Сафонов Дмитрий. Башня

   — Разумеется. Не выпрашивать же!
   — Ну, не стоит так категорично. Скажем: не выпрашивать, а просить. А?
   Кстин усмехнулся.
   — Нет. Только настаивать. Еще лучше — требовать.
   — Может быть… Но ведь это не всегда бывает уместным. В некоторых ситуациях приходится именно просить, а не требовать.
   Кстин беззаботно пожал плечами. И пожалуй, в ту минуту он еще сильнее смахивал на второгодника, не до конца расставшегося с романтическими иллюзиями о взаимоотношениях полов.
   — Лучше не попадать в такие ситуации… — он ненадолго замялся. — А если уж попал, то ждать.
   — Ждать чего?
   — Ждать подходящего момента, когда уместно будет потребовать.
   Марина поджала губы. «Мороженое и занавески, — подумала она про себя. — Других точек соприкосновения я не вижу».
   Кстин снова пожал широкими плечами, но на этот раз в его движениях сквозила какая-то жалкая обреченность.
   Первый раунд закончился вничью. Для него это означало — проигрыш.
   («Бойся разведенных женщин, — говорил отец. — Особенно если они с детьми. Они только кажутся легкой добычей, но на самом деле… В брошенной женщине есть что-то нехорошее… ущербное, иначе она не была бы одинокой. Рано или поздно ты поймешь это, но потеряешь время. А время — это единственное, что дает нам Господь. Только время — и ничего больше».
   В последний год жизни отец выглядел похудевшим и усталым. Он часто разражался приступами мучительного кашля, и потом сплевывал в платок розовую от крови слюну.
   Было еще кое-что: в этот год Кстин постоянно видел его с Библией в руках. Это казалось странным: в застойные годы отец был героем коммунистического труда, никогда не ходил в церковь и даже не был крещеным. Но сейчас он целыми днями листал потрепанную книжку карманного формата и часто одобрительно усмехался — будто читал увлекательный детектив и был очарован неожиданным поворотом сюжета. Он словно хвалил изобретательного автора.)
   — Итак? — спросил Кстин.
   — Что «итак»? — не поняла Марина.
   — Я хочу вам помочь. Хочу повесить занавески, а потом съесть мороженое. Хочу и могу это сделать. Почему бы вам просто не согласиться?
   «Действительно, почему? — подумала Марина. — Зачем я упрямлюсь? Потому что боюсь оказаться ему чем-то обязанной? Чушь! Я могла бы вызвать техника, и за небольшую плату он сделал бы то же самое. Эти обязательства стоят рублей триста, не больше. Или потому, что я давно привыкла решать все самостоятельно и мое ежевечернее нытье в подушку, мол, когда же найдется человек, готовый снять с меня часть проблем, — не более, чем нытье? Что-то вроде обязательной бабьей жалобы? Или, может быть, дело в том, что мне НРАВИТСЯ быть упрямой, и я хочу, чтобы он именно ПРОСИЛ меня разрешить ему повесить эти дурацкие занавески?» Как бы то ни было, но веской причины упрямиться не находилось.
   — Я соглашаюсь, — сказала Марина, с удивлением обнаружив в собственном голосе почти забытую покорность.
   — Отлично. Где у вас стремянка?
   — В кладовке, — Марина неопределенно махнула рукой за спину.
   — А инструменты найдутся?
   — Какие-то есть… В большом ящике, посмотрите сами. Я ничего не выбрасывала, надеясь, что Валерик… — она замолчала, осознав, как глупо могли прозвучать ее слова. Надеяться, что, живя в Башне — этом средоточии комфорта и порождаемой им праздности, Валерик когда-нибудь заинтересуется содержимым ящика с инструментами, было по меньшей мере глупо.
   Но Кстин сделал вид, что ничего не понял, и не стал дожидаться конца фразы.
   — Осталось только узнать, где кладовка?
   — По коридору, налево и до конца. Выключатель на стене справа.
