Сафонов Дмитрий. Башня

   Дубенский нелепо замахал руками, отыскивая опору. Наконец пальцы уцепились за тонкий рифленый прут, он притянул тело к отвесной стене и нащупал скобу под ногами.
   — Фу-у-у! — с облегчением выдохнул ангел. — Тяжелый ты, парень… Специальная диета управляющего: побольше мучного и поменьше двигаться? Да?
   — Спасибо… — выдохнул Дубенский.
   — Не благодари. Пока не выполнишь задачу, ничего плохого с тобой не случится. Слово капитана Кондратьева.
   Михаил хотел спросить, а что будет потом… Но тут же передумал и решил повременить с вопросами.
   — А он… Ваш человек… Он упал?
   — Недостатки в физподготовке. Или просто не повезло. Не думай об этом. Думай о том, что тебе предстоит, — ответил Кондратьев.
   — Хорошо…
   — Да нет во всем этом ничего хорошего! Но наша задача — не допустить, чтобы стало еще хуже. Понял?
   — Ага.
   — Поменяемся местами. Лезь первый.
   Дубенский мысленно представил, как Кондратьев отодвинется, пропуская его вперед, и тогда они будут вместе стоять на одной и той же скобе, и еще неизвестно, выдержит ли она такую нагрузку.
   — Я…
   — Давай быстрее, пока мы не задохнулись.
   Воздух вокруг действительно был пропитан едким дымом — впрочем, не таким густым, чтобы они начали задыхаться. И вообще, за то время, пока Дубенский отсутствовал (образно говоря, пока его астральное тело где-то путешествовало, покинув тело физическое), кое-что изменилось. Он не чувствовал тока воздуха. Вентилятор больше не создавал упругий противодействующий поток.
   «Значит… Система кондиционирования отключилась?» Получается, так. Она отключилась, но Дубенский не знал, радоваться этому или нет? Если его предположения верны и сервер удалось отключить, то, наверное, открылись и двери? Или это просто автономный отказ вентиляции? «Хорошо, вентиляция не работает. Но, похоже, появилась новая проблема. Где-то пожар. И насколько он сильный?»
   — Капитан! — тихо позвал Дубенский.
   — Ну?
   — Вы можете выйти на связь? Узнать, что это был за толчок? Может, есть какие-то новости?
   — Могу. Но я не буду этого делать.
   — Почему?
   — Потому что у меня приказ: тихо, соблюдая режим радиомолчания, проникнуть на технический этаж и посмотреть, что к чему. Ну и конечно, доставить туда тебя — в целости и сохранности.
   — Капитан… Может, все-таки…
   Кондратьев не ответил. Он легко сместился вбок, примерился, затем расцепил руки и, пролетев по воздуху пару метров, оказался прямо под Дубенским. Этот смертельный трюк, исполненный на головокружительной высоте с такой легкостью и непринужденностью, настолько потряс Михаила, что он замолчал и застыл на месте.
   До тех пор, пока не ощутил ободряющий удар по лодыжке.
   — Не спи! Вперед!
   И он полез дальше.
 
   Дымовая завеса постепенно редела — вплоть до тридцать пятого этажа. Раньше вентилятор гнал дым вниз, теперь же, наоборот, дым поднимался отвесно кверху.
   Дубенский смог различить цифры «35», выведенные краской на блестящей стене трубы, но дальше, наверху… Все было темно.
   Еще один удар.
   — Вперед!
   — Я не могу! У меня астма! — отозвался Дубенский, но он по-прежнему карабкался вверх, не сбавляя скорости.
   — Держи! — Кондратьев тянул ему снизу черную резиновую маску с круглыми стеклами очков и крупной фестончатой таблеткой, торчавшей с левой стороны.
   — А вы?
   — А я… А у меня нет астмы.
   — Надевай и ползи!
