Страница:
О.В.Б.Б.(что означало: Общество велосипедистов из Булон-Бийанкура), держа за середину руля свой гоночный велосипед. Велосипед трясся по мостовой, и его звонок все время позвякивал. Костистый, сутулый и кривоногий Анатоль жмурил глаза от солнца и смотрел куда-то вверх за горизонт, где вырисовывался холм Галибье. Он прислонил велосипед к тротуару и присел, видимо, в ожидании каких-то лестных слов бегло поглядывая по сторонам, в то время как граммофон разносил по всей улице мелодию английской песенки „
That man I love”
[10], исполняемой немного гнусавым, грустным голосом под аккомпанемент саксофона и приглушенной трупы.
Анатоль прекрасно знал, что вскоре появится какой-нибудь мальчишка и станет выпрашивать у него велосипед, чтобы разок прокатиться вокруг квартала, но он, безусловно, откажет, ссылаясь на то, что такой боевой копь — это как вечное перо или как женщина: их никогда не одалживают!
Первыми явились сюда сын Рамели, Джек Шлак, Лопес и Туджурьян, а за ними пришли Лулу и Оливье. Они стояли, засунув руки в карманы, любуясь этим чудом с выгнутым рулем, покрытым пластиком, и сиденьем, вытянутым, словно морда скакуна, потом отважились проверить, крепко ли затянуты гаечки, потрогали тормоза и даже пощупали пальцем, хорошо ли надуты шины. Анатоль согласился приподнять велосипед, чтобы каждый мог убедиться, какой он легкий, затем разгорелась дискуссия, в которой сравнивались достоинства участников шестидневной велосипедной гонки и спортсменов многодневного состязания «Тур де Франс», после чего все принялись сопоставлять сильные стороны чемпионов французских, бельгийских и итальянских. Под конец Анатоль показал свои спортивные туфли и продемонстрировал наилучшую позицию носка в предохранительном упоре на педалях.
— Может, и ты станешь чемпионом? — предположил Оливье.
Анатоль недавно завоевал шестое место среди двенадцати любителей, состязавшихся на Муниципальном велотреке, и считал, что он уже и теперь чемпион, поэтому лицо его приняло несколько таинственное и сдержанное выражение. Рамели заметил, что у машины отсутствует крыло, но это лишь вызвало у всех ироническую улыбку, а сам Анатоль от ответа уклонился. Потом он откусил кусочек сахару — всем известно, чемпионы поддерживают себя так в минуты усталости, — подтянулся, поддел плечом раму и с нежностью понес свою ношу, отныне ставшую для него самым главным в жизни.
«Найдется занятие и посерьезней» — было написано на лицах Лулу и Оливье, которые уже беззаботно насвистывали песенку « Кви-кви-кви», — сказал серый воробей», а за ней другую, про каменщика — « Привет стальным рукам, под солнцем загоревшим», которой их научил школьный учитель гимнастики.
Дойдя до улицы Ламбер, ребята остановились поглазеть на упряжку поставщика вин фирмы «Ашиль Хаузер», на его коней — серого в яблоках и буланого, жующих овес из покачивающихся полотняных мешков, подвешенных к их шеям. Ребята почувствовали сильный запах натруженных и неухоженных кляч. Серый в яблоках коняга пустил пенистую струю, тут же растекшуюся по тощей траве, что росла между камнями мостовой.
— Ну и одёр! — бросил Лулу, которого папаша как-то сводил на бега в Мезон-Лаффит.
Но эти загнанные лошади, такие худосочные, вызывающие жалость, страдающие одышкой, имели что-то общее с местными улицами, их облезлыми домами, щербатой мостовой, тусклыми фасадами зданий. Посыльный в кожаном переднике с шумом вытаскивал ящики со звенящими в них бутылками, взгромождал их на плечо и складывал штабелями на тротуаре. От посыльного тоже несло лошадью, но на нем хоть не было шор, которые придавали животным вид слепцов, прячущих свою слепоту за черными очками.
— Мсье, — спросил Оливье, — а как их зовут, ваших лошадей?
Человек тяжело вздохнул, плюнул на ладони, потер их и решил минутку передохнуть, опершись о свою повозку. Он несколько раз повторил про себя: «Как же их зовут, этих двух, как же их зовут?» — поскольку он недавно поступил на работу к виноторговцу. Но, желая показать, что он уже в курсе дела, ляпнул наугад:
— Вот этого — Брут, а вот того — Нерон.
— Да что ты чепуху городишь! — сказал Лулу.
Став на цыпочки, Оливье почесал лоб буланой лошади, раздвинув ей гриву, нависавшую бахромой на глаза. Потом он проводил Лулу до самого дома.
— Смотри, — воскликнул Лулу, — мамка спустила «флаг».
Это означало, что отец уже вернулся, а они ведь только что повстречали его желтое такси на улице Башле возле ручной повозки склада « Лес и уголь». Ребята попрощались.
— Ну, а ты-то знаешь, что она делает, твоя Мадо? — спросил вдруг Лулу.
— Нет, — холодно ответил Оливье, ожидая, что Лулу сейчас скажет что-нибудь грубое.
— Она шоферша такси.
Оливье постучал себя пальцем по лбу. Нет, этот Лулу совсем соскочил с винта. Разве существуют шоферши такси, таких нет!
— У тебя, видать, летучие мыши на каланче завелись, а?
— Без шуток, — ответил уязвленно Лулу. — Это отец сказал. Он знает все, мой отец. Не понимаешь, что ли, в его деле… А почему ей не быть шофершей такси? Есть ведь летчицы, и немало!
