Са­Ба­Тье Ро­Бер. Шведские спички

*

   Все за­сты­ло на рас­ка­лен­ной зно­ем ули­це. Ка­мен­щи­ки, вы­ма­зан­ные бе­лым, при­сло­ни­лись к бе­лой сте­не, чтоб пе­ре­ку­сить, и из­да­ли ка­за­лось, что жи­вые у них толь­ко ру­ки и ли­ца.
   Оли­вье брел, низ­ко опус­тив го­ло­ву, гля­дя на сле­ды ме­ла на тро­туа­ре. Он хо­тел уй­ти по­даль­ше от этой ули­цы, дой­ти до ма­га­зи­на « Ме­зон До­ре» в Ша­то Руж и по­смот­реть на ка­ру­сель с ло­шад­ка­ми или на по­ку­па­те­лей мо­ро­же­но­го, скло­нив­ших­ся над ме­тал­ли­че­ски­ми ва­зоч­ка­ми с ро­зо­вы­ми, бе­лы­ми, ко­фей­ны­ми или шо­ко­лад­ны­ми ша­ри­ка­ми. Он до­шел до хол­ма, где бы­ла шко­ла, и жи­во пред­ста­вил се­бе сво­их то­ва­ри­щей по клас­су. Ку­зен Жан ре­шил, что сей­час Оли­вье не смо­жет учить­ся, и ему при­дет­ся ос­тать­ся на вто­рой год; по­это­му ему ка­за­лось ес­те­ст­вен­ным не по­сы­лать его в шко­лу. Оли­вье вер­нул­ся на ули­цу, где на­хо­дил­ся га­лан­те­рей­ный ма­га­зин его ма­те­ри, за­кры­тые став­ни ко­то­ро­го при­тя­ги­ва­ли его к се­бе, как гнез­до, ку­да он не мо­жет боль­ше про­ник­нуть.
   Поз­же, ко­гда нач­нет зво­нить ба­сом на всю ок­ру­гу боль­шой ко­ло­кол под име­нем Са­вой­яр из церк­ви Сак­ре-Кёр, ули­ца Ла­ба ожи­вит­ся. По­ка же она ка­за­лась за­стыв­шей от это­го ре­жу­ще­го све­та, ос­ле­пи­тель­ность ко­то­ро­го пре­вра­ща­ла рель­е­фы в плос­кость и слов­но по­гру­жа­ла ули­цу в обес­цве­чи­ваю­щий рас­твор.
   Маль­чик под­нял­ся до ули­цы Баш­ле, чтоб по­си­деть там на го­ря­чих, со­гре­тых солн­цем сту­пе­нях. Он по-порт­нов­ски скре­стил но­ги и вы­та­щил из кар­ма­на пять кос­тя­ных по­жел­тев­ших ба­бок, по­лу­чен­ных им бла­го­да­ря щед­ро­там мяс­ни­ка с ули­цы Ра­мей. На­чал иг­рать, не об­ра­щая вни­ма­ния на пыль, пач­кав­шую ему паль­цы. Оли­вье был ло­вок в этой иг­ре, знал, как на­до под­бро­сить кос­точ­ки и как их под­хва­тить тыль­ной сто­ро­ной ла­до­ни или же в горсть, пом­нил мно­го­чис­лен­ные фи­гу­ры этой иг­ры. Ему удал­ся «пасс», но не вы­шло с «ко­лод­цем» и «го­ло­вой мерт­ве­ца». На­ко­нец он бро­сил иг­ру и до­воль­ст­во­вал­ся тем, что скри­пел од­ной кос­точ­кой о дру­гую.
   Са­мые тя­же­лые ми­ну­ты в его те­пе­реш­ней жиз­ни бы­ли свя­за­ны с раз­го­во­ра­ми о его уча­сти. Он пре­вра­тил­ся в ка­кую-то вещь, ко­то­рую не зна­ли, ку­да при­спо­со­бить — всю­ду ока­зы­ва­лось слиш­ком тес­но, и ни­где нель­зя бы­ло его при­ютить.
   На­до бы­ло как мож­но бы­ст­рее ор­га­ни­зо­вать по­хо­ро­ны, а это оз­на­ча­ло изы­скать день­ги на по­гре­бе­ние. В кас­се га­лан­те­рей­ной лав­ки об­на­ру­жи­ли весь­ма скром­ную сум­му, а за стоп­ка­ми бе­лья в шка­фу то­же не ока­за­лось уп­ря­тан­ных сбе­ре­же­ний. По­том за­ме­ти­ли ле­жав­шие под тя­же­лым маг­ни­том сче­та, на­пи­сан­ные не­ук­лю­жим дет­ским по­чер­ком и го­то­вые к от­прав­ке. Ма­дам Хак и ку­зи­на Эло­ди, по­лу­чив нуж­ные справ­ки в по­хо­рон­ном бю­ро Роб­ло, по­ру­чи­ли од­ной порт­ни­хе, при­ятель­ни­це по­кой­ной Вир­жи­ни, обой­ти долж­ни­ков. Аль­бер­ти­на, по­крас­нев, разъ­яс­ни­ла, что она не­сколь­ко стес­не­на сей­час в сред­ст­вах и не мо­жет сра­зу вер­нуть долг за шерсть.