   Дубенский пристроился на скобе и обвил ее локтем; нежно и цепко, как девушка обвивает выставленную руку возлюбленного. «Ну, если у девушки весом в девяносто два килограмма найдется возлюбленный», — подумал Дубенский и хихикнул. Немного нервно, но все равно этот смех подействовал на него ободряюще. «Если я еще не до конца потерял чувство юмора и могу смеяться, значит, не все так плохо».
   — Ты чего? — прошептал Кондратьев.
   — Да так… Вспомнил одну веселую штуку…
   — Угу… Когда все это закончится, выйдем на улицу, возьмем по бутылочке пива, и ты мне расскажешь… Лады?
   Дубенского разобрал смех. Перед глазами стояла нелепая картинка: здоровенная толстая девушка с рыжими кудрями и в противогазе берет кого-то под руку. Он не видел кого; просто представлял себе эту девицу — с его собственной фигурой и чертами лица.
   Он уже надел противогаз и сквозь мембрану прогудел:
   — Лады. Расскажу.
   И снова полез дальше.
 
   Они были уже у цели. Дым сгустился настолько, что Дубенский едва мог различить цифры на оцинкованном железе. И, что самое плохое, дым этот был горячий; значит, пожар не утихал, а только становился сильнее.
   Снизу доносилось тяжелое дыхание капитана, но Михаил не слышал кашля и очень удивлялся. «Как это Кондратьеву удается не кашлять?» Впрочем, если призадуматься, гораздо более удивительным было другое — как он, Миша Дубенский, умудрился залезть почти на пятидесятый этаж? Как? Разве когда-нибудь раньше он мог себе это хотя бы представить?
   Внезапно цепкие пальцы снова схватили его за лодыжку.
   — Стой! — прошипел капитан. Его голос сильно изменился — стал сухим и хрустящим, как старая пожелтевшая бумага. — Сейчас они войдут…
   Дубенский терпеливо ждал, застыв над пропастью. Капитан поднялся чуть выше, зарылся лицом в его штаны — где-то на уровне бедер — и шумно дышал, используя плотную джинсовую ткань вместо фильтра.
   Михаил глупо хихикнул, почувствовав, как безудержно подступает новый приступ идиотского смеха.
   — Как вам мой гель для душа, капитан?
   — Пахнет гораздо лучше, чем твой обед, — отозвался Кондратьев.
   Дубенский не выдержал и рассмеялся. Звуки смеха, пролетая сквозь угольную таблетку противогаза, становились совсем уж неприличными, и от этого хотелось смеяться еще больше.
   Внезапно Кондратьев боднул его головой и скомандовал:
   — Пошел! Там чисто! Давай быстрее!
   И Дубенский уже не удивился, как мгновенно изменилось его настроение: от беспричинного веселья перешло к уверенности и собранности.
   Он даже не полез, а почти побежал по этим проклятым скобам.
   Снизу доносился голос капитана:
   — Внимание всем! Входим — каждый на своем уровне! Осмотреться в помещениях, блокировать лестницы! Обо всем подозрительном докладывать незамедлительно! Встречаемся на техническом этаже!
   Режим радиомолчания был нарушен, и Дубенский понял, что первые два бойца («ну да, их же осталось только два… ») достигли цели. Теперь была его очередь.
 
   Глухие удары, бьющие по крыше кабины, прекратились. Но если бы это означало конец всех напастей… Нет, Марина понимала, что надеяться на это глупо.
   У Судьбы оставалось еще много подарков для нее. Например, едкий дым, пролезавший во все щели.
   Она не знала, что могло быть гораздо хуже — если бы кабина застряла чуть повыше. Основная часть дыма уходила вверх: шахта лифта была идеальной дымовой трубой.
   Когда-то она читала, что в чрезвычайных ситуациях женщины ведут себя куда осмысленнее и спокойнее мужчин; за внешними истериками и слезами скрывается неодолимое желание выжить; мужчина скорее погибнет, из последних сил сохраняя бесстрастное выражение лица. Природа. Никуда от этого не денешься. Мужчине нужно победить — любой ценой; а женщине — выжить. За те же деньги.
   Она ощупала кабину лифта, где-то здесь должны были быть перила.
