Страница:
Ход военных действий был таков: сначала небольшие, но хорошо вооруженные казацкие отряды атаковали наше войско, которое мужественно и счастливо отбило вражеские наскоки. Три наших полка оттеснили Буджакскую орду татар, которая помогает Хмельницкому, – мыслю, без ведома хана. Но после того, как враг получил подкрепление, он сдержал наш натиск и вновь атаковал нас, надо признаться, с большим успехом. Бой продолжался до вечера и принес нам большие потери.
На другой день около полудня на нас кинулся сам Хмельницкий со столь великими силами, что мы не смогли продержаться и одного часа. Нас теснили со всех сторон, рубили саблями. Казаки так окружили лагерь и врезались в него, что наше войско, – я должен прямо сказать вам это, – было стерто с лица земли.
Польный гетман пан Мартин Калиновский укрылся сразу в редутах, занятых иноземными полками. Но и там нельзя было долго сопротивляться, ибо враг, имея несколько десятков пушек, окружил наши редуты со всех сторон.
Защитники последних были или убиты, или взяты в плен. Им пришлось сдаться, ибо защищать наспех построенные редуты все равно не было возможно, особенно при том замешательстве, какое возникло в войсках, когда мы узнали о бегстве нашей челяди из лагеря. Казаки проникли в лагерь и брали в плен кого хотели и как хотели.
Изо всего нашего полка бог спас только меня и еще одного воина, – нам чудом удалось переплыть реку. Из других полков отойти удалось весьма немногим, ибо река и густые леса сильно затрудняли правильное отступление.
Какая судьба постигла свиту польного гетмана пана Мартина Калиновского, сказать трудно. При гетмане находились: его сын, его милость пан коронный обозный, каштелян черниговский пан Одживольский, староста красноставский пан Марк Собесский, их милости паны Балабан и Незбытовский, подсудок брацлавский Козаковский и несколько других вельможных шляхтичей. Во всяком случае, вряд ли кому-нибудь из них удалось пробиться сквозь густые массы вражеских войск. Иноземцы и рейтары держались стойко, но из них, боюсь, мало кто сможет в будущем защищать Речь Посполитую.
Его милость пан воевода брацлавский, который стоял недалеко от лагеря, но не присоединился к нам, смог, по-видимому, отступить в Каменец.
Заднепровское войско и полки воеводы Киселя и Сапеги стояли в Ахматове. Им удалось соединиться, и, окруженные казаками, они с боем отступают в Полесье.
Каковы намерения врага – одному богу известно.
Можно опасаться, что он двинется вглубь Речи Посполитой. Поэтому, видимо, совершенно необходимо организовать оборону коронных земель не позже, чем за одну-две недели. Предлагая все эти суждения на усмотрение вашего светлого разума, выражаю надежду, что несчастливые известия, принесенные не философом, а опаленным порохом воином, будут все-таки приняты благосклонно.
Надеюсь также, что вы не забудете бедного солдата, который усердно служит уже двадцать лет. Полагаюсь на вашу милость. Ваш покорный слуга – Никола Длужевский, подстароста брацлавский.
Ново-Константинов, ночь, двадцать четвертого мая 1652 года".
...Коронный канцлер еле дочитал письмо. Его знобило, хотя сквозь открытые окна лилось июньское тепло. Он приказал слуге разжечь камин и закрыть окна.
Только что этим утром он узнал из тревожного письма сенатора Адама Киселя, что воевода принужден оставить Киев и временно будет пребывать в своем маетке в Гоще. Кисель намекал на дурные слухи о судьбе Калиновского и прочих региментарей. Письмо Длужевского не оставляло уже никаких сомнений.
Так была сведена на нет победа под Берестечком, которую столь заботливо и старательно готовили. Уходил в небытие Белоцерковский трактат.
"Теперь, может быть, сейм утвердил бы его... – мелькает мысль у канцлера.
– Но поздно!" Канцлер глубже усаживается в кресло, закутывает ноги шкурой леопарда. На камине швейцарские часы бьют пятый час. Во дворце играют трубы: это король садится обедать.
Через несколько дней стало точно известно о гибели под Батогом польного гетмана Мартина Калиновского с сыном, Марка Собесского, Балабана, Одживольского и многих других рыцарей, имена которых знала вся Речь Посполитая.
Армия Мартина Калиновского, первоклассное войско, вымуштрованное и подготовленное для предстоящих великих действий, было разбито наголову.
Свыше шести тысяч жолнеров, в том числе много иноземной пехоты, попало в плен к Хмельницкому.
Король приказал объявить двухнедельный траур в знак скорби по гетману польному и всему шляхетству, павшему в битве. На башне магистрата и над дворцом подняли черные флаги.
...Шведский посол Франц Мейер и венецианский посол граф Кфарца в эти дни имели приватную беседу. Кфарца вынужден был признать:
– Синьор Альберт Вимина был прав, отдавая должное гетману Хмельницкому. Не кажется ли вам, сударь, что этот Хмельницкий теперь семимильными шагами пойдет на север, прямо в объятия Московского государства? Я не вижу препятствий к их слиянию.
Шведский посол взял из золотой табакерки щепотку табаку и старательно запихал его в ноздри. Вытер усы платком и выжидающе смотрел на венецианского посла.
– Это будет весьма неприятно для нас...
Венецианец сокрушенно покачал головой.
Мейер многозначительно сказал:
– Объединение всех русских земель в одном государстве – крайне беспокойное и малорадостное событие для Европы. Ни одному монарху сие не наруку. Усматриваю, господин посол, в этом и более важное: Хмельницкий утверждает чернь в ее противоестественных стремлениях. С давних пор известно, кому владеть землей, кому работать на ней...
– Думаю, что и Хмельницкий такой же мысли. Не это, господин Мейер, главное.
Послы задумчиво смотрели друг на друга. С достоинством выжидали, кто первый вымолвит слово.
Граф Кфарца думал: «Ослабление Речи Посполитой не в интересах Венецианской республики. Это означало бы утрату всех надежд на помощь в войне с Турцией за Крит».
Франц Мейер думал: «Ослабление Речи Посполитой три года назад, в дни Тридцатилетней войны, было бы своевременно, но теперь сие весьма нежелательно. Московское государство стремится к берегам Балтийского и Черного морей. Держать его в железном кольце, замкнув выход к морю, вскоре станет невозможно».