   К не­сча­стью, жен­щи­на, взяв­шая на се­бя это по­ру­че­ние, столк­ну­лась со строп­ти­вы­ми долж­ни­ка­ми. То­гда воз­ник­ла мысль по­слать Оли­вье. Его гру­ст­ная мор­доч­ка, по­ло­же­ние си­рот­ки мо­жет раз­жа­ло­бить. Идея бы­ла от­вра­ти­тель­ной, но это ни­ко­му не при­шло в го­ло­ву. И вот Оли­вье с пач­кой кви­тан­ций в ру­ке и ста­рой дам­ской сум­кой под мыш­кой от­пра­вил­ся вы­пол­нять свою мис­сию. Толь­ко порт­ной, жив­ший на­про­тив (на до­щеч­ке из ис­кус­ст­вен­но­го мра­мо­ра под его фа­ми­ли­ей сло­во «порт­ной» бы­ло вы­гра­ви­ро­ва­но по-анг­лий­ски по­зо­ло­чен­ны­ми бу­к­ва­ми), не­воз­му­ти­мо за­пла­тил долг, по­про­сив ре­бен­ка ука­зать, что «по­лу­че­но спол­на», и рас­пи­сать­ся на крас­ной мар­ке.
   Роб­кий, сты­дя­щий­ся сво­ей ро­ли маль­чик про­дол­жал вы­пол­нять воз­ло­жен­ную на не­го мис­сию, ино­гда ос­та­нав­ли­ва­ясь в ко­ри­до­ре, чтоб уте­реть ру­ка­вом сле­зу. Он обо­шел столь­ко улиц, ра­зы­ски­вая нуж­ные но­ме­ра до­мов, по­ды­мал­ся по столь­ким ле­ст­ни­цам, ко­леб­лясь пе­ред тем, как по­зво­нить или по­сту­чать, не­ук­лю­же, ско­ро­го­вор­кой бор­мо­тал те фра­зы, что ему за­ра­нее под­го­то­ви­ли. Но и Оли­вье не уда­лось мно­го­го до­бить­ся. Ему от­ве­ча­ли, что ото­шлют, мол, по­поз­же, ли­бо что в кви­тан­цию вкра­лась ошиб­ка, ли­бо что сей­час для них не­удоб­ное вре­мя — они са­ми ожи­да­ют де­нег… Или же за­став­ля­ли рас­ска­зы­вать о смер­ти ма­те­ри, жа­ле­ли его, спра­ши­ва­ли, у ко­го он бу­дет жить. Оли­вье не мог боль­ше вы­дер­жать — он еле сто­ял на но­гах, гла­за его го­ре­ли, лоб пы­лал, а он по­ну­рясь дол­жен был разъ­яс­нять сдав­лен­ным го­ло­сом: «Это чтоб за­пла­тить за по­хо­ро­ны»… Маль­чик пы­тал­ся из­ви­нять­ся, но не на­хо­дил нуж­ных слов.
   Вер­нув­шись до­мой, он по­ка­зал — де­нег ма­ло, и ему по­чу­дил­ся уп­рек в гла­зах ожи­дав­ших его лю­дей. Оли­вье пы­тал­ся вспом­нить, рас­смат­ри­вая кви­тан­ции, что же ему го­во­ри­ли долж­ни­ки, но за­пу­тал­ся и под ко­нец толь­ко по­вто­рял: «Я не ви­но­ват, я не ви­но­ват».
   По­сле всех этих со­бы­тий про­шла лишь од­на не­де­ля. Солн­це жгло все так же бес­по­щад­но. И вот Оли­вье си­дел здесь на кам­не, и пе­ред ним ле­жа­ли его кос­тя­ные баб­ки.
   Ули­ца по­сте­пен­но ожив­ля­лась. Ра­бо­чие с пред­при­ятия Дар­да­ра шли в ка­фе « Транс­ат­лан­тик» вы­пить рю­моч­ку апе­ри­ти­ва, что они обыч­но по­зво­ля­ли се­бе раз в не­де­лю по­сле по­луч­ки ра­ди не­сколь­ких ми­нут заб­ве­ния в этой вол­шеб­ной ат­мо­сфе­ре бес­печ­но­сти, пол­ной ожив­лен­ных ре­п­лик, по­дог­ре­тых вяз­ки­ми, яр­ко­го цве­та на­пит­ка­ми. Мед­лен­но и ус­та­ло по­ды­ма­лись вверх по ули­це за­кон­чив­шие тру­до­вой день лю­ди. Ра­бо­чие бы­ли в кас­кет­ках с боль­шой туль­ей и со­гну­тым ла­ки­ро­ван­ным ко­зырь­ком — тех са­мых, что сна­ча­ла счи­та­лись «вос­крес­ны­ми», а по­том ста­ли «буд­нич­ны­ми». Не­ко­то­рые про­хо­жие так и не сме­ни­ли сво­ей ра­бо­чей оде­ж­ды, и мож­но бы­ло по пят­нам оп­ре­де­лить их про­фес­сию. В сум­ках для ин­ст­ру­мен­та или в кар­тон­ных че­мо­дан­чи­ках они не­сли уже опус­то­шен­ные ко­тел­ки и пол­што­фа, на дне ко­то­ро­го пле­ска­лись ос­тат­ки крас­но­го ви­на. Лю­ди вы­гля­де­ли из­ну­рен­ны­ми, оза­бо­чен­ны­ми и толь­ко жда­ли кон­ца ра­бо­чей не­де­ли, ко­гда встре­чи с друзь­я­ми и бла­жен­ный смех вы­ве­дут их из столб­ня­ка.
