Страница:
Тогда он все-таки рискнул и напился, и одного эксперимента ему хватило. Кошмар приобрел новые краски: это выглядело так, словно Тарантино снял фильм по сценарию, который раньше ставил Никита Михалков. Немножко специй, другой саундтрек, но суть осталась прежней — сон повторился в очередной раз.
И этот сон его убивал. Постепенно. Медленно. Но верно.
Оставался всего один выход — не спать.
«Не спать, не спать, не спать», — твердил он себе, сидя в кресле перед телевизором. Он держал в руке пульт и просыпался оттого, что пульт падал с глухим стуком на ковер. Несколько минут на грани между бодрствованием и сном — то, что называется красивым словом «дрема», — освежали его, но ненадолго. Организм требовал сна, хотя Бекетов понимал: это желание было самоубийственным.
«Оказывается, как мало нужно человеку для того, чтобы захотеть… » Он осекался, гнал от себя прочь эту вздорную и опасную мысль, но кто-то, засевший в голове, договаривал: «умереть».
Последние четыре дня он не жил, а плавал, словно в аквариуме. Он спал на ходу и два дня назад даже упал в коридоре, заснув стоя. Если бы кто-то рассказал ему об этом раньше, он бы ни за что не поверил. Он упал и проснулся от удара об пол. Проснулся и вскочил, сварил себе крепкого кофе, принял холодный душ и так выторговал еще пару часов. Хотя бы еще пару часов без этого ужаса.
Сегодня он не выдержал и уснул днем. Повалился на ковер, и веки тут же отяжелели, тело застыло, и засыпающий разум привычно почувствовал надвигающийся кошмар. Он отключился.
А когда проснулся — сегодня это оказалось особенно трудно, — то обнаружил, что обмочился во сне: впервые за последние сорок четыре года.
И тогда Бекетов тихо заскулил.
Сон не принес ни отдыха, ни свежести, он просто напомнил о себе: «Э-эй! Я здесь, дорогой! Я здесь… »
Бекетов с трудом сел на полу и обхватил тупо ноющую голову руками. Голова напоминала мусорное ведро: обрывки мыслей были перемешаны как попало, без всякого порядка, он запускал в них руку по локоть и не мог найти ничего хорошего, ничего цельного.
И тогда он подумал, что хочет только одного. Тихо умереть. Но…
Он понял, что есть еще один, быть может, самый большой страх. Теперь он боялся смерти, потому что она ему виделась не избавлением, а бесконечным повторением ночного кошмара.
Он сидел на ковре, в футболке и легких домашних брюках с позорным мокрым пятном, расплывшимся между ног, и плакал. Выхода не было. Он даже не мог подняться. Он хотел, чтобы все это закончилось, и боялся, что это не закончится никогда.
На мгновение в выжатом, как половая тряпка, мозгу промелькнула мысль: «А что, если я уже умер?»
Бекетов встал на четвереньки и поджал ноги. С трудом поднялся и, качаясь, поплелся к окну.
— Мысль неплохая… — хрипло сказал он. Слова давались с трудом, каждое заставляло сердце учащенно биться, оно трепыхалось где-то в желудке, с каждым ударом все ближе и ближе подступая к глотке. В какой-то момент ему показалось, что оно сейчас выпрыгнет на ковер. — Мысль неплохая, но… Почему мне так хочется спать? Почему мне по-прежнему хочется только одного — спать? Запретное желание…
Он медленно пошел вдоль стены, придерживаясь за нее рукой.
Пятьдесят четыре года… Да, по паспорту выходило, что ему пятьдесят четыре, но сейчас он ощущал себя на семьдесят четыре, восемьдесят четыре, девяносто четыре… Впечатление было такое, что он уже отмерил свой век, а четырехлетний довесок жил в долг, по странному недосмотру судьбы.
Босые ноги наткнулись на полупустую пачку сигарет. Он присел на корточки — мысль о том, чтобы нагнуться, показалась ему маленьким шедевром черного юмора — достал сигарету и сунул ее в рот. Затем, тяжело отдуваясь, поднялся и пошел дальше; пачка осталась лежать на ковре. Он так и не понял, что это были за сигареты — красно-белая пачка, то ли «Мальборо», то ли «Винстон», то ли «ЛМ» или что-то еще… Не имело значения. В последние дни… Нет, скорее, недели… Он покупал различные сигареты, даже не глядя на названия, потом терял их в огромной квартире и, не тратя времени на поиски, шел за другими.
Вместе с сигаретами терялись зажигалки; он покупал и зажигалки, и что-то из еды, и какую-то газированную воду, но что именно — вспомнить не мог. Он понимал, в чем дело: сон постепенно вторгался на территорию действительности, вытесняя все остальное. Сон надвигался и расплющивал его, как огромный каток, и Бекетов уже не видел пути к спасению.
Днем воспоминания о сне не казались ему страшными, гораздо больше пугала мысль, что рано или поздно ему придется снова уснуть.
Он похлопал себя по карманам брюк и в правом нащупал продолговатую плоскую зажигалку. Запустил руку в карман, ощущая, как мокрая ткань натягивается и противно липнет к телу. Кремень оказался сухим; Бекетов чиркнул колесиком и прикурил. Он машинально разжал руку, и зажигалка упала на ковер. Некоторое время он тупо смотрел на нее, затем отвел глаза и продолжил долгий путь в ванную комнату. Наверное, если бы он захотел описать подобную ситуацию в каком-нибудь своем романе, то заставил бы героя кричать от ужаса, колотиться головой о стену, заламывать руки, вопить… И конечно, бороться до последнего. Он подозревал, что его книжки потому и пользуются успехом у публики, что герои в них не сдаются до последнего, не теряют чувства собственного достоинства и в конце концов погибают, но очень красиво, как и положено героям.