   — Валерик! Постарайся открыть люк.
   — Что, мама? Какой люк?
   Марина расцеловала сына и принялась терпеливо объяснять.
   — В крыше лифта должен быть люк. Надо открыть его и выбраться наружу.
   Она пока не думала, куда выбраться и зачем. Ближайшей целью было выбраться из кабины, а там… Она решила действовать по ситуации.
   — Залезай, сынок! Я поддержу!
   — Мам…
   — Давай!
   Она встряхнула Валерика и подхватила под мышки.
   — Нащупай поручни! — Правой рукой Марина обхватила кроссовки сына и поставила на поручень. — Ну? Стоишь?
   — Да.
   — Все нормально. Сейчас я… — Она быстро пригнулась и усадила сына себе на плечи.
   — Мам, ты выдержишь? — озабоченно спросил Валерик.
   Марина улыбнулась.
   — Конечно, выдержу. Я все выдержу…
   Она услышала, как хлопают по потолку ладошки, пытаясь найти люк.
   — Мам, где он?
   — Не знаю. Где-то там, под лампами. Отрывай все и бросай на пол.
   В темноте послышалось его натужное сопение… Затем хруст…
   — Мам, это ведь может упасть на тебя.
   — Не волнуйся, я закрыла глаза. Бросай, не бойся.
   На пол кабины упала пластиковая панель, закрывавшая светильники, потом раздался мелодичный звон стекла: Валерик выдернул из плафонов лампы.
   — Ну, что там? — спросила Марина.
   — Что-то чувствую…
   — Что?
   Валерик приподнялся на ее плечах; Марина покачнулась, но старалась не двигаться с места.
   — Нашел, мам! Там какой-то люк!
   — Ну конечно. Я тебе про него и говорила.
   На мгновение радость… и гордость охватили ее. Они смогли. Они сделали это! Марина почувствовала, как ноги сына давят ей на плечи, и сейчас самым главным было устоять. Выдержать.
   — Ну что?
   — Он не открывается! — голос сына звучал обиженно. Валерик, уже было поверивший в их счастливое избавление, опускал руки. — Я не могу!
   — Попробуй еще, сынок!
   — Я НЕ МОГУ!!
   Марина поставила его ногу на поручень.
   — Ну ладно, ладно… Слезай. Мы что-нибудь еще придумаем…
   Она нагнулась, упираясь руками в пол. Валерик слез. Он плакал.
   — Мам, я не могу!
   Марина обняла сына.
   — Ничего… — Она целовала его и чувствовала на губах соленый привкус от его слез. — Мы выберемся, обязательно выберемся. Надо только… немного подождать. Придут спасатели и нас спасут…
   Она сама не верила в то, что говорила, но изо всех сил старалась думать, что верит, иначе… иначе дрожь в голосе выдала бы ее.
   Она обхватила голову сына, прижала ее к груди и стала медленно раскачиваться из стороны в сторону, как делала это когда-то: когда Валерику было восемь лет и у него болели уши.
   Она даже напевала какую-то песенку — без слов, просто мелодию. «Спасатели… Если бы они могли прийти, то давно уже были бы здесь… »
   Это слово — спасатель — прочно ассоциировалось у Марины с краснолицым второгодником, но ведь он наверняка сейчас в своем Серпухове… Может быть, ест мороженое… И даже не знает, что здесь происходит.
   «О Господи! Ну неужели так все плохо? За что?»
   Она думала только о том, что рядом с ней ее сын. Они вместе. И хорошо, что они вместе. Ведь все могло случиться по-другому, не успей она запрыгнуть в лифт.
   Марина представила себя мечущейся по площадке рядом с застывшей между этажами кабиной, и вздрогнула. «Нет, все могло бы быть еще ужаснее, чем сейчас. Гораздо… »
   Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и удивилась: «Разве не хватит слез на сегодня? Разве у меня еще остался запас слез?»
   Звук, такой неожиданный и такой желанный, заставил ее вздрогнуть и насторожиться. Звонок.