   Оли­вье по­спе­шил уй­ти. Ни­ко­го ему не хо­те­лось ни ви­деть, ни слы­шать. Маль­чик на­пра­вил­ся вдоль ули­цы Баш­ле, до ле­ст­ни­цы Бек­ке­рель, ту­да, где он столь­ко раз ска­ты­вал­ся с пе­рил. Оли­вье ос­та­но­вил­ся на пер­вой пло­щад­ке ле­ст­ни­цы и за­бе­жал в дом, вы­хо­дя­щий на эту пло­щад­ку, по­том ук­рад­кой про­скольз­нул во двор. Там бы­ла ко­ну­ра, ко­то­рая, ко­гда нуж­но, слу­жи­ла ему убе­жи­щем. Маль­чик мог в ней при­та­ить­ся, стать не­за­мет­ным сре­ди вся­ких ме­те­лок, ще­ток, кис­тей, тря­пья, по­за­ди же­лез­ных му­сор­ных ба­ков, ис­то­чав­ших ед­кие за­па­хи от­бро­сов, и рас­тво­ров для до­маш­ней убор­ки. Он тут ук­ры­вал­ся уже не раз и да­же за­сы­пал, чув­ст­вуя се­бя в пол­ной безо­пас­но­сти. Оли­вье лов­ко при­стро­ил­ся ме­ж­ду дву­мя ста­ры­ми кар­тон­ка­ми, усел­ся на кор­точ­ки, скре­стив ру­ки на ко­ле­нях, за­стыл, «буд­то по­мер», и за­крыл гла­за.
   По­тря­се­ние, ко­то­рое он пе­ре­нес, вы­зва­ло в нем не­кое тор­мо­же­ние. Пре­ж­де его жизнь бы­ла та­кой же, как у вся­ко­го маль­чи­ка, ко­то­ро­го ба­лу­ют, — он мог приль­нуть при ма­лей­шей го­ре­сти к Вир­жи­ни, хо­дил еже­днев­но в шко­лу, где учил­ся не луч­ше, но и не ху­же дру­гих, ни­ко­гда не ощу­щал оди­но­че­ст­ва, — в об­щем, жил он в те­п­лом воз­ду­хе га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, как удач­ное сло­во в по­эме. Рос он без­за­бот­но в ат­мо­сфе­ре не­пре­хо­дя­ще­го празд­ни­ка, ни о чем не за­ду­мы­вал­ся и не по­мыш­лял, что жизнь мо­жет стать со­всем иной. Но вот раз­ные во­про­сы, еще ту­ман­ные, бро­дят у не­го в го­ло­ве, на­стой­чи­во ждут от­ве­тов, а он все еще не мо­жет эти от­ве­ты най­ти. Нет боль­ше у не­го при­бе­жи­ща, не на ко­го рас­счи­ты­вать, кро­ме се­бя, все во­круг из­ме­ни­лось, да и сам Оли­вье слов­но от­ме­чен осо­бым клей­мом; ему ка­жет­ся, что лю­ди от­но­сят­ся к не­му с не­при­яз­нью, да­же с вра­ж­деб­но­стью. Все это ра­ни­ло Оли­вье, он всем сво­им су­ще­ст­вом тя­нул­ся к дру­го­му, род­ст­вен­но­му, ко­то­рое не мо­жет те­перь ему ни­чем от­ве­тить.
   Ку­зе­ны Жан и Эло­ди, раз­го­ва­ри­вая о его судь­бе, упо­мя­ну­ли о ка­ком-то «се­мей­ном со­ве­те»: еще од­но вы­ра­же­ние, вы­звав­шее у Оли­вье вне­зап­ное чув­ст­во тре­во­ги. Ему не­воль­но пред­ста­ви­лось что-то вро­де дис­ци­п­ли­нар­но­го со­ве­та или сбо­ри­ща злых су­дей, ко­то­рые не­пре­мен­но его в чем-то об­ви­нят. Оли­вье ро­дил­ся в ми­ре про­стых лю­дей, они все­гда опа­са­лись лю­бых офи­ци­аль­ных лиц — но­та­риу­сов, су­деб­ных чи­нов­ни­ков, жан­дар­мов, — и маль­чик то­же чув­ст­во­вал се­бя без­за­щит­ным, не­сча­ст­ным, за­ра­нее по­бе­ж­ден­ным все­ми эти­ми объ­е­ди­нен­ны­ми си­ла­ми.
   На­до бы­ло ре­шить во­прос о его уча­сти, и мно­гие, не­со­мнен­но, раз­мыш­ля­ли над этим, но ка­ж­дый ду­мал о том, что же пред­при­мет дру­гой? При­ютит ли маль­чи­ка ку­зен Жан? По­сле де­мо­би­ли­за­ции Жан же­нил­ся и по­се­лил­ся на этой же ули­це, но он ведь так еще мо­лод! Мо­жет, Оли­вье от­пра­вит­ся к де­душ­ке и ба­буш­ке, ро­ди­те­лям его от­ца, про­жи­ваю­щим в де­рев­не Сог де­пар­та­мен­та Верх­ней Луа­ры? А воз­мож­но, маль­чи­ка за­бе­рут его дя­дя и те­тя, го­во­рят, что они бо­га­ты, толь­ко жи­вут в та­ком даль­нем от­сю­да квар­та­ле, что для Оли­вье это бу­дет вро­де как ссыл­ка.