Он называл свои книги «рыцарскими романами» — разумеется, про себя, со снисходительной усмешкой. Когда дело касалось различных интервью, он пускался в долгие пространные рассуждения и всегда очень точно находил именно те слова, которые ожидали от него услышать. Он говорил об урбанизированности и индивидуализированности современного общества, замечал, что мощный информационный натиск, который испытывает человек в начале двадцать первого века, только обособляет личность, облекает ее со всех сторон в непроницаемый кокон; он рассуждал о крахе, который претерпевает институт брака в христианской цивилизации…
Слова давались легко. Слова всегда давались ему легче, чем поступки. Добавьте к этому изрядную долю фантазии, а в основание положите непомерно раздутый эгоизм — вот вам рецепт, как человек становится писателем. Он никогда не обольщался на свой счет и всегда был уверен, что главное — то самое основание. Странная, почти мистическая убежденность в том, что он — один на всем белом свете, а явления природы, какие-то события, люди не более чем обстоятельства его жизни, изредка — приятные, чаще — досадные, но почти всегда — мелкие и не заслуживающие внимания. Последние годы он только этим и занимался: возводил высокую прочную стену, отгораживаясь от внешнего мира, а когда заметил, что укладывал кирпичи по кругу и в конце концов оказался внутри замкнутого пространства, было слишком поздно. Да, собственно, он и не жалел об этом — до начала июля. А теперь… Этот сон…
Сон все время был рядом, по ЭТУ сторону стены, и Бекетов не видел способа вырваться из его лап. Он попал в ситуацию, в которую часто ставил своих героев: один на один со всем миром, но мир писателя Бекетова оказался очень небольшим. Правда, он знал, как открыть калитку в параллельное измерение: достаточно сесть за компьютер, и через полчаса можно выбраться на такой простор, что дух захватывало. Дух, но не тело — оно оставалось привязанным к письменному столу. И это тело хотело только одного — спать. Спать. СПАТЬ!!!
— Ну что, Сергей Петрович? Интересно взглянуть, что ты будешь делать.
Он глубоко затянулся и, прикрыв глаза, выдохнул дым. Мокрые брюки холодили промежность, и ничего геройского в этом не было.
Бекетов кое-как дотащился до ванной комнаты, опустил крышку унитаза и тяжело сел, почти упал на нее. Окурок медленно догорал в уголке рта. В корзине с грязным бельем он увидел еще одну открытую пачку сигарет. Он вспомнил, что зажигалка осталась лежать на ковре в комнате, и решил не возвращаться за ней. Бекетов протянул руку к бельевой корзине, достал из пачки сигарету, прикурил от окурка и выбросил его в ванну. Теперь надо было попытаться снять мокрые штаны. Потом надо бросить штаны в корзину, забраться под душ, вернуться в комнату, подыскать что-нибудь чистое, долго одеваться…
Он не торопился. Он знал, что спешить ему некуда.
— Надо найти себе какое-нибудь занятие повеселее, — хрипло сказал он. Слова царапали горло, как ржавый рашпиль, но он все равно пытался разговаривать вслух, чтобы слышать хоть что-то снаружи, он уже очень устал от того, что происходило внутри него. — Сергей Петрович… Дорогой… Когда же ты наконец сдохнешь?
Сигарета прилипла к нижней губе, он давно уже не вынимал ее изо рта, когда курил, — лишние движения, требовавшие затрат сил и энергии. Он втянул живот и расстегнул пуговицу на брюках. С молнией так легко не разделаешься, придется приподниматься.
Бекетов вновь прикрыл глаза. Сейчас это было рискованным, едва ли не смертельным трюком.
— Прекрасная цепочка: укротитель кладет голову в пасть льва, канатоходец идет над Ниагарским водопадом без страховки, бравый солдат Швейк курит трубку, сидя на бочке с порохом, а известный писатель Бекетов закрывает глаза, зная, что ему нельзя спать. Знает и все равно закрывает…
Он подумал, что заснуть, сидя на унитазе, не так-то просто… и рассмеялся.
— Только не мне, дорогие мои. Только не мне.
Левой рукой он взялся за пояс брюк, а правой потянул замочек молнии. Молния расстегнулась до половины и застряла. Тогда Бекетов обеими руками взялся за пояс и резко дернул в разные стороны. Молния хрустнула и сломалась, но это было не то, о чем стоило переживать. Еще одно пустяковое обстоятельство…
— Еще одной пустяковой жизни… — пробормотал он. Это не было обычным писательским позерством. Жизнь, если смотреть на нее сквозь призму трех последних недель, действительно оказалась пустяковой.
— В любом деле главное — финал… Главное — финал…
А он был не очень.
Бекетов, как писатель, привыкший к логической завершенности, даже, лучше сказать, эстетической закругленности, финал всегда считал важнее, чем основное повествование.
Но он даже представить не мог, что его финал будет столь позорным и никчемным.
— Ну-ка, — он обвел языком сухие губы, ощутив множество трещин и шероховатостей, словно лизал наждачную бумагу. Слюны во рту не было, и губы не увлажнились. — Давай посмотрим, какой из тебя герой.
Он с трудом оторвался от крышки унитаза и стянул брюки до середины бедер. Это было уже кое-что. Теперь можно недолго передохнуть, но…
— Не закрывать глаза… — пробормотал он, чувствуя, как тяжелые и будто раскаленные веки опускаются, отсекая его от белого уютного мирка ванной комнаты.
Это выглядело так, словно он по ошибке забрел в кинотеатр. Взял ведерко с попкорном, большую колу, удобно расположился в кресле и стал чего-то ждать. Неизвестно чего, потому что в кинотеатре всегда показывают кино, для того они и созданы. Интересно, что еще ты ожидаешь увидеть, сидя перед огромной белой простыней экрана?
Он хрустел своим попкорном и делал большие глотки, слыша, как мелодично постукивают друг об друга кубики льда в стакане из вощеной бумаги, и вдруг… Свет погас, и начались титры — того самого фильма, которого он больше всего боялся. И что делать в такой ситуации? Кричать «караул»? Наверное, это было бы неплохо, но кому кричать, если ты в этом кинотеатре один?
Бекетов вскочил, с трудом отведя глаза от экрана, дернулся, рассыпав попкорн и расплескав кока-колу, и побежал. Проход между креслами постепенно суживался, становился все меньше и меньше, пока не превратился в тупик. Грубые цепкие руки, выросшие из пустой темноты кинозала, хватали его и не давали бежать.
«Смотри, смотри до конца… » — говорил тихий шепот… Даже не шепот — шелест, звучный и ощутимый, как дуновение ночного ветерка. Холодные пальцы уцепились за штаны, и в паху стало зябко, словно туда угодил весь лед из стакана.
«Нет!» — Бекетов дернулся, чувствуя, как ряды кресел сжимают его бедра, будто мягким, обитым красным бархатом, но тем не менее неумолимым капканом. «Нет!» — заорал он и… проснулся.
Он лежал на полу, и кафель приятно холодил щеку. Ощущение прохлады было реальным и… нестрашным. Мутными глазами он обвел ванную комнату. На лбу что-то саднило, но эта боль приходила откуда-то издалека, словно по почте. Он протянул руку и нащупал вздувающуюся ссадину. Бекетову потребовалось не менее минуты, чтобы сообразить, откуда взялась эта ссадина.
— Сергей Петрович… — одышливый голос произнес «Серхей Петровиш». — Ты ударился лбом о бельевую корзину. Слава Богу, что она не из стальных прутьев, а только пластиковая.
