Страница:
— Д-д-да…
— Теперь постучи по замку. Я хочу сориентироваться. Давай!
Петухов осторожно, словно металл замка был раскален докрасна, постучал по нему согнутым пальцем.
— Молодец! Давай еще раз. Трижды, а потом сразу убирай руку.
Петухов проглотил вязкую слюну.
— Алексей Геннадьевич…
— Заткнись! — прошипел на него полковник. — Можешь предложить что-нибудь получше?
Он говорил тихо, сквозь зубы, и Петухов понял, что он боится пошевелиться. Стоит в темноте с вытянутыми руками и не хочет сбивать найденный по слуху прицел.
— Стучи!
Ковалев трижды стукнул по замку, а потом быстро отдернул руку. Еще до того, как он успел прижать ее к груди, грянул выстрел.
По Симферопольскому шоссе, на юг от Москвы, неспешно катил человек на красном «ИЖ Планета-5».
Он выглядел несколько комично и… провинциально. Крупный мужчина лет тридцати, с открытым обветренным лицом; нос облупился от загара, у крыльев кожа слегка шелушилась. Мужчина был одет в кожаную куртку, явно перешитую из какого-то древнего одеяния — пальто или плаща. На спине красовалась надпись: «Ksteen».
Его звали Константин Бурцев, и он был спасателем из Серпухова; если точнее — старшим четвертого экипажа.
Шестнадцатого июля на шоссе Таруса — Калуга произошло нечто странное. Случайный очевидец доложил в штаб МЧС о сгоревшем бензовозе. Дежурный попросил подтвердить или опровергнуть полученную информацию пилота вертолета «МИ-6», выполнявшего летное задание в том же районе. Однако вертолет местного аэроклуба с парашютистами на борту вскоре пропал с экрана радара.
Кстина и его четвертый экипаж направили в район бедствия, но оказалось, что бензовоз — действительно сгоревший — перекрыл шоссе и проехать дальше не было никакой возможности. Наверное, они бы пробились, но поступила совсем уж невероятная команда — ни шагу дальше! И они остановились. Что касается Кстина, то он со своим экипажем не видел ничего, кроме сгоревшего бензовоза. Да еще они подвозили какого-то странного мужика, такого же большого и краснолицего, как и сам Константин — Кстин. И больше ничего.
Естественно, он не мог знать подлинную подоплеку происшедшего. Точно так же не могли ее понять и те, кому по долгу службы положено знать все. Однако компетентные органы не без оснований подозревали, что события шестнадцатого июля должны наложить определенный отпечаток на психику всех, кто каким-то образом оказался в них замешан[1]… Кстин был одним из первых в этом списке.
Семнадцатого, в его законный день отдыха, позвонил начальник и приказал срочно выехать в Москву. Поездка была оформлена как служебная командировка сроком на неделю.
Кстин не возражал. Побывать в столице за казенный счет? Да кто же от этого откажется?
Он оседлал своего старенького «ижачка» (в Серпухове Кстин слыл одним из «центровых» байкеров, а мужественная профессия только поднимала его авторитет) и отправился в Москву. Почти полдня ушло на то, чтобы найти указанный адрес — незаметный переулок в районе Лубянки. Наверное, если бы он поехал на «Москвиче», доставшемся от отца (старик «четыреста двенадцатый» был еще крепок и уверенно стоял на всех четырех колесах), то не смог бы пересечь и Садовое кольцо.
За эти несколько часов он понял, что Москва не предназначена для того, чтобы ездить по ней на автомобиле, хотя глаза говорили обратное: тучи машин, как стаи разноцветных мух, метались от светофора к светофору; на первый взгляд, безо всякой видимой системы, но, приглядевшись, он понял, что у этой игры есть свои правила. Он мог их усвоить, но вряд ли смог бы по ним играть. Мотоцикл оказался наилучшим выходом, к тому же от раскаленного асфальта поднимался такой жар, что в «Москвиче» он чувствовал бы себя как курица в духовке.
Столица в очередной раз поразила его ясно спланированным безумием жизни, и Кстин стал подумывать, что неделя — это, пожалуй, слишком много.
Как оказалось (да он так и подозревал с самого начала), вызывали его не в родное министерство, а в Контору. Найдя в маленьком переулке неприметное двухэтажное здание голубого цвета, Кстин на входе предъявил свои документы доброму молодцу со звездами прапорщика на плечах, тот снял телефонную трубку, доложил, и началось.
Три часа без единого перерыва он раз за разом рассказывал все, что знал. Вежливый молодой человек в белом халате и очках заинтересованно кивал, записывая каждое его слово, а потом говорил: «И все же давайте вернемся к самому началу». И Кстин возвращался, думая, что рассказать больше нечего, но каждый раз всплывала какая-нибудь новая, упущенная им ранее деталь.
Молодой человек радостно улыбался, словно получил в награду за свое усердие мороженое, и повторял: «Давайте еще раз вернемся к самому началу».
В конце концов Бурцев не выдержал и заявил, что, может быть, оставим что-нибудь на потом? Ведь впереди еще целая неделя?
Молодой человек согласился, снабдил его талонами на обед в ведомственной столовой и направлением в общежитие, после чего простился до завтра, хотя на следующий день была суббота, и Кстин планировал ознакомиться с Москвой. Его надежды не оправдались. Он приходил и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник и так далее — вплоть до следующей субботы. Правда, он беседовал с молодым человеком с девяти утра до двух; остальное время было в его полном распоряжении. Исключением стала среда: человек в белом халате перенес их встречу на вторую половину дня.
Во вторник он познакомился с Мариной. Тогда же, во вторник, спустя пять минут после того, как он ее впервые увидел, Кстин понял, что влюбился. А в воскресенье — уехал. Уехал, как он думал, навсегда.
— Оставайтесь с нами, мы прервемся на блок рекламы.
Лицо мужчины выглядело сосредоточенным и одновременно отрешенным, словно он знал гораздо больше, чем мог сообщить телезрителям.
На самом деле обычная уловка ведущего еженедельной информационно-аналитической программы, именно за это его и ценили — за умение делать умное лицо.
Некоторые коллеги на конкурирующих каналах умели говорить дрожащим, словно на грани эмоционального срыва, голосом; другие вовсю эксплуатировали нарочитую бесстрастность; третьи умудрялись в коротком комментарии сделать столько оговорок, что под конец и сами забывали, что же они хотели сообщить; коньком Кирилла Истомина была фирменная недоговоренность.