   — Угу, понял… Где карниз?
   — Пойдемте, — она повела его в большую комнату. Там, на полу, лежал разобранный карниз в магазинной упаковке и полиэтиленовый пакетик с крепежом. Кстин осмотрел его и удовлетворенно кивнул.
   — Тут у меня беспорядок… — смущенно сказала Марина, хотя комната находилась в чистоте, весьма близкой к идеальной. — Я не всегда успеваю убираться…
   — О, не волнуйтесь! — бодро отозвался Кстин. — Это просто вопрос терминологии. То, что вы называете беспорядком, для меня является недостижимой степенью порядка. Я ведь живу один, — пояснил он. — И тоже не всегда успеваю… Ну, если быть откровенным, то всегда не успеваю. Но, когда вы приедете ко мне в гости…
   — Я не обещала, — быстро вставила Марина.
   — Вы сказали, что подумаете.
   — Это не одно и то же.
   — Конечно… Я буду ждать.
   Ей захотелось сказать что-нибудь язвительное.
   — Ждать момента, когда вы сможете это потребовать?
   Кстин подбросил на руке пакетик с крепежом. Он улыбнулся и пошел в коридор. В дверях комнаты обернулся и кивнул:
   — Угу…
   — Я… должна еще погладить занавески. — Марина вспомнила, что они так и лежат в пакете нераспечатанными.
   — Приступайте, — его широкая спина скрылась в полумраке коридора.
   Ситуация все больше и больше казалась Марине абсурдной.
   «Пригласила домой первого встречного, даже не разузнав хорошенько, что он за человек! Ну ладно. Может быть, он — хороший человек. Даже скорее всего. Но… Зачем все это? Для чего? Ведь не думаешь же ты, что между вами может что-то случиться?» Эта мысль не казалась Марине даже абсурдной. Она была… невозможной.
   Она выдвинула нижний ящик шкафа и достала пакет с занавесками.
   «В конце концов, чего ты так переживаешь? Ну повесит он эти занавески, потом поедите на кухне мороженого, и — до свидания! Это нормально. Простые человеческие отношения, и никто тебя не заставляет думать, что будет потом. Потому что — ничего не будет. И быть не может. Вот и успокойся».
   Она разложила гладильную доску, включила утюг и принялась гладить.
   Краем уха она слышала, как Кстин возится в кладовке, гремит инструментами, топает по коридору. Потом из кухни до нее долетали тихие, но довольно эмоциональные возгласы. Впрочем, дальше «Ух, ё!» и «Атть!» дело не пошло. Видимо, он опасался давать волю чувствам.
   Наконец Марина не выдержала и отправилась на кухню — посмотреть, как движется работа. Высоты стремянки не хватило, и Кстин водрузил на нее табуретку. Марина со страхом увидела, что ножки табуретки стоят прямо по углам верхней площадки лестницы, и подумала, что парень может сильно навернуться с такой высоты. Но побоялась сказать это вслух: услышав ее голос, Кстин резко обернется и тогда точно грохнется.
   Он медленно, но как-то очень уверенно сверлил ручной дрелью дырки в бетонной стене, время от времени сдувая с лица серую пыль. На больших красных руках вздулись толстые вены, и футболка между лопаток намокла от пота.
   Марина развернулась и тихо пошла обратно — доглаживать занавески. Они управились почти одновременно, Кстин даже чуть раньше. Он сложил инструменты обратно в ящик, потом Марина слышала шум воды, доносящийся из ванной, затем он появился на пороге комнаты.
   — Готово! Можно вешать! — Его обветренная физиономия лучилась от счастья, и Марина поняла, что надо пойти и посмотреть на плоды его трудов именно сейчас, не откладывая, потому что он очень на это рассчитывал.
   Марина поставила утюг на подставку и пошла в кухню. Стремянка стояла, прислоненная к стене, а на полу, под окном, были влажные разводы.
