорю: здесь не родильный дом. А он к Егорычу идет. За него и Егорыч просит.
   - Так оно... это, - мял бороду Егорыч, - дело житейское. Как не уважить? И оженился Митька весной только. Уговаривали ее остаться дома ни в какую.
   Я, толкует, своего Митьку знаю. На него все девки зыркают. Лучше помру, да чтоб он был на глазах. Уж в этом бабу не переспоришь.
   - А дисциплина? - повысил голос Звягин. - У одного это, у другого то!
   - Так ушел же Митька, - вздохнул Егорыч. - Чего ж? Поди, сейчас тревожится, как она здесь.
   - Я не могу отменять приказы. Если приказы отменять, то вообще дисциплины не будет.
   Крошка глядел на Звягина с добродушной снисходительностью, точно взрослый на юношу, который усвоил верное правило и не хочет знать, что в жизни у любого правила есть исключения. Но и сам Крошка не мог понять, что именно его снисходительность больше всего теперь раздражает Звягина.
   - И сами обабимся! - возмущенно добавил Звягин.
   - Ты прав, Коля, - улыбнулся ему Крошка. - Надо воевать. Для того и остались. Теперь мы знаем ближайшие гарнизоны, расположение складов, охрану. И своих людей: кто на что годится. - Он вынул из планшета карту. Удары будем наносить по дальним объектам, километров за тридцать или пятьдесят, чтобы эту базу До весны не нашли. Как думаете, Кузьма Егорыч?
   - Всякое дело надо делать по-хозяйски, - согласился Егорыч.
   У входа землянки послышались голоса:
   - Осади, говорю! Куда лезете?
   - Ты что, Игнат? Видишь? Срочное дело.
   - А кто они такие?
   - Поймали, не видишь? Командир здесь?
   - Здесь.
   В землянку протиснулся Митька с возбужденным лицом, измокший до нитки. Волосы его прилипли ко лбу, щеки запачканы грязью.
   - Четверых привели, - торопливо и как-то захлебываясь словами, доложил он. - В лесу наткнулись.
   Один будто немой. Я его раскусил сразу. Чего-нибудь говорю, а у него губы дергаются, тоже сказать хочет.
   Прикидывается немым. И другой здоровый, как бугай.
   Этот полудурка строит.
   - Веди сюда их, - приказал Крошка.
   - Счас, - кивнул Митька так, что полетели брызги от его мокрых волос. Затем он кивнул еще раз, уже менее решительно, и, пятясь, выскользнул наружу.
   Крошка переглянулся с Егорычем и Звягиным.
   Странным было не то, что партизаны встретили каких-то людей, а это возбуждение Митьки, никогда раньше не оставлявшего шутливого тона.
   В землянку один за другим спустились четверо: первый с непомерно широким туловищем, бычьей шеей, остриженный по-солдатски наголо, в солдатских ботинках и брюках, но в армяке, лопнувшем на плечах, и в грязной украинской рубахе с вышивкой на груди; другой был в немецкой солдатской форме, поверх которой надета русская командирская шинель, суховатый, с узким лицом, сединой на висках и настороженным взглядом запавших серых глаз; третьим был подполковник медицинской службы в хромовых, испачканных грязью сапогах, подтянутый, с очень бледным лицом, и четвертый - пожилой смуглый лейтенант с петлицами сапера, обросший бородой, в каске и телогрейке.
   А следом уже Митька и еще один партизан внесли отобранные у них четыре немецких автомата, гранаты и ручной пулемет.
   - Целый арсенал имели, - сказал Митька.
   В землянке сразу стало тесно, и все молчали, разглядывая друг друга. Внимание Звягина почему-то больше привлек человек в немецкой форме что-то нерусское было в его лице. Здоровяк с бычьей шеей оглядел Крошку.
   - Не будем играть в прятки, - сказал он хриплым, низким голосом. - Я майор Кузькин из десантной бригады. А это мои товарищи: военврач Терехин, инженерлейтенант Рахимов и Карл Гот.
   Он повернулся к человеку в немецкой солдатской форме, а тот закивал головой:
   - Ano, ano...[Да, да... (чешек.)] Rotfront!
   - Немец! - ахнул Митька, вытягивая шею. - Он же немец. А прикидывался немым.
   - Угадал, - засмеялся Кузькин. - Это чех. Механик. Вот что, братцы, принимайте нас в отряд.