Приблизительно это выглядело так.
Канал А. Ведущая, округлив от притворного ужаса глаза, готовая вот-вот сорваться на рыдания, сопровождаемые осторожным (чтобы не помять манжеты дорогой блузки) заламыванием рук, всхлипывала: «А дважды два… — делала паузу, будто собираясь с духом, — ЧЕТЫРЕ!!!» Это звучало как самая большая трагедия в ее жизни; впечатлительные старушки, сидевшие перед экранами телевизоров, начинали утирать глаза и креститься.
Канал Б. Импозантный мужчина с благородной проседью и аккуратным зачесом, медленно выговаривая слова, произносил: «Дважды два — четыре». Делал он это сухим бесцветным тоном, зато ни у кого не возникало сомнений в его правоте. Собственно, их не возникло, даже если бы он сказал: «Пять». И даже если бы он, посмотрев бумаги, лежавшие на столе, поправился: «Простите. Четыре», — все равно его авторитет остался бы непоколебим.
Канал В. Другой мужчина, круглолицый и румяный, глядит в камеру не отрываясь; следит, кто из зрителей пошел к холодильнику, а кто на минуту отлучился в туалет. «С учетом вышесказанного… Не хотелось бы повторяться, однако, я думаю, нам все-таки придется признать… Дважды два — это… Конечно, учитывая сложившуюся ситуацию в целом и некоторые частности, которых мы вскользь коснулись в нашем разговоре за последние тридцать минут… Так вот, подводя итог сегодняшней полемике, в которой вы могли участвовать благодаря интерактивности нашей передачи… И учитывая пожелания, поступившие от наших зрителей… Парадоксально, но складывается такое ощущение, что дважды два — это все-таки четыре… »
Канал Д. Кирилл Истомин. «По некоторым соображениям, о которых я предпочитаю умолчать не потому, что опасаюсь за себя лично, а потому, что я, как директор канала, несу моральную ответственность за судьбу всего журналистского коллектива… Но я все же должен сообщить, что дважды два — четыре… » Эффектная пауза, брови, взлетающие над тонкой оправой очков, характерное пережевывание пухлых губ, уголки рта опущены книзу — словом, мина «Не знаю, не знаю, так ли это на самом деле — вам решать… Вам с этим жить».
В этот момент редко кто из телезрителей не чувствовал себя последним идиотом и не бросался к калькулятору.
Штука в том, что сегодня Истомин чувствовал последним идиотом себя.
Режиссер увел на рекламу, отключив камеры и звук, по селекторной связи раздался его хрипловатый голос: «Четыре с половиной минуты».
Гримерша подскочила к Истомину, быстро заткнула за воротник голубой сорочки бумажную салфетку, промокнула жирные пятна, выступившие на лбу и на носу, и стала обновлять тон.
Истомин размышлял над сообщением, переданным ему в наушник режиссером.
— Эй! — громко сказал он. — Так что же там происходит?
Ответом было молчание.
— Я хочу знать, стоит ли это вообще давать в эфир?
Голос режиссера из-за огромного стекла, отделявшего пульт от студии:
— Говорят, бригада из РТР выезжает на место. У них эфир через пятнадцать минут. Наверняка это пойдет среди новостей.
— Да?
Время передачи подходило к концу. Истомин прислушался к своему внутреннему голосу, к безошибочному чутью высокопрофессионального журналиста.
Стоила ли эта новость того, чтобы посылать на место съемочную группу? Но главным было даже не это. Он раздумывал, стоит ли ради этого продлевать передачу, сдвигая всю сетку вещания?
«Отчаянные сигналы бедствия, поступившие из Башни», — повторил про себя Истомин. Режиссер, естественно, сказал немного не так, но его мозг автоматически подыскивал красивые формулировки.
— В конце концов, — сказал он, зная, что громкая связь доносит каждое его слово до ушей режиссера, — сейчас лето… Никаких других горячих новостей нет…
Что-то подсказывало ему, что это было рейтинговой новостью. Именно тем, что так хотели увидеть телезрители. К тому же — что было особенно важным для телевидения — эта новость обещала красивую, напряженную «картинку».
— Кто дежурит? Назимов?
Он мог бы и не спрашивать. Истомин был генеральным директором канала, поэтому он прекрасно знал, чья бригада сегодня дежурит. Сейчас от его решения зависело очень многое. Но он все же колебался.
— Э-э-э… — он прикинул все в последний раз. Если новость окажется пустышкой, то никогда не поздно отозвать съемочную группу назад. — Назимову — на выезд! Сколько ему надо, чтобы добраться до места?
Он ожидал услышать что угодно: сорок минут, полчаса, двадцать минут, тридцать четыре секунды — услышать и отдать команду, сократив это время ровно наполовину, но слова, прозвучавшие по селекторной связи, заставили его подпрыгнуть на стуле.
— Кирилл… Кирилл! Говорят, мэр готовится выехать на место!
Режиссер сказал «говорят» — в студии полно лишних ушей, и не нужно раскрывать имя источника в ближайшем окружении мэра. Но если даже мэр… Истомин почувствовал давно забытую дрожь внизу живота. Так было когда-то, когда он только начинал работу и был еще простым репортером, а не солидным ведущим еженедельной информационно-аналитической программы и уж тем более не генеральным директором канала.
— Машину — на выезд! — четко, по-военному, распорядился он. — Слава! — Истомин обращался к режиссеру. — А что РТР? Работают одной бригадой?
Конкурирующие телеканалы, боясь пропустить громкую, стреляющую новость, постоянно шпионили друг за другом.
— Кирилл, похоже, они отправляют две машины… — режиссер казался растерянным, но Истомин с лету ухватил суть. Если на место едет сам мэр, то новость того стоила. А может быть, стоила еще больше.
Истомин принял решение. Новости — они как пирожки: холодные никто уже не купит.
— Слава, поднимай в воздух вертолет!
— Мы не запрашивали разрешения…
— Сколько на это потребуется?
— Полчаса, не меньше. А если МЧС поднимет свой геликоптер, то нам могут и не разрешить…
— Считай, что я этого не слышал. Через полчаса мне нужна картинка с вертолета. Не позже.
— Постараемся.
— Не постараемся, а сделаем.
— Хорошо, Кирилл… Александрович.