   В темноте она даже увидела свечение дисплея, пробивавшееся сквозь ткань Валерикова рюкзачка. Звонки продолжались и продолжались, и она, срывая ногти, принялась торопливо развязывать шнурки на рюкзачке.
   — Ты взял с собой телефон? — воскликнула Марина.
   Валерик прекратил всхлипывать и сказал как нечто само собой разумеющееся:
   — Конечно… Ты же мне всегда говорила — бери телефон с собой!
   — Ну почему ты не сказал об этом раньше? — Эти проклятые шнурки были очень скользкими, пальцы дергали завязки и срывались, но Марина нащупывала и дергала их снова.
   — Ты же не спрашивала…
   — Да… — Ей удалось развязать узлы; Марина запустила руку в рюкзачок и нашла маленький аппарат.
   Марина выдернула его из рюкзачка, и в этот момент звонки прекратились.
   Она застонала от отчаяния, но продолжала искать нужные кнопки. Наконец на дисплее высветилось: «неотвеченный вызов».
   — От кого? Кто звонил?
   На дисплее возникло слово: «Мама».
   — Мама?
   На секунду она подумала, что звонила ее мама, но… В памяти Валерикова телефона ее мама была записана, как «Бабушка».
   А мама — это… она.
   — Мама? — переспросила Марина и всхлипнула. — Мама?!
 
   Кстин сидел, прижавшись лицом к стеклу. Он не мог отвести глаз от пугающего и величественного зрелища: Башня, до половины окутанная серо-черными, словно грозовые облака, клубами пыли.
   Это выглядело, как если бы кто-то варил Башню в гигантском бурлящем котле.
   К этому чувству — благоговейному страху — примешивался и профессиональный интерес. Конечно, никогда раньше он не видел ничего подобного, вот разве что по телевизору 11-го сентября, когда обрушились башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.
   Как профессионал, он понимал, что в нынешней ситуации спасти кого-нибудь будет крайне сложно — если вообще возможно.
   Он оценивал их шансы — его собственные и пилота — как мизерные. Настолько ничтожные, что не стоило принимать их в расчет… Но их надо было попытаться использовать до конца.
   Внезапно он почувствовал живейший интерес к этому человеку, который сидел за рычагами управления геликоптера: «Интересно, отдает ли он себе отчет в том, на ЧТО он идет? ЧТО ему грозит?»
   В принципе, со стороны было все просто. Кроме смерти, ничего больше не грозило. Но ведь…
   Смерть — это вовсе не безликое понятие; она изобретательна и индивидуальна, как сама жизнь. И — это звучало немного кощунственно — она может быть прекрасной. Она ДОЛЖНА быть прекрасной; подводить всему итог, являться убедительной точкой в конце красивой фразы.
   Он снова вспомнил слова отца. В последнее время он их часто вспоминал.
   Кстин считал, что с батей ему крупно повезло. Батя не поучал, не настаивал и не изрекал, но батя спрашивал так, что мурашки бежали по коже.
   За две недели до его смерти Кстин гулял с ним в последний раз по двору больницы. Отец был худой и высохший, как палка, ноги не слушались его и заплетались. Кстин держал отца под руку; они отошли подальше от шестого корпуса, где отец провел последний месяц; батя выкашлял очередную порцию разлагающейся внутри него опухоли и, воровато оглядевшись, спросил:
   — Принес?
   Кстин вздохнул и пожал плечами.
   — Принес. — Он достал пачку «Примы», прикурил сигарету и сунул в желтые сморщенные губы отца. — На… Хотя ты знаешь, что скажет на это врач…
   Отец с наслаждением затянулся, снова закашлялся, а потом… Он достал ту самую книжку карманного формата в синем дерматиновом переплете — Библию. Глаза его вновь азартно заблестели.
   — Ты посмотри, Костик, какая интересная штука. Вот ведь… Я раньше никак не мог понять — почему Он это допустил?
   — Что? — спросил Кстин.
   — Как «что»? Чтобы Его распяли. А?