Оливье, оставшись один, прогуливался в полной растерянности. Значит, Мадо водит такси! В сущности, ему было скорее приятно услышать это. Оливье тут же представил себе, как все происходит: за Мадо приезжают в одном такси, чтоб доставить ее к другому такси, очень шикарному, красивому, обтекаемому, точно сигара, и она ведет его не спеша, положив локоть на спущенное стекло, такая же прелестная, как те дамы, которых фотографируют на конкурсах элегантных автомобилей.
— Пойдем, спрячемся где-нибудь!
Он покорно пошел за ней куда-то в подъезд, из которого они спустились по ветхой лестнице в погреб, весь сочившийся сыростью. Девчонка дернула ослабевший болт, на котором едва держался висячий замок, и они ощупью вошли в какой-то закуток, где пахло пролитым вином и угольной пылью. Оливье чиркнул спичкой, и девочка неожиданно поднесла ему бутылку, в горлышко которой была засунута свечка. Итальяночка закрыла дверь погреба, прижалась к Оливье и прошептала:
— Обними меня. Как в кино…
Она была больше и сильнее его и так крепко стиснула Оливье, что ему даже стало чуть больно. В общем, это не было так уж противно, но руки Оливье повисли, и он думал только о том, как бы ее оттолкнуть. Девочка начала его целовать в волосы, в лицо, и он ощутил, что губы у него стали какими-то мокрыми.
— Да ну тебя, — крикнул Оливье, отстраняясь. — Ты грязная…
— Что за младенец? — пожала плечами Итальяночка. — Тебе сколько лет?
— В августе десять будет.
— Ах, только и всего! Ну, тем хуже для тебя!
Она вдруг закружилась, заставив взлететь вокруг ног свою плиссированную юбочку, потом предложила мальчику сесть рядом с ней на балку, которая отделяла угольные брикеты от кокса. Затем вытащила из карманчика своей кофты зеленую книжечку, открыла ее на желтоватой странице, испещренной пунктирными дырочками. Одну полоску она оторвала, подожгла ее от свечи и тут же загасила огонек, чтоб бумажка тлела.
— Эта бумага из Армении, — сказала девочка. — Понюхай, как чудно пахнет!
— Из Армении, как и Туджурьян? — спросил Оливье, вдыхая дымок, заставивший его закашляться.
Это напомнило ему другой запах: аромат эвкалипта, листья которого Виржини кипятила, когда у сына начинался насморк, для ингаляций, и Оливье дышал через сложенную гармоникой воронку над чашей с горячей жидкостью. Но бумага из Армении обладала запахом сухим и дурманящим.
— Туджурьян дурак! — заявила девочка.
Она сожгла сразу несколько листков, и Оливье попросил:
— Дашь мне?
Итальяночка, не скупясь, рванула несколько листков из книжечки и протянула ему. Мальчик поблагодарил, подумав о том, какой это будет хороший сюрприз для Элоди: когда она выйдет из дому за покупками, он сожжет эту армянскую бумагу, чтобы к ее возвращению в квартире хорошо пахло.
— Ну, дай же я тебя поцелую, — сказала девочка, поглаживая золотистые волосы своего спутника.
Она наклонилась и, взяв его за плечи, поцеловала в уши и шею. Оливье было щекотно, и он вздрагивал. Сначала ему понравилось, но едва он почувствовал, что кожа у него опять стала влажной, ему сделалось противно. Вдруг Итальяночка вонзилась в него зубами и, прижав к себе, укусила. Оливье завопил, схватил ее за волосы, заставил отпрянуть и бросил ей прямо в лицо:
— Ты гадкая, гадкая, гадкая!
Он дернул дверь и выбежал, задевая в темноте стены погреба, пока свет не указал ему выход.
На улице мальчик тронул рукой свою мокрую шею, зубы Итальяночки оставили там отметину. Оливье подумал, что эти девчонки — просто какие-то психи. Он чувствовал себя оскорбленным, но не забыл, что пережил на мгновение приятное и незнакомое ему ощущение.
У входа в дом номер 77 он снова увидел Мадо, и ему стало грустно. Оливье сжал в кулаке листки из Армении. А что, если их сохранить для Принцессы? Значит, она шоферша такси, — это его несколько ободряло. Мальчик медленно поднимался по лестнице, подтягиваясь за прутья перил. Он был смущен и недовольно пофыркивал носом.
Глава девятая
Анатоль прекрасно знал, что вскоре появится какой-нибудь мальчишка и станет выпрашивать у него велосипед, чтобы разок прокатиться вокруг квартала, но он, безусловно, откажет, ссылаясь на то, что такой боевой копь — это как вечное перо или как женщина: их никогда не одалживают!
Первыми явились сюда сын Рамели, Джек Шлак, Лопес и Туджурьян, а за ними пришли Лулу и Оливье. Они стояли, засунув руки в карманы, любуясь этим чудом с выгнутым рулем, покрытым пластиком, и сиденьем, вытянутым, словно морда скакуна, потом отважились проверить, крепко ли затянуты гаечки, потрогали тормоза и даже пощупали пальцем, хорошо ли надуты шины. Анатоль согласился приподнять велосипед, чтобы каждый мог убедиться, какой он легкий, затем разгорелась дискуссия, в которой сравнивались достоинства участников шестидневной велосипедной гонки и спортсменов многодневного состязания «Тур де Франс», после чего все принялись сопоставлять сильные стороны чемпионов французских, бельгийских и итальянских. Под конец Анатоль показал свои спортивные туфли и продемонстрировал наилучшую позицию носка в предохранительном упоре на педалях.