Когда-то они начинали вместе, и наедине режиссеру Вячеславу Плотникову и в голову не пришло бы называть Истомина по имени-отчеству, но субординация есть субординация: как-никак, генеральный директор канала.
— Значит, так. Назимову — пусть добудет «говорящую голову». Какую угодно: мне нужен краткий официальный комментарий. Идеальный вариант — если он пробьется к мэру. Работаем обычную программу. Потом — короткий рекламный блок, быстренько утрясаем то, что поступило, если ничего нет — одни мои комментарии. К тому времени вертолет должен начать давать картинку. Все ясно?
— Да.
— И вот еще что, — четыре с половиной минуты, отведенные под рекламный блок, быстро истекали, — вспомни: год или два назад мы давали рекламу этого дома. Было такое? Какие-то облака на сорок девятом этаже, орлиное гнездо и прочая мура… По-моему, рекламу делали немцы…
— Угу… Рекламу делали немцы… Адом строили турки. Лучше бы наоборот, — угрюмо сказал режиссер.
— Пусть найдут эти ролики. Пригодятся — заполнять паузы. Когда мэр будет на месте?
— На дорогах пробки, — расхожей фразой из телесериалов отозвался режиссер.
— Он из этих пробок вылетает, как… пробка, — сомнительная шутка, но времени придумывать более остроумную не было. — Мэр в списке — первый. Пусть Назимов пробирается к нему. Мы должны уделать РТР, понимаешь?
Ну это объяснять не требовалось. Девиз: «Мы должны уделать… » — и длинный список всех существующих телеканалов можно было вешать на каждой стене студии.
— Ты уверен, что это не теракт? — последний вопрос; секундная стрелка, дергаясь, начала описывать пятую окружность.
— Кто же в этом может быть уверен?
— Хорошо.
Помощник режиссера начал последний отсчет. Камеры заработали; под потолком зажглось световое табло: «Прямой эфир!».
— Восемь, семь, шесть… — помощник умолк и стал выкидывать пальцы.
Гримерша отработанным движением сорвала салфетку и скрылась из поля зрения первой камеры.
Истомин снова придал лицу значительность. Выгнул дугой аккуратно выщипанную бровь, скупым и очень изящным отработанным жестом поправил очки.
— Э-э-э… Напоминаю, вы смотрите еженедельную информационно-аналитическую программу «Итоги». В завершающем блоке нашей передачи…
Шоу продолжалось.
Дубенский думал, что все произошло именно потому, что он забыл дома мобильный. Глупость, конечно. Ну а если бы не забыл, и один из охранников успел передать ему сигнал тревоги, и он бросил бы свой гидроцикл на берегу Клязьминского водохранилища, запрыгнул в «Тойоту-Прадо» и примчался в Москву, к Башне, что бы это изменило? Ровным счетом ничего.
И все же этот день — последнее воскресенье июля — с тех пор для него был «днем, когда я сдуру забыл дома мобильный». Впрочем, из всех возможных определений это было самое мягкое — «день, когда он забыл дома мобильный».
В тридцать два года он был директором фирмы, торгующей мелким банковским оборудованием — небольшие сейфы, брезентовые мешки для денег, пломбы и прочая ерунда. Дела шли в гору медленно, но верно. Бизнес постоянно расширялся, и Дубенский уже подумывал заняться бронеавтомобилями, но в этот момент на него обратил внимание Андрей Михайлович Мерзликин.
Мерзликин владел строительным концерном «Север», возводившим дома бизнес-класса в самых респектабельных уголках столицы.
Пять лет назад они готовились к суперпроекту — строительству нового дома под названием «Гнездо орла» на берегу канала, невдалеке от Серебряного Бора. Между собой все сотрудники «Севера» называли новый дом не иначе как «Башня».
Да это и была Башня — самая настоящая, в пятьдесят девять этажей и высотой почти в триста метров.
Тогда же Мерзликин разыскал его и предложил стать главным управляющим Башни.
— Работа тяжелая, — говорил он, сверля Михаила буравчиками маленьких карих глаз. — Причем тяжелая — это очень мягко сказано.
Михаил вежливо улыбнулся и заверил Мерзликина, что он не боится никакой работы.
— Отлично. Ты сам понимаешь — положение обязывает. Буду требовать с тебя ровно столько, сколько и с других. И даже больше.
— Разумеется, — ответил Дубенский, показывая, что он все понимает. — В чем будут заключаться мои обязанности? Что я должен буду делать?
Мерзликин помедлил, сложил руки перед собой и посмотрел в сторону и вверх. Затем снова поймал переносицу Михаила в прицел своих буравчиков.
— Все. Абсолютно все, начиная с завтрашнего дня. Если бульдозерист напьется и не выйдет на работу — я спрошу с тебя. Если вовремя не подвезут бетон — я спрошу с тебя. Если риэлторы упустят потенциального покупателя — я спрошу с тебя. И так далее. Ты понял?
Дубенский кивнул не раздумывая.
— О деньгах не беспокойся, — продолжал Мерзликин. — Работа собачья, но оплата достойная. Согласен?
Босс не обманул его ни в том, ни в другом.
Начиная с нулевого цикла строительства и до сегодняшнего дня, работа действительно была собачья, но оплата превосходила все ожидания и продолжала неуклонно расти.
Кроме него, было еще два дежурных управляющих, охранники и целый штат технического персонала, и все равно Дубенский никому не доверял: он проводил дни и ночи в своем детище — за центральным пультом на техническом этаже, между сорок девятым и пятидесятым. За это время он свыкся с Башней, знал все ее ходы и закоулки и даже ловил себя на том, что относился к ней, как к живому существу.
Конечно, жена была недовольна, что он столько времени пропадает на работе, но Дубенский считал, что жены вечно чем-то недовольны, не было бы этой причины, появилась бы другая, хотя не мог не признать ее правоту: Башне он отдавал гораздо больше времени, нежели семье.
В это воскресенье он неохотно, будто предчувствовал недоброе, отправился с семьей на Клязьминское водохранилище. «Тойота» волочила за собой прицеп с гидроциклом.
Как нарочно, он забыл дома мобильный телефон. Вдоволь накатавшись, он втянул лебедкой гидроцикл на прицеп, завел машину и поехал домой. Выехав на шоссе, он услышал по радио сообщение про Башню, заставившее его вдавить акселератор в пол и не отпускать до самой Москвы. Прицеп болтался сзади и подпрыгивал на неровностях, угрожая вывалить на щербатый асфальт несчастную «Ямаху».