Сон… Господи, он уже увидел первые кадры из этого непонятного сна.
Ему снилось, будто он подходит к Башне, собираясь подняться в свою квартиру на тридцать пятом этаже. Квартира в Башне? Он это заработал. Он шел к этому много лет и наконец заслужил. Как? Чем? Своими писаниями? (Наедине с собой Бекетов никогда не говорил «произведениями» и, вообще, ценил свои опусы невысоко. Нет, он знал их истинную цену, но ПО-НАСТОЯЩЕМУ он преклонялся только перед тем, что сидело внутри него и заставляло писать — страницу за страницей, от заглавия и до той строчки, где он выводил прописными буквами — КОНЕЦ). Ладно, пусть так, пачканием бумаги он заработал эту дорогущую квартиру в Башне, добился наконец того, к чему так стремился, — полной свободы и уединения. «Свобода» и «уединение» казались ему удачными синонимами слов «одиночество» и «ненужность». Да, это была его цена, и он ее честно заплатил, получив взамен квартиру в Башне и некое подобие (по крайней мере, так казалось со стороны) счастливо сложившейся жизни.
Он подошел к дому, который действительно был самым высоким жилым зданием в Москве, и очень удивился, обнаружив вместо привычных стеклянных дверей, услужливо распахивающихся перед тобой, маленькую железную дверь, прошитую ржавыми заклепками. Он удивился, но не настолько сильно, чтобы это остановило его. Бекетов взялся за ручку и потянул ее на себя, морщась от скрипа несмазанных петель, противно резавшего уши. Он ступил в темноту, на скользкий черный пол, какой бывает в дешевых авторемонтных мастерских, — грязь, пропитанная отработанным моторным маслом. Пространство внутри Башни оказалось неожиданно тесным. Нигде не было светильников, по шершавым бетонным стенам сочились мутные капли протухшей воды. Бекетов почувствовал затхлый запах чего-то давно сгнившего и зажал нос пальцами. Прямо перед ним была шахта лифта.
Шахта выглядела очень старомодно — частая сетка, выкрашенная в грязно-серый цвет, справа от двери — потрескавшаяся кнопка вызова. Он уже знал, что сделает дальше, несмотря на то, что очень не хотел ехать на этом лифте: он подойдет, нажмет кнопку и будет ждать, пока внутри нее не загорится едва тлеющая лампочка. Зачем он вызывал лифт? Ведь платформа (при ближайшем рассмотрении стало ясно, что это не кабина, поскольку стенок не было, а именно платформа, подвешенная на гибких тонких тросах, уходивших в вертикальную бесконечность, как в туннель) стояла прямо перед ним? Но Бекетов нажал кнопку и, дождавшись, когда она загорелась, открыл дверь. Он ступил на платформу, и она с грохотом подалась под ним, будто заранее предупреждая о своей ненадежности, но Бекетова это не остановило. Он повернулся к боковой стенке шахты и увидел ряд оплавленных спичками кнопок. Кнопок было гораздо меньше, чем этажей в Башне, но даже это его не смутило, поскольку дело происходило во сне и Бекетов прекрасно понимал, что все это ему только снится. Просто снится… И тем не менее пугает.
Рядом с кнопками не было никаких цифр, но Бекетов решил, что нужная кнопка — та, которая была оплавлена больше всего. Он несколько раз пытался ее нажать, но кнопка не поддавалась. Тогда он стукнул по ней кулаком и услышал, как где-то далеко наверху заработали электродвигатели. По свисавшим тросам пробежала волна, и платформа дернулась, но пока не двинулась вверх. Она просто дернулась, и еще можно было открыть дверь и выйти, но Бекетов продолжал стоять. Единственное, что он сделал, — это отошел от стенки шахты, шагнул в самый центр, потому что там ему казалось безопаснее.
Внизу, под платформой, что-то заскрежетало, и затем все пришло в движение. Платформа поднималась медленно, рывками, но пока это не было так страшно. Впервые страшно ему стало тогда, когда шахта лифта — металлическая сетка — вдруг оборвалась, закончившись неровными, будто обгрызенными, краями. Бекетов взглянул вниз и увидел пол и дно шахты — такие маленькие, словно он смотрел в перевернутый бинокль. Платформа начала медленно крутиться. Он хотел за что-нибудь уцепиться и понял, что уцепиться ему не за что. Тогда он присел на корточки, чтобы не упасть, и не решаясь пошевелиться. Платформа поднималась рывками, усталый металл стонал; стоило Бекетову хоть немного сместиться от центра, и платформа начинала крениться.
Он хотел закричать, позвать на помощь, но крик застыл в глотке: он боялся, что даже крика будет достаточно, чтобы нарушить хрупкое равновесие. Бекетов сжался и застыл, думая: «Лучше бы я шел по лестнице». Платформа продолжала медленно крутиться, и теперь Бекетов видел лестницу — короткие балки, торчавшие из покрытых слизью серых стен. Кое-где между балками были большие промежутки, и он представил себя, пытающегося перепрыгнуть с одной балки, размерами походящую на железнодорожную шпалу, на другую — на высоте пятого этажа. Конечно, он бы ни за что не перепрыгнул.
Через минуту он стал думать по-другому. Нет, на высоте пятого этажа он бы еще осмелился, но теперь… Платформа медленно, рывками, ехала вверх. Он осторожно задрал голову и не увидел потолка. Тросы уходили в бесконечность. Ну а коли так, значит, и подъем будет бесконечным. Он попытался то ли сжаться в комок, то ли расплыться по полу платформы, чтобы переждать, перетерпеть… Но какой-то внутренний голос — ехидный и вкрадчивый — твердил ему, что это бесполезно. «Рано или поздно ты испугаешься сильнее, чем следовало бы… И дернешься чуть сильнее, чем нужно… Это будет. Это все равно случится. И… Я буду ждать. Готов поспорить на те две полки в кабинете, которые уставлены опусами твоего производства, что это случится раньше, чем лифт остановится. Ведь он едет бесконечно… Или ты забыл?»
Нет, он не забыл. Он с детства боялся высоты, но сейчас неотвратимость развязки пугала его гораздо больше, чем само падение и гибель. Гораздо больше. И он ничего не мог сделать.
Бекетов зарычал и забил ногами, точно выныривая. Он не хотел больше, не хотел больше, не хотел… проваливаться.
Брюки были стянуты до середины бедер. Мысль снять их манила по-прежнему. Но гораздо легче оказалось натянуть их снова и попытаться встать.
Он застегнул пуговицу и с трудом поднялся, одной рукой опираясь на унитаз, а другой — на бельевую корзину.