— Может, и ты станешь чемпионом? — предположил Оливье.
Анатоль недавно завоевал шестое место среди двенадцати любителей, состязавшихся на Муниципальном велотреке, и считал, что он уже и теперь чемпион, поэтому лицо его приняло несколько таинственное и сдержанное выражение. Рамели заметил, что у машины отсутствует крыло, но это лишь вызвало у всех ироническую улыбку, а сам Анатоль от ответа уклонился. Потом он откусил кусочек сахару — всем известно, чемпионы поддерживают себя так в минуты усталости, — подтянулся, поддел плечом раму и с нежностью понес свою ношу, отныне ставшую для него самым главным в жизни.
«Найдется занятие и посерьезней» — было написано на лицах Лулу и Оливье, которые уже беззаботно насвистывали песенку « Кви-кви-кви», — сказал серый воробей», а за ней другую, про каменщика — « Привет стальным рукам, под солнцем загоревшим», которой их научил школьный учитель гимнастики.
Дойдя до улицы Ламбер, ребята остановились поглазеть на упряжку поставщика вин фирмы «Ашиль Хаузер», на его коней — серого в яблоках и буланого, жующих овес из покачивающихся полотняных мешков, подвешенных к их шеям. Ребята почувствовали сильный запах натруженных и неухоженных кляч. Серый в яблоках коняга пустил пенистую струю, тут же растекшуюся по тощей траве, что росла между камнями мостовой.
— Ну и одёр! — бросил Лулу, которого папаша как-то сводил на бега в Мезон-Лаффит.
Но эти загнанные лошади, такие худосочные, вызывающие жалость, страдающие одышкой, имели что-то общее с местными улицами, их облезлыми домами, щербатой мостовой, тусклыми фасадами зданий. Посыльный в кожаном переднике с шумом вытаскивал ящики со звенящими в них бутылками, взгромождал их на плечо и складывал штабелями на тротуаре. От посыльного тоже несло лошадью, но на нем хоть не было шор, которые придавали животным вид слепцов, прячущих свою слепоту за черными очками.
— Мсье, — спросил Оливье, — а как их зовут, ваших лошадей?
Человек тяжело вздохнул, плюнул на ладони, потер их и решил минутку передохнуть, опершись о свою повозку. Он несколько раз повторил про себя: «Как же их зовут, этих двух, как же их зовут?» — поскольку он недавно поступил на работу к виноторговцу. Но, желая показать, что он уже в курсе дела, ляпнул наугад:
— Вот этого — Брут, а вот того — Нерон.
— Да что ты чепуху городишь! — сказал Лулу.
Став на цыпочки, Оливье почесал лоб буланой лошади, раздвинув ей гриву, нависавшую бахромой на глаза. Потом он проводил Лулу до самого дома.
— Смотри, — воскликнул Лулу, — мамка спустила «флаг».
Это означало, что отец уже вернулся, а они ведь только что повстречали его желтое такси на улице Башле возле ручной повозки склада « Лес и уголь». Ребята попрощались.
— Ну, а ты-то знаешь, что она делает, твоя Мадо? — спросил вдруг Лулу.
— Нет, — холодно ответил Оливье, ожидая, что Лулу сейчас скажет что-нибудь грубое.
— Она шоферша такси.
Оливье постучал себя пальцем по лбу. Нет, этот Лулу совсем соскочил с винта. Разве существуют шоферши такси, таких нет!
— У тебя, видать, летучие мыши на каланче завелись, а?
— Без шуток, — ответил уязвленно Лулу. — Это отец сказал. Он знает все, мой отец. Не понимаешь, что ли, в его деле… А почему ей не быть шофершей такси? Есть ведь летчицы, и немало!
Оливье, оставшись один, прогуливался в полной растерянности. Значит, Мадо водит такси! В сущности, ему было скорее приятно услышать это. Оливье тут же представил себе, как все происходит: за Мадо приезжают в одном такси, чтоб доставить ее к другому такси, очень шикарному, красивому, обтекаемому, точно сигара, и она ведет его не спеша, положив локоть на спущенное стекло, такая же прелестная, как те дамы, которых фотографируют на конкурсах элегантных автомобилей.
*
Около еврейской мясной лавки Оливье рассматривал огородные плантации своего друга Рамели — фасоль и чечевица прорастали здесь во влажной гигроскопической вате, — как вдруг к нему подошла пожать руку девчонка, которую дети прозвали Итальяночкой. Эта четырнадцатилетняя девочка с кокетливыми локонами на висках, с подмазанными розовой помадой губами явно подражала «роковым» киноактрисам, и подростки всего квартала тискали ее по углам, нащупывая едва намечавшуюся грудь, лаская смуглую шею и черные кудри в надежде получить от нее нечто большее. И тальяночка предложила Оливье:— Пойдем, спрячемся где-нибудь!
Он покорно пошел за ней куда-то в подъезд, из которого они спустились по ветхой лестнице в погреб, весь сочившийся сыростью. Девчонка дернула ослабевший болт, на котором едва держался висячий замок, и они ощупью вошли в какой-то закуток, где пахло пролитым вином и угольной пылью. Оливье чиркнул спичкой, и девочка неожиданно поднесла ему бутылку, в горлышко которой была засунута свечка. Итальяночка закрыла дверь погреба, прижалась к Оливье и прошептала:
— Обними меня. Как в кино…
Она была больше и сильнее его и так крепко стиснула Оливье, что ему даже стало чуть больно. В общем, это не было так уж противно, но руки Оливье повисли, и он думал только о том, как бы ее оттолкнуть. Девочка начала его целовать в волосы, в лицо, и он ощутил, что губы у него стали какими-то мокрыми.