   А кро­ме то­го, над ним на­вис­ла жут­кая тень при­юта об­ще­ст­вен­но­го при­зре­ния. Это ка­за­лось ку­да страш­ней все­го ос­таль­но­го. Оли­вье при­шлось как-то про­вес­ти один ме­сяц в де­рев­не Валь­пюи­зо сре­ди фер­ме­ров, брав­ших за оп­ре­де­лен­ную пла­ту ле­том па­риж­ских ре­бят на от­дых. Там жил па­ре­нек его воз­рас­та, за­пу­ган­ный и по­кор­ный, ко­то­ро­го хо­зяе­ва за­став­ля­ли при­слу­жи­вать им, по­сто­ян­но и ос­кор­би­тель­но на­ме­кая, что, мол, он из «об­ще­ст­вен­но­го при­зре­ния».
   Оли­вье с тос­кой ду­мал об этом, изо всех сил пы­та­ясь ото­гнать мысль о воз­мож­но­сти та­ко­го ис­хо­да. Он сжи­мал ку­ла­ки, ста­рал­ся стать не­пре­клон­ным, убе­ж­дал се­бя в том, что его не мо­гут при­ну­дить по­ки­нуть род­ную ули­цу. По­рой жа­лоб­но сто­нал или, пол­но­стью замк­нув­шись в се­бе, впа­дал в оце­пе­не­ние.
   Вдруг он ус­лы­шал шум. При­врат­ни­ца от­во­ря­ла дверь его тай­но­го убе­жи­ща, чтоб из­влечь му­сор­ные ба­ки и вы­ста­вить их в ко­ри­до­ре для нужд жиль­цов. Маль­чик сдер­жи­вал ды­ха­ние. Как стра­ус пря­чет го­ло­ву под кры­ло, на­де­ясь ос­тать­ся не­за­ме­чен­ным, он за­крыл гла­за. По­тем­ки ук­ры­ли его, а по­сле то­го, как жен­щи­на три­ж­ды воз­вра­ща­лась за ба­ка­ми, Оли­вье со­об­ра­зил, что ни­че­го не слу­чит­ся. И то­гда он на­чал ду­мать об ули­це, до ко­то­рой от­сю­да бы­ло ру­кой по­дать, си­лил­ся пред­ста­вить се­бе ее ожив­лен­ной, мно­го­люд­ной, и вдруг сно­ва пе­ред его гла­за­ми воз­ник­ла га­лан­те­рей­ная лав­ка с за­кры­ты­ми де­ре­вян­ны­ми став­ня­ми, слов­но она яв­ля­лась цен­тром этот ми­ра.

Глава вторая

   В за­ви­си­мо­сти от вре­ме­ни дня лю­ди, жив­шие в этом квар­та­ле, вы­гля­де­ли по-раз­но­му. Ран­ним ут­ром тут про­ис­хо­ди­ло ве­ли­кое пе­ре­ме­ще­ние ра­бо­чих и слу­жа­щих. Они спе­ши­ли, со­всем еще сон­ные, буд­то ночь не толь­ко не сня­ла с них днев­ную ус­та­лость, а, на­обо­рот, на­ва­ли­ла но­вое бре­мя. По ве­че­рам, ко­гда они воз­вра­ща­лись до­мой, пе­чать тру­до­во­го дня про­сту­па­ла на их ли­цах. Зем­ли­сто­го цве­та ко­жа у муж­чин. На по­блед­нев­ших ли­цах жен­щин ру­мя­на и губ­ная по­ма­да вы­гля­де­ли кри­ча­ще. Лю­ди ожи­ли, толь­ко ко­гда на пред­при­яти­ях на­ча­ли прак­ти­ко­вать «анг­лий­скую не­де­лю», ко­то­рую лишь не­дав­но вве­ли во Фран­ции: уже по­сле по­луд­ня в суб­бо­ту муж­чи­ны про­гу­ли­ва­лись, за­ло­жив ру­ки в кар­ма­ны с без­за­бот­ным ви­дом, а в вос­кре­се­нье они, све­же­вы­бри­тые, в про­сто­рных пид­жа­ках с боль­ши­ми лац­ка­на­ми, в ши­ро­ких брю­ках, в яр­ко­го цве­та гал­сту­ках, рас­пе­ва­ли пе­сен­ки « Про­плы­ва­ет ша­лан­да» или « Не сто­ит в жиз­ни вол­но­вать­ся». На ули­це со­би­ра­лись групп­ка­ми, тол­ко­ва­ли о спор­те, ча­ще все­го о ве­ло­си­пед­ных гон­ках, о бок­се и скач­ках, об­су­ж­да­ли филь­мы, спо­ри­ли о по­ли­ти­ке, о проф­со­юз­ных де­лах. Но ес­ли кто не­на­ро­ком за­де­вал пус­тую кон­серв­ную бан­ку, то сра­зу же на­чи­нал­ся фут­боль­ный матч с «об­вод­кой» и го­ла­ми, ко­гда гро­мы­хаю­щая по мос­то­вой бан­ка ле­те­ла в во­об­ра­жае­мые во­ро­та. А то вдруг кто-ни­будь стя­нет чу­жую кеп­ку, и нач­нет­ся гал­деж. Все эти лю­ди ка­за­лись слиш­ком мо­ло­ды­ми, что­бы за­бо­тить­ся о со­блю­де­нии пра­вил при­ли­чия.