Ему почудилось, что из корзины он слышит запах гари, но, не в состоянии провести грань между действительностью и сном, не мог определить, был ли запах на самом деле или только частью его сна.
Покачиваясь, он вышел из ванной комнаты. Ему нечего было там делать. Ванная комната, этот кусок его удобного обустроенного мирка, отвалилась от него. Все разваливалось прямо на глазах, трещало и ползло по швам.
Мир постепенно суживался до размеров его воспаленного и с трудом работающего мозга, где клубился ядовитыми парами его ужасный сон. Сон оказался сильнее известного автора детективов пятидесяти четырех лет, думавшего, что воздвиг вокруг себя прочную стену…
Перебирая руками, он шел по стенке. Еще раз наткнувшись на сигареты и не найдя зажигалку, отправился на кухню, включил электроплиту и, когда она нагрелась, прикурил от вишневого раскаленного диска. Жар опалил лицо и волосы. Бекетов испытал нечто вроде благодарности: ноющая боль в обожженной коже отвлекала от мыслей о сне.
Он не заметил, куда бросил очередной окурок, как и легкого сизого дымка, пробивающегося из-под двери ванной комнаты.
«Пытайся!» Вот что сейчас было самым главным.
Нет. Не только сейчас. Всегда.
Пытайся, черт тебя подери! Ведь ты же человек! Даже если бестолковая лягушка смогла взбить лапками из сливок кусочек масла и, оттолкнувшись от него, выбраться из кувшина, значит, ты тем более должен.
— Ты же человек! — всхлипывая и морщась от едкого дыма, произнес Петухов. Где-то здесь, рядом, в темноте лежал труп Ковалева, но, как ни странно, управляющий не чувствовал страха; наоборот, ему казалось, что полковник лежит и ухмыляется, глядя на него единственным глазом: «Ну что, парень? Сможешь? Это немножко посложнее, чем шашки. Но ведь тебе никто не обещал, что жизнь окажется простой штукой. Пытайся!»
Он знал, что ему делать. Петухов нашел рацию и повесил на ручку двери. К счастью, аккумуляторы были в порядке.
Он несколько раз бестолково нажал на кнопки и увидел, что дисплей рации засветился в темноте бледно-зеленым светом.
Этого света вполне хватало для того, чтобы попробовать прицелиться. Именно попробовать, потому что никогда раньше Петухов не держал в руках оружия, если не считать недельных военных сборов после института, когда он дважды стрелял из автомата Калашникова. Но тогда он особенно не прицеливался (да, честно говоря, толком и не знал, как это делается, — просто торопился выпустить положенные ему выстрелы в белый свет), но сейчас… Сейчас он должен ПОПАСТЬ.
Пытайся! Ради того, чтобы выбраться отсюда, вернуться домой… Нет, это потом. А пока важнее пройти в оружейку. Может быть…
У него оставалась слабая надежда, что автономная цепь, питающая оружейку, еще не вышла из строя, и одна из магнитных карточек — его или полковника — сможет открыть бронированные двери.
Тогда он войдет, включит сервер (опять же, если получится… слишком много всяких «если»… ), введет личный код доступа и постарается обесточить цепь, питающую электронные замки. Если это не поможет, тогда он введет секретную команду, и сервер, мигнув на прощание зелеными глазками светодиодов, отключится. Все в Башне встанет и замрет. Замрут насосы, гигантские вентиляторы, лифты опустятся на первый этаж, а все двери в здании…
О, это было бы лучше всего — если бы они открылись.
Эта команда, предусмотренная разработчиками как аварийный стоп-кран, должна была полностью обездвижить и умертвить Башню. И тогда люди полезут изо всех щелей, как черви из прогнившей туши.
«Господи, да как угодно! Лишь бы они вышли!»
Ради этого стоило пытаться.
Он снова подошел к рации и стал бесцельно нажимать кнопки. Дисплей, уже успевший погаснуть, вновь озарился бледным свечением.
Петухов отступил на два шага. Он уперся пяткой в мягкое тело Ковалева. Именно здесь стоял полковник, когда дурацкая пуля дала рикошет и на излете вошла в мягкую ткань глаза. Конечно, энергия у нее была уже не та…
«Иначе бы он умер сразу. Не мучился».
Да, все так. Интересно, а ему повезет? И что в таком случае считать везением? Что рикошета не случится или что он умрет сразу?
«Брось, — прозвучал в голове голос полковника. — Снаряд не попадает дважды в одну и ту же воронку».
— Может быть, и так. А пуля? Две разных пули — в два разных глаза?
Он постоял, словно прислушивался к ответу. Ковалев молчал.
Управляющий вздохнул и подумал, что… Он еще не успел ничего подумать, когда в голове снова возник голос. И звучал он именно как голос полковника — спокойный и слегка ехидный.
«А разве есть выход? И потом — успокойся. Не обязательно — в глаз. Девятиграммовый кусок свинца в латунной оболочке может отрубить палец… Может раскрошить грудину… Может залезть в живот… Мир полон многообразия, парень».
— Это уж точно…
«Но не стоит ему поддаваться. Будь все время твердым. ОДИНАКОВО твердым».
— Дельный совет…
Пока он стоял, не в силах решиться сделать выстрел, дисплей снова погас. Петухов повторил свою процедуру — снова нажал на кнопки.
Он отступил на два шага и внезапно почувствовал такую оглушающую злость, что едва устоял на ногах.
— Да в рот тебя, гребаная сука! — наверное, так легче было решиться. Не зря же безусые лейтенанты поднимали бойцов в атаку криками: «За Родину! За Сталина!» — а в ответ им летело столько изощренного мата, что юнцы краснели и сбивались с шага.
Старым щетинистым мужикам не хотелось умирать за Сталина и абстрактную Родину. Каждый думал о любимой жене с потными подмышками и о том, что она делает в эту секунду, когда он бросает свое заряженное фронтовой водочной стограммовкой тело в последний путь.
Два шага… Три… Десять… Пулеметная очередь, взрыв мины, сизые дымящиеся кишки на колючей проволоке…
Сейчас он понимал это особенно четко — о чем думает человек, когда Смерть стоит рядом и потирает руки. Только о СВОЕМ и о том, как глупо эта жизнь заканчивается.
Но ведь когда-то она должна закончиться. Так почему бы не сделать это осмысленно и красиво?
Он нащупал в кармане магнитную карточку. Отложил в сторону пистолет и пошарил по карманам Ковалева. Петухов знал, что если ему удастся вышибить дверь, то больше в помещение центрального пульта он не вернется. От порога будет только один путь — вперед, в оружейку.
Он сунул обе карточки в карман и снова нажал на кнопки рации.
