Са­Ба­Тье Ро­Бер. Шведские спички

   — А ну, жи­вей уби­рай­ся, брысь от­сю­да, до­ешь на ули­це, крош­ки всю­ду на­бро­сал, ло­дырь ты эда­кий!
   По­че­му у нее вы­рва­лись эти сло­ва? От­да­ва­ла ли она се­бе в этом от­чет? Мо­жет быть, по­то­му, что зер­ка­ло от­ра­зи­ло гу­си­ные лап­ки мор­щин во­круг глаз? А мо­жет быть, по­то­му, что она не­ма­ло го­ря хлеб­ну­ла в жиз­ни? Кон­сь­ерж­ка смот­ре­ла вслед ухо­дя­ще­му Оли­вье и, не­мно­го ос­тыв, па­ли­ла се­бе рю­моч­ку «каль­ва­до­са», вы­пи­ла его с удо­воль­ст­ви­ем ла­ком­ки, по­том ре­ши­тель­но сжа­ла гу­бы.

*

   Оли­вье вы­шел из подъ­ез­да, ус­та­вив­шись на нос­ки сво­их сан­да­лий. На гу­бах его ос­тал­ся со­ле­ный прив­кус. По­че­му Аль­бер­ти­на за­го­во­ри­ла о шер­сти? Он вро­де по­нял, но это ка­за­лось ему та­ким ме­лоч­ным. Толь­ко не­де­ля про­шла со дня ро­ко­во­го со­бы­тия. На ли­ст­ке еже­днев­но­го ка­лен­да­ря для за­пи­си на­ме­чен­ных дел стоя­ла боль­шая крас­ная циф­ра 30, за ней сле­до­ва­ло вы­ве­ден­ное чер­ным сло­во ап­рель, а на об­лож­ке кра­со­вал­ся год, обо­зна­чен­ный зо­ло­ты­ми циф­ра­ми. Его мать под ко­нец ка­ж­до­го ме­ся­ца обыч­но под­би­ва­ла рас­хо­ды и го­то­ви­ла сче­та для по­ку­па­те­лей га­лан­те­рей­ных то­ва­ров. Маль­чик взби­рал­ся на вы­со­кий та­бу­рет, сто­яв­ший у кас­сы, а мать, об­ло­ко­тив­шись о по­ли­ро­ван­ный стол, на ко­то­ром ле­жал де­ре­вян­ный метр, дик­то­ва­ла ему: фио­ле­то­вый фай, зо­ло­че­ные кис­ти, нит­ки, под­клад­ка, бу­маж­ные лен­ты, ви­той шнур, шпуль­ки, порт­нов­ский при­клад…и циф­ры по­яв­ля­лись на краю стро­чек в уз­ких гра­фах — весь лист был в се­рую се­точ­ку. По­том Оли­вье го­то­вил кви­тан­ции, под­чер­ки­вал ка­ран­да­шом сум­му вы­че­тов ввер­ху, над ко­лон­ка­ми.
   По­сле про­вер­ки — это де­ла­ла его мать — сче­та ук­ла­ды­ва­лись в куч­ку на сто­ле, под тя­же­лый маг­нит с крас­ной руч­кой, на ко­то­ром все­гда тор­ча­ло не­сколь­ко бу­ла­вок. А поз­же все эти сче­та рас­со­вы­ва­ли по кон­вер­там с про­зрач­ным квад­ра­ти­ком на ли­це­вой сто­ро­не и на­прав­ля­ли их ад­ре­са­там.
   Ма­ма Оли­вье бы­ла строй­ной то­нень­кой жен­щи­ной, изящ­ные чер­ты ее ли­ца ос­ве­ща­лись боль­ши­ми гла­за­ми ка­ко­го-то не­обык­но­вен­но­го зе­ле­но­го цве­та, ко­то­рый Оли­вье унас­ле­до­вал от нее, во­ло­сы бы­ли свет­лы­ми, как ко­но­п­ля, она при­че­сы­ва­ла их глад­ко, со­би­рая сза­ди в тя­же­лый узел, и за­ка­лы­ва­ла че­ре­па­хо­вым греб­нем. На за­стек­лен­ной две­ри под яр­лыч­ка­ми рек­лам ху­дож­ник вы­вел жел­ты­ми про­пис­ны­ми бу­к­ва­ми: Ма­дам вдо­ва Вир­жи­ни Ша­то­неф, но она стер­ла «ма­дам вдо­ва», и по­сле это­го на стек­ле ос­та­лись ка­кие-то сле­ды. Хо­тя Вир­жи­ни бы­ло уже три­дцать, ее все еще зва­ли «ма­де­муа­зель», что сме­ши­ло ее, и она ка­ж­дый раз по­ка­зы­ва­ла на Оли­вье. В та­ких слу­ча­ях ка­ва­ле­ры пус­ка­лись на по­шлые ухищ­ре­ния:
   — Что вы, что вы, это ведь ваш бра­тик. Раз­ве не так, маль­чик?