   — Я убрал за собой! — пояснил Кстин. Подтекст легко угадывался: «Как насчет дополнительных очков в мою пользу? По-моему, я их заслужил».
   — Я могла бы сделать это сама, — сказала Марина.
   — Любое дело надо доводить до конца, — значительно ответил Кстин.
   — Ну что же… — обронила Марина и пошла за занавесками.
   Потом он снова залез на стремянку, а она подавала ему выглаженные куски материи.
   Он действительно чуть не упал с лестницы: в тот момент, когда Марина подавала ему вторую занавеску, а Кстин, перегнувшись, тянулся к ней руками, их пальцы встретились — случайно, поспешно и суетливо. Его лицо изменилось, и Марине показалось, что в его глазах она увидела благоговейный страх. Он так быстро отдернул руку — почти вырвал у нее занавеску, что табуретка покачнулась.
   Кстин, пытаясь сохранить равновесие, застыл в нелепой позе, и Марина подумала, что сейчас… через секунду ножки табуретки соскользнут с верхней площадки стремянки, раздастся грохот, и тогда…
   Но он каким-то чудом удержался, затем медленно выпрямился и громко, с облегчением, выдохнул.
   Марина почувствовала, что ее разбирает смех; она тихонько хихикнула, пытаясь подавить неожиданное веселье. Смеяться просто так, без причины, она не могла: этот незначительный эпизод нуждался в комментарии, но и без комментариев все было ясно.
   Они оба прекрасно понимали, ПОЧЕМУ он так торопился отдернуть руку. Марине казалось это забавным и одновременно правильным; Кстин, напротив, находил это глупым… и все же смешным.
   Он отвернулся к окну и, вытянувшись, цеплял ткань маленькими зубастыми зажимами, но плечи его мелко тряслись. И Марина подозревала, что не от страха. Он тоже смеялся — осторожно, чтобы не упасть.
   Наконец он повесил вторую занавеску и слез с лестницы. Он отступил от Марины на два шага и широко улыбнулся.
   Кстин очень боялся (хотя это действительно было глупым и сильно смахивало на поведение восьмиклассника на первом романтическом свидании), что Марина заподозрит его в вульгарном заигрывании.
   Любую другую он бы давно обхватил за талию (как бы небрежно, чтобы пальцы лежали чуть выше, чем следовало, под самой грудью) и, делая фальшиво-страстные глаза, глухим голосом молил бы о заслуженной награде — невинном поцелуе. И любая другая таяла бы от прикосновения его больших и грубых лишь с виду рук.
   Любая, но не Марина.
   С этой женщиной ему хотелось быть не таким, каким он был на самом деле, а таким, каким она себе его представляла, и даже лучше. Безобидным и ненавязчивым. Поэтому он опасался, что случайное прикосновение пальцев может показаться намеренным.
   «О'кей, Кстин! Тебе уже тридцать лет, и ты не совсем законченный идиот. Женщину нужно приходить и брать, и ты это прекрасно понимаешь. И наверное, в ее глазах ты выглядишь вполне добропорядочным… Но — скучным и жалким. Так и есть. Ты все понимаешь, но что ты можешь с этим поделать? Как можно взять и облапить это божественное создание, бесплотное и бестелесное? Как можно протягивать к ней руки и не бояться оставить на ней жирные отпечатки пальцев, будто на драгоценной хрустальной вазе? Что ты вообще можешь с ней сделать, если при виде ее ни голова, ни то, что находится ниже пояса, не работает — только сердце бешено бьется, угрожая выскочить из груди?»
   Он ничего не мог. Эта проклятая и мучительная любовь притягивала и в то же время обессиливала его. Ему казалось, что в Марининых глазах такое чистое и пылкое чувство должно быть несомненным достоинством… Но при одном условии.
   «Если бы она хоть что-то испытывала ко мне». И эту мысль не стоило проговаривать до конца — даже про себя. Потому что конец у нее был… «Черт, не надо!»
   — Вот теперь я заслужил мороженое, — сказал он.