– Хмельницкий понимает, – сказал немного погодя Мейер, – великое значение для Украины присоединения ее к Московской державе. Допустив отделение богатых и плодородных латифундий от своей короны, король Ян-Казимир ослабит королевство. Речь Посполитая потеряет свою силу, лишится богатых земель, большого числа дешевых рабочих рук, отважного войска. Она будет стоять перед угрозой утраты земель, ранее захваченных у Московского государства. Поляновский договор станет пустым словом.
– Он и теперь таков. Разве не известно вам, господин Мейер, что Хмельницкий пользуется большой поддержкой Москвы? – Граф Кфарца раздраженно повысил голос. – Наш посол из Москвы сообщил что Хмельницкому дают оружие, пушки, порох, ядра, зерно. Торговые люди с Украины освобождены от пошлины в русских городах. И, говоря откровенно, я не вижу: что тут может сделать Речь Посполитая?
– Есть только один способ предупредить события.
Кфарца вопросительно взглянул на шведа:
– Вы хотите сказать...
– Вы поняли меня, господин посол.
Мейер протягивает руку к серебряной вазе.
– Что это за цветы, господин Кфарца?
– Ландыши, господин посол. Вы думаете, что только...
Мейер удивленно подымает брови. Ей-богу, этот венецианец привык, чтобы ему каждую мысль разжевывали.
– Я имею в виду войну, господин посол, как единственный способ предупредить события, нежелательные для наших государств.
– Но лучшая армия, господин Мейер, лучшая польская армия разбита под Батогом. Коронный канцлер вчера высказал мне опасение, что Хмельницкий может двинуться вглубь Польши. Коронный канцлер боится бунта собственной черни. Он больше верит наемному войску, чем своим жолнерам.
Шведский посол хрипло рассмеялся.
– Коронный канцлер – недальновидный государственный муж. Он хороший католик, но плохой дипломат. Я бы посоветовал королю сменить его на преподобного нунция Иоганна Торреса. Святой отец гораздо лучше разбирается в мирских делах. Хмельницкий не двинется теперь вглубь Польши. Почему? Я вижу, у вас этот вопрос на устах. Да потому, господин посол, что Хмельницкий не захочет теперь рисковать. Он выиграл битву и будет готовиться на своих землях к новому походу, и знаете, сообща с кем?
– С ханом и Портою, – сказал Кфарца.
– Чепуха! – шведский посол с сердцем ударил кулаком по подлокотнику кресла, – Хмельницкий будет воевать против Речи Посполитой вместе с Московской державой.
Граф Кфарца горестно закивал головой:
– Вы правы, господин посол.
Мейер погладил бритые щеки, в прищуренных глазах искрилась усмешка.
Луч закатного солнца упал на золотую пряжку туфли посла, и он опустил руку, ловя перстнями солнечный блеск. Как бы говоря сам с собой, швед тихо, но четко проговорил:
– Объединение всех русских земель в едином Московском государстве – неприятная и весьма нежелательная вещь. Европа этого не допустит.
Ветер весело шевелил на башне магистрата малиновое знамя казацкого войска, бродил гулякой по киевским садам, ластился к широкогрудому Днепру, летел дальше в степь.
Ночью на улицах и площадях пылали костры, в темно-синее небо летели разноцветные огни, играла музыка, лихие танцоры взбивали сапогами облака пыли. На площади перед Софией пылали плошки. У костра мужчины, женщины, дети тесным кольцом обступили слепого певца. Простоволосый старик, уставясь в огонь бельмами глаз, грубым голосом тянул слова:
Тодi ж то Хмельницький листи читає,
Стиха словами промовляє:
"Ей, козаки, друзi, дiти, небожата,
Погодiте ви трохи мало, небагато,
Як од святоi Покрови та до свiтлого
Трихдневного воскресiння,
Як дасть бог що прийде весна красна,
Буде наша голота вся рясна".
Человек в чужеземной одежде, расталкивая толпу, пробрался ближе к лирнику. Завороженным взглядом остановился на старике. Поспешно вытащил из-за пазухи тонкую дощечку, покрытую серым полотном. Положил дощечку на голову сопровождавшему его мальчику и быстро начал водить по ней углем.
Сначала на него не обращали внимания, но потом те, кто стоял ближе, увидели, как умелая рука изобразила на полотне фигуру лирника и лица людей, стоявших за его спиной.
Абрагам Ван Вестерфельд, голландский живописец, кроме костра и сурового, открытого лица старого лирника, уже ничего не видел. Только когда вокруг зашумели и начали дружески хлопать его по плечам, он словно проснулся и растерянно огляделся. Люди одобрительно прищелкивали языками, – на куске полотна, как живой, сидел дед-лирник.
Неся на вытянутой руке рисунок, Ван Вестерфельд поспешил домой.
А через неделю в Субботове художник стоял посреди обширной залы за мольбертом и, бросая быстрые взгляды на гетмана, говорил, мешая латинские и голландские слова:
– Я видел мужественные лица, коих краска и кисть увековечить не в силах...
Хмельницкий сидел посреди залы, одетый в красный кунтуш, сверху накинута была на плечи горностаевая мантия, застегнутая под подбородком золотой пряжкой, в руке – булава.
Ветер ворвался сквозь растворенное окно и заиграл павлиньими перьями на шапке гетмана. Абрагам Ван Вестерфельд отклонился от мольберта и, подняв над головою руку, точно читая стихи, торжественно сказал:
– В далеких краях наслышаны о твоих прекрасных подвигах, господин гетман. Рассказывают о тебе при королевских дворах и в народе. Великая честь для моей кисти – увековечить черты храброго лица твоего...
Хмельницкий прятал улыбку в усах. Думал весело: надо было велеречивому живописцу прибыть несколько лет назад в низовья Днепра, когда на плечах не было горностая, а в руке не булаву держал, а саблю... Захотел бы он тогда портить на него краски?.. Былое всколыхнулось в памяти и встало во весь рост перед глазами. За окнами шумел ветер, а ему слышались тысячи голосов, топот конских копыт... Шло войско шел народ, шла вся Украина, и он был впереди, а на пути со всех сторон подстерегали бедствия и глухою стеною поднималась навстречу злая, враждебная сила. А он должен был зорко глядеть вперед и следить, что делается по сторонам.
– Рассказывают при дворах? – вдруг спросил по-латыни живописца Хмельницкий.