   Ко­гда ма­ма по­ды­ма­ла ру­ки, чтоб по­лу­чше уло­жить свой шинь­он или за­су­нуть под гре­бень не­по­слуш­ную прядь, она на­пе­ва­ла без слов: ля-ля-ля-ля— все­гда на один и тот же мо­тив. Ее ко­жа бы­ла бе­лой и глад­кой, как у жен­щин Скан­ди­на­вии, при­сталь­ный взгляд от­те­нен­ных бо­лез­нен­ны­ми кру­га­ми глаз смяг­чал­ся длин­ны­ми рес­ни­ца­ми. Ще­ки ее по­рой ро­зо­ве­ли: в во­сем­на­дцать лет пра­вое лег­кое Вир­жи­ни слег­ка за­тем­ни­лось, но она на­дея­лась, что уже вы­здо­ро­ве­ла. Ко­гда блед­ные гу­бы раз­дви­га­лись в улыб­ке, зу­бы бле­сте­ли, как жем­чуг. Мо­да ее за­ни­ма­ла ма­ло, и Вир­жи­ни уп­ря­мо но­си­ла че­рес­чур длин­ные чер­ные юб­ки и блуз­ки из тон­ко­го бе­ло­го ба­ти­ста, соб­ст­вен­но­руч­но вы­ши­тые.
   Ино­гда к ней на­ве­ды­вал­ся ка­кой-ни­будь муж­чи­на: не­ко­то­рое вре­мя он по­се­щал га­лан­те­рей­ную ла­воч­ку, пы­та­ясь под­ру­жить­ся с ре­бен­ком, по­том вдруг ис­че­зал, и кто-то дру­гой яв­лял­ся ему на сме­ну. Оли­вье не­до­люб­ли­вал этих по­се­ти­те­лей: ко­гда они при­хо­ди­ли, мать за­кры­ва­ла ма­га­зин и го­во­ри­ла ре­бен­ку, чтоб он шел по­иг­рать на ули­цу, да­же ес­ли ему во­все это­го не хо­те­лось. Ли­бо она да­ва­ла ему день­ги на ки­не­ма­то­граф — в « Мар­ка­де-Па­лас» или « Бар­бес-Па­те» ли­бо же в « Па­ле де Пу­во­те» (ко­то­рый пре­ж­де на­зы­ва­ли «Ме­зон Дю­фай­ель»), а то и еще даль­ше, в « Сте­фен­сон» (обыч­но го­во­ри­ли ко­ро­че: в «Сте­фен»). А ино­гда мать пред­ла­га­ла ему на­вес­тить двою­род­но­го бра­та и его же­ну, Жа­на и Эло­ди, ко­то­рые про­жи­ва­ли в до­ме но­мер 77 на этой же ули­це, впро­чем со дня сво­ей же­нить­бы Жан уже мень­ше ин­те­ре­со­вал­ся Оли­вье.
   Вир­жи­ни ве­ла се­бя с сы­ном ско­рей как стар­шая се­ст­ра, чем как мать. По­рой она при­тя­ги­ва­ла его к се­бе, дол­го, как в зер­ка­ло, смот­ре­ла на не­го, ка­за­лось, она хо­чет в чем-то при­знать­ся, до­ве­рить ему ка­кой-то страш­ный сек­рет, но тут же бы­ст­ро за­ку­сы­ва­ла ниж­нюю гу­бу, рас­те­рян­но гля­де­ла во­круг, буд­то ис­ка­ла под­держ­ки, ко­то­рая не по­яв­ля­лась, и вос­кли­ца­ла поч­ти умо­ляю­щим то­ном: «Ну, иди иг­рать, Оли­вье, иди иг­рать».
   А маль­чи­ку боль­ше нра­ви­лось иг­рать ве­че­ра­ми с ма­те­рью в те иг­ры, что ле­жа­ли в ко­роб­ках, из­вле­кае­мых из шка­фа: в крас­ные и жел­тые ло­шад­ки, в ло­то с ну­ме­ро­ван­ны­ми кар­тон­ны­ми кар­та­ми и ме­шоч­ка­ми, в ко­то­рых на­хо­ди­лись фиш­ки в фор­ме ма­лень­ких де­ре­вян­ных бо­чон­ков, а еще он, лю­бил шаш­ки, из ко­то­рых од­ну за­те­ряв­шую­ся за­ме­ни­ли пу­го­ви­цей, лю­бил до­ми­но, блош­ки… Вот то­гда они бы­ли по-на­стоя­ще­му вме­сте, объ­е­ди­не­ны об­щей ра­до­стью. Од­на­ж­ды ве­че­ром, ко­гда Вир­жи­ни учи­ла его иг­рать в Жел­то­го кар­ли­ка, она, вдруг пре­рвав иг­ру, ска­за­ла:
   — Не зо­ви ме­ня боль­ше ма­мой. Го­во­ри: Вир­жи­ни.
   Но он с не­до­воль­ной гри­ма­сой про­дол­жал ед­ва слыш­но шеп­тать: «Мам!»