   Он выделил голосом слово «мороженое», словно хотел еще раз уверить ее, что ни на что большее не рассчитывает.
   «Только мороженое… И чтобы есть его ВАШЕЙ ложкой».
   — Конечно, — сказала Марина.
   — Я пока уберу стремянку.
   Когда он вернулся из кладовки, пластиковые контейнеры уже стояли на столе. В каждом торчала ложка. Они стали есть и разговаривать.
   Они болтали о всякой ерунде, о чем именно, Кстин даже не пытался вспомнить, потому что смысл с трудом доходил до него. Маринин голос казался ему таким пленительным, что слова все время ускользали, как мелочь сквозь дырку в кармане.
   — Я уезжаю, — сказал Кстин. — Командировка заканчивается…
   Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сказать то, что и так было очевидным.
   — Вы знаете… Марина… — В животе вдруг появилась тоскливая, но не лишенная робкой надежды пустота. — Я бы… очень хотел еще раз вас увидеть. Может быть, мы могли бы… — нужное слово никак не находилось. — Встречаться?..
   Он увидел, как изменилось ее лицо — стало строгим и поучающим. Теперь она напоминала ему школьную учительницу, что было весьма недалеко от истины.
   — Константин… — мягко сказала она. — Простите, сколько вам лет?
   Марина чувствовала, что говорит не совсем то, что хочет… И не могла остановиться. Так на картинке из учебника физики: шарик стоит на горке, достаточно лишь толкнуть его, и он покатится вниз, с каждой секундой все набирая и набирая скорость.
   — Мне? Тридцать.
   — Вот видите, — казалось, в ее голосе слышалось облегчение. — Я… — Хотя разница в шесть лет не была такой уж фатальной, но Марина действительно испытывала облегчение, как стрелок на огневом рубеже, чувствующий, что он попал в цель и прицел верный. — Намного старше вас…
   — Я догоню!
   Марина улыбнулась и покачала головой.
   — В конце концов, дело не в этом… — она поправилась: — Не только в этом. Я, конечно, не хочу вас обидеть, но… Поймите меня правильно. Я не та женщина, которая вам нужна. — Она знала, что сейчас Кстин перебьет ее и начнет возражать, и потому поспешила добавить: — И вы не тот мужчина, который мне нужен. Я думаю, у нас с вами ничего не получится.
   Красные пальцы Кстина играли ложкой, и на мгновение Марина подумала, что сейчас он начнет завязывать ее хитрыми узлами.
   — Поэтому, прошу вас, — продолжала Марина, — не надо больше приезжать. Не потому, что я не хочу вас видеть, а просто потому, что это ни к чему. Правда…
   В какой-то момент ей захотелось коснуться пальцами его большой красной кисти — просто так, ободряюще, чтобы немного смягчить жестокость своих слов, но Марина одернула себя, подумав, что Кстин может расценить это неправильно.
   Кстин молчал.
   — Я вам очень благодарна за помощь… И за… Цветы… — «Наверное, нужно было добавить — и за те чувства, которые вы ко мне испытываете… Но разве за это нужно благодарить?» — Но все же будет лучше, если мы больше не увидимся. Хорошо?
   Он кивнул, будто не мог выдавить из себя ни слова.
   Теперь они оба молчали, и тиканье часов, висевших на стене, походило на удары маленького, но очень острого топорика, разрушавшего тот хлипкий мостик, который, казалось бы, протянулся между ними.
   Наконец Кстин не выдержал — он не мог больше слышать этих печальных ударов.
   — А если… Если я стану тем мужчиной, который вам нужен?
   В его голосе слышалось, усиленное двукратным «если», тихое отчаяние. В русском языке не существует более точного названия для этого настроения.
   Если… Что, если? Ну, если бы… Тогда, наверное, все было бы хорошо… Но ведь… Нет никакого «если».
   — Мы очень разные… — ответила Марина. — Мы слишком разные.