   Час­то здесь го­во­ри­ли: «Наш ста­рый Мон­мартр», — хо­тя Мон­мартр был рас­по­ло­жен вы­ше — там, где вы­сту­па­ли по суб­бо­там улич­ные пев­цы, хо­ди­ли су­те­не­ры в сти­ле Кар­ко, а по вос­кре­сень­ям си­де­ли у моль­бер­тов улич­ные жи­во­пис­цы, тос­куя по пред­во­ен­ным сель­ским пей­за­жам, — там, а во­все не на этих ма­лень­ких улоч­ках, яру­са­ми гро­моз­див­ших­ся на скло­не хол­ма. Хоть тут бы­ло и не­ма­ло ста­ри­ков, но этот мир ка­зал­ся но­вым, по­то­му но­вым, что он был бе­ден, раз­но­мас­тен, кос­мо­по­ли­ти­чен, а зна­чит, го­тов к за­вое­ва­ни­ям. Этим лю­дям не­че­го бы­ло те­рять. Ни­ка­кие уда­ры судь­бы — ни без­ра­бо­ти­ца, ни за­бас­тов­ки, ни уволь­не­ния — не мог­ли ис­тре­бить на­де­ж­ду, здо­ро­вый оп­ти­мизм, воз­ни­кав­ший из са­мо­го воз­ду­ха ули­цы, слов­но пе­сен­ка. В лет­ние ве­че­ра по­жи­лые уса­жи­ва­лись пе­ред дверь­ми, ря­дом с при­врат­ни­ца­ми. Они та­щи­ли с со­бой сту­лья, как пра­ви­ло, са­мые луч­шие в квар­ти­ре: здесь мож­но бы­ло уз­реть и пле­те­ные си­де­нья, обыч­но со­пут­ст­вую­щие бу­фе­там в сти­ле Ген­ри­ха II, и вен­ские сту­лья, и склад­ные, и ска­ме­еч­ку швей­ки, и да­же крес­ло. Муж­чи­ны, в рас­стег­ну­тых жи­ле­тах, с за­су­чен­ны­ми ру­ка­ва­ми, са­ди­лись вер­хом на стул, об­ло­ко­тив­шись о спин­ку, и по­ку­ри­ва­ли свои тру­боч­ки. По­рой ка­кая-ни­будь жен­щи­на не­то­ро­п­ли­во дое­да­ла свой суп из мис­ки, дер­жа ее на ла­до­ни, как это де­ла­ют в де­рев­не. Иные иг­ра­ли в жа­ке. Но ча­ще все­го здесь со­би­ра­лись ра­ди бе­се­ды, ко­то­рая тек­ла мед­лен­но и вя­ло, ес­ли речь шла не о ми­ро­вой вой­не или о по­ли­ти­ке, а вот то­гда уж так и сы­па­лись име­на Пье­ра Ла­ва­ля, не­дав­но скон­чав­ше­го­ся Бриа­на, Гит­ле­ра, Мус­со­ли­ни. Над всем этим ви­та­ла тень но­вой вой­ны, в ко­то­рую поч­ти ни­кто не ве­рил все­рь­ез: мол, толь­ко су­ма­сшед­ший мо­жет во­влечь свою от­чиз­ну в вой­ну со все­ми се со­вре­мен­ны­ми сред­ст­ва­ми, са­мо­ле­та­ми, тан­ка­ми, га­за­ми — это бы­ло бы слиш­ком страш­но. Ино­гда спор обо­ст­рял­ся, и ка­ж­дый из уча­ст­ни­ков, будь он из «Бое­вых кре­стов» ^[1]или ком­му­нист, вы­став­лял на­по­каз свои гра­ж­дан­ские за­слу­ги; лю­бая фра­за на­чи­на­лась со слов: «Что ка­са­ет­ся ме­ня, мсье, то я…» Раз­ные чу­жа­ки, ино­стран­цы слу­ша­ли все это весь­ма скеп­ти­че­ски, но из­бе­га­ли че­рес­чур сме­лых вы­ска­зы­ва­ний, так как пер­вый по­пав­ший­ся на­цио­на­лист мог бы бро­сить им в ли­цо: «Ес­ли вам не пра­вит­ся Фран­ция, то, соб­ст­вен­но, по­че­му…» Из окон, в осо­бен­но­сти из тех, что на ниж­них эта­жах, до­но­си­лись при­глу­шен­ные зву­ки ра­дио, ко­то­рое то и де­ло ну­ж­да­лось в на­строй­ке.
   Ог­ром­ные, при­чуд­ли­вой фор­мы при­ем­ни­ки на­пе­ре­бой пе­ре­да­ва­ли раз­лич­ные стан­ции: то «Па­ри-Эй­фе­ле­ву баш­ню», то «Ра­дио-Ви­тус», то «Пост Па­ризь­ен», но к пе­ре­да­чам при­слу­ши­ва­лись ма­ло. Лю­ди вы­шли па ули­цу, чтоб «по­ды­шать про­хла­дой».