   Га­лан­те­рей­ная лав­ка бы­ла на­би­та вся­ки­ми со­кро­ви­ща­ми, ле­жав­ши­ми в бес­по­ряд­ке и во мно­же­ст­ве вы­движ­ных ящич­ков, и в ку­че кар­тон­ных ко­ро­бок, и в па­ке­тах с яр­лыч­ка­ми; там бы­ли лен­точ­ки с крас­ны­ми ини­циа­ла­ми, чтоб ме­тить бе­лье, сан­ти­мет­ры для шве­ек, тесь­ма, по­зу­мент, об­шив­ной шнур, за­стеж­ки-мол­нии, ре­зин­ка. Оли­вье по­сто­ян­но по­мо­гал ма­те­ри вес­ти опись то­ва­ров, знал все мар­ки шер­сти для вя­за­нья и бу­маж­ных ни­ток, раз­би­рал­ся в при­кла­де, был зна­ком с ка­че­ст­вом пень­ко­во­го и льня­но­го по­лот­на, по­ни­мал в пу­го­ви­цах, знал, где ле­жат круг­лые, бле­стя­щие, как чер­ные гла­за, а где — про­стые штам­по­ван­ные, или те, что из ко­жи, из де­ре­ва, из пер­ла­мут­ра, ме­тал­ла, из кос­ти, ему бы­ли из­вест­ны все­воз­мож­ные сор­та тесь­мы, из­де­лия ме­тал­ли­че­ской га­лан­те­реи; он знал, ка­кие нож­ни­цы нуж­ны бе­ло­швей­ке, ка­кие порт­но­му, порт­ни­хе, а ка­кие го­дят­ся для вы­ши­ва­ния, для фес­то­нов, для кроя. Он обо всем тут имел пред­став­ле­ние: о швей­ных игол­ках, вя­заль­ных спи­цах, крюч­ках. Кан­ва для вы­ши­ва­ния с тра­фа­ре­том по кар­ти­не ху­дож­ни­ка Мил­ле «Ан­же­люс», по бас­не «Ли­си­ца и жу­равль», бес­ко­неч­ные ро­зы и ко­шеч­ки пред­на­зна­ча­лись для ти­хой ра­бо­ты по ве­че­рам. Бу­лав­ки с го­лов­ка­ми из ага­та, вся­кие по­зу­мен­ты, лен­ты, во­ла­ны, кру­жев­ные жа­бо и во­рот­нич­ки, ко­сы­ноч­ки, шел­ко­вые цве­ты вы­зы­ва­ли меч­ты о на­ряд­ной, изы­скан­ной жиз­ни. Оли­вье со­би­рал пус­тые ка­туш­ки, а по­том да­рил со­сед­ским де­воч­кам — те ра­до­ва­лись, со­би­рая из них це­поч­ки.
   Ут­ром ма­га­зин был все­гда по­лон, при­хо­ди­ли не толь­ко до­мо­хо­зяй­ки, но и бе­ло­швей­ки, порт­ни­хи, раз­ные болт­ли­вые да­моч­ки, ме­ст­ные порт­ные, ко­то­рым Вир­жи­ни де­ла­ла скид­ку. Раз­го­ва­ри­ва­ли, смея­лись, вы­слу­ши­ва­ли или да­ва­ли со­ве­ты, пе­ре­лис­ты­ва­ли жур­на­лы мод, вы­би­ра­ли вы­крой­ки. Ма­те­рии и лен­ты струи­лись вдоль де­ре­вян­но­го мет­ра под вни­ма­тель­ны­ми взгля­да­ми по­ку­па­те­лей, кас­са ве­се­ло звя­ка­ла, от­ме­чая стои­мость по­ку­пок. А имя Вир­жи­ни по­вто­ря­лось раз де­сять: « Вир­жи­ни, мне зе­ле­но­го кан­та»… « Вир­жи­ни, го­то­во плис­се-солн­це? А пу­го­ви­цы? А шел­ко­вые ох­лоп­ки?..» «Мне ну­жен, Вир­жи­ни, ро­зо­вый шнур для бор­тов! Дай­те кор­саж­ной лен­ты, той, что по два­дцать пять, ре­зин­ки для под­вя­зок, пле­чи­ки»… « Вир­жи­ни, про­шу тесь­му, про­шив­ку, ги­пюр, нет, не так мно­го, не этот, дру­гой… Вир­жи­ни, Вир­жи­ни…»
   В тот ве­чер, раз­би­тая су­хим каш­лем, она при­жа­ла к гру­ди свою длин­ную бе­лую ру­ку, на од­ном из паль­цев бле­сте­ли два об­ру­чаль­ных коль­ца — ее и по­кой­но­го му­жа, скон­чав­ше­го­ся пять лет на­зад. Гла­за свер­ка­ли ли­хо­ра­доч­ным бле­ском, и, так как ре­бе­нок за ней на­блю­дал, Вир­жи­ни с уси­ли­ем улыб­ну­лась. Она рань­ше, чем обыч­но, за­кры­ла лав­ку, про­го­во­рив:
   — Боль­ше ни­кто не при­дет… — и до­ба­ви­ла бо­лее ве­се­лым то­ном: — Зна­ешь, Оли­вье, при­го­то­вим-ка шо­ко­лад!