— Да ну тебя, — крикнул Оливье, отстраняясь. — Ты грязная…
— Что за младенец? — пожала плечами Итальяночка. — Тебе сколько лет?
— В августе десять будет.
— Ах, только и всего! Ну, тем хуже для тебя!
Она вдруг закружилась, заставив взлететь вокруг ног свою плиссированную юбочку, потом предложила мальчику сесть рядом с ней на балку, которая отделяла угольные брикеты от кокса. Затем вытащила из карманчика своей кофты зеленую книжечку, открыла ее на желтоватой странице, испещренной пунктирными дырочками. Одну полоску она оторвала, подожгла ее от свечи и тут же загасила огонек, чтоб бумажка тлела.
— Эта бумага из Армении, — сказала девочка. — Понюхай, как чудно пахнет!
— Из Армении, как и Туджурьян? — спросил Оливье, вдыхая дымок, заставивший его закашляться.
Это напомнило ему другой запах: аромат эвкалипта, листья которого Виржини кипятила, когда у сына начинался насморк, для ингаляций, и Оливье дышал через сложенную гармоникой воронку над чашей с горячей жидкостью. Но бумага из Армении обладала запахом сухим и дурманящим.
— Туджурьян дурак! — заявила девочка.
Она сожгла сразу несколько листков, и Оливье попросил:
— Дашь мне?
Итальяночка, не скупясь, рванула несколько листков из книжечки и протянула ему. Мальчик поблагодарил, подумав о том, какой это будет хороший сюрприз для Элоди: когда она выйдет из дому за покупками, он сожжет эту армянскую бумагу, чтобы к ее возвращению в квартире хорошо пахло.
— Ну, дай же я тебя поцелую, — сказала девочка, поглаживая золотистые волосы своего спутника.
Она наклонилась и, взяв его за плечи, поцеловала в уши и шею. Оливье было щекотно, и он вздрагивал. Сначала ему понравилось, но едва он почувствовал, что кожа у него опять стала влажной, ему сделалось противно. Вдруг Итальяночка вонзилась в него зубами и, прижав к себе, укусила. Оливье завопил, схватил ее за волосы, заставил отпрянуть и бросил ей прямо в лицо:
— Ты гадкая, гадкая, гадкая!
Он дернул дверь и выбежал, задевая в темноте стены погреба, пока свет не указал ему выход.
На улице мальчик тронул рукой свою мокрую шею, зубы Итальяночки оставили там отметину. Оливье подумал, что эти девчонки — просто какие-то психи. Он чувствовал себя оскорбленным, но не забыл, что пережил на мгновение приятное и незнакомое ему ощущение.
У входа в дом номер 77 он снова увидел Мадо, и ему стало грустно. Оливье сжал в кулаке листки из Армении. А что, если их сохранить для Принцессы? Значит, она шоферша такси, — это его несколько ободряло. Мальчик медленно поднимался по лестнице, подтягиваясь за прутья перил. Он был смущен и недовольно пофыркивал носом.
Глава девятая
По мере того как Оливье теснее вживался в быт улицы, проникал в секреты, кроющиеся за фасадами ее домов, какая-то часть его жизни уходила в прошлое. Растворялись, рассеивались мучающие его чары галантерейной лавочки, тускнел и таял весь этот мир мотков ниток, иголок, ножниц, лент и резинок, заслоненный новыми яркими впечатлениями. В потрясенном сознании мальчика видения нового и старого смешивались, наслаивались друг на друга. Терял четкость образ Виржини, что-то приобретая от Мадо или Элоди, пока какой-нибудь факт, случай, встреча снова не заставляли всплыть в памяти ее безжизненную светловолосую голову и не погружали ребенка в тоску и задумчивость.
Кузина протянула ему только что выглаженную рубашку, от которой так хорошо пахло, и, посмотрев на заштопанный локоть, сказала:
— Как она искусно чинила, твоя мама!
Кровь прилила к лицу мальчика. Он сел на диван как был неодетым, с голой грудью, и растерянно смотрел на белые клеточки штопки. Замечание Элоди пробудило в нем уснувшие, казалось, воспоминания. Он уставился на свой теперь такой бесполезный школьный ранец, потом оделся, вышел и примкнул к компании ребят, окруживших Туджурьяна, который хвастался, что он «парень дошлый!», а после глазел на Анатоля, пробовавшего, хорошо ли качает его велосипедный насос.
Как-то утром Оливье услыхал, как Рири говорил малышу Жан-Жаку: «Да не реви ты, увидишь еще свою мать!» И это выражение, уже много раз слышанное, предстало перед ним в новом свете. Если б Рири сказал так ему, Оливье, он бы, наверно, теперь ответил: «Нет, я не увижу ее больше».
На улице Лаба показался Красавчик Мак, подошел к ребятам и картинно поиграл мускулами под тонкой тканью костюма. Так как ему хотелось повозиться с детьми, а по возрасту это было не совсем, пожалуй, уместно, Мак старался быть развязным, красовался, подходил то к одному, то к другому, внезапно поворачивался с гибкостью тореадора или низко кланялся, размахивая шляпой, оттопыривал лацканы пиджака, оттягивал манжеты, поглядывал на ручные часы — и все это делал непринужденно, почти как Жюль Берри, порой застывал на месте и играл на публику, изображая то мастеров балета, то оперных певцов; такие приемы людям взрослым показались бы смешными, но на подростков они производили впечатление.