   Ат­мо­сфе­ра здесь бы­ла ве­се­лой и ожив­лен­ной. Де­ти, под­ра­жая лю­би­те­лям ходь­бы на приз « Боль дор де ля марш» ^[2]— мар­шрут со­стя­за­ния идет ми­мо церк­ви Сак­ре-Кёр, — до­воль­ст­во­ва­лись тем, что, как ве­ре­ни­ца утят, об­хо­ди­ли стоя­щие тес­но друг к дру­гу до­ма, сжав ку­ла­ки на уров­не гру­ди и по­ка­чи­вая лок­тя­ми. Груп­пы мо­ло­де­жи, раз­де­лив­шись по воз­рас­ту, или спо­ри­ли, или за­ди­ра­ли дев­чо­нок, а то уп­раж­ня­лись в борь­бе кэтч, как мас­тер Дег­лан, вы­да­ва­ли ап­пер­ко­ты и уда­ры ле­вой, со­всем как Мар­сель Тиль или Ми­лу Плад­нер. Под­ро­ст­ки со­би­ра­лись обыч­но в верх­нем кон­це ули­цы Ла­ба, на сту­пе­нях по­лу­раз­ру­шен­ной ле­ст­ни­цы, при­мы­кав­шей к от­ро­гу хол­ма, где рос­ла сре­ди от­бро­сов кра­пи­ва.
   Для ули­цы Ла­ба это бы­ли ра­до­ст­ные ча­сы. Мож­но бы­ло во­об­ра­зить се­бя вда­ли от Па­ри­жа, в гре­че­ской де­рев­не или в « пас­са­же­те» италь­ян­ских го­ро­дов, толь­ко еще бо­лее бес­це­ре­мон­ной, ли­шен­ной ус­лов­но­стей, вме­сто ко­то­рых здесь ца­рит зу­бо­скаль­ст­во, хо­ро­шее на­строе­ние и бе­за­ла­бер­щи­на с лег­кой при­ме­сью по­шло­сти, од­на­ко здо­ро­вая и ес­те­ст­вен­ная.
   Здесь был свой осо­бый язык, за­им­ст­вую­щий мно­гое у ар­го, но бли­же, по­жа­луй, к на­род­ной ре­чи, со вся­ки­ми на­смеш­ли­вы­ми про­зви­ща­ми, очень об­раз­ный, ост­ро­ум­ный. Мо­ло­дые лю­ди, с во­ло­са­ми, на­ма­зан­ны­ми брил­ли­ан­ти­ном «Ар­жан­тин» или «Бе­кер­фикс», бы­ли не­сколь­ко же­ман­ны, од­на­ко не пре­неб­ре­га­ли вы­ра­же­ния­ми, вро­де «за­ме­та­но», «ко­реш» или «пшел, бол­ван». Уже во­шло в упот­реб­ле­ние сло­веч­ко «биз­нес», ка­ба­чок зо­вут «ко­ро­боч­кой», ком­на­ту — «ко­ну­рой», а хо­зяи­на — все­гда «обезь­я­ной». С неж­но­стью про­из­но­сят «цы­поч­ка», с пре­зре­ни­ем — «дев­ка». Се­мей­ные ти­ту­лы бе­рут­ся взай­мы у ла­ты­ни: «па­тер», «ма­тер», ед­ва за­мет­ную транс­фор­ма­цию пре­тер­пе­ли сло­ва «бра­тан», «своя­чок», бы­ту­ют и тер­ми­ны де­ре­вен­ские: «па­па­ня», «ма­ма­ня», «дядь­ка» и «тет­ка» (этот по­след­ний тер­мин упот­реб­ля­ет­ся и для обо­зна­че­ния пе­де­ра­ста).
   По­всю­ду во­круг тол­пи­лись ожив­лен­ные ком­па­нии, ора­ли ма­лень­кие буя­ны, вдоль ули­цы плы­ла це­лая фло­ти­лия лю­дей, а из окон жиль­цы со­зер­ца­ли это по­ис­ти­не те­ат­раль­ное зре­ли­ще, не имею­щее ни кон­ца, ни ан­трак­тов.
   Та­кой бы­ла ули­ца в лет­ние ве­че­ра. И та­кой уви­дел ее Оли­вье, ко­гда на­ко­нец-то вы­шел из сво­его чу­лан­чи­ка под ле­ст­ни­цей. Не­сколь­ко ми­нут он сто­ял на уг­лу ули­цы Баш­ле, со­всем один, при­сло­нясь спи­ной к га­зо­во­му фо­на­рю, по­том за­су­нул ру­ки в кар­ма­ны и по­пы­тал­ся при­нять не­при­ну­ж­ден­ный вид. На ле­вый ру­кав его сви­те­ра Эло­ди при­ши­ла тра­ур­ную по­вяз­ку, не­сколь­ко ши­ро­кую для дет­ской ру­ки. Он по­ни­мал, что раз он от­ме­чен этим пе­чаль­ным сим­во­лом, то не мо­жет примк­нуть к иг­ре сво­их свер­ст­ни­ков. По­се­му он на­пра­вил­ся к ста­ри­кам, при­стро­ил­ся ме­ж­ду ок­ном Аль­бер­ти­ны и за­пер­той га­лан­те­рей­ной лав­кой, за­ло­жил ру­ки за спи­ну и при­тво­рил­ся, что его ин­те­ре­су­ет бе­се­да Аль­бер­ти­ны с эле­гант­ной и ма­нер­ной ма­дам Па­па (так со­кра­ти­ли ее слиш­ком длин­ную гре­че­скую фа­ми­лию), с этой ста­рой да­мой, ни­ко­гда не вы­хо­див­шей из до­ма без шля­пы, и с Люсь­е­ном Заи­кой, ра­дио­лю­би­те­лем и мас­те­ром по ре­мон­ту при­ем­ни­ков, а так­же и с Гас­ту­не, про­зван­ным так из-за сход­ст­ва с пре­зи­ден­том Гас­то­ном Ду­мер­гом и еще по­то­му, что за­тас­кан­ные пат­рио­ти­че­ские из­ре­че­ния, бес­ко­неч­но по­вто­ряе­мые этим быв­шим во­якой, бы­ли срод­ни трех­цвет­ной идее Рес­пуб­ли­ки.