   Ма­га­зин на­хо­дил­ся в пе­ред­ней ком­на­те, в квар­ти­ре их бы­ло две. Кру­гом тут бы­ло на­ва­ле­но раз­ных то­ва­ров. На зин­ге­ров­ской швей­ной ма­ши­не в ку­че ле­жа­ли нож­ни­цы, на­пер­ст­ки, нит­ки, кус­ки ма­те­рии, по­ду­шеч­ки для бу­ла­вок. На оре­хо­вом сто­ли­ке, где обыч­но цар­ст­во­ва­ла «ра­не­ная ас­си­рий­ская льви­ца» из брон­зы, с от­вин­чи­ваю­щи­ми­ся стре­ла­ми, на­хо­ди­лись еще и кар­тон­ки, и связ­ки мот­ков шер­сти, и ка­та­ло­ги, и це­лая гру­да об­раз­цов.
   Ко­гда на­сту­пи­ли су­мер­ки, Вир­жи­ни за­жгла люс­т­ру с тюль­па­на­ми. Ос­во­бо­ди­ла по­лу­круг­лый сто­лик от ка­ких-то па­ке­тов, про­тер­ла кле­ен­ку, взя­ла из бу­фе­та тол­стую плит­ку шо­ко­ла­да для вар­ки, сня­ла с нее зе­ле­ную оберт­ку, ук­ра­шен­ную гир­лян­дой зо­ло­тых ме­да­лей, сня­ла фоль­гу и про­тя­ну­ла сы­ну ку­хон­ный но­жик: «На­стру­гай шо­ко­лад на та­рел­ку… Нет-нет, по­ти­хо­неч­ку. Эй! Не про­буй так час­то…»
   Ко­гда у Оли­вье все бы­ло го­то­во, Вир­жи­ни раз­ве­ла шо­ко­лад в ки­пят­ке, раз­ми­ная ком­ки о стен­ки ка­ст­рю­ли. Шо­ко­лад в сме­си с ка­као при­ят­но пах. Ко­гда плит­ку раз­ла­мы­ва­ли, края ока­зы­ва­лись бо­лее свет­лы­ми, а по­верх­ность из­ло­ма ше­ро­хо­ва­той. Вар­ка име­ла свой осо­бый ри­ту­ал: Вир­жи­ни де­ре­вян­ной ло­жеч­кой по­ме­ши­ва­ла жид­кость, по­сте­пен­но ма­лень­ки­ми до­за­ми на­ли­вая слив­ки, за­тем под­сы­па­ла не­мно­го ри­со­вой му­ки. Ес­ли ей ка­за­лось, что шо­ко­лад по­лу­чил­ся слиш­ком жир­ным, Вир­жи­ни до­бав­ля­ла не­сколь­ко ка­пель ани­са или ко­фей­но­го экс­трак­та. Рас­про­стра­нял­ся чу­дес­ный аро­мат. Оли­вье ле­пе­тал: мяу-мяу— и об­ли­зы­вал­ся. Они шут­ли­во уп­ре­ка­ли друг друж­ку в чре­во­уго­дии, и Вир­жи­ни раз­во­ра­чи­ва­ла па­кет со сдоб­ны­ми бу­лоч­ка­ми и на­ма­зы­ва­ла их мас­лом.
   По­сле вкус­ней­шей тра­пе­зы и пар­тии иг­ры в мад­жонг ре­бен­ку пред­ла­га­лось еще раз про­ве­рить свои уро­ки. В шко­ле на ули­це Клинь­ян­кур учи­тель Гам­бье, ко­то­ро­го про­зва­ли Би­биш, со­хра­нил от ста­рых ме­то­дов вос­пи­та­ния при­выч­ку хва­тать де­тей за во­ло­сы у вис­ков и боль­но их дер­гать, улы­ба­ясь при этом с фаль­ши­во лю­без­ным ви­дом (да­бы ог­ра­дить се­бя от воз­мож­ных жа­лоб со сто­ро­ны ро­ди­те­лей); так что луч­ше бы­ло, по­жа­луй, не рис­ко­вать и не под­вер­гать се­бя этой со­мни­тель­ной лас­ке, со­про­во­ж­дае­мой из­де­ва­тель­ской ско­ро­го­вор­кой, да еще с юж­ным ак­цен­том: «Зна­чит, мсье не учит уро­ков, ста­ло быть, мсье — ду­ра­лей, боль­шой ду­ра­лей…» — что за­став­ля­ло хо­хо­тать дру­гих школь­ни­ков.