   Лицо Крошки оставалось невозмутимым, и только длительное молчание выдавало его растерянность.
   - Как же понять? - нарушил это молчание Звягин. - Вы сказали, что из десантной бригады.
   - Тут уж хочешь верь, хочешь не верь, - усмехнулся Кузькин. Документов нет. А история вот какая...
   Он рассказал, как попал в плен и как переоделся в солдатскую форму. Его заставили колоть дрова, носить воду, а когда немецкий ефрейтор приказал вычистить сапоги, этого майор не выдержал и свернул ефрейтору челюсть. Майора увезли в какую-то деревню около аэродрома и заперли в сарай. Там уже находились военврач и сапер. Ночью дверь сарая открылась. Солдат кивком приказал им выходить. Он повел их к лесу.
   Вокруг никого не было, и Кузькин шепотом договорился кинуться на этого солдата: если успеет из автомата застрелить двоих, то хоть один спасется. Но солдат вдруг отдал Кузькину автомат. Затем вместе уже двинулись к фронту. А здесь, в лесу, наткнулись на партизан.
   - Кто же кого забрал в плен? - поинтересовался Егорыч.
   Митька виновато шмыгнул носом и отвел глаза в сторону.
   - Он у вас дипломат, - засмеялся Кузькин. - Так берешь в отряд, лейтенант? Мы не с пустыми руками.
   Засады устраивали, вооружились. И еще... В одном месте - там, должно, бой шел - винтовок тридцать собрали и два пулемета.
   - Далеко? - спросил Крошка.
   - Километров двадцать, - ответил сапер.
   В землянку торопливо вбежала Дарья и, увидев незнакомых людей, остановилась. Но тут же всплеснула руками:
   - Мить! Да чего ж ты? Иди скорей.
   - Куда? - удивился Митька.
   - Стоишь тут, а жена родила!
   - А-а? - Митька с шумом втянул воздух, щеки его побелели.
   - Да иди ж! Чего стоишь? От беда с вами! Паралик, что ли, тебя разбил?
   - А-а? - повторил Митька, точно забыв другие слова и глядя уже на Крошку.
   - Беги, - усмехнулся лейтенант.
   Митька, будто слепой, ткнувшись грудью о косяк, выскочил из землянки.
   - Мальчонку родила, - объявила Дарья. - Здоровенького! А мы-то боялись.
   Она засмеялась и ушла.
   - Was ist los? [Что случилось? (нем.)] - спросил Карл Гот.
   Военврач по-немецки что-то сказал ему.
   - О-о! - глаза чеха изумленно расширились.
   XII
   Ранние сумерки застали Андрея возле придорожного села. Он прошагал километров двадцать, и отвыкшие за три недели от ходьбы ноги будто налились чугунной тяжестью. Над полями стояла тишина. Хлеба давно здесь убрали, настала пора бабьего лета. В селе курились из дворовых печек белесые, кизячные дымки, за околицей две женщины пахали на коровах огород. У завалинки крайней хатки сидел дед в казачьей фуражке с поломанным козырьком, обутый в растоптанные валенки. Он из-под ладони глядел на военного, свернувшего к селу с дороги, очевидно стараясь угадать, не сельчанин ли какой идет на побывку? Левая ноздря у него была вырвана, и оттуда торчал пучок седых волос.
   - Здравствуйте, дедушка, - сказал Андрей. - Переночевать можно?
   - А ты откель идешь? - подозрительно спросил Дед.
   - От Воронежа.
   - Это что... на побывку аль как?
   - Из госпиталя возвращаюсь.
   - Фронтовик, стал быть, - уточнил дед. - Ну и ты здравствуй. Ранило не тяжко?
   - Три недели отлежал.
   - А-а, - протянул дед. - Курить, може, хочешь?
   - Спасибо.
   - Табачок у меня свой. Духовитый, - говорил дед, вытаскивая кисет. - Я его на мяте сушу. Ты сидай рядком, погутарим.
   - Да мне где-нибудь заночевать, - сказал Андрей.
   - Это легкое дело. Направлю, - корявыми, черными от земли и табака пальцами он ловко сворачивал цигарку, и его темные, впалые глаза на дряблом лице блестели острым любопытством. - Переночевать не забота, Токо ныне, бывает, документ спрашивают. Гляжу, сапоги-то нерусского шитья.
   - Немецкие.