Мак выбрасывал рывком перед собой кулаки, наносил боковой удар по первому попавшемуся подбородку, а затем выдавал «апперкот» в сторону Оливье:
— Ну-ка, дай сдачи, малыш!
Мальчик немедленно становился в оборонительную позицию и начинал прыгать на месте. Он уже нередко в этом тренировался, вовлекая Лулу и Капдевера в товарищеские бои. Оливье добыл себе пеньковую веревку и прыгал через нее как через скакалку. Ребята дразнили его девчонкой, но он отвечал:
— А вот и не девчонка — я боксер!
Мальчик укладывал в карман разлохматившуюся веревку и начинал боксировать с собственной тенью, окрестив ее Максом Шмелингом или Примо Карнера, сам наносил удары и оборонялся от них.
Выглядело это весьма комично: Оливье стукал самого себя под подбородок, падал и подымался с пола, ерзая спиной по стене, косил глаза, гримасничал, делая вид, что у него искры из глаз сыплются. Затем считал вслух над своим распростертым, но невидимым телом и, окончательно раздвоившись, вставал при счете девять, чтоб поразить своего врага.
Однажды утром он отправился вместе с Элоди на рынок на улицу Рамей. Пока она выбирала кочан, к ней сзади прижался Мак, насвистывая сквозь зубы американскую песенку. Красавчик подбросил кочан над ее головой, многозначительно поглядывая на Элоди. Он попробовал прихватить ее за локоток, но она спокойно высвободилась и, с полным безразличием посмотрев на него, сказала:
— Зря теряете время, берегитесь — у печатников тоже есть мускулы.
Тогда Мак, невзирая на разъяренные взгляды торговки, начал забавляться тем, что бросал кочны в корзинку Элоди, заверяя, что в капусте тьма младенцев, а потом отошел и, кривляясь, повторял:
— Нет, это невозможно, право, невозможно!
— Не водился бы ты с подобными типами! — сказала Элоди, вынимая кочны из своей корзинки.
Она никому в Париже не доверяла — ни мужчинам, ни женщинам. Едва отвечала и на любезное приветствие Мадо при встрече в подъезде: «Здравствуйте, мадам!» Принцесса как-то заметила мальчику:
— Она ведь хорошенькая, твоя кузиночка. Если б она умела еще одеваться и пользоваться косметикой…
Но Жан был бдителен и берег свою молодую жену от городских соблазнов, в том числе от губной помады и, конечно, от перманента.
Весь день Оливье прогуливался, смотрел, слушал. Он шел, уставившись на кончики своих сандалий: левой, правой, снова левой… и ему чудилось, что это земля движется, бежит у него под ногами. Если же мальчик смотрел прямо перед собой и забывал считать шаги, то ему казалось, будто он стоит неподвижно, а вокруг перемещаются улицы, и он вдыхал запахи перца, корицы, гвоздики у торговца семенами, видел блистающий ярким светом ювелирный магазин — лучи этого света отражались в каждой броши, в сережках, кольцах, — замечал завсегдатая кафе, сидящего на террасе и уныло созерцающего стопку блюдец, через витрину парикмахерской видел вереницу дам, сидящих под сушильными, с множеством проводов аппаратами для перманента, а на улице — цепочку похожих на игрушки такси, в итальянской колбасной — подвешенные к потолку окорока и колбасы с белым, как пудра, налетом, на тротуаре — посыльного с двухколесной тележкой и ящиком на ней, в окнах — ожидающих клиентов портных, с висящим змейкой на шее клеенчатым метром.
Вот какие-то две девочки, именуя друг друга «Дорогая мадам!», везут деревянные колясочки с тряпичными розовыми куколками, набитыми отрубями. Молодой араб пускает мыльные пузыри через соломинку и пытается поймать их на лету. Парень из гаража с улицы Лекюйе размеренными движениями накачивает бензин и отвечает «Нет!» какой-то цыганке, предлагающей ему купить одну из ивовых корзинок, что нанизаны у нее на руках до самых плеч. Чуть дальше четверо ребят в красных передничках, взявшись за руки, бесконечно повторяют одно и то же: « Станем в круг, станем в круг!..»
Оливье останавливался то тут, то там и, улыбаясь, с любопытством осматривался. Иногда он твердил свое имя: «Оливье, Оливье, Оливье…», а потом фамилию: «Шатонеф, Шатонеф, Шатонеф…» — и наконец соединял их: «Оливье Шатонеф, Оливье Шатонеф, Оливье Шатонеф…» — и уже переставал понимать, что говорит о себе самом. Совсем как в классе, когда Бибиш вызывал на перекличке всех подряд, хотя он превосходно знал, кто отсутствует: «Аллар? — Здесь. — Бедарье? — Я здесь, мсье! — Бланшар? — Весь здесь, мсье!— (За это ему придется в наказание написать строк пятьдесят!) — Шатонеф? — Я здесь! — Карлетти? — Его нет, мсье! — Капдевер? — Вот он, я!— (Сто строк после уроков этому плохо воспитанному Капдеверу!) — Кулон, Делаж, Делаланд… — Зесь, зесь, зесь,мсье…» Прямо как игра в «считалку».