Тот обрадованно закивал головой.
– А как же, такое рассказывают...
– И при первом же королевском дворе голову отсекли бы, да кинули на забаву псам...
Откинувшись на спинку кресла, Хмельницкий громко смеялся. Ван Вестерфельд, подняв кисть, онемел. Ей-ей, он не понимал смеха, когда тот связан с мыслью о смерти... Но он не осмелился высказать свое удивление.
Вместо того живописец сказал:
– Твою победу над польским войском под Батогом сравнивают с победой Ганнибала при Каннах...
– Спасибо за такую честь, – тихо ответил Хмельницкий, – но сравнивать много легче, чем добывать победу...
В глазах Хмельницкого блеснули огоньки.
– Говоришь, видал людей наших в Киеве?.. Мужественные лица, говоришь?
Да! Если стоишь за правду, будет у тебя такое лицо, и сто таких побед добудешь, как при Каннах.
Он встал с кресла и подошел к мольберту. На портрете он был печальный и старый. Недовольно покачав головой, Хмельницкий сказал:
– Прихотлива и неисповедима судьба человеческая, но, пан художник, сила и разум заставляют судьбу быть послушною человеку.
– Прекрасные слова, господин гетман!
***
...В июле этого года казак Нечипор Галайда в деревянной церковке в Белых Репках надел на палец своей невесте Марии серебряное кольцо. Отныне они стали супругами перед богом и людьми.
Но недолго пришлось быть Галайде в Белых Репках. В сентябре Нечипор распрощался с Марией, с родителями, с Белыми Репками. Гетманский универсал снова призывал всех казаков в полки.
...В том же году в Яссах Тимофей Хмельницкий обвенчался с дочерью молдавского господаря Домною-Розандою.
Глава 12
Глава 13
На другой день около полудня на нас кинулся сам Хмельницкий со столь великими силами, что мы не смогли продержаться и одного часа. Нас теснили со всех сторон, рубили саблями. Казаки так окружили лагерь и врезались в него, что наше войско, – я должен прямо сказать вам это, – было стерто с лица земли.
Польный гетман пан Мартин Калиновский укрылся сразу в редутах, занятых иноземными полками. Но и там нельзя было долго сопротивляться, ибо враг, имея несколько десятков пушек, окружил наши редуты со всех сторон.
Защитники последних были или убиты, или взяты в плен. Им пришлось сдаться, ибо защищать наспех построенные редуты все равно не было возможно, особенно при том замешательстве, какое возникло в войсках, когда мы узнали о бегстве нашей челяди из лагеря. Казаки проникли в лагерь и брали в плен кого хотели и как хотели.
Изо всего нашего полка бог спас только меня и еще одного воина, – нам чудом удалось переплыть реку. Из других полков отойти удалось весьма немногим, ибо река и густые леса сильно затрудняли правильное отступление.
Какая судьба постигла свиту польного гетмана пана Мартина Калиновского, сказать трудно. При гетмане находились: его сын, его милость пан коронный обозный, каштелян черниговский пан Одживольский, староста красноставский пан Марк Собесский, их милости паны Балабан и Незбытовский, подсудок брацлавский Козаковский и несколько других вельможных шляхтичей. Во всяком случае, вряд ли кому-нибудь из них удалось пробиться сквозь густые массы вражеских войск. Иноземцы и рейтары держались стойко, но из них, боюсь, мало кто сможет в будущем защищать Речь Посполитую.
Его милость пан воевода брацлавский, который стоял недалеко от лагеря, но не присоединился к нам, смог, по-видимому, отступить в Каменец.
Заднепровское войско и полки воеводы Киселя и Сапеги стояли в Ахматове. Им удалось соединиться, и, окруженные казаками, они с боем отступают в Полесье.
Каковы намерения врага – одному богу известно.
Можно опасаться, что он двинется вглубь Речи Посполитой. Поэтому, видимо, совершенно необходимо организовать оборону коронных земель не позже, чем за одну-две недели. Предлагая все эти суждения на усмотрение вашего светлого разума, выражаю надежду, что несчастливые известия, принесенные не философом, а опаленным порохом воином, будут все-таки приняты благосклонно.
Надеюсь также, что вы не забудете бедного солдата, который усердно служит уже двадцать лет. Полагаюсь на вашу милость. Ваш покорный слуга – Никола Длужевский, подстароста брацлавский.
Ново-Константинов, ночь, двадцать четвертого мая 1652 года".
...Коронный канцлер еле дочитал письмо. Его знобило, хотя сквозь открытые окна лилось июньское тепло. Он приказал слуге разжечь камин и закрыть окна.
Только что этим утром он узнал из тревожного письма сенатора Адама Киселя, что воевода принужден оставить Киев и временно будет пребывать в своем маетке в Гоще. Кисель намекал на дурные слухи о судьбе Калиновского и прочих региментарей. Письмо Длужевского не оставляло уже никаких сомнений.
Так была сведена на нет победа под Берестечком, которую столь заботливо и старательно готовили. Уходил в небытие Белоцерковский трактат.
"Теперь, может быть, сейм утвердил бы его... – мелькает мысль у канцлера.
– Но поздно!" Канцлер глубже усаживается в кресло, закутывает ноги шкурой леопарда. На камине швейцарские часы бьют пятый час. Во дворце играют трубы: это король садится обедать.
Через несколько дней стало точно известно о гибели под Батогом польного гетмана Мартина Калиновского с сыном, Марка Собесского, Балабана, Одживольского и многих других рыцарей, имена которых знала вся Речь Посполитая.
Армия Мартина Калиновского, первоклассное войско, вымуштрованное и подготовленное для предстоящих великих действий, было разбито наголову.
Свыше шести тысяч жолнеров, в том числе много иноземной пехоты, попало в плен к Хмельницкому.
Король приказал объявить двухнедельный траур в знак скорби по гетману польному и всему шляхетству, павшему в битве. На башне магистрата и над дворцом подняли черные флаги.
...Шведский посол Франц Мейер и венецианский посол граф Кфарца в эти дни имели приватную беседу. Кфарца вынужден был признать:
– Синьор Альберт Вимина был прав, отдавая должное гетману Хмельницкому. Не кажется ли вам, сударь, что этот Хмельницкий теперь семимильными шагами пойдет на север, прямо в объятия Московского государства? Я не вижу препятствий к их слиянию.