Да, он не мог решиться сразу… Поэтому и приходилось постоянно подбегать к двери и снова заставлять дисплей светиться. Но из этого еще не следовало, что он вовсе не мог это сделать.
И этот сон его убивал. Постепенно. Медленно. Но верно.
Оставался всего один выход — не спать.
«Не спать, не спать, не спать», — твердил он себе, сидя в кресле перед телевизором. Он держал в руке пульт и просыпался оттого, что пульт падал с глухим стуком на ковер. Несколько минут на грани между бодрствованием и сном — то, что называется красивым словом «дрема», — освежали его, но ненадолго. Организм требовал сна, хотя Бекетов понимал: это желание было самоубийственным.
«Оказывается, как мало нужно человеку для того, чтобы захотеть… » Он осекался, гнал от себя прочь эту вздорную и опасную мысль, но кто-то, засевший в голове, договаривал: «умереть».
Последние четыре дня он не жил, а плавал, словно в аквариуме. Он спал на ходу и два дня назад даже упал в коридоре, заснув стоя. Если бы кто-то рассказал ему об этом раньше, он бы ни за что не поверил. Он упал и проснулся от удара об пол. Проснулся и вскочил, сварил себе крепкого кофе, принял холодный душ и так выторговал еще пару часов. Хотя бы еще пару часов без этого ужаса.
Сегодня он не выдержал и уснул днем. Повалился на ковер, и веки тут же отяжелели, тело застыло, и засыпающий разум привычно почувствовал надвигающийся кошмар. Он отключился.
А когда проснулся — сегодня это оказалось особенно трудно, — то обнаружил, что обмочился во сне: впервые за последние сорок четыре года.
И тогда Бекетов тихо заскулил.
Сон не принес ни отдыха, ни свежести, он просто напомнил о себе: «Э-эй! Я здесь, дорогой! Я здесь… »
Бекетов с трудом сел на полу и обхватил тупо ноющую голову руками. Голова напоминала мусорное ведро: обрывки мыслей были перемешаны как попало, без всякого порядка, он запускал в них руку по локоть и не мог найти ничего хорошего, ничего цельного.
И тогда он подумал, что хочет только одного. Тихо умереть. Но…
Он понял, что есть еще один, быть может, самый большой страх. Теперь он боялся смерти, потому что она ему виделась не избавлением, а бесконечным повторением ночного кошмара.
Он сидел на ковре, в футболке и легких домашних брюках с позорным мокрым пятном, расплывшимся между ног, и плакал. Выхода не было. Он даже не мог подняться. Он хотел, чтобы все это закончилось, и боялся, что это не закончится никогда.
На мгновение в выжатом, как половая тряпка, мозгу промелькнула мысль: «А что, если я уже умер?»
Бекетов встал на четвереньки и поджал ноги. С трудом поднялся и, качаясь, поплелся к окну.
— Мысль неплохая… — хрипло сказал он. Слова давались с трудом, каждое заставляло сердце учащенно биться, оно трепыхалось где-то в желудке, с каждым ударом все ближе и ближе подступая к глотке. В какой-то момент ему показалось, что оно сейчас выпрыгнет на ковер. — Мысль неплохая, но… Почему мне так хочется спать? Почему мне по-прежнему хочется только одного — спать? Запретное желание…
Он медленно пошел вдоль стены, придерживаясь за нее рукой.
Пятьдесят четыре года… Да, по паспорту выходило, что ему пятьдесят четыре, но сейчас он ощущал себя на семьдесят четыре, восемьдесят четыре, девяносто четыре… Впечатление было такое, что он уже отмерил свой век, а четырехлетний довесок жил в долг, по странному недосмотру судьбы.
Босые ноги наткнулись на полупустую пачку сигарет. Он присел на корточки — мысль о том, чтобы нагнуться, показалась ему маленьким шедевром черного юмора — достал сигарету и сунул ее в рот. Затем, тяжело отдуваясь, поднялся и пошел дальше; пачка осталась лежать на ковре. Он так и не понял, что это были за сигареты — красно-белая пачка, то ли «Мальборо», то ли «Винстон», то ли «ЛМ» или что-то еще… Не имело значения. В последние дни… Нет, скорее, недели… Он покупал различные сигареты, даже не глядя на названия, потом терял их в огромной квартире и, не тратя времени на поиски, шел за другими.
Вместе с сигаретами терялись зажигалки; он покупал и зажигалки, и что-то из еды, и какую-то газированную воду, но что именно — вспомнить не мог. Он понимал, в чем дело: сон постепенно вторгался на территорию действительности, вытесняя все остальное. Сон надвигался и расплющивал его, как огромный каток, и Бекетов уже не видел пути к спасению.
Днем воспоминания о сне не казались ему страшными, гораздо больше пугала мысль, что рано или поздно ему придется снова уснуть.
Он похлопал себя по карманам брюк и в правом нащупал продолговатую плоскую зажигалку. Запустил руку в карман, ощущая, как мокрая ткань натягивается и противно липнет к телу. Кремень оказался сухим; Бекетов чиркнул колесиком и прикурил. Он машинально разжал руку, и зажигалка упала на ковер. Некоторое время он тупо смотрел на нее, затем отвел глаза и продолжил долгий путь в ванную комнату. Наверное, если бы он захотел описать подобную ситуацию в каком-нибудь своем романе, то заставил бы героя кричать от ужаса, колотиться головой о стену, заламывать руки, вопить… И конечно, бороться до последнего. Он подозревал, что его книжки потому и пользуются успехом у публики, что герои в них не сдаются до последнего, не теряют чувства собственного достоинства и в конце концов погибают, но очень красиво, как и положено героям.
Он называл свои книги «рыцарскими романами» — разумеется, про себя, со снисходительной усмешкой. Когда дело касалось различных интервью, он пускался в долгие пространные рассуждения и всегда очень точно находил именно те слова, которые ожидали от него услышать. Он говорил об урбанизированности и индивидуализированности современного общества, замечал, что мощный информационный натиск, который испытывает человек в начале двадцать первого века, только обособляет личность, облекает ее со всех сторон в непроницаемый кокон; он рассуждал о крахе, который претерпевает институт брака в христианской цивилизации…
Слова давались легко. Слова всегда давались ему легче, чем поступки. Добавьте к этому изрядную долю фантазии, а в основание положите непомерно раздутый эгоизм — вот вам рецепт, как человек становится писателем. Он никогда не обольщался на свой счет и всегда был уверен, что главное — то самое основание. Странная, почти мистическая убежденность в том, что он — один на всем белом свете, а явления природы, какие-то события, люди не более чем обстоятельства его жизни, изредка — приятные, чаще — досадные, но почти всегда — мелкие и не заслуживающие внимания. Последние годы он только этим и занимался: возводил высокую прочную стену, отгораживаясь от внешнего мира, а когда заметил, что укладывал кирпичи по кругу и в конце концов оказался внутри замкнутого пространства, было слишком поздно. Да, собственно, он и не жалел об этом — до начала июля. А теперь… Этот сон…
Сон все время был рядом, по ЭТУ сторону стены, и Бекетов не видел способа вырваться из его лап. Он попал в ситуацию, в которую часто ставил своих героев: один на один со всем миром, но мир писателя Бекетова оказался очень небольшим. Правда, он знал, как открыть калитку в параллельное измерение: достаточно сесть за компьютер, и через полчаса можно выбраться на такой простор, что дух захватывало. Дух, но не тело — оно оставалось привязанным к письменному столу. И это тело хотело только одного — спать. Спать. СПАТЬ!!!