   Да, это было так. И эта разница была для Кстина не только непреодолимой, но и унизительной, поскольку он был обычным спасателем из провинциального городка, а она — прекрасной женщиной, живущей…
   «В этой гребаной Башне… »
   Опять эта Башня — она вставала на пути, и вместе с тем от нее никуда нельзя было деться. Ее никак не удавалось сбросить со счетов, потому что — Кстин и сам это подозревал — если бы ( «опять это гнусное словечко!») Марина работала, скажем, парикмахершей в Серпухове, то вряд ли бы он испытывал к ней те же чувства, что сейчас, и дело тут было вовсе не в меркантильных интересах, а в чем-то другом, но он не мог бы сказать, в чем именно.
   Наверное, в том, что Башня являлась частью ее жизни, следовательно, частью ее самой, и не будь Башни, то и Марина была бы немножко другая. Не та, которую он любил.
   — Да, я понимаю, — сказал Кстин. Он снова попытался улыбнуться, но улыбка получилась неестественной и, уж конечно, совсем невеселой.
   Он взглянул на часы — просто повод, хорошая мина при плохой игре: побелевшие пальцы капитана, крепко сжимающие мертвый штурвал тонущего корабля… «В самом деле, не уходить же, как побитому псу, зажав хвост между ляжек!» Посмотреть на часы… Это выглядело смешно, но это хоть как-то ВЫГЛЯДЕЛО.
   — Ох, извините, заболтался. Мне пора. Спасибо за мороженое!
   Чепуха, ерунда, рвущаяся с губ, и ни слова — о главном.
   «Я тебя люблю! Нет, не надо! Это — то, что внутри меня. Не надо опошлять эти слова, выпуская их наружу; от этого они мгновенно упадут в цене».
   Он пошел в прихожую и стал надевать кроссовки.
   Видимо, Марина тоже чувствовала себя неловко. Она не знала, куда деть свои руки: то прятала их за спину, то складывала на груди…
   — Вас проводить?
   — Спасибо, я справлюсь. Серпухов — небольшой городок, но там тоже есть высокие дома. Мне доводилось пару раз ездить на лифте.
   Марина непонимающе пожала плечами.
   — Я не хотела вас обидеть. Я…
   — Все нормально. Я… — «Я вас очень люблю!» — Я просто хотел пошутить. Не получилось. До свидания.
   Он открыл дверь и вышел в холл. Подошел к лифту и нажал кнопку вызова.
   Он стоял, задрав голову и внимательно разглядывая светящуюся полоску с меняющимися цифрами. Стоял, не оборачиваясь, сам не зная, чего он хочет в этот момент больше: чтобы она окликнула его или чтобы не окликала?
   Марина тихо прикрыла дверь — настолько тихо, насколько могла: хлопок сейчас звучал бы не менее зловеще, чем удар молотка по гвоздю в крышке гроба.
   Щелкнул замок, и в эту же секунду двери лифта открылись. Кстин шагнул в кабину и не оборачивался до тех пор, пока двери не закрылись и лифт не тронулся.
 
   Потом… Марина сама не могла понять, что с ней. Она все сказала и сделала правильно и думала, что не могла сделать по-другому, но тяжелое чувство пустоты и одиночества вдруг резко усилилось.
   Сначала она хотела завалиться на диван, поставить в видеомагнитофон какой-нибудь веселый фильм, но очень скоро поняла, что это не поможет. Она сойдет с ума, если немедленно не увидит Валерика — единственного человечка, который заполнял ее сердце и сознание целиком, настолько плотно, что ни для кого другого места не оставалось.
   Она приняла душ, словно хотела смыть неприятный осадок, и еще для того, чтобы Кстин успел уехать — Марина подозревала, что этот парень может ждать ее на улице, — потом спустилась в подземный гараж (мотоцикла на стоянке не было), села в машину и отправилась на дачу, к маме.
 
   Кстин покатил по проспекту маршала Жукова, твердо зная две вещи. Первое — он обязательно сегодня напьется. Это безусловно и даже не подлежит обсуждению.