Дубенский несся вперед, распугивая водителей дальним светом фар и резким гудением клаксона, бессовестно залезая на встречную и краем глаза замечая, как бледнеет лицо жены, но она — следует отдать ей должное — не произнесла ни слова. Если бы его дом был не по пути к Башне, он бы сразу помчался туда, высадив по дороге жену и дочку, но, к счастью, Дубенский жил в нескольких кварталах от Башни. В гараже он оставил прицеп, быстро поцеловал своих «девчонок» и, рассеянно махнув им, снова сел за руль.
Видок у него был еще тот — прямо скажем, пляжный видок, но времени на то, чтобы зайти и переодеться, уже не было. А зайти стоило хотя бы для того, чтобы увидеть факс, раскалившийся почище утюга, и картинку, круглосуточно транслируемую на компьютер: по указанию Дубенского, его домашний РС был напрямую связан с обоими серверами Башни и продолжал выдавать различные данные — скорость ветра, угол наклона здания, силу натяжения поддерживающих конструкций, виды коридоров и этажей, информацию о состоянии лифтовых шахт и так далее и так далее.
И если бы он все это увидел, то наверняка не поверил бы. А поверив, схватился бы за голову. Потому что этого просто не могло быть.
Проспект маршала Жукова был перекрыт милицейскими машинами. Первая линия оцепления стояла еще на дальних подступах — на бульваре генерала Карбышева.
Два огромных «Форда Кроун Виктория», напоминавшие хищных акул в динамовской раскраске, перегородили дорогу поперек. Инспекторы в кожаных куртках стояли угрюмые и молчаливые, как стражи у гробницы фараона. Проблесковые маячки метались красными и синими огнями на белых крышах машин.
Инспектор с погонами капитана подбежал к машине и взял рацию:
— Да! Сорок третий слушает!
— К вам приближается машина мэра! Обеспечить беспрепятственное прохождение!
— Есть!
Он сел за руль и повернул ключ зажигания. По прямому, как стрела, проспекту на огромной скорости неслись черный лимузин и машины сопровождения. Оглушительно выли сирены. Кортеж стремительно надвигался, и капитана передернуло при мысли, что, если двигатель вдруг не заведется? Успеют ли они затормозить? Или пройдут сквозь него, как нож сквозь масло?
Двигатель ровно заурчал с первого же поворота ключа, капитан нажал на газ и отъехал вперед, становясь параллельно второй машине.
Он еще не успел закрыть дверь и вытянуться по стойке «смирно», как мимо него, не снижая скорости, пронесся черный лимузин.
Машина мэра прошла в считанных сантиметрах от багажника «Форда», в грудь капитана ударила тугая струя воздуха.
Он с восхищением усмехнулся: «Фокусник! Ишь, что вытворяет! Такой, если потребуется, на своем чемодане и в метро спустится в час пик». На мгновение он привычно позавидовал водителю, но потом, здраво рассудив, решил, что возить мэра — та еще работенка. Собачья.
Он сел за руль и отогнал машину на место. Проспект был снова надежно запечатан. В это время его коллеги перекрывали улицу генерала Глаголева и вытесняли любопытствующих с прилегающих улочек.
Башня была без малого триста метров, неподалеку от нее стояли жилые дома, и если бы она рухнула… Даже думать об этом не хотелось.
Из материалов чрезвычайной комиссии.
Георгий Крымов проснулся в тот день в восьмом часу вечера.
Несколько секунд он лежал на кровати, пытаясь сообразить, где находится. В последнее время он довольно часто не мог с ходу определить свое положение в пространстве и времени.
Он попытался открыть глаза, но между веками будто кто-то налил густой вязкий клей. Глаза гноились. Это продолжалось уже вторую неделю, и он ничего не мог с этим поделать, разве только носить темные очки.
Знакомый доктор — из тех, кто не на каждого пациента заводят историю болезни, — сказал ему, что баловство с порошком пора заканчивать. Конечно, док был прав. Природа не наградила Крымова богатырским здоровьем. А то, что было, он подорвал пьянками, гулянками и прочими гадостями и глупостями.
Наконец он с трудом разлепил тяжелые, словно на них лежали мешки с цементом, веки и огляделся. Он был дома. В своей квартире в Башне.
Мода на Башню возникла стремительно, будто взялась ниоткуда. Здание еще только вылезло из котлована и стало быстро, этаж за этажом, тянуться вверх, а по столичной тусовке уже поползли слухи. В разговоре каждый, считавший свою принадлежность к «высшему свету» делом давно доказанным, мимоходом давал понять, что уже купил в новом доме квартирку. Рядом с облачком.
Так ли это было на самом деле, никто точно не знал. Крымов поймал себя на мысли, что жизнь столичной тусовки меньше всего напоминает жизнь, скорее, одну бесконечную пиар-акцию: кто с кем спит, кто с кем развелся, кто что купил и за сколько и кто чем удивил. Он сам провел сотни подобных акций для различных банков, компаний, загородных клубов и ресторанов… Собственно, за это ему и платили: за умение раздуть из навозной мухи розового слона. Больше всех платили политики, пытающиеся привлечь внимание к своей особе. Или, наоборот, отвлечь чересчур пристальное внимание от каких-то неблаговидных поступков и грешков кооператорско-бандитской молодости.
Платили потому, что он был лучшим. Крымов, как никто другой, умел нарядить всех в белые одежды и спрыснуть сентиментально-романтическим одеколоном. Не то чтобы он любил свою работу… Просто она у него хорошо получалась.
В какой-то момент он вдруг понял, что не знает, куда уходят деньги. Они убегали, как вода в жадный раскаленный песок. Они вылетали в трубу. Точнее — в ноздри. Легкой белой дымкой. И это волновало его, но пока не слишком сильно: Крымов считал, что остановиться так же легко, как закрыть кран в ванной.
— Теперь постучи по замку. Я хочу сориентироваться. Давай!
Петухов осторожно, словно металл замка был раскален докрасна, постучал по нему согнутым пальцем.
— Молодец! Давай еще раз. Трижды, а потом сразу убирай руку.
Петухов проглотил вязкую слюну.
— Алексей Геннадьевич…
— Заткнись! — прошипел на него полковник. — Можешь предложить что-нибудь получше?