— Ну что, Сергей Петрович? Интересно взглянуть, что ты будешь делать.
Он глубоко затянулся и, прикрыв глаза, выдохнул дым. Мокрые брюки холодили промежность, и ничего геройского в этом не было.
Бекетов кое-как дотащился до ванной комнаты, опустил крышку унитаза и тяжело сел, почти упал на нее. Окурок медленно догорал в уголке рта. В корзине с грязным бельем он увидел еще одну открытую пачку сигарет. Он вспомнил, что зажигалка осталась лежать на ковре в комнате, и решил не возвращаться за ней. Бекетов протянул руку к бельевой корзине, достал из пачки сигарету, прикурил от окурка и выбросил его в ванну. Теперь надо было попытаться снять мокрые штаны. Потом надо бросить штаны в корзину, забраться под душ, вернуться в комнату, подыскать что-нибудь чистое, долго одеваться…
Он не торопился. Он знал, что спешить ему некуда.
— Надо найти себе какое-нибудь занятие повеселее, — хрипло сказал он. Слова царапали горло, как ржавый рашпиль, но он все равно пытался разговаривать вслух, чтобы слышать хоть что-то снаружи, он уже очень устал от того, что происходило внутри него. — Сергей Петрович… Дорогой… Когда же ты наконец сдохнешь?
Сигарета прилипла к нижней губе, он давно уже не вынимал ее изо рта, когда курил, — лишние движения, требовавшие затрат сил и энергии. Он втянул живот и расстегнул пуговицу на брюках. С молнией так легко не разделаешься, придется приподниматься.
Бекетов вновь прикрыл глаза. Сейчас это было рискованным, едва ли не смертельным трюком.
— Прекрасная цепочка: укротитель кладет голову в пасть льва, канатоходец идет над Ниагарским водопадом без страховки, бравый солдат Швейк курит трубку, сидя на бочке с порохом, а известный писатель Бекетов закрывает глаза, зная, что ему нельзя спать. Знает и все равно закрывает…
Он подумал, что заснуть, сидя на унитазе, не так-то просто… и рассмеялся.
— Только не мне, дорогие мои. Только не мне.
Левой рукой он взялся за пояс брюк, а правой потянул замочек молнии. Молния расстегнулась до половины и застряла. Тогда Бекетов обеими руками взялся за пояс и резко дернул в разные стороны. Молния хрустнула и сломалась, но это было не то, о чем стоило переживать. Еще одно пустяковое обстоятельство…
— Еще одной пустяковой жизни… — пробормотал он. Это не было обычным писательским позерством. Жизнь, если смотреть на нее сквозь призму трех последних недель, действительно оказалась пустяковой.
— В любом деле главное — финал… Главное — финал…
А он был не очень.
Бекетов, как писатель, привыкший к логической завершенности, даже, лучше сказать, эстетической закругленности, финал всегда считал важнее, чем основное повествование.
Но он даже представить не мог, что его финал будет столь позорным и никчемным.
— Ну-ка, — он обвел языком сухие губы, ощутив множество трещин и шероховатостей, словно лизал наждачную бумагу. Слюны во рту не было, и губы не увлажнились. — Давай посмотрим, какой из тебя герой.
Он с трудом оторвался от крышки унитаза и стянул брюки до середины бедер. Это было уже кое-что. Теперь можно недолго передохнуть, но…
— Не закрывать глаза… — пробормотал он, чувствуя, как тяжелые и будто раскаленные веки опускаются, отсекая его от белого уютного мирка ванной комнаты.
Это выглядело так, словно он по ошибке забрел в кинотеатр. Взял ведерко с попкорном, большую колу, удобно расположился в кресле и стал чего-то ждать. Неизвестно чего, потому что в кинотеатре всегда показывают кино, для того они и созданы. Интересно, что еще ты ожидаешь увидеть, сидя перед огромной белой простыней экрана?
Он хрустел своим попкорном и делал большие глотки, слыша, как мелодично постукивают друг об друга кубики льда в стакане из вощеной бумаги, и вдруг… Свет погас, и начались титры — того самого фильма, которого он больше всего боялся. И что делать в такой ситуации? Кричать «караул»? Наверное, это было бы неплохо, но кому кричать, если ты в этом кинотеатре один?
Бекетов вскочил, с трудом отведя глаза от экрана, дернулся, рассыпав попкорн и расплескав кока-колу, и побежал. Проход между креслами постепенно суживался, становился все меньше и меньше, пока не превратился в тупик. Грубые цепкие руки, выросшие из пустой темноты кинозала, хватали его и не давали бежать.
«Смотри, смотри до конца… » — говорил тихий шепот… Даже не шепот — шелест, звучный и ощутимый, как дуновение ночного ветерка. Холодные пальцы уцепились за штаны, и в паху стало зябко, словно туда угодил весь лед из стакана.
«Нет!» — Бекетов дернулся, чувствуя, как ряды кресел сжимают его бедра, будто мягким, обитым красным бархатом, но тем не менее неумолимым капканом. «Нет!» — заорал он и… проснулся.
Он лежал на полу, и кафель приятно холодил щеку. Ощущение прохлады было реальным и… нестрашным. Мутными глазами он обвел ванную комнату. На лбу что-то саднило, но эта боль приходила откуда-то издалека, словно по почте. Он протянул руку и нащупал вздувающуюся ссадину. Бекетову потребовалось не менее минуты, чтобы сообразить, откуда взялась эта ссадина.
— Сергей Петрович… — одышливый голос произнес «Серхей Петровиш». — Ты ударился лбом о бельевую корзину. Слава Богу, что она не из стальных прутьев, а только пластиковая.
Сон… Господи, он уже увидел первые кадры из этого непонятного сна.