   Было бы неплохо, напившись, подраться с кем-нибудь. Нет, он был вполне миролюбивым человеком и прекрасно понимал, что это по меньшей мере глупо и нечестно — выплескивать свою злость на кого-то; уж лучше биться головой об стену, может, тогда полегчает? Но все-таки он решил, что, если кто-нибудь к нему привяжется… или даже косо посмотрит, он взорвется, как связка динамитных шашек.
   Правда, это было маловероятным: к нему давно уже никто не привязывался; видимо, что-то такое безошибочно прочитывалось в его взгляде и развороте плеч. Ну, тоже не страшно, драка не является обязательным номером программы.
   И второе… Хотелось сделать что-то еще, но он не знал, что именно.
   Болезненная рана, саднившая внутри, требовала действий. Каких?
   О'кей, он мог начать планомерную осаду. В мечтах ему уже рисовался удачливый бизнесмен Кстин Бурцев, звезда светских хроник на страницах глянцевых журналов, богемный персонаж, не знающий отбоя от женщин. И тогда… Быть может, тогда…
   Нет. Он предавался мечтам не более пяти минут. Подобный путь казался ему еще глупее, чем обычная драка.
   Конечно, может быть, женщину и надо завоевывать. Может быть, ее надо добиваться, и, наверное, большинство женщин так и считают в глубине души и ждут именно этого, но…
   В этом сквозила какая-то фальшь. Наверное, раньше рыцари так и делали, но они добивались расположения Прекрасной Дамы… Нет, разумеется, он не ставил под сомнение тот факт, что Марина как раз и является той самой Прекрасной Дамой. Само собой… Но… Времена все же не те.
   «Если вы такие хрупкие и беззащитные и вас надо завоевывать, как в средневековых рыцарских романах, то какого черта вы все время стремитесь стать с нами на одну доску — быть мужественными и самостоятельными? Завоевывать современную женщину — примерно то же самое, что молиться на пустой гвоздик, где раньше висела икона. И потом… »
   Кстин понимал, что это бесполезно. Что бы он ни делал, кем бы ни стал, максимум на что он мог рассчитывать, — это сдержанное уважение и благодарность, то есть какие-то суррогаты, подделки любви. Любовь — или она есть, или ее нет. Если ее нет, то уже и не будет. Значит — потерянное время? Еще одно, но уже гораздо более горькое разочарование?
   «А ведь у Пушкина в „Руслане и Людмиле“ так здорово об этом сказано. Наина говорит: „Пастух, я не люблю тебя!“ Он стал героем, ходил с дружиной за дальние моря и побеждал в битвах… И чего достиг? Что услышал? „Герой, я не люблю тебя!“ Прекрасно сказано! Из пастуха стал героем, но суть-то от этого не изменилась».
   «Время — это единственное, что дает нам Господь! Только время — и ничего больше! Стремись обменять время своей жизни на что-нибудь достойное. Настоящее». Слова отца. Пожалуй, к концу жизни батя стал почти таким же мудрым, как Пушкин — в двадцать лет.
   «Бедолага Финн потерял жизнь, гоняясь за любовью Наины. В конце концов он получил эту любовь — от морщинистой, беззубой старухи. Но стал ли он от этого счастлив?»
   «Время!» Можно было попытаться завоевать Марину, то есть обратиться во внешний мир, начать его изменять, но в еще большей степени — подстраиваться под него. А можно было — изменить что-то внутри себя. И наверное, это было правильнее. Мудрее.
   Кстин вдруг понял, что испытывает огромное уважение к своему чувству, которое сидит внутри него. Это чувство было болезненным и разрушительным, но все же оно было прекрасным.
   «Чем не выход? Любить свою любовь к ней больше, чем ее саму».