Он говорил тихо, сквозь зубы, и Петухов понял, что он боится пошевелиться. Стоит в темноте с вытянутыми руками и не хочет сбивать найденный по слуху прицел.
— Стучи!
Ковалев трижды стукнул по замку, а потом быстро отдернул руку. Еще до того, как он успел прижать ее к груди, грянул выстрел.
По Симферопольскому шоссе, на юг от Москвы, неспешно катил человек на красном «ИЖ Планета-5».
Он выглядел несколько комично и… провинциально. Крупный мужчина лет тридцати, с открытым обветренным лицом; нос облупился от загара, у крыльев кожа слегка шелушилась. Мужчина был одет в кожаную куртку, явно перешитую из какого-то древнего одеяния — пальто или плаща. На спине красовалась надпись: «Ksteen».
Его звали Константин Бурцев, и он был спасателем из Серпухова; если точнее — старшим четвертого экипажа.
Шестнадцатого июля на шоссе Таруса — Калуга произошло нечто странное. Случайный очевидец доложил в штаб МЧС о сгоревшем бензовозе. Дежурный попросил подтвердить или опровергнуть полученную информацию пилота вертолета «МИ-6», выполнявшего летное задание в том же районе. Однако вертолет местного аэроклуба с парашютистами на борту вскоре пропал с экрана радара.
Кстина и его четвертый экипаж направили в район бедствия, но оказалось, что бензовоз — действительно сгоревший — перекрыл шоссе и проехать дальше не было никакой возможности. Наверное, они бы пробились, но поступила совсем уж невероятная команда — ни шагу дальше! И они остановились. Что касается Кстина, то он со своим экипажем не видел ничего, кроме сгоревшего бензовоза. Да еще они подвозили какого-то странного мужика, такого же большого и краснолицего, как и сам Константин — Кстин. И больше ничего.
Естественно, он не мог знать подлинную подоплеку происшедшего. Точно так же не могли ее понять и те, кому по долгу службы положено знать все. Однако компетентные органы не без оснований подозревали, что события шестнадцатого июля должны наложить определенный отпечаток на психику всех, кто каким-то образом оказался в них замешан[1]… Кстин был одним из первых в этом списке.
Семнадцатого, в его законный день отдыха, позвонил начальник и приказал срочно выехать в Москву. Поездка была оформлена как служебная командировка сроком на неделю.
Кстин не возражал. Побывать в столице за казенный счет? Да кто же от этого откажется?
Он оседлал своего старенького «ижачка» (в Серпухове Кстин слыл одним из «центровых» байкеров, а мужественная профессия только поднимала его авторитет) и отправился в Москву. Почти полдня ушло на то, чтобы найти указанный адрес — незаметный переулок в районе Лубянки. Наверное, если бы он поехал на «Москвиче», доставшемся от отца (старик «четыреста двенадцатый» был еще крепок и уверенно стоял на всех четырех колесах), то не смог бы пересечь и Садовое кольцо.
За эти несколько часов он понял, что Москва не предназначена для того, чтобы ездить по ней на автомобиле, хотя глаза говорили обратное: тучи машин, как стаи разноцветных мух, метались от светофора к светофору; на первый взгляд, безо всякой видимой системы, но, приглядевшись, он понял, что у этой игры есть свои правила. Он мог их усвоить, но вряд ли смог бы по ним играть. Мотоцикл оказался наилучшим выходом, к тому же от раскаленного асфальта поднимался такой жар, что в «Москвиче» он чувствовал бы себя как курица в духовке.
Столица в очередной раз поразила его ясно спланированным безумием жизни, и Кстин стал подумывать, что неделя — это, пожалуй, слишком много.
Как оказалось (да он так и подозревал с самого начала), вызывали его не в родное министерство, а в Контору. Найдя в маленьком переулке неприметное двухэтажное здание голубого цвета, Кстин на входе предъявил свои документы доброму молодцу со звездами прапорщика на плечах, тот снял телефонную трубку, доложил, и началось.
Три часа без единого перерыва он раз за разом рассказывал все, что знал. Вежливый молодой человек в белом халате и очках заинтересованно кивал, записывая каждое его слово, а потом говорил: «И все же давайте вернемся к самому началу». И Кстин возвращался, думая, что рассказать больше нечего, но каждый раз всплывала какая-нибудь новая, упущенная им ранее деталь.
Молодой человек радостно улыбался, словно получил в награду за свое усердие мороженое, и повторял: «Давайте еще раз вернемся к самому началу».
В конце концов Бурцев не выдержал и заявил, что, может быть, оставим что-нибудь на потом? Ведь впереди еще целая неделя?
Молодой человек согласился, снабдил его талонами на обед в ведомственной столовой и направлением в общежитие, после чего простился до завтра, хотя на следующий день была суббота, и Кстин планировал ознакомиться с Москвой. Его надежды не оправдались. Он приходил и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник и так далее — вплоть до следующей субботы. Правда, он беседовал с молодым человеком с девяти утра до двух; остальное время было в его полном распоряжении. Исключением стала среда: человек в белом халате перенес их встречу на вторую половину дня.
Во вторник он познакомился с Мариной. Тогда же, во вторник, спустя пять минут после того, как он ее впервые увидел, Кстин понял, что влюбился. А в воскресенье — уехал. Уехал, как он думал, навсегда.
— Оставайтесь с нами, мы прервемся на блок рекламы.
Лицо мужчины выглядело сосредоточенным и одновременно отрешенным, словно он знал гораздо больше, чем мог сообщить телезрителям.
На самом деле обычная уловка ведущего еженедельной информационно-аналитической программы, именно за это его и ценили — за умение делать умное лицо.
Некоторые коллеги на конкурирующих каналах умели говорить дрожащим, словно на грани эмоционального срыва, голосом; другие вовсю эксплуатировали нарочитую бесстрастность; третьи умудрялись в коротком комментарии сделать столько оговорок, что под конец и сами забывали, что же они хотели сообщить; коньком Кирилла Истомина была фирменная недоговоренность.
Приблизительно это выглядело так.
Канал А. Ведущая, округлив от притворного ужаса глаза, готовая вот-вот сорваться на рыдания, сопровождаемые осторожным (чтобы не помять манжеты дорогой блузки) заламыванием рук, всхлипывала: «А дважды два… — делала паузу, будто собираясь с духом, — ЧЕТЫРЕ!!!» Это звучало как самая большая трагедия в ее жизни; впечатлительные старушки, сидевшие перед экранами телевизоров, начинали утирать глаза и креститься.