Ему снилось, будто он подходит к Башне, собираясь подняться в свою квартиру на тридцать пятом этаже. Квартира в Башне? Он это заработал. Он шел к этому много лет и наконец заслужил. Как? Чем? Своими писаниями? (Наедине с собой Бекетов никогда не говорил «произведениями» и, вообще, ценил свои опусы невысоко. Нет, он знал их истинную цену, но ПО-НАСТОЯЩЕМУ он преклонялся только перед тем, что сидело внутри него и заставляло писать — страницу за страницей, от заглавия и до той строчки, где он выводил прописными буквами — КОНЕЦ). Ладно, пусть так, пачканием бумаги он заработал эту дорогущую квартиру в Башне, добился наконец того, к чему так стремился, — полной свободы и уединения. «Свобода» и «уединение» казались ему удачными синонимами слов «одиночество» и «ненужность». Да, это была его цена, и он ее честно заплатил, получив взамен квартиру в Башне и некое подобие (по крайней мере, так казалось со стороны) счастливо сложившейся жизни.
Он подошел к дому, который действительно был самым высоким жилым зданием в Москве, и очень удивился, обнаружив вместо привычных стеклянных дверей, услужливо распахивающихся перед тобой, маленькую железную дверь, прошитую ржавыми заклепками. Он удивился, но не настолько сильно, чтобы это остановило его. Бекетов взялся за ручку и потянул ее на себя, морщась от скрипа несмазанных петель, противно резавшего уши. Он ступил в темноту, на скользкий черный пол, какой бывает в дешевых авторемонтных мастерских, — грязь, пропитанная отработанным моторным маслом. Пространство внутри Башни оказалось неожиданно тесным. Нигде не было светильников, по шершавым бетонным стенам сочились мутные капли протухшей воды. Бекетов почувствовал затхлый запах чего-то давно сгнившего и зажал нос пальцами. Прямо перед ним была шахта лифта.
Шахта выглядела очень старомодно — частая сетка, выкрашенная в грязно-серый цвет, справа от двери — потрескавшаяся кнопка вызова. Он уже знал, что сделает дальше, несмотря на то, что очень не хотел ехать на этом лифте: он подойдет, нажмет кнопку и будет ждать, пока внутри нее не загорится едва тлеющая лампочка. Зачем он вызывал лифт? Ведь платформа (при ближайшем рассмотрении стало ясно, что это не кабина, поскольку стенок не было, а именно платформа, подвешенная на гибких тонких тросах, уходивших в вертикальную бесконечность, как в туннель) стояла прямо перед ним? Но Бекетов нажал кнопку и, дождавшись, когда она загорелась, открыл дверь. Он ступил на платформу, и она с грохотом подалась под ним, будто заранее предупреждая о своей ненадежности, но Бекетова это не остановило. Он повернулся к боковой стенке шахты и увидел ряд оплавленных спичками кнопок. Кнопок было гораздо меньше, чем этажей в Башне, но даже это его не смутило, поскольку дело происходило во сне и Бекетов прекрасно понимал, что все это ему только снится. Просто снится… И тем не менее пугает.
Рядом с кнопками не было никаких цифр, но Бекетов решил, что нужная кнопка — та, которая была оплавлена больше всего. Он несколько раз пытался ее нажать, но кнопка не поддавалась. Тогда он стукнул по ней кулаком и услышал, как где-то далеко наверху заработали электродвигатели. По свисавшим тросам пробежала волна, и платформа дернулась, но пока не двинулась вверх. Она просто дернулась, и еще можно было открыть дверь и выйти, но Бекетов продолжал стоять. Единственное, что он сделал, — это отошел от стенки шахты, шагнул в самый центр, потому что там ему казалось безопаснее.
Внизу, под платформой, что-то заскрежетало, и затем все пришло в движение. Платформа поднималась медленно, рывками, но пока это не было так страшно. Впервые страшно ему стало тогда, когда шахта лифта — металлическая сетка — вдруг оборвалась, закончившись неровными, будто обгрызенными, краями. Бекетов взглянул вниз и увидел пол и дно шахты — такие маленькие, словно он смотрел в перевернутый бинокль. Платформа начала медленно крутиться. Он хотел за что-нибудь уцепиться и понял, что уцепиться ему не за что. Тогда он присел на корточки, чтобы не упасть, и не решаясь пошевелиться. Платформа поднималась рывками, усталый металл стонал; стоило Бекетову хоть немного сместиться от центра, и платформа начинала крениться.
Он хотел закричать, позвать на помощь, но крик застыл в глотке: он боялся, что даже крика будет достаточно, чтобы нарушить хрупкое равновесие. Бекетов сжался и застыл, думая: «Лучше бы я шел по лестнице». Платформа продолжала медленно крутиться, и теперь Бекетов видел лестницу — короткие балки, торчавшие из покрытых слизью серых стен. Кое-где между балками были большие промежутки, и он представил себя, пытающегося перепрыгнуть с одной балки, размерами походящую на железнодорожную шпалу, на другую — на высоте пятого этажа. Конечно, он бы ни за что не перепрыгнул.
Через минуту он стал думать по-другому. Нет, на высоте пятого этажа он бы еще осмелился, но теперь… Платформа медленно, рывками, ехала вверх. Он осторожно задрал голову и не увидел потолка. Тросы уходили в бесконечность. Ну а коли так, значит, и подъем будет бесконечным. Он попытался то ли сжаться в комок, то ли расплыться по полу платформы, чтобы переждать, перетерпеть… Но какой-то внутренний голос — ехидный и вкрадчивый — твердил ему, что это бесполезно. «Рано или поздно ты испугаешься сильнее, чем следовало бы… И дернешься чуть сильнее, чем нужно… Это будет. Это все равно случится. И… Я буду ждать. Готов поспорить на те две полки в кабинете, которые уставлены опусами твоего производства, что это случится раньше, чем лифт остановится. Ведь он едет бесконечно… Или ты забыл?»
Нет, он не забыл. Он с детства боялся высоты, но сейчас неотвратимость развязки пугала его гораздо больше, чем само падение и гибель. Гораздо больше. И он ничего не мог сделать.
Бекетов зарычал и забил ногами, точно выныривая. Он не хотел больше, не хотел больше, не хотел… проваливаться.
Брюки были стянуты до середины бедер. Мысль снять их манила по-прежнему. Но гораздо легче оказалось натянуть их снова и попытаться встать.
Он застегнул пуговицу и с трудом поднялся, одной рукой опираясь на унитаз, а другой — на бельевую корзину.
Ему почудилось, что из корзины он слышит запах гари, но, не в состоянии провести грань между действительностью и сном, не мог определить, был ли запах на самом деле или только частью его сна.