Шведский посол взял из золотой табакерки щепотку табаку и старательно запихал его в ноздри. Вытер усы платком и выжидающе смотрел на венецианского посла.
– Это будет весьма неприятно для нас...
Венецианец сокрушенно покачал головой.
Мейер многозначительно сказал:
– Объединение всех русских земель в одном государстве – крайне беспокойное и малорадостное событие для Европы. Ни одному монарху сие не наруку. Усматриваю, господин посол, в этом и более важное: Хмельницкий утверждает чернь в ее противоестественных стремлениях. С давних пор известно, кому владеть землей, кому работать на ней...
– Думаю, что и Хмельницкий такой же мысли. Не это, господин Мейер, главное.
Послы задумчиво смотрели друг на друга. С достоинством выжидали, кто первый вымолвит слово.
Граф Кфарца думал: «Ослабление Речи Посполитой не в интересах Венецианской республики. Это означало бы утрату всех надежд на помощь в войне с Турцией за Крит».
Франц Мейер думал: «Ослабление Речи Посполитой три года назад, в дни Тридцатилетней войны, было бы своевременно, но теперь сие весьма нежелательно. Московское государство стремится к берегам Балтийского и Черного морей. Держать его в железном кольце, замкнув выход к морю, вскоре станет невозможно».
– Хмельницкий понимает, – сказал немного погодя Мейер, – великое значение для Украины присоединения ее к Московской державе. Допустив отделение богатых и плодородных латифундий от своей короны, король Ян-Казимир ослабит королевство. Речь Посполитая потеряет свою силу, лишится богатых земель, большого числа дешевых рабочих рук, отважного войска. Она будет стоять перед угрозой утраты земель, ранее захваченных у Московского государства. Поляновский договор станет пустым словом.
– Он и теперь таков. Разве не известно вам, господин Мейер, что Хмельницкий пользуется большой поддержкой Москвы? – Граф Кфарца раздраженно повысил голос. – Наш посол из Москвы сообщил что Хмельницкому дают оружие, пушки, порох, ядра, зерно. Торговые люди с Украины освобождены от пошлины в русских городах. И, говоря откровенно, я не вижу: что тут может сделать Речь Посполитая?
– Есть только один способ предупредить события.
Кфарца вопросительно взглянул на шведа:
– Вы хотите сказать...
– Вы поняли меня, господин посол.
Мейер протягивает руку к серебряной вазе.
– Что это за цветы, господин Кфарца?
– Ландыши, господин посол. Вы думаете, что только...
Мейер удивленно подымает брови. Ей-богу, этот венецианец привык, чтобы ему каждую мысль разжевывали.
– Я имею в виду войну, господин посол, как единственный способ предупредить события, нежелательные для наших государств.
– Но лучшая армия, господин Мейер, лучшая польская армия разбита под Батогом. Коронный канцлер вчера высказал мне опасение, что Хмельницкий может двинуться вглубь Польши. Коронный канцлер боится бунта собственной черни. Он больше верит наемному войску, чем своим жолнерам.
Шведский посол хрипло рассмеялся.
– Коронный канцлер – недальновидный государственный муж. Он хороший католик, но плохой дипломат. Я бы посоветовал королю сменить его на преподобного нунция Иоганна Торреса. Святой отец гораздо лучше разбирается в мирских делах. Хмельницкий не двинется теперь вглубь Польши. Почему? Я вижу, у вас этот вопрос на устах. Да потому, господин посол, что Хмельницкий не захочет теперь рисковать. Он выиграл битву и будет готовиться на своих землях к новому походу, и знаете, сообща с кем?
– С ханом и Портою, – сказал Кфарца.
– Чепуха! – шведский посол с сердцем ударил кулаком по подлокотнику кресла, – Хмельницкий будет воевать против Речи Посполитой вместе с Московской державой.
Граф Кфарца горестно закивал головой:
– Вы правы, господин посол.
Мейер погладил бритые щеки, в прищуренных глазах искрилась усмешка.
Луч закатного солнца упал на золотую пряжку туфли посла, и он опустил руку, ловя перстнями солнечный блеск. Как бы говоря сам с собой, швед тихо, но четко проговорил:
– Объединение всех русских земель в едином Московском государстве – неприятная и весьма нежелательная вещь. Европа этого не допустит.
***
...В конце июня в соборе святой Софии в Киеве митрополит Сильвестр Коссов правил панихиду по погибшим воинам казацким, добывшим беспримерною отвагою своею победу под Батогом. Гетманом было приказано читать полностью имена и прозвания казаков, есаулов, сотников, сложивших голову в той битве. На панихиде присутствовали от гетмана полковники: Антон Жданович, Иван Богун, Силуян Мужиловский и Иван Золотаренко.Ветер весело шевелил на башне магистрата малиновое знамя казацкого войска, бродил гулякой по киевским садам, ластился к широкогрудому Днепру, летел дальше в степь.
Ночью на улицах и площадях пылали костры, в темно-синее небо летели разноцветные огни, играла музыка, лихие танцоры взбивали сапогами облака пыли. На площади перед Софией пылали плошки. У костра мужчины, женщины, дети тесным кольцом обступили слепого певца. Простоволосый старик, уставясь в огонь бельмами глаз, грубым голосом тянул слова:
Тодi ж то Хмельницький листи читає,
Стиха словами промовляє:
"Ей, козаки, друзi, дiти, небожата,
Погодiте ви трохи мало, небагато,
Як од святоi Покрови та до свiтлого
Трихдневного воскресiння,
Як дасть бог що прийде весна красна,
Буде наша голота вся рясна".
Человек в чужеземной одежде, расталкивая толпу, пробрался ближе к лирнику. Завороженным взглядом остановился на старике. Поспешно вытащил из-за пазухи тонкую дощечку, покрытую серым полотном. Положил дощечку на голову сопровождавшему его мальчику и быстро начал водить по ней углем.
Сначала на него не обращали внимания, но потом те, кто стоял ближе, увидели, как умелая рука изобразила на полотне фигуру лирника и лица людей, стоявших за его спиной.
Абрагам Ван Вестерфельд, голландский живописец, кроме костра и сурового, открытого лица старого лирника, уже ничего не видел. Только когда вокруг зашумели и начали дружески хлопать его по плечам, он словно проснулся и растерянно огляделся. Люди одобрительно прищелкивали языками, – на куске полотна, как живой, сидел дед-лирник.