   — Ну… — Кстин не слишком понимал отцовское увлечение и Библией не интересовался. — Не знаю.
   — Ведь Он мог творить самые разные штуки: накормить несколькими хлебами и рыбинами целую прорву народу, изгнать из одержимого бесов, исцелить недужных и даже… — отец с трудом поднял дрожащий узловатый палец, — воскресить Лазаря! А?
   — Ну, и что?
   — Да как что? Ты смотри: Он мог бы вызвать небесную кавалерию, всяких там ангелов и архангелов, и они бы покрошили всех в капусту! Разве не так?
   Кстин с грустью посмотрел на отца. На языке у него крутился вопрос: «Так почему же этот всемогущий Бог не исцелит тебя?», но, к счастью, он промолчал.
   Отец расценил его молчание по-своему — решил, что у сына просто нет ответа.
   — Ну вот! Мог бы — и не сделал! Он ДАЛ себя распять! И как это прикажешь понимать? Самоубийство? Но ведь Он осуждает самоубийство?
   Да. Действительно, что-то не сходилось. Было в этом какое-то противоречие. Кстин напряг память и постарался собрать воедино обрывки своих скудных знаний о Священном Писании.
   — Нет, это не самоубийство… Это — жертва. Искупление. Он умер на кресте за грехи всего мира…
   — И даже за тех папуасов, которые в Него не верят?
   — Ну… Наверное, и за них тоже. Он же одинаково всех любит.
   На губах отца заиграла нехорошая усмешка, и Кстин испугался, что он сейчас услышит: «Зачем тогда Он создал такую скверную штуку, как рак? И зачем посадил ее в мою грудь?», но батя лишь фыркнул.
   — Это конечно… Он всех любит. Только… Это не основная Его работа. Любить должны мы сами — себя и друг друга, а Он… Он дает нам выбор…
   Отец замолчал и выпустил струю голубого дыма.
   — О чем ты? — Кстин не мог уловить смысл, скрытый в словах отца.
   — О чем? Я вот о чем. Он создал человека свободным, понимаешь? Но свобода — это штука такая… Троянский конь. Не всем она нужна. Он постоянно ставит нас перед выбором: на-ка! Решайся! Каким путем ты пойдешь? Один путь легкий, но он ведет в никуда. А другой — сложный, и по нему очень тяжело идти… Все это — перед тобой. Куда ты свернешь? Какую дорожку выберешь? Если выберешь сложный, это потребует всех твоих сил, но… Штука в том, что Он все знает. Он видит, что тебе по плечу, а что — пока рано. Все реально. Все в твоих силах. Ты можешь сделать все, что Он тебе предлагает. — Отец крепко сжал руку сына. — Но если ты все время будешь выбирать легкую дорожку… Он потеряет Веру в тебя. Понимаешь? Он так же верит в нас, как мы в Него. Потому что мы не вши… Мы — люди!
   — Так что же? — Кажется, Кстин начал понимать, к чему клонит отец. — Ты хочешь сказать, Он дал себя распять, потому что это был Его выбор?
   Отец рассмеялся.
   — Мальчик мой… Ты ничего не понял. Нет. Дело не в этом.
   — А в чем?
   — Он не хотел лишать выбора тех… Других… Которые забивали гвозди Ему в руки. Потому что они тоже были свободны… И еще — для того, чтобы мы помнили вот о чем. Может быть, всякий раз, когда ты выбираешь легкую дорогу, ты тем самым забиваешь гвозди в Христа? А? — голос отца понизился до свистящего шепота, и Кстин ощутил удушающее зловоние — запах недужной разлагающейся плоти, — вырывавшееся из его рта. — Разве это не страшно?
   Он щурился от сигаретного дыма — худой высокий старик, изъеденный смертельной болезнью, но Кстину показалось, что вовсе не от дыма в уголках его глаз показались слезы. Не только от дыма.
   Видимо, отец о чем-то жалел. Видимо, когда-то он не смог сделать правильный выбор, а теперь уже было слишком поздно.