В книжной лавке на улице Жюно какой-то писатель, плешивый, в очках с толстыми стеклами, раздавал автографы. Для этой важной церемонии он надел темный костюм с чересчур придавленными лацканами, галстук бабочкой, похожий на пропеллер. Писатель, с торчащими из рукавов пиджака целлулоидными манжетами, держа наготове ручку, смотрел на людей, протягивавших ему книги, с лукавым, самодовольным и вместо с тем неуловимо ироническим видом и, набрасывая на странице несколько строчек, время от времени смотрел куда-то вверх, в поисках вдохновения. А вокруг теснились люди, как мотыльки, привлеченные светом лампы. Оливье созерцал эту чудаковатую личность, и в какой-то миг их взгляды встретились через витрину. У мальчишки появилось желание скорчить ему рожицу, но он побрел дальше по улице, изображая, будто что-то пишет рукой в воздухе.
Иногда Оливье шел следом за каким-нибудь элегантным господином, изучая движения его трости — решительный толчок вперед, затем стук трости о тротуар, небольшая заминка, снова легкое раскачивание. Или же пытался ходить по-утиному, как Чаплин, вращая воображаемой тросточкой. Или вытягивал вдруг руки вперед, закрывал глаза и играл сам с собой в лунатика или в слепца.
Оливье гулял в скверах, где скрипит песок под ногами, выбирая шикарные аллеи со стороны улицы Коленкур, что ведут к перпендикулярным улочкам с виллами, утопающими в цветах, и мастерскими художников с огромными стеклянными окнами. И город становился прекрасным, как в мечтах Люсьена Заики, который никогда не углублялся в прошлое, а был весь устремлен в будущее, город, точно большой лес с подлеском и полянами, зеленый, грибной, с огромными деревьями, красивыми камнями, белками, птицами, а также удивительными животными, которых называют людьми.
Кое-кто улыбался при виде этого флага, потому что он вносил яркую нотку в монотонность фасадов. Другие, вроде Гастуне, беспокоились — нет ли тут какого-нибудь революционного намека, и по этому поводу состоялось короткое секретное совещание. Когда Бугра вечером свернул и убрал свой флаг, многие вздохнули с облегчением.
Прошло два дня, и знамя снова появилось в окне. Все утро Гастуне прогуливался неподалеку, бросая оскорбленные взгляды на возмутительную, по его мнению, эмблему. Он даже крикнул разок: «Убирайся в Москву!» — но Бугра и не показался. Вечером флаг был опять убран, но наутро водворен на место. Это уже вызвало вихрь волнений, обсуждалось, кто «за», кто «против», завязывались споры, а один рабочий из предприятия Дардара чуть не сцепился с Громаляром, которого подстрекала к драке жена.
На следующий день, когда Бугра, сидя у окна рядом со своим флагом, раскуривал трубочку, наблюдая, как клубы бурого дыма тают в теплом воздухе, в дело вмешалась полиция. Комиссар, сопровождаемый двумя полицейскими, заявил, что это запрещено муниципальным советом, и потребовал от Бугра немедленно убрать стяг.
— Что, что вы говорите? — переспросил Бугра, поднеся ладонь к уху.
Полицейский чиновник был вынужден повторить свою фразу громче, тщательно выговаривая слова, а его подручные молча ожидали, заложив пальцы за пояс.
— Ах, вот оно что? — сказал Бугра. — Всего и делов… Ну обождите…
Он очистил свою трубку, постучав ею о подоконник, снова набил и ушел за спичками. Вернувшись, начал ее со смаком раскуривать и даже предложил табачка комиссару, но тот отказался весьма сухо. Тогда Бугра вытащил из-под куртки какой-то маленький томик в красной обложке и заявил, что это у него Гражданский кодекс, «который каждый француз должен читать и обдумывать». Перелистывая странички, Бугра поинтересовался:
— Ваше запрещение — это какая статья?
— Это не статья, — смущенно сказал комиссар, — а просто запрет…
— Ну, тогда укажите, по какому параграфу, — попросил Бугра, доброжелательно улыбаясь.
Комиссар коротко бросил: «О чем спорить?» — но Бугра ответил:
— Не беспокойтесь, комиссар, конечно, у нас не форт Шаброль, но я хотел бы задать вам еще два-три вопроса…
Старик стал и впрямь напыщенно цитировать статьи Гражданского кодекса, хотя большинство из них не имело прямого отношения к вопросу.
Вскоре на улице собралась толпа. Гастуне, Громаляр и булочник оказались единомышленниками и считали, что закон следует соблюдать. Им противостояли все, кто хотели позабавиться. Дети же и еще несколько человек, наоборот, все принимали всерьез. Бугра отстаивал свое право украсить окно «честным патриотическим знаменем».
— Патриотическим, скажешь тоже! — шумел Гастуне.
Кузина протянула ему только что выглаженную рубашку, от которой так хорошо пахло, и, посмотрев на заштопанный локоть, сказала:
— Как она искусно чинила, твоя мама!
Кровь прилила к лицу мальчика. Он сел на диван как был неодетым, с голой грудью, и растерянно смотрел на белые клеточки штопки. Замечание Элоди пробудило в нем уснувшие, казалось, воспоминания. Он уставился на свой теперь такой бесполезный школьный ранец, потом оделся, вышел и примкнул к компании ребят, окруживших Туджурьяна, который хвастался, что он «парень дошлый!», а после глазел на Анатоля, пробовавшего, хорошо ли качает его велосипедный насос.
Как-то утром Оливье услыхал, как Рири говорил малышу Жан-Жаку: «Да не реви ты, увидишь еще свою мать!» И это выражение, уже много раз слышанное, предстало перед ним в новом свете. Если б Рири сказал так ему, Оливье, он бы, наверно, теперь ответил: «Нет, я не увижу ее больше».