   - Значит, трофей?
   - Трофей.
   - Вот я и гляжу. Слышь, а как там?
   - Где?
   - На фронте, вестимо. Ты обскажи мне: кто говорит, будто немца запустили глыбко, чтоб и не выпустить, а кто и наоборот. А?
   - Это маршалы знают, - улыбнулся Андрей.
   - Да оно это... Говорят, у него танков много. - Дед кивнул головой в ту сторону, где у поворота улицы стояло несколько женщин: - Вишь, бабы клубятся. Похоронку опять доставили. А жинка его на сносях. От какой расклад: одни сюды, другие отседа... Супротив танки ходил?
   - Видел и танки, - ответил Андрей.
   - Эге... Я в девятнадцатом году англицкую танку ручной бомбой шибанул, - дед как-то сразу оживился, тронул пальцем исковерканную ноздрю. - Метина осталась. Супротив танки первое дело зараз не робеть Он помолчал и, как бы решив, что с этим юным несловоохотливым лейтенантом говорить скучно, добавил:
   - Ты к Фроське ночевать уж иди. Вторая хата ее.
   Да скажи, я послал. Фроська - баба ответная.
   Андрей пошел к этому дому с цветастыми занавесками на окнах. У крыльца трясла решето молодая высокая женщина. Юбка из грубого шинельного сукна обтягивала колени ее длинных босых ног. Она, видимо, только что пришла домой, разулась, и запачканные глиной сапоги лежали на крыльце. Оглянувшись, когда скрипнула калитка, она прижала к груди решето и молча, обеспокоенным взглядом уставилась на Андрея.
   Туго повязанный белый платок скрывал ее лоб, а на круглых щеках, словно приклеенная конопля, виднелось несколько мелких родинок. Она была в том возрасте, который делает любую женщину привлекательной, и зрелое тело хранит еще упругую свежесть юности.
   - Извините, - неуверенно сказал Андрей. - Вы Фрося? Говорят, у вас можно заночевать.
   - Заночевать? - широкие черные брови ее дрогнули, соединились в одну линию. - А кто говорит?
   - Вон там дед сидит.
   - Это Антип Драный, что ли? Ох, леший!
   - Мне только до утра, - сказал Андрей. - Если не помешаю.
   - Чего ж теперь, - засмеялась она. - Входите. Кому это мешать? Я безмужняя.
   Теперь в ее смехе была певучая мягкость, и взгляд, сразу же утратив обеспокоенность, стал игривым, испытующим.
   - Так входите, - говорила она, как бы смеясь и над нерешительностью лейтенанта. - Дом-то у меня большой. Повечеряем разом... Я ж сперва думала весть какая от бати с фронта, и сердце захолонуло.
   С непринужденностью, будто они давно знакомые, Фроська повела его в хату.
   - Вы уж не обессудьте, - сказала она, торопливо прибирая висевшие на стульях женскую ночную рубашку и лифчик. - Домой-то лишь спать хожу. Теперь и повечеряем. За день оголодали, верно?
   - Да нет, - улыбнулся Андрей. - Мне сухой паек выдали.
   - На сухомятке разве сыт будешь? Антип-то Драный, поди, целый час мытарил разговорами, как бомбой отбил танк. Он всем хвастает, да каждый раз иначе - Неправда, значит?
   - Да было... Мне и батя сказывал. Только Антипу никто не верит уже. Шалопутным его завсегда считали.
   Андрей сбросил вещевой мешок, повесил на гвоздь у двери шинель и уселся на широкую лавку, думая о том, почему все же не ответила за эти недели мать, хотя послал ей из госпиталя несколько писем, и почему не сообщила ничего о себе Ольга. Когда вырвались из окружения, его направили в армейский госпиталь, а Ольгу, так и не приходившую в сознание, увезли дальше, он только сумел положить ей в карман записку с адресом матери. В госпитале Андрея навестил однажды Лютиков. Он рассказывал, что из окруженцев формируются новые дивизии, что встретил капитана Самсонова, который прорвался с батальоном и теперь назначен командиром полка.
   Фроська скрылась за печью и, шурша какими-то тряпками, говорила оттуда:
   - В станице лишь бабы да калеки остались. Бригадиром вот меня сделали. Пахать надо и озимь сеять без тракторов. И теперь еще коров эвакуированных пригнали. Откормить же их надо. А корма неубранные.