   — Ты помидоры подвязал? — внезапно, без всякого перехода, спросил отец.
   — Нет, — честно признался Кстин.
   — Зря.
   — Гвоздь, забитый в Христа? — пытаясь обратить все в шутку, сказал Кстин.
   — Маленький гвоздик, — совершенно серьезно ответил отец. — Но ведь нас так много. Хоть ты Его пожалей.
   — Хорошо… Обещаю.
   То, что они летели в Башню, не особенно надеясь на успех и боясь признаться в этом друг другу и даже самим себе, тоже, в общем-то, было их сложным выбором. Два больших ржавых гвоздя остались лежать на асфальте троллейбусного круга.
 
   Пилот прибавил газу и увеличил угол наклона лопастей; вертолет почти отвесно стал подниматься вверх, к самой крыше Башни.
   Трибунцев развернулся от солнца и стал заходить на посадку.
   Кстин насчитал восемь человек, столпившихся на крошечной вертолетной площадке. «Это — все? — ужаснулся он. — Неужели больше никого?»
   Он вглядывался в эту кучку испуганных, кричащих, машущих руками людей и не мог найти Марину. Он не знал, что и подумать: хорошо это или плохо — то, что он ее не видит? «Может, ее и нет в Башне?» Может быть. Точно так же может быть и другое: она не смогла выбраться из своей квартиры или с ней что-то случилось…
   — Я не могу сесть, — прозвучал в наушниках голос пилота. — Я порублю их винтами…
   — Зависни метрах в трех, я спрыгну и отгоню всех на лестницу.
   — Давай! — пилот кивнул и осторожно сдвинул машину вперед. Потом еще вперед.
   Кстин ухватился за наушники, пытаясь их снять.
   — Костя! — раздался голос пилота. Кстин обернулся. — Я — Володя!
   Кстин кивнул.
   — Учти, парень, — сказал пилот. — У тебя билет в оба конца!
   — Конечно! — улыбнулся Кстин, сорвал наушники и, борясь с воздушными потоками, распахнул дверь.
   Он ступил на полоз, присел и обхватил его руками. На мгновение он подумал: «Что будет, если меня снесет ветром?» Дурацкая мысль дрожью пробежала по телу. «Ну, тогда буду лететь немножко дольше».
   Он отпустил руки.
   К счастью, его никуда не снесло. Кстин приземлился прямо в центр вертолетной площадки, и это было здорово. Если он угодил точно в середину, значит, и вертолет сядет как надо. Сомневаться в пилоте не приходилось.
   Он вскочил и замахал руками на собравшихся людей.
   — В сторону! Вы мешаете ему сесть!
   Он видел, что его поняли, но люди продолжали стоять. Каждый боялся, что стоит отойти подальше, и места в салоне ему не достанется. Кстин уже в который раз убеждался, что спасателю поневоле приходится быть жестким и грубым.
   Он начал с высокого чернявого парня — схватил его за шиворот и потащил к пожарной лестнице. Парень пробовал упираться, но Кстин осадил его несильным ударом в живот. Затем настала очередь пузатого лысого мужчины, Кстин заломил ему руку и отвел вслед за парнем. Остальные, увидев его силу и решительность, предпочли не спорить. Кстин подходил, тыкал пальцем и указывал на дверь пожарного выхода. Последней оказалась женщина с ребенком на руках. «Значит, она пойдет первой», — решил Кстин.
   Он закрыл собой проем двери и махнул пилоту: снижайся! Тот кивнул в ответ, и механическая стрекоза, кружа блестящими крыльями, стала опускаться. Едва полозья коснулись площадки, Кстин взял женщину с ребенком за плечо, пригнул ей голову и бегом потащил к машине. Пихнул ее в салон вертолета и побежал обратно.
   Чернявый парень, растолкав всех, вылез вперед, и Кстин, даже не задумавшись, разбил ему нос и отбросил парня в сторону. Остальные, видимо, поняли, что связываться с ним не стоит, и терпеливо ждали своей участи.