   То­му ве­че­ру су­ж­де­но бы­ло на­все­гда за­пе­чат­леть­ся в па­мя­ти Оли­вье. Мно­го лет спус­тя он вспом­нит все до ме­ло­чей и за­но­во пе­ре­жи­вет; не на­чер­тал ли тот ве­чер гру­бую де­мар­ка­ци­он­ную ли­нию в его жиз­ни? Еще весь в сво­ем не­на­деж­ном раю, ко­то­ро­му зав­тра пред­стоя­ло рух­нуть, он пе­ре­лис­ты­вал стра­ни­цы учеб­ни­ка ис­то­рии, рас­смат­ри­вал ее дей­ст­вую­щих лиц: вот Фран­циск I, без­вкус­но на­ря­жен­ный, рас­кры­ва­ет объ­я­тья Кар­лу V в тем­ном стро­гом пла­тье, вот Ген­рих II и Диа­на де Пу­а­тье в винь­ет­ке из «са­ла­мандр» при­сут­ст­ву­ют при каз­ни ере­ти­ков, вот Ра­вай­як, на­но­ся­щий удар кин­жа­лом Ген­ри­ху IV на ули­це Фер­ро­нри… Оли­вье лис­тал стра­ни­цы, про­чи­ты­вал чуть даль­ше, чем за­да­но, и го­во­рил Вир­жи­ни:
   — Рас­ска­жи мне о Ген­ри­хе Чет­вер­том, рас­ска­жи о Лю­до­ви­ке Че­тыр­на­дца­том…
   Не как нау­ку вос­при­ни­мал маль­чик ис­то­рию Фран­ции, а ско­рей как чу­дес­ные ле­ген­ды, как кра­си­вые сказ­ки, чуть бо­лее прав­ди­вые, чем сказ­ки Пер­ро.
   По­том бы­ла са­мая при­ят­ная ве­чер­няя про­це­ду­ра. Прин­ца ук­ла­ды­ва­ли спать: ведь ка­ж­дый ре­бе­нок — принц для сво­ей ма­те­ри, ес­ли она его лю­бит. Ему взби­ва­ли по­ду­шеч­ку, хо­ро­шо рас­прав­ля­ли про­сты­ни, что­бы не бы­ло скла­до­чек, за­бот­ли­во ук­ры­ва­ли до са­мо­го под­бо­род­ка, и вот еще лас­ка, еще по­це­луй пе­ред сном, за­тем шо­рох юб­ки, стук ка­пель из кра­на, еще ка­кой-то да­ле­кий, не­яс­ный шу­мок — и сво­бод­ное, сча­ст­ли­вое со­скаль­зы­ва­ние в дре­мо­ту.

*

   Сколь­ко бы ни про­шло вре­ме­ни, ни­ко­гда он не за­бу­дет сво­его про­бу­ж­де­ния в тот день. Мать спа­ла. Ве­ро­ят­но, бы­ло еще ра­но. Оли­вье за­крыл гла­за, чтоб еще под­ре­мать, но яр­кий свет про­са­чи­вал­ся сквозь по­лу­от­кры­тые, ис­то­чен­ные вре­ме­нем де­ре­вян­ные став­ни и ме­шал ему. То­гда маль­чик под­нял­ся с кро­ва­ти, чтоб за­брать­ся к ма­те­ри и при­кор­нуть ря­дыш­ком, при­жав­шись гу­ба­ми к ее ру­ке. Ко­жа этой ру­ки бы­ла хо­лод­ной, и ре­бе­нок под­тя­нул одея­ло по­вы­ше. Он за­был­ся сном, по­том про­снул­ся опять, и ему по­ка­за­лось, что вре­мя дви­жет­ся без­на­деж­но мед­лен­но. Зву­ки ули­цы бы­ли ка­кие-то стран­ные, ша­ги про­хо­жих не име­ли то­го ре­зо­нан­са, ка­кой бы­ва­ет спо­за­ран­ку. Со дво­ра до­но­си­лись об­рыв­ки фраз, ко­то­ры­ми со­сед­ки об­ме­ни­ва­лись из окоп. Где-то вда­ли про­гу­дел ав­то­мо­биль­ный сиг­нал. Оли­вье каш­ля­нул, не­сколь­ко раз по­вер­нул­ся в по­сте­ли, на­де­ясь раз­бу­дить этим мать.
   А поз­же, ко­гда раз­дал­ся стук в став­ни, маль­чик уже по­те­рял вся­кое пред­став­ле­ние о вре­ме­ни. Он ус­лы­шал зна­ко­мые го­ло­са обыч­ных по­се­ти­те­лей ма­га­зи­на. Кто это там? Ма­дам Ша­минь­он, ма­дам Шлак, ма­дам Хак? С ули­цы зва­ли:
   — Вир­жи­ни, Вир­жи­ни, по­че­му ты не от­кры­ва­ешь? — по­том об­ра­ти­лись к не­му: — Эй! Ма­лыш, Оли­вье, что там у вас де­ла­ет­ся? Раз­бу­ди ма­му! Уж боль­но она се­го­дня раз­не­жи­лась… Мо­жет, за­бо­ле­ла? Вир­жи­ни, Вир­жи­ни…
   — Да-да, сей­час я ее раз­бу­жу, — от­ве­тил Оли­вье.
   Он лас­ко­во про­вел по ще­кам ма­те­ри и не­сколь­ко раз по­це­ло­вал ее око­ло уха. Но так как она все не дви­га­лась, маль­чик по­ду­мал, что это иг­ра, и за­пел: «По­ра, по­ра»… Он при­под­нял ее ру­ку, но ру­ка упа­ла. Оли­вье сно­ва по­ду­мал, что мать с ним иг­ра­ет, что она лишь при­тво­ря­ет­ся спя­щей и вско­ре, не вы­дер­жав, рас­сме­ет­ся. Он го­во­рил с ней, тя­нул за ру­ки, по­вер­нул ее го­ло­ву, но Вир­жи­ни слов­но ока­ме­не­ла. Жи­вы­ми ка­за­лись толь­ко ее длин­ные во­ло­сы, рас­сы­пав­шие­ся во­круг ли­ца.