Канал Б. Импозантный мужчина с благородной проседью и аккуратным зачесом, медленно выговаривая слова, произносил: «Дважды два — четыре». Делал он это сухим бесцветным тоном, зато ни у кого не возникало сомнений в его правоте. Собственно, их не возникло, даже если бы он сказал: «Пять». И даже если бы он, посмотрев бумаги, лежавшие на столе, поправился: «Простите. Четыре», — все равно его авторитет остался бы непоколебим.
Канал В. Другой мужчина, круглолицый и румяный, глядит в камеру не отрываясь; следит, кто из зрителей пошел к холодильнику, а кто на минуту отлучился в туалет. «С учетом вышесказанного… Не хотелось бы повторяться, однако, я думаю, нам все-таки придется признать… Дважды два — это… Конечно, учитывая сложившуюся ситуацию в целом и некоторые частности, которых мы вскользь коснулись в нашем разговоре за последние тридцать минут… Так вот, подводя итог сегодняшней полемике, в которой вы могли участвовать благодаря интерактивности нашей передачи… И учитывая пожелания, поступившие от наших зрителей… Парадоксально, но складывается такое ощущение, что дважды два — это все-таки четыре… »
Канал Д. Кирилл Истомин. «По некоторым соображениям, о которых я предпочитаю умолчать не потому, что опасаюсь за себя лично, а потому, что я, как директор канала, несу моральную ответственность за судьбу всего журналистского коллектива… Но я все же должен сообщить, что дважды два — четыре… » Эффектная пауза, брови, взлетающие над тонкой оправой очков, характерное пережевывание пухлых губ, уголки рта опущены книзу — словом, мина «Не знаю, не знаю, так ли это на самом деле — вам решать… Вам с этим жить».
В этот момент редко кто из телезрителей не чувствовал себя последним идиотом и не бросался к калькулятору.
Штука в том, что сегодня Истомин чувствовал последним идиотом себя.
Режиссер увел на рекламу, отключив камеры и звук, по селекторной связи раздался его хрипловатый голос: «Четыре с половиной минуты».
Гримерша подскочила к Истомину, быстро заткнула за воротник голубой сорочки бумажную салфетку, промокнула жирные пятна, выступившие на лбу и на носу, и стала обновлять тон.
Истомин размышлял над сообщением, переданным ему в наушник режиссером.
— Эй! — громко сказал он. — Так что же там происходит?
Ответом было молчание.
— Я хочу знать, стоит ли это вообще давать в эфир?
Голос режиссера из-за огромного стекла, отделявшего пульт от студии:
— Говорят, бригада из РТР выезжает на место. У них эфир через пятнадцать минут. Наверняка это пойдет среди новостей.
— Да?
Время передачи подходило к концу. Истомин прислушался к своему внутреннему голосу, к безошибочному чутью высокопрофессионального журналиста.
Стоила ли эта новость того, чтобы посылать на место съемочную группу? Но главным было даже не это. Он раздумывал, стоит ли ради этого продлевать передачу, сдвигая всю сетку вещания?
«Отчаянные сигналы бедствия, поступившие из Башни», — повторил про себя Истомин. Режиссер, естественно, сказал немного не так, но его мозг автоматически подыскивал красивые формулировки.
— В конце концов, — сказал он, зная, что громкая связь доносит каждое его слово до ушей режиссера, — сейчас лето… Никаких других горячих новостей нет…
Что-то подсказывало ему, что это было рейтинговой новостью. Именно тем, что так хотели увидеть телезрители. К тому же — что было особенно важным для телевидения — эта новость обещала красивую, напряженную «картинку».
— Кто дежурит? Назимов?
Он мог бы и не спрашивать. Истомин был генеральным директором канала, поэтому он прекрасно знал, чья бригада сегодня дежурит. Сейчас от его решения зависело очень многое. Но он все же колебался.
— Э-э-э… — он прикинул все в последний раз. Если новость окажется пустышкой, то никогда не поздно отозвать съемочную группу назад. — Назимову — на выезд! Сколько ему надо, чтобы добраться до места?
Он ожидал услышать что угодно: сорок минут, полчаса, двадцать минут, тридцать четыре секунды — услышать и отдать команду, сократив это время ровно наполовину, но слова, прозвучавшие по селекторной связи, заставили его подпрыгнуть на стуле.
— Кирилл… Кирилл! Говорят, мэр готовится выехать на место!
Режиссер сказал «говорят» — в студии полно лишних ушей, и не нужно раскрывать имя источника в ближайшем окружении мэра. Но если даже мэр… Истомин почувствовал давно забытую дрожь внизу живота. Так было когда-то, когда он только начинал работу и был еще простым репортером, а не солидным ведущим еженедельной информационно-аналитической программы и уж тем более не генеральным директором канала.
— Машину — на выезд! — четко, по-военному, распорядился он. — Слава! — Истомин обращался к режиссеру. — А что РТР? Работают одной бригадой?
Конкурирующие телеканалы, боясь пропустить громкую, стреляющую новость, постоянно шпионили друг за другом.
— Кирилл, похоже, они отправляют две машины… — режиссер казался растерянным, но Истомин с лету ухватил суть. Если на место едет сам мэр, то новость того стоила. А может быть, стоила еще больше.
Истомин принял решение. Новости — они как пирожки: холодные никто уже не купит.
— Слава, поднимай в воздух вертолет!
— Мы не запрашивали разрешения…
— Сколько на это потребуется?
— Полчаса, не меньше. А если МЧС поднимет свой геликоптер, то нам могут и не разрешить…
— Считай, что я этого не слышал. Через полчаса мне нужна картинка с вертолета. Не позже.
— Постараемся.
— Не постараемся, а сделаем.
— Хорошо, Кирилл… Александрович.
Когда-то они начинали вместе, и наедине режиссеру Вячеславу Плотникову и в голову не пришло бы называть Истомина по имени-отчеству, но субординация есть субординация: как-никак, генеральный директор канала.
— Значит, так. Назимову — пусть добудет «говорящую голову». Какую угодно: мне нужен краткий официальный комментарий. Идеальный вариант — если он пробьется к мэру. Работаем обычную программу. Потом — короткий рекламный блок, быстренько утрясаем то, что поступило, если ничего нет — одни мои комментарии. К тому времени вертолет должен начать давать картинку. Все ясно?