   Кстин бегал туда и обратно, заталкивая людей в вертолет. Наконец пилот скрестил руки — все! — и ткнул большим пальцем вверх — поднимаюсь! Кстин кивнул, вертолет оторвался от крыши и взял курс на Серебряный Бор.
   Их осталось трое: Кстин, лысый толстяк и парень с разбитым носом. Чернявый прижимал руки к лицу, провожая вертолет взглядом раненого животного, и что-то бормотал — настолько тихо, что Кстин не мог разобрать.
   Когда гул винтов и двигателя стих, Кстин повернулся к мужчинам.
   — Я — спасатель! Помощь идет! Вас всех спасут — при одном условии. Если вы не будете поднимать панику.
   Лысый кивнул, и Кстин обратился к нему.
   — Пожалуйста, проследите, чтобы женщины и дети шли в первую очередь. Ладно?
   — Хорошо, — ответил толстяк. — А вы?
   — А я… А я пойду в здание, постараюсь вывести людей…
   — А чем они лучше? А? ЧЕМ, СПРАШИВАЕТСЯ, ОНИ ЛУЧШЕ? — чернявый разогнулся.
   Он размахивал испачканными в крови кулаками и наступал на Кстина.
   — Только тем, что у них есть титьки? А я что, по-твоему, не хочу жить? А? Ты, козел?
   Он был выше почти на целую голову, но Кстин не сомневался, что сможет послать его в аут с любой дистанции. Правда, это смотрелось глупо и отвратительно — бить человека, которого собираешься спасти… Которого ДОЛЖЕН спасти.
   Кстин замер, ловя каждое его движение. Парень надвигался.
   Помощь пришла неожиданно. Толстяк вдруг разбежался и боднул чернявого своей круглой лысой головой прямо в живот. Затем он резко поднял колено (Кстин думал, что он сейчас рассмеется — настолько это смешно и нелепо выглядело) и заехал парню прямо между ног.
   — Да ничем они не лучше! — Толстяк схватил парня за шиворот и заорал в самое ухо: — Просто ты — ХУЖЕ… — толстяк замялся, подбирая нужное слово и, наверное, не нашел в своем лексиконе ничего покрепче, — ДУРАК!
   Кстин потрепал лысого по плечу.
   — Спасибо! Вы справитесь!
   Толстяк победно улыбнулся.
   — Еще бы!
   — Я пойду!
   — Удачи!
 
   Он бежал по лестнице вниз, даже не глядя под ноги. Навстречу ему попадались люди, но их было так мало…
   Кстин орал им:
   — Наверх! Все на крышу! — и, не останавливаясь, бежал дальше.
   Он выбрал западную лестницу — ведь Марина жила в западном крыле. Каждый раз, боясь ее пропустить, он забегал на этаж — как можно быстрее, всего на пару секунд — и вопил во всю мощь своих легких:
   — Все наверх! — а потом продолжал бежать дальше.
   Он пробежал мимо стайки подростков: два паренька и две девушки с размазанной по лицам косметикой. Один из парней был по пояс голым, в застывших кровяных потеках.
   Хриплым, уже сорванным голосом Кстин проорал свое привычное заклинание и снова полетел через ступеньки.
   Через четыре этажа он наткнулся на человека в черной форме, сферической каске и с автоматом в руках. Кстин почти физически ощутил, как ствол нацелился ему в грудь.
   — Стой! Ты куда?
   Кстин поднял руки.
   — Свои, друг! Я — спасатель. Здесь, в кармане, документы. Не возражаешь, если я их тебе покажу?
   Военный внимательно осмотрел его.
   — Держи руки так, чтоб я видел. Куда ты собрался?
   — Вниз. Там могут быть люди. Их надо вывести на крышу.
   Спецназовец прижал ларинг к уголку рта.
   — Командир, у меня тут странный тип. Бежит вниз. Говорит, спасатель, но без формы. Ага. Понял.
   Он обратился к Кстину.
   — Как фамилия?
   — Бурцев.
   — Все правильно. Так это ты на вертолете?