   На­пу­ган­ный, маль­чик по­до­шел к ок­ну и ска­зал че­рез став­ни:
   — Ни­как не мо­гу ее раз­бу­дить…
   — От­крой нам, от­крой ско­рей…
   Все еще ко­леб­лясь, он по­смот­рел в сто­ро­ну ма­те­ри, как бы спра­ши­вая у нее раз­ре­ше­ния, и по­шел к две­рям, снял за­движ­ку, по­вер­нул руч­ку. На стек­ле бы­ла на­клее­на двер­ная рек­ла­ма — со­бач­ка изо всей си­лы тя­ну­ла сво­его хо­зяи­на за проч­ные под­тяж­ки под на­зва­ни­ем Экс­т­ра­супль. От­крыв дверь, Оли­вье сбро­сил крю­чок с де­ре­вян­ных ста­вень, они рас­пах­ну­лись, впус­тив в ком­на­ту яр­кий свет.
   Жен­щи­ны, тол­ка­ясь в уз­ком про­хо­де, ки­ну­лись в ма­га­зин. За­тем, от­стра­нив маль­чи­ка, они хлы­ну­ли в спаль­ню. Оли­вье, оше­лом­лен­ный этим на­по­ром, по­бе­жал за ни­ми, но од­на из жен­щин от­толк­ну­ла его: «Обо­ж­ди там. Не хо­ди!» То­гда он за­кри­чал: «Ма­ма! Ма­ма!» Он сто­ял за две­рью ком­на­ты с тре­вож­ным, пол­ным от­чая­ния ли­цом, ис­пу­ган­но при­жав ру­ки к гру­ди. Спер­ва он слы­шал шум го­ло­сов, вос­кли­ца­ния, вздо­хи, по­том во­ца­ри­лось дол­гое, очень дол­гое мол­ча­ние.
   На­ко­нец из спаль­ни вы­шли две жен­щи­ны, они пе­ре­шеп­ты­ва­лись, ис­ко­са по­гля­ды­вая на не­го. Их из­ме­нив­шие­ся ли­ца по­хо­ди­ли на мас­ки. Од­на из них — это, ка­жет­ся, бы­ла ма­дам Ша­минь­он, а мо­жет быть, и ма­дам Виль­де — все по­вто­ря­ла ему: «Здесь по­будь, здесь», — и уш­ла из ма­га­зи­на, по­тря­сен­но взды­мая вверх ру­ки.
   Оли­вье на мгно­ве­ние оза­да­чен­но за­мер, по­том бро­сил­ся в спаль­ню, к ма­ме, чтоб ук­рыть­ся под ее за­щи­той или чтоб за­щи­тить ее, про­скольз­нул ме­ж­ду дву­мя со­сед­ка­ми, ко­то­рые пы­та­лись по­ме­шать ему по­дой­ти к кро­ва­ти, где по-преж­не­му не­дви­жи­мо ле­жа­ла Вир­жи­ни. Од­на из жен­щин за­кры­ла ли­цо маль­чи­ка ла­до­нью, пах­нув­шей чес­но­ком, при­жа­ла его к се­бе и под­толк­ну­ла к две­ри. Оли­вье хо­тел за­кри­чать, но вдруг по­те­рял го­лос. Он по­ду­мал, что сей­час его по­бьют, и, чтоб убе­речь се­бя от уда­ров, вы­ста­вил ло­коть над го­ло­вой. То­гда жен­щи­на ре­ши­лась ска­зать ему прав­ду. Ей хо­те­лось сде­лать это по­мяг­че, но ее го­лос про­зву­чал мрач­но:
   — По­слу­шай, ма­лыш, по­слу­шай, у те­бя нет боль­ше ма­мы.
   И так как он гля­дел на нее, не по­ни­мая в чем де­ло, жен­щи­на до­ба­ви­ла ме­ло­дра­ма­ти­че­ским то­пом:
   — Умер­ла твоя мать. По­ни­ма­ешь, умер­ла.
   И еще чей-то го­лос при­сое­ди­нил­ся, чтоб его убе­дить:
   — Да, умер­ла она, скон­ча­лась, бед­ный ма­лыш!
   И боль­ше он ни­че­го не пом­нил. Ог­ром­ная чер­ная ды­ра в па­мя­ти. Все кру­гом бы­ло за­пол­не­но ка­ки­ми-то кри­ка­ми, по­хо­жи­ми на во­пли ноч­ных птиц. Чей-то дол­гий вой, быть мо­жет, вы­рвав­ший­ся у не­го са­мо­го или у ко­го-то дру­го­го. Все пе­ред ним кру­жи­лось. Со­ле­ная во­да на ли­це. Дрожь во всем те­ле, су­до­ро­ги. Не­вы­ра­зи­мый страх, жи­вот­ный, удуш­ли­вый. Страш­ное ощу­ще­ние: ведь он спал ря­дом с мерт­вой. Не с ма­те­рью ря­дом, а с по­кой­ни­цей. И он ее тро­гал, лас­кал, це­ло­вал. За­жав ку­лач­ка­ми гла­за, Оли­вье за­но­во от­кры­вал ужас ос­тек­ле­нев­ше­го взгля­да, сты­ну­щей пло­ти. Он с яро­стью сдав­ли­вал свои ве­ки. Он упал на­взничь, скрю­чил­ся, свер­нул­ся в клу­бок, как за­ро­дыш в яй­це, слов­но обо­ро­ня­ясь ото всех. Ведь ни­что его боль­ше не за­щи­ща­ло. Те­ло его ста­ло дряб­лым, как у ра­ка-от­шель­ни­ка, ут­ра­тив­ше­го свой пан­цирь. Внут­ри все бо­ле­ло. Ды­шать ста­ло не­чем, он был го­лым пе­ред тол­пой этих чу­жих лю­дей.