На улице Лаба показался Красавчик Мак, подошел к ребятам и картинно поиграл мускулами под тонкой тканью костюма. Так как ему хотелось повозиться с детьми, а по возрасту это было не совсем, пожалуй, уместно, Мак старался быть развязным, красовался, подходил то к одному, то к другому, внезапно поворачивался с гибкостью тореадора или низко кланялся, размахивая шляпой, оттопыривал лацканы пиджака, оттягивал манжеты, поглядывал на ручные часы — и все это делал непринужденно, почти как Жюль Берри, порой застывал на месте и играл на публику, изображая то мастеров балета, то оперных певцов; такие приемы людям взрослым показались бы смешными, но на подростков они производили впечатление.
Мак выбрасывал рывком перед собой кулаки, наносил боковой удар по первому попавшемуся подбородку, а затем выдавал «апперкот» в сторону Оливье:
— Ну-ка, дай сдачи, малыш!
Мальчик немедленно становился в оборонительную позицию и начинал прыгать на месте. Он уже нередко в этом тренировался, вовлекая Лулу и Капдевера в товарищеские бои. Оливье добыл себе пеньковую веревку и прыгал через нее как через скакалку. Ребята дразнили его девчонкой, но он отвечал:
— А вот и не девчонка — я боксер!
Мальчик укладывал в карман разлохматившуюся веревку и начинал боксировать с собственной тенью, окрестив ее Максом Шмелингом или Примо Карнера, сам наносил удары и оборонялся от них.
Выглядело это весьма комично: Оливье стукал самого себя под подбородок, падал и подымался с пола, ерзая спиной по стене, косил глаза, гримасничал, делая вид, что у него искры из глаз сыплются. Затем считал вслух над своим распростертым, но невидимым телом и, окончательно раздвоившись, вставал при счете девять, чтоб поразить своего врага.
Однажды утром он отправился вместе с Элоди на рынок на улицу Рамей. Пока она выбирала кочан, к ней сзади прижался Мак, насвистывая сквозь зубы американскую песенку. Красавчик подбросил кочан над ее головой, многозначительно поглядывая на Элоди. Он попробовал прихватить ее за локоток, но она спокойно высвободилась и, с полным безразличием посмотрев на него, сказала:
— Зря теряете время, берегитесь — у печатников тоже есть мускулы.
Тогда Мак, невзирая на разъяренные взгляды торговки, начал забавляться тем, что бросал кочны в корзинку Элоди, заверяя, что в капусте тьма младенцев, а потом отошел и, кривляясь, повторял:
— Нет, это невозможно, право, невозможно!
— Не водился бы ты с подобными типами! — сказала Элоди, вынимая кочны из своей корзинки.
Она никому в Париже не доверяла — ни мужчинам, ни женщинам. Едва отвечала и на любезное приветствие Мадо при встрече в подъезде: «Здравствуйте, мадам!» Принцесса как-то заметила мальчику:
— Она ведь хорошенькая, твоя кузиночка. Если б она умела еще одеваться и пользоваться косметикой…
Но Жан был бдителен и берег свою молодую жену от городских соблазнов, в том числе от губной помады и, конечно, от перманента.
Весь день Оливье прогуливался, смотрел, слушал. Он шел, уставившись на кончики своих сандалий: левой, правой, снова левой… и ему чудилось, что это земля движется, бежит у него под ногами. Если же мальчик смотрел прямо перед собой и забывал считать шаги, то ему казалось, будто он стоит неподвижно, а вокруг перемещаются улицы, и он вдыхал запахи перца, корицы, гвоздики у торговца семенами, видел блистающий ярким светом ювелирный магазин — лучи этого света отражались в каждой броши, в сережках, кольцах, — замечал завсегдатая кафе, сидящего на террасе и уныло созерцающего стопку блюдец, через витрину парикмахерской видел вереницу дам, сидящих под сушильными, с множеством проводов аппаратами для перманента, а на улице — цепочку похожих на игрушки такси, в итальянской колбасной — подвешенные к потолку окорока и колбасы с белым, как пудра, налетом, на тротуаре — посыльного с двухколесной тележкой и ящиком на ней, в окнах — ожидающих клиентов портных, с висящим змейкой на шее клеенчатым метром.
Вот какие-то две девочки, именуя друг друга «Дорогая мадам!», везут деревянные колясочки с тряпичными розовыми куколками, набитыми отрубями. Молодой араб пускает мыльные пузыри через соломинку и пытается поймать их на лету. Парень из гаража с улицы Лекюйе размеренными движениями накачивает бензин и отвечает «Нет!» какой-то цыганке, предлагающей ему купить одну из ивовых корзинок, что нанизаны у нее на руках до самых плеч. Чуть дальше четверо ребят в красных передничках, взявшись за руки, бесконечно повторяют одно и то же: « Станем в круг, станем в круг!..»
Оливье останавливался то тут, то там и, улыбаясь, с любопытством осматривался. Иногда он твердил свое имя: «Оливье, Оливье, Оливье…», а потом фамилию: «Шатонеф, Шатонеф, Шатонеф…» — и наконец соединял их: «Оливье Шатонеф, Оливье Шатонеф, Оливье Шатонеф…» — и уже переставал понимать, что говорит о себе самом. Совсем как в классе, когда Бибиш вызывал на перекличке всех подряд, хотя он превосходно знал, кто отсутствует: «Аллар? — Здесь. — Бедарье? — Я здесь, мсье! — Бланшар? — Весь здесь, мсье!— (За это ему придется в наказание написать строк пятьдесят!) — Шатонеф? — Я здесь! — Карлетти? — Его нет, мсье! — Капдевер? — Вот он, я!— (Сто строк после уроков этому плохо воспитанному Капдеверу!) — Кулон, Делаж, Делаланд… — Зесь, зесь, зесь,мсье…» Прямо как игра в «считалку».