   Ма­дам Па­па, ес­ли она не рас­ска­зы­ва­ла о сво­ем до­ро­гом вну­ке, ко­то­рый был на во­ен­ной служ­бе где-то там на Вос­то­ке, то пы­та­лась рас­су­ж­дать о те­ат­раль­ных спек­так­лях, та­ких, как « Сла­бый пол», с ак­три­сой Мар­ге­рит Мо­ре­но, или « До­ми­но», с ар­ти­стом Луи Жу­ве. Ее со­бе­сед­ни­ца, ку­муш­ка Аль­бер­ти­на Хак, бу­ду­чи фе­ми­ни­ст­кой, тол­ко­ва­ла о под­ви­гах лет­чиц Ма­ри­зы Ба­стье и Ма­ри­зы Ильц, не­сколь­ко пу­тая их при этом, по­том с воз­му­ще­ни­ем за­го­во­ри­ла о том, что у жен­щин нет пра­ва го­ло­са. Тот­час же Гас­ту­не, по­гла­жи­вая боль­шим паль­цем весь га­лан­те­рей­ный на­бор сво­их ор­ден­ских лен­то­чек, гру­бо пре­рвал ее:
   — Ну уж нет! А ко­го ста­вят к стен­ке? А кто на вой­ну идет, чтоб его там уби­ли?
   Ед­ва они за­ме­ти­ли Оли­вье, все об­ме­ня­лись мно­го­зна­чи­тель­ны­ми взгля­да­ми. Гас­ту­не по­пра­вил ка­ран­даш, ко­то­рый но­сил за ухом, как ба­ка­лей­щик, и зая­вил с бух­ты-ба­рах­ты:
   — Зна­ешь что, гра­ж­да­нин! Не за­бы­вай, что муж­чи­на за­ка­ля­ет­ся в ис­пы­та­ни­ях…
   Оли­вье по­ка­за­лось, что он ус­лы­шал, как Люсь­ен Заи­ка ему шеп­нул: «Во-от, во-от бал­да-то». Оли­вье очень лю­бил Люсь­е­на и все­гда го­во­рил про не­го: «Это мой ко­реш!» — что мно­гое зна­чи­ло. Не­ук­лю­жий, ко­ст­ля­вый, зи­мой и ле­том в шта­нах, сши­тых из сол­дат­ско­го одея­ла, в сви­те­ре очень жид­кой вяз­ки, бол­таю­щем­ся во­круг бе­дер, ко­то­рый он бес­пре­рыв­но об­дер­ги­вал, Люсь­ен де­лил свое вре­мя ме­ж­ду за­бо­та­ми об из­му­чен­ной ча­хот­кой же­не и хи­лом ре­бен­ке и бес­ко­неч­но ре­мон­ти­руе­мы­ми при­ем­ни­ка­ми — на лам­пах или де­тек­тор­ны­ми, — за­по­ло­нив­ши­ми всю ком­на­ту свои­ми ан­тен­на­ми, ан­ти­фе­дин­га­ми соб­ст­вен­но­го изо­бре­те­ния, чтоб луч­ше слы­шать Ли­он-ля-Дуа или Бор­до-Ла-фай­ет. Де­фек­ты его ре­чи вы­зы­ва­ли на­смеш­ки, очень его раз­дра­жав­шие и толь­ко уси­ли­ваю­щие заи­ка­ние. На­при­мер, с ним за­те­ва­ли раз­го­вор — са­мым лю­без­ным то­ном — и в то вре­мя, как он от­ве­чал, кру­ти­ли у не­го на курт­ке пу­го­ви­цу, как буд­то это был ре­гу­ля­тор зву­ка в при­ем­ни­ке. Ес­те­ст­вен­но, что Люсь­ен, за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ный этим вра­ще­ни­ем пу­го­ви­цы, заи­кал­ся еще боль­ше.
   Ра­дио­лю­би­тель обо­гнул сво­их со­се­дей, си­дев­ших на стуль­ях, и по­до­шел к ре­бен­ку, же­лая его об­нять, но Оли­вье, как ди­кая кош­ка, шер­сти ко­то­рой не­ожи­дан­но кос­ну­лись, от­пря­нул на­зад. Люсь­ен за­каш­лял­ся, об­дер­нул еще ни­же на се­бе сви­тер — вско­ре он ста­нет длин­ным, как пла­тье, — по­ис­кал, что бы та­кое по­ко­ро­че ска­зать маль­чи­ку, но на­шел все­го не­сколь­ко слов: «Хо­ро­ший па­рень, хо­ро­ший», — и по­ста­рал­ся про­из­не­сти их как мож­но луч­ше.