   — Те­перь он си­ро­та…
   В ком­на­ту на­би­лось еще мно­го до­мо­хо­зя­ек и про­сто лю­бо­пыт­ных, они с воз­бу­ж­де­ни­ем, бес­тол­ко­во го­во­ри­ли, се­то­ва­ли или по­вто­ря­ли из­би­тые фра­зы о смер­ти, ра­зыг­ры­ва­ли эту ко­ме­дию тор­же­ст­вую­щей жиз­ни, толь­ко изо­бра­жаю­щей со­стра­да­ние в по­ряд­ке са­мо­за­щи­ты.
   — Она его лю­би­ла, мать, ни­че­го тут не ска­жешь.
   Од­ну из этих квох­чу­щих на­се­док вне­зап­но осе­ни­ло. Ре­бе­нок, рас­про­стер­тый на по­лу с по­душ­кой, по­дотк­ну­той под го­ло­ву, вдруг ус­лы­шал:
   — А что, ес­ли она от­ра­ви­лась?
   И лю­ди по­смот­ре­ли на ко­рич­не­вые под­те­ки шо­ко­ла­да в чаш­ках, ос­тав­ших­ся на сто­ле.
   — Она ведь зна­ла, что об­ре­че­на…
   — Так ведь и па­рень бы то­же по­мер…
   — Это не обя­за­тель­но.
   Фра­зы сле­до­ва­ли од­на за дру­гой, го­ло­са зву­ча­ли то гром­че, то ти­ше, по­ка ма­дам Хак не про­шеп­та­ла:
   — Тс-тс… — по­ка­зав на Оли­вье: — А ес­ли ее уби­ли… Тс, ти­ше. А что? К ней хо­ди­ли муж­чи­ны… На­до по­звать вра­ча за­сви­де­тель­ст­во­вать смерть… В мэ­рии за­сви­де­тель­ст­во­вать. Нет, не в по­ли­ции, в мэ­рии… Ко­неч­но. А ведь у не­го есть двою­род­ный брат… Как же его зо­вут? Да вот тот, из до­ма но­мер семь­де­сят семь…
   Ре­бен­ка за­ста­ви­ли от­крыть ли­цо, от­ве­ли его ру­ки:
   — Твой двою­род­ный брат — как его зо­вут? А, Жан, это Жан! А где же он ра­бо­та­ет? Ну где? Ска­жи, ма­лень­кий, мы по­ни­ма­ем, как те­бе пло­хо… Но на­до от­ве­тить! Что у Жа­на есть те­ле­фон?
   Оли­вье не по­ни­мал смыс­ла этих фраз. Он все еще был в пол­ном оту­пе­нии, он оне­мел, слов­но смерть кос­ну­лась его са­мо­го. Ли­хо­ра­доч­ная дрожь опять ох­ва­ти­ла те­ло ре­бен­ка, и ни­кто не ос­та­но­вил его, ко­гда он спря­тал в ла­до­нях свое мок­рое ли­цо.