В книжной лавке на улице Жюно какой-то писатель, плешивый, в очках с толстыми стеклами, раздавал автографы. Для этой важной церемонии он надел темный костюм с чересчур придавленными лацканами, галстук бабочкой, похожий на пропеллер. Писатель, с торчащими из рукавов пиджака целлулоидными манжетами, держа наготове ручку, смотрел на людей, протягивавших ему книги, с лукавым, самодовольным и вместо с тем неуловимо ироническим видом и, набрасывая на странице несколько строчек, время от времени смотрел куда-то вверх, в поисках вдохновения. А вокруг теснились люди, как мотыльки, привлеченные светом лампы. Оливье созерцал эту чудаковатую личность, и в какой-то миг их взгляды встретились через витрину. У мальчишки появилось желание скорчить ему рожицу, но он побрел дальше по улице, изображая, будто что-то пишет рукой в воздухе.
Иногда Оливье шел следом за каким-нибудь элегантным господином, изучая движения его трости — решительный толчок вперед, затем стук трости о тротуар, небольшая заминка, снова легкое раскачивание. Или же пытался ходить по-утиному, как Чаплин, вращая воображаемой тросточкой. Или вытягивал вдруг руки вперед, закрывал глаза и играл сам с собой в лунатика или в слепца.
Оливье гулял в скверах, где скрипит песок под ногами, выбирая шикарные аллеи со стороны улицы Коленкур, что ведут к перпендикулярным улочкам с виллами, утопающими в цветах, и мастерскими художников с огромными стеклянными окнами. И город становился прекрасным, как в мечтах Люсьена Заики, который никогда не углублялся в прошлое, а был весь устремлен в будущее, город, точно большой лес с подлеском и полянами, зеленый, грибной, с огромными деревьями, красивыми камнями, белками, птицами, а также удивительными животными, которых называют людьми.
*
Проснувшись однажды утром, улица так и ахнула от удивления, обнаружив нечто совершенно неожиданное: окно Бугра было украшено великолепным красным флагом с золочеными кистями и серебряной надписью, прячущейся в складках полотнища — из-за чего ее трудно было прочесть.Кое-кто улыбался при виде этого флага, потому что он вносил яркую нотку в монотонность фасадов. Другие, вроде Гастуне, беспокоились — нет ли тут какого-нибудь революционного намека, и по этому поводу состоялось короткое секретное совещание. Когда Бугра вечером свернул и убрал свой флаг, многие вздохнули с облегчением.
Прошло два дня, и знамя снова появилось в окне. Все утро Гастуне прогуливался неподалеку, бросая оскорбленные взгляды на возмутительную, по его мнению, эмблему. Он даже крикнул разок: «Убирайся в Москву!» — но Бугра и не показался. Вечером флаг был опять убран, но наутро водворен на место. Это уже вызвало вихрь волнений, обсуждалось, кто «за», кто «против», завязывались споры, а один рабочий из предприятия Дардара чуть не сцепился с Громаляром, которого подстрекала к драке жена.
На следующий день, когда Бугра, сидя у окна рядом со своим флагом, раскуривал трубочку, наблюдая, как клубы бурого дыма тают в теплом воздухе, в дело вмешалась полиция. Комиссар, сопровождаемый двумя полицейскими, заявил, что это запрещено муниципальным советом, и потребовал от Бугра немедленно убрать стяг.
— Что, что вы говорите? — переспросил Бугра, поднеся ладонь к уху.
Полицейский чиновник был вынужден повторить свою фразу громче, тщательно выговаривая слова, а его подручные молча ожидали, заложив пальцы за пояс.
— Ах, вот оно что? — сказал Бугра. — Всего и делов… Ну обождите…
Он очистил свою трубку, постучав ею о подоконник, снова набил и ушел за спичками. Вернувшись, начал ее со смаком раскуривать и даже предложил табачка комиссару, но тот отказался весьма сухо. Тогда Бугра вытащил из-под куртки какой-то маленький томик в красной обложке и заявил, что это у него Гражданский кодекс, «который каждый француз должен читать и обдумывать». Перелистывая странички, Бугра поинтересовался:
— Ваше запрещение — это какая статья?
— Это не статья, — смущенно сказал комиссар, — а просто запрет…
— Ну, тогда укажите, по какому параграфу, — попросил Бугра, доброжелательно улыбаясь.
Комиссар коротко бросил: «О чем спорить?» — но Бугра ответил:
— Не беспокойтесь, комиссар, конечно, у нас не форт Шаброль, но я хотел бы задать вам еще два-три вопроса…
Старик стал и впрямь напыщенно цитировать статьи Гражданского кодекса, хотя большинство из них не имело прямого отношения к вопросу.
Вскоре на улице собралась толпа. Гастуне, Громаляр и булочник оказались единомышленниками и считали, что закон следует соблюдать. Им противостояли все, кто хотели позабавиться. Дети же и еще несколько человек, наоборот, все принимали всерьез. Бугра отстаивал свое право украсить окно «честным патриотическим знаменем».
— Патриотическим, скажешь тоже! — шумел Гастуне.