Покачиваясь, он вышел из ванной комнаты. Ему нечего было там делать. Ванная комната, этот кусок его удобного обустроенного мирка, отвалилась от него. Все разваливалось прямо на глазах, трещало и ползло по швам.
Мир постепенно суживался до размеров его воспаленного и с трудом работающего мозга, где клубился ядовитыми парами его ужасный сон. Сон оказался сильнее известного автора детективов пятидесяти четырех лет, думавшего, что воздвиг вокруг себя прочную стену…
Перебирая руками, он шел по стенке. Еще раз наткнувшись на сигареты и не найдя зажигалку, отправился на кухню, включил электроплиту и, когда она нагрелась, прикурил от вишневого раскаленного диска. Жар опалил лицо и волосы. Бекетов испытал нечто вроде благодарности: ноющая боль в обожженной коже отвлекала от мыслей о сне.
Он не заметил, куда бросил очередной окурок, как и легкого сизого дымка, пробивающегося из-под двери ванной комнаты.
«Пытайся!» Вот что сейчас было самым главным.
Нет. Не только сейчас. Всегда.
Пытайся, черт тебя подери! Ведь ты же человек! Даже если бестолковая лягушка смогла взбить лапками из сливок кусочек масла и, оттолкнувшись от него, выбраться из кувшина, значит, ты тем более должен.
— Ты же человек! — всхлипывая и морщась от едкого дыма, произнес Петухов. Где-то здесь, рядом, в темноте лежал труп Ковалева, но, как ни странно, управляющий не чувствовал страха; наоборот, ему казалось, что полковник лежит и ухмыляется, глядя на него единственным глазом: «Ну что, парень? Сможешь? Это немножко посложнее, чем шашки. Но ведь тебе никто не обещал, что жизнь окажется простой штукой. Пытайся!»
Он знал, что ему делать. Петухов нашел рацию и повесил на ручку двери. К счастью, аккумуляторы были в порядке.
Он несколько раз бестолково нажал на кнопки и увидел, что дисплей рации засветился в темноте бледно-зеленым светом.
Этого света вполне хватало для того, чтобы попробовать прицелиться. Именно попробовать, потому что никогда раньше Петухов не держал в руках оружия, если не считать недельных военных сборов после института, когда он дважды стрелял из автомата Калашникова. Но тогда он особенно не прицеливался (да, честно говоря, толком и не знал, как это делается, — просто торопился выпустить положенные ему выстрелы в белый свет), но сейчас… Сейчас он должен ПОПАСТЬ.
Пытайся! Ради того, чтобы выбраться отсюда, вернуться домой… Нет, это потом. А пока важнее пройти в оружейку. Может быть…
У него оставалась слабая надежда, что автономная цепь, питающая оружейку, еще не вышла из строя, и одна из магнитных карточек — его или полковника — сможет открыть бронированные двери.
Тогда он войдет, включит сервер (опять же, если получится… слишком много всяких «если»… ), введет личный код доступа и постарается обесточить цепь, питающую электронные замки. Если это не поможет, тогда он введет секретную команду, и сервер, мигнув на прощание зелеными глазками светодиодов, отключится. Все в Башне встанет и замрет. Замрут насосы, гигантские вентиляторы, лифты опустятся на первый этаж, а все двери в здании…
О, это было бы лучше всего — если бы они открылись.
Эта команда, предусмотренная разработчиками как аварийный стоп-кран, должна была полностью обездвижить и умертвить Башню. И тогда люди полезут изо всех щелей, как черви из прогнившей туши.
«Господи, да как угодно! Лишь бы они вышли!»
Ради этого стоило пытаться.
Он снова подошел к рации и стал бесцельно нажимать кнопки. Дисплей, уже успевший погаснуть, вновь озарился бледным свечением.
Петухов отступил на два шага. Он уперся пяткой в мягкое тело Ковалева. Именно здесь стоял полковник, когда дурацкая пуля дала рикошет и на излете вошла в мягкую ткань глаза. Конечно, энергия у нее была уже не та…
«Иначе бы он умер сразу. Не мучился».
Да, все так. Интересно, а ему повезет? И что в таком случае считать везением? Что рикошета не случится или что он умрет сразу?
«Брось, — прозвучал в голове голос полковника. — Снаряд не попадает дважды в одну и ту же воронку».
— Может быть, и так. А пуля? Две разных пули — в два разных глаза?
Он постоял, словно прислушивался к ответу. Ковалев молчал.
Управляющий вздохнул и подумал, что… Он еще не успел ничего подумать, когда в голове снова возник голос. И звучал он именно как голос полковника — спокойный и слегка ехидный.
«А разве есть выход? И потом — успокойся. Не обязательно — в глаз. Девятиграммовый кусок свинца в латунной оболочке может отрубить палец… Может раскрошить грудину… Может залезть в живот… Мир полон многообразия, парень».
— Это уж точно…
«Но не стоит ему поддаваться. Будь все время твердым. ОДИНАКОВО твердым».
— Дельный совет…
Пока он стоял, не в силах решиться сделать выстрел, дисплей снова погас. Петухов повторил свою процедуру — снова нажал на кнопки.
Он отступил на два шага и внезапно почувствовал такую оглушающую злость, что едва устоял на ногах.
— Да в рот тебя, гребаная сука! — наверное, так легче было решиться. Не зря же безусые лейтенанты поднимали бойцов в атаку криками: «За Родину! За Сталина!» — а в ответ им летело столько изощренного мата, что юнцы краснели и сбивались с шага.
Старым щетинистым мужикам не хотелось умирать за Сталина и абстрактную Родину. Каждый думал о любимой жене с потными подмышками и о том, что она делает в эту секунду, когда он бросает свое заряженное фронтовой водочной стограммовкой тело в последний путь.
Два шага… Три… Десять… Пулеметная очередь, взрыв мины, сизые дымящиеся кишки на колючей проволоке…
Сейчас он понимал это особенно четко — о чем думает человек, когда Смерть стоит рядом и потирает руки. Только о СВОЕМ и о том, как глупо эта жизнь заканчивается.
Но ведь когда-то она должна закончиться. Так почему бы не сделать это осмысленно и красиво?
Он нащупал в кармане магнитную карточку. Отложил в сторону пистолет и пошарил по карманам Ковалева. Петухов знал, что если ему удастся вышибить дверь, то больше в помещение центрального пульта он не вернется. От порога будет только один путь — вперед, в оружейку.
Он сунул обе карточки в карман и снова нажал на кнопки рации.
Да, он не мог решиться сразу… Поэтому и приходилось постоянно подбегать к двери и снова заставлять дисплей светиться. Но из этого еще не следовало, что он вовсе не мог это сделать.