   То­гда и во­шел сю­да этот ка­ле­ка, про­жи­ваю­щий на од­ной из бли­жай­ших улиц квар­та­ла. Его изу­ро­до­ван­ные но­ги бы­ли как-то стран­но рас­ко­ря­че­ны, он дви­гал­ся бо­ком, с по­мо­щью двух кос­ты­лей, ко­то­рые при­жи­мал к се­бе ро­го­вид­ны­ми от­ро­ст­ка­ми, за­ме­няв­ши­ми ему ру­ки. Про­зван­ный Пау­ком, он был впол­не при­го­ден для по­ка­за в яр­ма­роч­ных ба­ла­га­нах. Ка­кие-то слу­хи со­про­во­ж­да­ли это­го че­ло­ве­ка: яко­бы он пи­тал­ся от­бро­са­ми, точ­но кры­са, ел лег­кие, со­всем как кош­ка, яко­бы он не знал сво­его про­ис­хо­ж­де­ния, а еще, что он мно­го чи­тал… Его по­яв­ле­ние по­ка­за­лось стран­ным: обыч­но он ни с кем не раз­го­ва­ри­вал, впро­чем и с ним бе­сед не за­во­ди­ли, ибо его при­сут­ст­вие лю­дей сму­ща­ло. Па­ук при­сталь­но на­блю­дал за всем про­ис­хо­див­шим в ком­на­те свои­ми ог­ром­ны­ми чер­ны­ми гла­за­ми и ос­та­но­вил­ся око­ло рас­про­стер­то­го ре­бячь­е­го те­ла, со­тря­сае­мо­го ры­да­ния­ми. Ли­цо ка­ле­ки, об­вет­рен­ное, слов­но дуб­ле­ное, бы­ло очень вы­ра­зи­тель­ным. Хо­ро­шо очер­чен­ные тол­стые гу­бы рас­кры­лись и по­слы­шал­ся сла­бый, мяг­кий го­лос:
   — Я знаю, где его ку­зен Жан. Он ра­бо­та­ет в од­ной ти­по­гра­фии. Дай­те мне мо­нет­ку. Я по­зво­ню по те­ле­фо­ну от Эр­не­ста. Не го­во­ри­те по­ка ни­че­го же­не Жа­на. Она еще так мо­ло­да…
   Ма­дам Хак с брезг­ли­вым ви­дом про­тя­ну­ла ему мо­не­ту. Оли­вье при­от­крыл гла­за и уви­дел, как ин­ва­лид уда­ля­ет­ся, пе­ре­дви­га­ясь с уси­ли­ем, как не­по­во­рот­ли­вое на­се­ко­мое; в ком­на­те ста­ло на­мно­го ти­ше. Ре­бе­нок опять за­крыл ли­цо, но фан­та­сти­че­ское по­яв­ле­ние Пау­ка и вы­зван­ный им страх, ка­за­лось, ос­ла­би­ли тот ужас, в ко­то­рый по­гру­зи­ла его мысль о смер­ти.
   — Он те­перь си­ро­та. Кто его при­ютит?
   Оли­вье по­чув­ст­во­вал, что ого под­ни­ма­ют с по­ла, уво­дят из ма­га­зи­на: при­врат­ни­ца Аль­бер­ти­на ре­ши­ла взять его к се­бе до­мой, по­ка не при­дет ку­зен Жан.
   Как оси­лил маль­чик этот путь? Как очу­ти­лась пе­ред ним эта ог­ром­ная чаш­ка ко­фе с мо­ло­ком, ко­то­рый он не мог вы­пить, хо­тя Аль­бер­ти­на все вре­мя под­тал­ки­ва­ла к не­му эту чаш­ку? Оли­вье ни­че­го не пом­нил. В его па­мя­ти удер­жал­ся лишь за­пах те­п­ло­го на­пит­ка, та­кой про­тив­ный за­пах, и вид пен­ки на по­верх­но­сти, по­хо­жей на бе­лый от­вра­ти­тель­ный лос­кут.
   Аль­бер­ти­на под­ве­ла Оли­вье к уг­ло­во­му ди­ван­чи­ку, оби­то­му тис­не­ным бар­ха­том. Он усел­ся по­глуб­же в тем­ный угол. Жен­щи­на бро­си­ла на ди­ван жур­на­лы: « Ева», « Рuк и Рак», « Вю» и « Экс­цель­си­ор», от­кры­тый на стра­нич­ке при­клю­че­ний Ко­та Фе­лик­са. Маль­чик не за­ме­тил этих жур­на­лов. Он ус­та­вил­ся на ка­кое-то пят­но на го­лу­бом эма­ли­ро­ван­ном ко­фей­ни­ке. Он ви­дел толь­ко это пят­но, чер­ное, как боль­шая му­ха. Ни­че­го дру­го­го во­круг как бы не бы­ло.
   Аль­бер­ти­на бес­тол­ко­во суе­ти­лась — то пе­ре­би­ра­ла ка­кую-то до­маш­нюю ут­варь, нев­нят­но шеп­ча, как мо­лит­ву, что-то се­бе под нос, то по­ти­ра­ла ще­ки, при­гла­жи­ва­ла, по­слю­нив па­лец, бро­ви, то сно­ва под­хо­ди­ла к маль­чи­ку, скре­стив ру­ки, опять от­хо­ди­ла, взды­ха­ла, шмы­га­ла но­сом. И, уже не в си­лах боль­ше сдер­жи­вать­ся, на­пра­ви­лась за но­во­стя­ми.
   Оли­вье ти­хо за­пла­кал. Мед­лен­но ухо­ди­ли се­кун­ды на боль­ших стен­ных ча­сах. Ти­ши­на слов­но уд­ли­ня­ла вре­мя. Ино­гда на ре­бен­ка нис­хо­ди­ло ус­по­кое­ние, и ему ка­за­лось, что это был дур­ной сон, по­том опять на­бе­га­ли сле­зы, пе­ре­хо­ди­ли в ико­ту, в ры­да­ние. Ры­жая со­ба­ка с ви­ся­щи­ми длин­ны­ми уша­ми си­де­ла ря­дом и гля­де­ла на не­го. На­ко­нец из­му­чен­ный маль­чик ут­кнул­ся лбом в де­ре­вян­ную спин­ку ди­ва­на, в са­мый угол, не об­ра­щая вни­ма­ния на ост­рую боль. Оли­вье ле­жал не­под­виж­но, замк­нув­шись в се­бе, по­дав­лен­ный стра­хом и скор­бью.