Неся на вытянутой руке рисунок, Ван Вестерфельд поспешил домой.
А через неделю в Субботове художник стоял посреди обширной залы за мольбертом и, бросая быстрые взгляды на гетмана, говорил, мешая латинские и голландские слова:
– Я видел мужественные лица, коих краска и кисть увековечить не в силах...
Хмельницкий сидел посреди залы, одетый в красный кунтуш, сверху накинута была на плечи горностаевая мантия, застегнутая под подбородком золотой пряжкой, в руке – булава.
Ветер ворвался сквозь растворенное окно и заиграл павлиньими перьями на шапке гетмана. Абрагам Ван Вестерфельд отклонился от мольберта и, подняв над головою руку, точно читая стихи, торжественно сказал:
– В далеких краях наслышаны о твоих прекрасных подвигах, господин гетман. Рассказывают о тебе при королевских дворах и в народе. Великая честь для моей кисти – увековечить черты храброго лица твоего...
Хмельницкий прятал улыбку в усах. Думал весело: надо было велеречивому живописцу прибыть несколько лет назад в низовья Днепра, когда на плечах не было горностая, а в руке не булаву держал, а саблю... Захотел бы он тогда портить на него краски?.. Былое всколыхнулось в памяти и встало во весь рост перед глазами. За окнами шумел ветер, а ему слышались тысячи голосов, топот конских копыт... Шло войско шел народ, шла вся Украина, и он был впереди, а на пути со всех сторон подстерегали бедствия и глухою стеною поднималась навстречу злая, враждебная сила. А он должен был зорко глядеть вперед и следить, что делается по сторонам.
– Рассказывают при дворах? – вдруг спросил по-латыни живописца Хмельницкий.
Тот обрадованно закивал головой.
– А как же, такое рассказывают...
– И при первом же королевском дворе голову отсекли бы, да кинули на забаву псам...
Откинувшись на спинку кресла, Хмельницкий громко смеялся. Ван Вестерфельд, подняв кисть, онемел. Ей-ей, он не понимал смеха, когда тот связан с мыслью о смерти... Но он не осмелился высказать свое удивление.
Вместо того живописец сказал:
– Твою победу над польским войском под Батогом сравнивают с победой Ганнибала при Каннах...
– Спасибо за такую честь, – тихо ответил Хмельницкий, – но сравнивать много легче, чем добывать победу...
В глазах Хмельницкого блеснули огоньки.
– Говоришь, видал людей наших в Киеве?.. Мужественные лица, говоришь?
Да! Если стоишь за правду, будет у тебя такое лицо, и сто таких побед добудешь, как при Каннах.
Он встал с кресла и подошел к мольберту. На портрете он был печальный и старый. Недовольно покачав головой, Хмельницкий сказал:
– Прихотлива и неисповедима судьба человеческая, но, пан художник, сила и разум заставляют судьбу быть послушною человеку.
– Прекрасные слова, господин гетман!
***
...В июле этого года казак Нечипор Галайда в деревянной церковке в Белых Репках надел на палец своей невесте Марии серебряное кольцо. Отныне они стали супругами перед богом и людьми.
Но недолго пришлось быть Галайде в Белых Репках. В сентябре Нечипор распрощался с Марией, с родителями, с Белыми Репками. Гетманский универсал снова призывал всех казаков в полки.
...В том же году в Яссах Тимофей Хмельницкий обвенчался с дочерью молдавского господаря Домною-Розандою.
Глава 12
Был апрельский день 1653 года. Царь Алексей Михайлович принимал послов Богдана Хмельницкого.
От Спасских ворот к царскому дворцу шли Силуян Мужиловский и Кондрат Бурляй, окруженные с обеих сторон стольниками посольского приказа. Впереди – рынды в белых кафтанах с алебардами. Перед самым дворцом в два ряда – статные, крепкие, как дубы, стрельцы. Царь Алексей Михайлович сидел в тронной зале на кресле из рыбьего зуба. За троном ближние бояре – Бутурлин, Морозов, Прозоровский, Нарышкин, стрелецкий начальник Артамон Матвеев. Чуть пониже – думные дьяки: Ларион Лопухин, Алмаз Иванов, окольничий Богдан Хитров.
Силуян Мужиловский и Кондрат Бурляй низко поклонились, коснувшись правой рукой пола, устланного цветастым персидским ковром. В Тронной палате было торжественно, чинно, строго. Заговорил Мужиловский:
– Великий государь и самодержец всея Руси, от имени гетмана Богдана Хмельницкого со всем Войском бьем тебе челом и вручаем тебе грамоту, в коей покорно просим принять народ наш, войско и всю землю нашу православную под твою высокую руку, а также просим всякую помощь оружием и прочим подать нам, ибо снова объявил посполитое рушение на Украину король польский и снова кардинал-примас и папский нунций угрожают унией вере нашей православной. Одна надежа – держава Русская и ты, великий государь.
На то уповаем.
Мужиловский приблизился, преклонив колено, вручил царю в собственные руки гетманскую грамоту. Государь передал ее князю Прозоровскому, сказавши:
– Зело утешены мы желанием гетмана Богдана Хмельницкого и Войска вашего защищать веру и волю свою. Ведаем мы, что король польский своего слова не сдержал, и мы ему, брату нашему, о том отпишем, а твои слова, посол, приняты нами к сердцу. Быть так: о делах ваших, кои ты тут перечислил, говорить послам гетмана с князем Прозоровским Семеном Васильевичем, с окольничим Богданом Матвеевичем Хитровым да думными дьяками Ларионом Лопухиным и Алмазом Ивановым...
...В тот же день в посольском приказе Силуян Мужиловский рассказывал боярам:
– Присылал король к гетману послов своих, Маховского и Чернецкого, чтобы снова комиссию учинить. Обещали, что посполитого рушения не будет, только бы гетман велел селянам в послушании пребывать. Но тех слов своих не держат. Войско поспешно сбирают и немало уже городов и сел на Волыни и Подолии снова разорили и простых людей невинных замучили. Творят сие поспешно, ибо прослышали, что его царское величество желает заступиться за нас, за веру нашу православную. Также надлежит вам ведать, что коронный канцлер послал своих послов в Стамбул, к султанскому визирю, предупредить его: Москва, мол, с гетманом союз учинить намерена. Султанский чауш Осман-ага в Чигирин прибыл, обещал всякую помощь гетману, лишь бы он с войском и всеми землями перешел в подданство турецкому султану. И гетман чаушу ответ дал такой: мы теперь подданные короля Речи Посполитой и на верность ему крест целовали.