— Да.
— И вот еще что, — четыре с половиной минуты, отведенные под рекламный блок, быстро истекали, — вспомни: год или два назад мы давали рекламу этого дома. Было такое? Какие-то облака на сорок девятом этаже, орлиное гнездо и прочая мура… По-моему, рекламу делали немцы…
— Угу… Рекламу делали немцы… Адом строили турки. Лучше бы наоборот, — угрюмо сказал режиссер.
— Пусть найдут эти ролики. Пригодятся — заполнять паузы. Когда мэр будет на месте?
— На дорогах пробки, — расхожей фразой из телесериалов отозвался режиссер.
— Он из этих пробок вылетает, как… пробка, — сомнительная шутка, но времени придумывать более остроумную не было. — Мэр в списке — первый. Пусть Назимов пробирается к нему. Мы должны уделать РТР, понимаешь?
Ну это объяснять не требовалось. Девиз: «Мы должны уделать… » — и длинный список всех существующих телеканалов можно было вешать на каждой стене студии.
— Ты уверен, что это не теракт? — последний вопрос; секундная стрелка, дергаясь, начала описывать пятую окружность.
— Кто же в этом может быть уверен?
— Хорошо.
Помощник режиссера начал последний отсчет. Камеры заработали; под потолком зажглось световое табло: «Прямой эфир!».
— Восемь, семь, шесть… — помощник умолк и стал выкидывать пальцы.
Гримерша отработанным движением сорвала салфетку и скрылась из поля зрения первой камеры.
Истомин снова придал лицу значительность. Выгнул дугой аккуратно выщипанную бровь, скупым и очень изящным отработанным жестом поправил очки.
— Э-э-э… Напоминаю, вы смотрите еженедельную информационно-аналитическую программу «Итоги». В завершающем блоке нашей передачи…
Шоу продолжалось.
Дубенский думал, что все произошло именно потому, что он забыл дома мобильный. Глупость, конечно. Ну а если бы не забыл, и один из охранников успел передать ему сигнал тревоги, и он бросил бы свой гидроцикл на берегу Клязьминского водохранилища, запрыгнул в «Тойоту-Прадо» и примчался в Москву, к Башне, что бы это изменило? Ровным счетом ничего.
И все же этот день — последнее воскресенье июля — с тех пор для него был «днем, когда я сдуру забыл дома мобильный». Впрочем, из всех возможных определений это было самое мягкое — «день, когда он забыл дома мобильный».
В тридцать два года он был директором фирмы, торгующей мелким банковским оборудованием — небольшие сейфы, брезентовые мешки для денег, пломбы и прочая ерунда. Дела шли в гору медленно, но верно. Бизнес постоянно расширялся, и Дубенский уже подумывал заняться бронеавтомобилями, но в этот момент на него обратил внимание Андрей Михайлович Мерзликин.
Мерзликин владел строительным концерном «Север», возводившим дома бизнес-класса в самых респектабельных уголках столицы.
Пять лет назад они готовились к суперпроекту — строительству нового дома под названием «Гнездо орла» на берегу канала, невдалеке от Серебряного Бора. Между собой все сотрудники «Севера» называли новый дом не иначе как «Башня».
Да это и была Башня — самая настоящая, в пятьдесят девять этажей и высотой почти в триста метров.
Тогда же Мерзликин разыскал его и предложил стать главным управляющим Башни.
— Работа тяжелая, — говорил он, сверля Михаила буравчиками маленьких карих глаз. — Причем тяжелая — это очень мягко сказано.
Михаил вежливо улыбнулся и заверил Мерзликина, что он не боится никакой работы.
— Отлично. Ты сам понимаешь — положение обязывает. Буду требовать с тебя ровно столько, сколько и с других. И даже больше.
— Разумеется, — ответил Дубенский, показывая, что он все понимает. — В чем будут заключаться мои обязанности? Что я должен буду делать?
Мерзликин помедлил, сложил руки перед собой и посмотрел в сторону и вверх. Затем снова поймал переносицу Михаила в прицел своих буравчиков.
— Все. Абсолютно все, начиная с завтрашнего дня. Если бульдозерист напьется и не выйдет на работу — я спрошу с тебя. Если вовремя не подвезут бетон — я спрошу с тебя. Если риэлторы упустят потенциального покупателя — я спрошу с тебя. И так далее. Ты понял?
Дубенский кивнул не раздумывая.
— О деньгах не беспокойся, — продолжал Мерзликин. — Работа собачья, но оплата достойная. Согласен?
Босс не обманул его ни в том, ни в другом.
Начиная с нулевого цикла строительства и до сегодняшнего дня, работа действительно была собачья, но оплата превосходила все ожидания и продолжала неуклонно расти.
Кроме него, было еще два дежурных управляющих, охранники и целый штат технического персонала, и все равно Дубенский никому не доверял: он проводил дни и ночи в своем детище — за центральным пультом на техническом этаже, между сорок девятым и пятидесятым. За это время он свыкся с Башней, знал все ее ходы и закоулки и даже ловил себя на том, что относился к ней, как к живому существу.
Конечно, жена была недовольна, что он столько времени пропадает на работе, но Дубенский считал, что жены вечно чем-то недовольны, не было бы этой причины, появилась бы другая, хотя не мог не признать ее правоту: Башне он отдавал гораздо больше времени, нежели семье.
В это воскресенье он неохотно, будто предчувствовал недоброе, отправился с семьей на Клязьминское водохранилище. «Тойота» волочила за собой прицеп с гидроциклом.
Как нарочно, он забыл дома мобильный телефон. Вдоволь накатавшись, он втянул лебедкой гидроцикл на прицеп, завел машину и поехал домой. Выехав на шоссе, он услышал по радио сообщение про Башню, заставившее его вдавить акселератор в пол и не отпускать до самой Москвы. Прицеп болтался сзади и подпрыгивал на неровностях, угрожая вывалить на щербатый асфальт несчастную «Ямаху».
Дубенский несся вперед, распугивая водителей дальним светом фар и резким гудением клаксона, бессовестно залезая на встречную и краем глаза замечая, как бледнеет лицо жены, но она — следует отдать ей должное — не произнесла ни слова. Если бы его дом был не по пути к Башне, он бы сразу помчался туда, высадив по дороге жену и дочку, но, к счастью, Дубенский жил в нескольких кварталах от Башни. В гараже он оставил прицеп, быстро поцеловал своих «девчонок» и, рассеянно махнув им, снова сел за руль.