   Он ехал, поглядывая по сторонам и размышляя: «Выход это? Или тупик?» К окончательному ответу он так и не пришел. Легче было напиться. Но сначала…
   Кстин колесил тогда по Москве до тех пор, пока на город не стала опускаться ночь. Он заехал в какой-то большой торговый центр, ярко освещенный огнями, и долго бродил, выбирая, что ему нужно. Пять гвоздик… И еще кое-что.
 
   В воскресенье утром, едва рассвело, охранник, дежуривший во внутреннем периметре ограды, которой была обнесена Башня, обратил внимание на то, что из зеленых кустов, растущих у западной стены здания, торчит толстая нитка, уходящая прямо в небо.
   В последний раз он обходил территорию немного заполночь, но ничего не заметил. Впрочем, в неестественном свете прожекторов он бы и не мог ее заметить.
   На ограде через каждые тридцать метров стояли камеры наружного наблюдения, и, если бы кто-то пробрался на территорию Башни извне, это должен был заметить старший смены, наблюдающий за всем происходящим со своего пульта на техническом этаже. Но, видимо, он этого не заметил.
   Охранник посмотрел вверх. К концу прочной капроновой нити было что-то привязано. Хотя скорее наоборот — это нить была привязана к чему-то красному (он уже мог различить цвет в дрожащей рассветной дымке), а другой ее конец надежно закреплен за ветку куста.
   Охранник потянул нить на себя и стал сматывать ее на выставленный локоть. Что-то красное все приближалось и приближалось. Через несколько минут (эта чертова нитка была очень длинной) странный предмет оказался в руках у охранника.
   Это смотрелось мило, и охранник на секунду засомневался, стоит ли ЭТО убирать или, может быть, оставить все как есть — чтобы та, которой предназначалось это послание, его увидела?
   Но сомневался он недолго. «Непорядок», — скажет старший и наверняка отчитает его за потерю бдительности, за то, что ночью на территории Башни неизвестно каким образом оказался посторонний.
   И все же… Если человек залез сюда, ничего не побоявшись, то ему надо было дать последний, пусть и призрачный, шанс на то, что послание дойдет до адресата.
   Охранник помедлил, затем достал из кармана перочинный нож и перерезал тот конец нити, что был привязан к кусту. Потом вздохнул, натянул нить между пальцев и еще раз взмахнул ножом — как раз под букетом из пяти гвоздик.
   Алый шарик в форме сердечка, надутый гелием, с надписью «I love you!», почувствовав свободу, дрогнул и медленно поплыл вверх, унося за собой гвоздики.
   Охранник смотрел на него до тех пор, пока мог различить в голубеющем небе красную точку.
   Но Марина, конечно же, так и не увидела алый шарик в форме сердечка.
 
   Кстин очень плохо ориентировался в Москве. Он ехал по МКАДу уже двадцать минут и все время ожидал увидеть Башню.
   Наконец дорога пошла вверх, он оказался на мосту над крупной радиальной автомагистралью и с этого возвышения заметил острый шпиль Башни. Он ощутил какое-то щемящее чувство, шевельнувшееся в груди. Контрольная лампочка, сигнализирующая о том, что бензин на исходе, зажглась и больше не гасла, но Кстин почему-то не сомневался, что ему хватит топлива, чтобы доехать ТУДА. Об обратном пути он даже и не думал.
   «На кой черт я это делаю? Вы что, считаете, у меня нет ответа? У меня ЕСТЬ ответ! Потому, что я ее люблю. И еще потому, что я сильно уважаю себя и все то, что со мной (точнее, внутри меня) происходит. Ну а если вам нужна более веская причина?.. Знаете что? Тогда я просто разведу руками».
   Он был уже совсем близко.
 
   — Ну нет, Денис! — жестко сказала Света. — Я же тебя предупредила, что на ночь не останусь. Нет!
   Лариса ловко увернулась от рук Севы, блуждающих по ее спине (так ловко, как это делал на ринге Костя Цзю), ровно настолько, чтобы оказаться вне пределов его досягаемости и ни на миллиметр больше.