Кондрат Бурляй, который все время молчал, слушая, как ловко сыплет словами Мужиловский, заметил:
– Вы, панове бояре, ведать должны, что, кроме христианского государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Русии самодержца, народ наш никого признавать не хочет и в подданство басурманам не пойдет, лучше погибнет на поле битвы.
– Сие похвалы достойно, – сказал князь Прозоровский. – Царь о том отпишет гетману. Стольник Федор Ладыженский спешно в Чигирин выедет с тем письмом. Вам от султана и его слуги, крымского хана, держаться надлежит в отдалении. Царь указ учинил, – Прозоровский блеснул сквозь очки строгим взглядом, – донским казакам итти оружно на помощь гетману. Гонец завтра повезет указ на Дон.
– Славно! – вырвалось у Мужиловского.
– Обожди, – Прозоровский поднял палец. – Ведомо стало нам, что король Речи Посполитой выступил с войском на Львов. Царь повелел послать королю посольство, еще раз миром предупредить, дабы обиды народу вашему не чинил.
Надежды на успех не возлагаю, но все же будет еще одно предостережение...
– Бесплодно сие, – покачал головой Мужиловский.
– Однако надо, пан Мужиловский. Князь Репнин будет вести переговоры с коронным канцлером. Что будет – увидим. А пока что стрелецкому начальнику Матвею Артамонову велено выехать в ваше войско, дабы на месте с гетманом говорить и учинить все, что потребно для помощи...
– Скорее бы только! – вырвалось у Бурляя.
Прозоровский недовольно закусил губу.
– Это, пан посол, не наезд на усадьбу. О великой войне речь ведем...
Враги Русской державы только того и хотят, чтобы все земли наши были на клочья разорваны, чтобы разделить народы наши навечно. Тогда смогут привольно лакомиться сокровищами нашими. Ведаем, одною мыслью живут враги: железною пятою наступить на землю нашу, веру православную поносить и ничтожить. Что делают супостаты! Белую Русь вовсе погубили. Червонную Русь в оковы заковали так, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Разве мы о том не знаем здесь, на Москве?
Голос Прозоровского окреп. Он отодвинул от себя пергаментные свитки и, опершись твердо руками о край стола, говорил:
– Все сие видим, и беды сии укрепляют нашу веру в то, что будем воедино. Хвала и честь великая гетману Богдану Хмельницкому: уразумел он, в чем спасение края вашего. В далекое будущее мысль его проникает. Орлиный лет у гетмана.
– Ведомо государю, – продолжал Прозоровский, – что враги не хотят дать нам свободной дороги к морям Черному и Балтийскому. Замкнуть нам все пути – таков их умысел, и в том едины будут и королева шведская, и король Речи Посполитой, и венецианский дож, и папа Римский, и на том с султаном и ханом примирятся... Вот и говорю, господа послы, – стоим мы накануне дел великих, и должны быть осмотрительны, твердо идя вперед. А теперь, господа послы, прошу ко мне, откушать, чем бог послал.
Слуги освещали дорогу в темном коридоре, высоко держа над головами светильники. Во дворе Силуян Мужиловский, садясь в карету рядом с князем Семеном Васильевичем Прозоровским, подумал:
«На большую дорогу выходит Украина!»
От Спасских ворот к царскому дворцу шли Силуян Мужиловский и Кондрат Бурляй, окруженные с обеих сторон стольниками посольского приказа. Впереди – рынды в белых кафтанах с алебардами. Перед самым дворцом в два ряда – статные, крепкие, как дубы, стрельцы. Царь Алексей Михайлович сидел в тронной зале на кресле из рыбьего зуба. За троном ближние бояре – Бутурлин, Морозов, Прозоровский, Нарышкин, стрелецкий начальник Артамон Матвеев. Чуть пониже – думные дьяки: Ларион Лопухин, Алмаз Иванов, окольничий Богдан Хитров.
Силуян Мужиловский и Кондрат Бурляй низко поклонились, коснувшись правой рукой пола, устланного цветастым персидским ковром. В Тронной палате было торжественно, чинно, строго. Заговорил Мужиловский:
– Великий государь и самодержец всея Руси, от имени гетмана Богдана Хмельницкого со всем Войском бьем тебе челом и вручаем тебе грамоту, в коей покорно просим принять народ наш, войско и всю землю нашу православную под твою высокую руку, а также просим всякую помощь оружием и прочим подать нам, ибо снова объявил посполитое рушение на Украину король польский и снова кардинал-примас и папский нунций угрожают унией вере нашей православной. Одна надежа – держава Русская и ты, великий государь.
На то уповаем.
Мужиловский приблизился, преклонив колено, вручил царю в собственные руки гетманскую грамоту. Государь передал ее князю Прозоровскому, сказавши:
– Зело утешены мы желанием гетмана Богдана Хмельницкого и Войска вашего защищать веру и волю свою. Ведаем мы, что король польский своего слова не сдержал, и мы ему, брату нашему, о том отпишем, а твои слова, посол, приняты нами к сердцу. Быть так: о делах ваших, кои ты тут перечислил, говорить послам гетмана с князем Прозоровским Семеном Васильевичем, с окольничим Богданом Матвеевичем Хитровым да думными дьяками Ларионом Лопухиным и Алмазом Ивановым...
...В тот же день в посольском приказе Силуян Мужиловский рассказывал боярам:
– Присылал король к гетману послов своих, Маховского и Чернецкого, чтобы снова комиссию учинить. Обещали, что посполитого рушения не будет, только бы гетман велел селянам в послушании пребывать. Но тех слов своих не держат. Войско поспешно сбирают и немало уже городов и сел на Волыни и Подолии снова разорили и простых людей невинных замучили. Творят сие поспешно, ибо прослышали, что его царское величество желает заступиться за нас, за веру нашу православную. Также надлежит вам ведать, что коронный канцлер послал своих послов в Стамбул, к султанскому визирю, предупредить его: Москва, мол, с гетманом союз учинить намерена. Султанский чауш Осман-ага в Чигирин прибыл, обещал всякую помощь гетману, лишь бы он с войском и всеми землями перешел в подданство турецкому султану. И гетман чаушу ответ дал такой: мы теперь подданные короля Речи Посполитой и на верность ему крест целовали.