Видок у него был еще тот — прямо скажем, пляжный видок, но времени на то, чтобы зайти и переодеться, уже не было. А зайти стоило хотя бы для того, чтобы увидеть факс, раскалившийся почище утюга, и картинку, круглосуточно транслируемую на компьютер: по указанию Дубенского, его домашний РС был напрямую связан с обоими серверами Башни и продолжал выдавать различные данные — скорость ветра, угол наклона здания, силу натяжения поддерживающих конструкций, виды коридоров и этажей, информацию о состоянии лифтовых шахт и так далее и так далее.
И если бы он все это увидел, то наверняка не поверил бы. А поверив, схватился бы за голову. Потому что этого просто не могло быть.
Проспект маршала Жукова был перекрыт милицейскими машинами. Первая линия оцепления стояла еще на дальних подступах — на бульваре генерала Карбышева.
Два огромных «Форда Кроун Виктория», напоминавшие хищных акул в динамовской раскраске, перегородили дорогу поперек. Инспекторы в кожаных куртках стояли угрюмые и молчаливые, как стражи у гробницы фараона. Проблесковые маячки метались красными и синими огнями на белых крышах машин.
Инспектор с погонами капитана подбежал к машине и взял рацию:
— Да! Сорок третий слушает!
— К вам приближается машина мэра! Обеспечить беспрепятственное прохождение!
— Есть!
Он сел за руль и повернул ключ зажигания. По прямому, как стрела, проспекту на огромной скорости неслись черный лимузин и машины сопровождения. Оглушительно выли сирены. Кортеж стремительно надвигался, и капитана передернуло при мысли, что, если двигатель вдруг не заведется? Успеют ли они затормозить? Или пройдут сквозь него, как нож сквозь масло?
Двигатель ровно заурчал с первого же поворота ключа, капитан нажал на газ и отъехал вперед, становясь параллельно второй машине.
Он еще не успел закрыть дверь и вытянуться по стойке «смирно», как мимо него, не снижая скорости, пронесся черный лимузин.
Машина мэра прошла в считанных сантиметрах от багажника «Форда», в грудь капитана ударила тугая струя воздуха.
Он с восхищением усмехнулся: «Фокусник! Ишь, что вытворяет! Такой, если потребуется, на своем чемодане и в метро спустится в час пик». На мгновение он привычно позавидовал водителю, но потом, здраво рассудив, решил, что возить мэра — та еще работенка. Собачья.
Он сел за руль и отогнал машину на место. Проспект был снова надежно запечатан. В это время его коллеги перекрывали улицу генерала Глаголева и вытесняли любопытствующих с прилегающих улочек.
Башня была без малого триста метров, неподалеку от нее стояли жилые дома, и если бы она рухнула… Даже думать об этом не хотелось.
Из материалов чрезвычайной комиссии.
…при анализе всех обстоятельств трагедии в Башне не может не броситься в глаза следующий факт: несмотря на то, что события развивались крайне стремительно и на первый взгляд нелогично, вряд ли их можно объяснить простым совпадением. В противном случае придется признать, что количество этих совпадений превысило все мыслимые пределы, допустимые теорией вероятности. Видимо, случай с Башней полностью подтверждает теорию техногенных катастроф, разработанную специалистами Гарвардского университета (Hayes, Hirsh и соавт. , 1999 год: первичный отказ техники запускает длинную цепочку более масштабных отказов, ситуация напоминает цепную ядерную реакцию, и прервать ее на каком-либо этапе невозможно. Равно как и невозможно предсказать, что произойдет в следующую минуту. Согласно теории максимальное напряжение создается в locus resistentia minoris — месте наименьшего сопротивления. Основная же проблема заключается в том, что определить его можно лишь post factum, то есть когда это уже поздно и представляет только академический интерес…
Георгий Крымов проснулся в тот день в восьмом часу вечера.
Несколько секунд он лежал на кровати, пытаясь сообразить, где находится. В последнее время он довольно часто не мог с ходу определить свое положение в пространстве и времени.
Он попытался открыть глаза, но между веками будто кто-то налил густой вязкий клей. Глаза гноились. Это продолжалось уже вторую неделю, и он ничего не мог с этим поделать, разве только носить темные очки.
Знакомый доктор — из тех, кто не на каждого пациента заводят историю болезни, — сказал ему, что баловство с порошком пора заканчивать. Конечно, док был прав. Природа не наградила Крымова богатырским здоровьем. А то, что было, он подорвал пьянками, гулянками и прочими гадостями и глупостями.
Наконец он с трудом разлепил тяжелые, словно на них лежали мешки с цементом, веки и огляделся. Он был дома. В своей квартире в Башне.
Мода на Башню возникла стремительно, будто взялась ниоткуда. Здание еще только вылезло из котлована и стало быстро, этаж за этажом, тянуться вверх, а по столичной тусовке уже поползли слухи. В разговоре каждый, считавший свою принадлежность к «высшему свету» делом давно доказанным, мимоходом давал понять, что уже купил в новом доме квартирку. Рядом с облачком.
Так ли это было на самом деле, никто точно не знал. Крымов поймал себя на мысли, что жизнь столичной тусовки меньше всего напоминает жизнь, скорее, одну бесконечную пиар-акцию: кто с кем спит, кто с кем развелся, кто что купил и за сколько и кто чем удивил. Он сам провел сотни подобных акций для различных банков, компаний, загородных клубов и ресторанов… Собственно, за это ему и платили: за умение раздуть из навозной мухи розового слона. Больше всех платили политики, пытающиеся привлечь внимание к своей особе. Или, наоборот, отвлечь чересчур пристальное внимание от каких-то неблаговидных поступков и грешков кооператорско-бандитской молодости.
Платили потому, что он был лучшим. Крымов, как никто другой, умел нарядить всех в белые одежды и спрыснуть сентиментально-романтическим одеколоном. Не то чтобы он любил свою работу… Просто она у него хорошо получалась.
В какой-то момент он вдруг понял, что не знает, куда уходят деньги. Они убегали, как вода в жадный раскаленный песок. Они вылетали в трубу. Точнее — в ноздри. Легкой белой дымкой. И это волновало его, но пока не слишком сильно: Крымов считал, что остановиться так же легко, как закрыть кран в ванной.