   Про­шло не ме­нее ча­са, по­ка Оли­вье ре­шил­ся уй­ти. По­рой кто-ни­будь из то­ва­ри­щей из­да­ли здо­ро­вал­ся с ним, и он от­ве­чал: «При­вет!» Его за­де­ло лишь, ко­гда Кап­де­вер, у ко­то­ро­го бы­ла та­кая при­чу­да, на­чал ца­ра­пать свои ини­циа­лы на став­нях га­лан­те­рей­ной ла­воч­ки, но Аль­бер­ти­на ве­ле­ла ему уби­рать­ся прочь.
   Мед­лен­но смер­ка­лось, лю­ди и пред­ме­ты те­ря­ли обыч­ные очер­та­ния, кон­ту­ры ста­но­ви­лись ме­нее чет­ки­ми, все ка­за­лось ту­ман­ным, как на ста­рых фо­то­гра­фи­ях, жел­тею­щих на ка­ми­нах. Вот-вот кто-ни­будь вста­нет, зев­нет, об­ро­нит: «Что ли пой­ти со­снуть?» или: «По­ра и на бо­ко­вую», — и все ос­таль­ные, ле­ни­во во­ло­ча за со­бой сту­лья, по­сле­ду­ют его при­ме­ру. На ули­це ос­та­нут­ся лишь не­сколь­ко мо­ло­дых да па­роч­ки, шеп­чу­щие­ся в тем­но­те там и здесь.
   Оли­вье не стал до­жи­дать­ся этой ми­ну­ты, чтоб уй­ти. Он ша­гал по пло­хо ос­ве­щен­ным улоч­кам, где кош­ки го­ня­лись од­на за дру­гой и га­зо­вые фо­на­ри бро­са­ли на тро­ту­ар жел­тые круг­лые бли­ки. Шум за­тих, толь­ко ино­гда слы­ша­лись из-за ста­вен чьи-то сон­ные го­ло­са, звя­ка­нье до­маш­ней ут­ва­ри, бор­мо­та­ние пьян­чуж­ки или до­но­си­лось из­да­ле­ка ур­ча­ние мо­то­ра. Оли­вье ус­лы­хал, что при­бли­жа­ют­ся на двух ве­ло­си­пе­дах по­ли­цей­ские, и бы­ст­ро спря­тал­ся в глу­би­не под­во­рот­ни, а за­тем про­дол­жил свое бес­цель­ное стран­ст­во­ва­ние.
   Он мог бы бро­дить так всю ночь, на­сла­ж­да­ясь по­ко­ем, рас­смат­ри­вая по пу­ти то­щее де­рев­це на фо­не мно­го­цвет­ных афиш с ти­гра­ми из цир­ка Амар, ра­зы­ски­вая на не­бо Боль­шую Мед­ве­ди­цу, но ус­та­лость уже да­ва­ла о се­бе знать, и он чув­ст­во­вал го­лод. Маль­чик вспом­нил, что не обе­дал се­го­дня. У Жа­на и Эло­ди его ждет на­го­няй, опять на­зо­вут ша­ло­па­ем. Оли­вье вздох­нул и по­шел об­рат­но на ули­цу Ла­ба. Ок­на кое-где еще све­ти­лись, но он ви­дел, как они гас­нут од­но за дру­гим. Эр­нест, тол­стый хо­зя­ин ка­фе « Транс­ат­лан­тик», Эр­нест, с уса­ми, как у Ме­ро­вин­гов, вы­став­лял из сво­его за­ве­де­ния по­след­не­го за­бул­ды­гу, чтоб за­крыть став­ни ка­фе же­лез­ны­ми за­со­ва­ми. Ка­кая-то па­роч­ка жар­ко об­ни­ма­лась у ок­на Аль­бер­ти­ны, а она са­ма при­жа­ла ухо к де­ре­вян­но­му став­ню и тай­ком при­слу­ши­ва­лась к ше­по­ту и по­це­лу­ям влюб­лен­ных.
   Оли­вье по­зво­нил, чтоб вой­ти в подъ­езд до­ма но­мер 77, са­мо­го вы­со­ко­го и со­вре­мен­но­го на этой ули­це. Он ос­та­но­вил­ся в тем­но­те, не ре­ша­ясь на­жать на кноп­ку, ав­то­ма­ти­че­ски от­кры­вав­шую две­ри. Его гла­за ос­вои­лись с по­лу­мра­ком, и он раз­ли­чил боль­шие цве­ты, раз­бро­сан­ные в ке­ра­ми­че­ском ор­на­мен­те сте­ны. Маль­чик про­дви­гал­ся очень мед­лен­но, вы­тя­нув впе­ред ру­ки, слов­но иг­рая в жмур­ки. Ему при­шлось на­звать­ся, так как ина­че при­врат­ни­ца не впус­ти­ла бы его. Оли­вье пред­ста­вил се­бе, как она ле­жит в кро­ва­ти, сле­дит за ка­ж­дым зву­ком, до­но­ся­щим­ся из-за две­ри с ма­то­вы­ми стек­ла­ми, и бо­яз­ли­во вздрог­нул.