Кондрат Бурляй, который все время молчал, слушая, как ловко сыплет словами Мужиловский, заметил:
– Вы, панове бояре, ведать должны, что, кроме христианского государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Русии самодержца, народ наш никого признавать не хочет и в подданство басурманам не пойдет, лучше погибнет на поле битвы.
– Сие похвалы достойно, – сказал князь Прозоровский. – Царь о том отпишет гетману. Стольник Федор Ладыженский спешно в Чигирин выедет с тем письмом. Вам от султана и его слуги, крымского хана, держаться надлежит в отдалении. Царь указ учинил, – Прозоровский блеснул сквозь очки строгим взглядом, – донским казакам итти оружно на помощь гетману. Гонец завтра повезет указ на Дон.
– Славно! – вырвалось у Мужиловского.
– Обожди, – Прозоровский поднял палец. – Ведомо стало нам, что король Речи Посполитой выступил с войском на Львов. Царь повелел послать королю посольство, еще раз миром предупредить, дабы обиды народу вашему не чинил.
Надежды на успех не возлагаю, но все же будет еще одно предостережение...
– Бесплодно сие, – покачал головой Мужиловский.
– Однако надо, пан Мужиловский. Князь Репнин будет вести переговоры с коронным канцлером. Что будет – увидим. А пока что стрелецкому начальнику Матвею Артамонову велено выехать в ваше войско, дабы на месте с гетманом говорить и учинить все, что потребно для помощи...
– Скорее бы только! – вырвалось у Бурляя.
Прозоровский недовольно закусил губу.
– Это, пан посол, не наезд на усадьбу. О великой войне речь ведем...
Враги Русской державы только того и хотят, чтобы все земли наши были на клочья разорваны, чтобы разделить народы наши навечно. Тогда смогут привольно лакомиться сокровищами нашими. Ведаем, одною мыслью живут враги: железною пятою наступить на землю нашу, веру православную поносить и ничтожить. Что делают супостаты! Белую Русь вовсе погубили. Червонную Русь в оковы заковали так, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Разве мы о том не знаем здесь, на Москве?
Голос Прозоровского окреп. Он отодвинул от себя пергаментные свитки и, опершись твердо руками о край стола, говорил:
– Все сие видим, и беды сии укрепляют нашу веру в то, что будем воедино. Хвала и честь великая гетману Богдану Хмельницкому: уразумел он, в чем спасение края вашего. В далекое будущее мысль его проникает. Орлиный лет у гетмана.
– Ведомо государю, – продолжал Прозоровский, – что враги не хотят дать нам свободной дороги к морям Черному и Балтийскому. Замкнуть нам все пути – таков их умысел, и в том едины будут и королева шведская, и король Речи Посполитой, и венецианский дож, и папа Римский, и на том с султаном и ханом примирятся... Вот и говорю, господа послы, – стоим мы накануне дел великих, и должны быть осмотрительны, твердо идя вперед. А теперь, господа послы, прошу ко мне, откушать, чем бог послал.
Слуги освещали дорогу в темном коридоре, высоко держа над головами светильники. Во дворе Силуян Мужиловский, садясь в карету рядом с князем Семеном Васильевичем Прозоровским, подумал:
«На большую дорогу выходит Украина!»
Глава 13
...В церкви святого Юра отслужили вечерню. Печальный звон растаял над домами Львова. На башне ратуши длиннобородый бронзовый карлик семь раз ударил молотком по наковальне – и семь ударов колокола упало вниз, оповещая жителей, что прошел седьмой час. Августовский вечер дышал влагой.
Пахло дождем. Небо на горизонте рдяно пламенело.
Торговцы закрывали лавки. С ярмарочной площади потянулись обозами подводы. Воеводские стражники шныряли по улицам и переулкам, сторожили по околицам. Заглядывали в возы, будто проверяя, чтобы не было воровства, а на деле искали, что плохо лежит, что не успели продать мужик или баба, и тащили себе в сумы, притороченные к седлам. Если обладатель гуски или курицы, или лукошка с яйцами упирался, стражник люто сверкал глазами и кричал грозно:
– Пся крев! Мытного и торгового не платил? Где квиток?
Пока дядько доставал спрятанный за пазухой квиток, стражник, управившись с гуской, был уже далеко от воза.
На улицах мещане сидели на скамейках перед своими домами. Щелкали тыквенные семечки, время от времени перекидывались словами...
Расталкивая возы и пешеходов, хлеща по чем попало кнутом, бешено промчался воеводский гайдук.
– Дорогу, дорогу послу московского царя!..
Толпа – врассыпную, кто куда. Следом за гайдуком еще десять конных, а потом уже, рассыпая дробный топот полков по каменной мостовой, шестерка коней легко промчала карету. Промелькнул на козлах кучер в синем жупане и высокой шапке. Сидел прямо, как окаменелый, только ветер откидывал вбок длинную бороду.
За каретой скакали русские стрельцы верхами, с любопытством озирали улицу, людей, а за стрельцами, раздувая усы, снова мчались воеводские гайдуки.
И снова тихо на улице, только люди, столпившись у ратуши, шепчутся:
– Король вчера прибыл...
– Да неужто?..
– Вот тебе и неужто!
– Снова, стало быть, война с казаками?
– А на кой ляд нам та война?
– Тебя король не спрашивал...
– Известно!
– Кому шутки, а моего Семена в прошлом году зарубили саблей... да насмерть.
– Кто? Казаки?
– Стражники коронного гетмана. Разгневались, что не угодил пану, плохо выковал панцырь...
– Так-то... Царский посол не зря тут сидит. Видать, вместе с королем будут воевать казаков.
– Не будут!
– Думаешь?
– Помянешь мое слово...
– Эх, нам бы в казаки податься...
– Ты не очень...
– Да я ничего...
Шепотом, тихими голосами, поверяют друг другу свои мысли. Кончился долгий трудовой день. И вот стоят они, городские труженики, кузнецы и бондари, плотники и портные, кожемяки и сапожники... Спорят, гадают, сомневаются... Что завтра? Завтрашний день еще лежит за розовой полосой небосклона...
В воеводском замке, неподалеку от бернардинского костела, зажглись огни. Карета, въехав в ворота, останавливается перед лестницей, по обеим сторонам которой два ряда высоких белых колонн. Князь Борис Репнин и князь Федор Волконский – великие послы московские, в сопровождении дьяка Алмаза Иванова, выйдя из кареты, степенно подымаются по мраморной лестнице.
Навстречу им спешит королевский маршалок. Долгою анфиладою мрачных комнат с темными стенами, украшенными рыцарскими доспехами и оленьими рогами, идут послы в большую залу. В ту минуту, когда они переступают порог этой залы, в противоположных дверях появляются коронный канцлер князь Лешинский и коронный гетман Станислав Потоцкий-Ревера.
Обмен любезностями. Вопросы о здоровье. Потом все располагаются вокруг стола.
Князь Репнин и князь Волконский сидят осанисто и важно, блюдя свой высокий чин. Им уже заранее известно, каков будет ответ коронного канцлера на требования московского царя. Это будет последняя попытка, последний шаг. Коронный канцлер, раздраженно отгибая высокое жабо, которое закрывает ему короткую, подстриженную бородку, поднимается с места.
– Его милость, ясновельможный король наш, обсудив требования брата своего, его величества русского царя, принужден, к великому сожалению, передать ему через вас, панове высокие послы, что удовлетворить эти требования не может. Подтвердить Зборовский трактат король не считает возможным. Провинности Хмельницкому король тогда простит, когда он, Хмельницкий, будет бить королю челом, отдаст булаву и отречется от гетманства. Казаки тоже должны бить челом, сложить оружие и находиться, как прежде, в послушании у своих панов, то есть: пахать землю и платить подати. Реестровых казаков должно быть только шесть тысяч, и жить они могут только на Запорожье. В Киеве и в прочих городах Украины по обе стороны Днепра по-старому должно стоять польское и литовское войско.
Пахло дождем. Небо на горизонте рдяно пламенело.
Торговцы закрывали лавки. С ярмарочной площади потянулись обозами подводы. Воеводские стражники шныряли по улицам и переулкам, сторожили по околицам. Заглядывали в возы, будто проверяя, чтобы не было воровства, а на деле искали, что плохо лежит, что не успели продать мужик или баба, и тащили себе в сумы, притороченные к седлам. Если обладатель гуски или курицы, или лукошка с яйцами упирался, стражник люто сверкал глазами и кричал грозно:
– Пся крев! Мытного и торгового не платил? Где квиток?
Пока дядько доставал спрятанный за пазухой квиток, стражник, управившись с гуской, был уже далеко от воза.
На улицах мещане сидели на скамейках перед своими домами. Щелкали тыквенные семечки, время от времени перекидывались словами...
Расталкивая возы и пешеходов, хлеща по чем попало кнутом, бешено промчался воеводский гайдук.
– Дорогу, дорогу послу московского царя!..
Толпа – врассыпную, кто куда. Следом за гайдуком еще десять конных, а потом уже, рассыпая дробный топот полков по каменной мостовой, шестерка коней легко промчала карету. Промелькнул на козлах кучер в синем жупане и высокой шапке. Сидел прямо, как окаменелый, только ветер откидывал вбок длинную бороду.
За каретой скакали русские стрельцы верхами, с любопытством озирали улицу, людей, а за стрельцами, раздувая усы, снова мчались воеводские гайдуки.
И снова тихо на улице, только люди, столпившись у ратуши, шепчутся:
– Король вчера прибыл...
– Да неужто?..
– Вот тебе и неужто!
– Снова, стало быть, война с казаками?
– А на кой ляд нам та война?
– Тебя король не спрашивал...
– Известно!
– Кому шутки, а моего Семена в прошлом году зарубили саблей... да насмерть.
– Кто? Казаки?
– Стражники коронного гетмана. Разгневались, что не угодил пану, плохо выковал панцырь...
– Так-то... Царский посол не зря тут сидит. Видать, вместе с королем будут воевать казаков.
– Не будут!
– Думаешь?
– Помянешь мое слово...
– Эх, нам бы в казаки податься...
– Ты не очень...
– Да я ничего...
Шепотом, тихими голосами, поверяют друг другу свои мысли. Кончился долгий трудовой день. И вот стоят они, городские труженики, кузнецы и бондари, плотники и портные, кожемяки и сапожники... Спорят, гадают, сомневаются... Что завтра? Завтрашний день еще лежит за розовой полосой небосклона...
В воеводском замке, неподалеку от бернардинского костела, зажглись огни. Карета, въехав в ворота, останавливается перед лестницей, по обеим сторонам которой два ряда высоких белых колонн. Князь Борис Репнин и князь Федор Волконский – великие послы московские, в сопровождении дьяка Алмаза Иванова, выйдя из кареты, степенно подымаются по мраморной лестнице.
Навстречу им спешит королевский маршалок. Долгою анфиладою мрачных комнат с темными стенами, украшенными рыцарскими доспехами и оленьими рогами, идут послы в большую залу. В ту минуту, когда они переступают порог этой залы, в противоположных дверях появляются коронный канцлер князь Лешинский и коронный гетман Станислав Потоцкий-Ревера.
Обмен любезностями. Вопросы о здоровье. Потом все располагаются вокруг стола.
Князь Репнин и князь Волконский сидят осанисто и важно, блюдя свой высокий чин. Им уже заранее известно, каков будет ответ коронного канцлера на требования московского царя. Это будет последняя попытка, последний шаг. Коронный канцлер, раздраженно отгибая высокое жабо, которое закрывает ему короткую, подстриженную бородку, поднимается с места.
– Его милость, ясновельможный король наш, обсудив требования брата своего, его величества русского царя, принужден, к великому сожалению, передать ему через вас, панове высокие послы, что удовлетворить эти требования не может. Подтвердить Зборовский трактат король не считает возможным. Провинности Хмельницкому король тогда простит, когда он, Хмельницкий, будет бить королю челом, отдаст булаву и отречется от гетманства. Казаки тоже должны бить челом, сложить оружие и находиться, как прежде, в послушании у своих панов, то есть: пахать землю и платить подати. Реестровых казаков должно быть только шесть тысяч, и жить они могут только на Запорожье. В Киеве и в прочих городах Украины по обе стороны Днепра по-старому должно стоять польское и литовское войско.