Сафонов Дмитрий. Башня

   — Точно.
   — Молодец! — похвалил его боец. — Только… Никого там нет. Я все осмотрел. Разворачивайся, парень. Уходим!
   Кстин покачал головой. Он заколебался — но только на мгновение, он бы не успокоился, пока сам во всем не убедился.
   — Я должен проверить.
   — Хорошо, — кивнул спецназовец. — Только не тяни. По-моему, она скоро… — Он поднял руку, как прилежный ученик, знающий ответ на трудный вопрос учителя, и потом резко ее опустил. Смысл этого жеста был очевиден.
   — Наверное… Я быстро. Вы, главное, там, наверху… Проследите, чтоб был порядок.
   Спецназовец улыбнулся — еле заметно, одними только уголками губ.
   — Проследим…
   Последнее слово он сказал уже удаляющейся кожаной спине с аляповатой надписью «Ksteen».
 
   Кстин чувствовал, что дышать становится все труднее и труднее. Едкий дым щекотал ноздри и выжимал слезы из глаз. Наконец он увидел табличку с числом «39».
   Он вбежал на лестничную площадку и…
   Дверь Марининой квартиры была открыта нараспашку.
   «Это еще ни о чем не говорит. Вспомни, спецназовец сказал, что он проверял все квартиры. Значит, он сюда входил… И не закрыл за собой дверь».
   Он вошел в квартиру и закричал:
   — Марина! Валера!
   Никто не отзывался. Было тихо, только под ногами хрустели осколки разбитого зеркала.
   Кстин заглянул на кухню, машинально скользнув взглядом по занавескам. Левая висела так, как ей и положено, а правая валялась на полу: карниз переломился прямо посередине.
   Всюду были следы разрушения, словно кто-то в ярости опрокидывал мебель и расшвыривал вещи.
   — Марина! Валера! — Кстин пошел обратно, в сторону прихожей.
   Оттуда он направился в комнаты, заглянул во все шкафы и под кровати, но никого не нашел.
   «Одно из двух: или она уже ушла, или ее здесь и не было. Уйти она не могла, потому что из Башни нет выхода, кроме как на крышу. Мы не могли разминуться, если только она не поднималась по восточной лестнице, но зачем ей идти в противоположное крыло? Нет, ее просто не было дома. Слава Богу, что ее не было! — он с облегчением вздохнул. — Черт, Кстин, какой же ты идиот!»
   Нет, он не жалел о том, что вернулся в Башню и где-то там, в пыли, оставил свой мотоцикл — подыхать, как загнанную лошадь. Наоборот, он радовался, что с ней все в порядке.
   — Фу! — Кстин перевел дыхание. — Все хорошо, что хорошо кончается. Теперь надо выбираться самому.
   Он развернулся и уже направился было к двери, как вдруг…
   Что-то встревожило его. Встревожило настолько сильно, что он застыл на месте, пытаясь понять, что же это было? Что заставило его насторожиться?
   Кстин вернулся к кровати. Между складками покрывала что-то блестело. Что-то маленькое, продолговатое, с клавиатурой. Конечно, это мог быть пульт от телевизора, и тогда — ничего страшного. Пульт имеет право лежать на кровати и вообще везде, где ему только вздумается. Но… Если это не пульт?
   Кстин резко отдернул покрывало. На кровати лежал мобильный телефон. И это его испугало. Мобильный телефон не та вещица, чтобы ее так просто бросить. Современная женщина скорее забудет пудреницу или помаду, чем мобильный. За исключением одного-единственного случая — если ей придется в спешке покидать квартиру.
   Кстин осторожно взял аппарат в руки. Он был включен. Часы на дисплее показывали время: 20: 38. Он был включен, и…
   Кстин чувствовал себя неловко, словно залез в чужой дневник, но он не видел другого выхода. Он открыл телефонную книжку и стал ее пролистывать. «Абрамян», «Астахов», «Валерик», «Дом», «Мама», «Сальвин», «Пестунович»… Он думал, что поступает правильно. Кстин помедлил немного, выбирая между «Мамой» и «Валериком»; вряд ли неизвестный «Пестунович» смог бы ему ответить, где сейчас находится Марина. И потом… Он бы не стал спрашивать об этом у «Пестуновича».
   Кстин выбрал «Валерика». Нажал на кнопку вызова и стал ждать.
   Он насчитал двенадцать гудков и решил, что это бесполезно. Он нажал на «отбой», и внезапно ему показалось, что на том конце подняли трубку. Или ему только показалось?
   «Показалось не показалось, какая разница? Набери еще раз, от тебя не убудет». Он повторил вызов и… О счастье! Он услышал ее, Маринин голос.
   Связь была ни к черту; в трубке что-то шипело и потрескивало, ее голос, такой любимый и чарующий, пробивался словно сквозь невидимую преграду.
   — Марина! Марина! Это я! Вы меня слышите? Это я, Константин! Помните, парень на мотоцикле? Марина, где вы?
   В трубке раздались рыдания, и, услышав их, Кстин почувствовал почти физическую боль. Этот голос мог быть мягким» нежным… Мог быть твердым и безжалостным… Но, оказывается, он мог еще и плакать.
   — Марина, пожалуйста, не плачьте! Успокойтесь! Я здесь, в вашей квартире! Скажите только, где вы? Где вы находитесь?
   Он выслушал ее ответ и все понял.
   — Марина, не плачьте. Я иду! — он убрал телефон в карман куртки и огляделся.
   Потом побежал по коридору в кладовку, нашел ящик с инструментами, достал молоток, топорик, стамеску — все, что могло хоть как-то пригодиться. Засунул за пояс, положил в рукава и снова поспешил на кухню. Подобрал занавеску и бросился к раковине. Он отвернул кран до упора, но воды не было.
   Этого и следовало ожидать. Башня была мертва.
   Кстин метнулся в туалет, сорвал со сливного бачка крышку и, скомкав занавеску, хорошенько ее намочил. Он не стал отжимать тряпку, сунул мокрый узел под мышку и побежал прочь из квартиры.
   Еще ниже по лестнице — туда, где клубился черный ядовитый дым.
 
   Самым сложным оказалось отпустить скобу. Дубенский даже не представлял, что это окажется так сложно.
   Он долез до отметки «50» и справа, в двух шагах от себя, увидел широкий горизонтальный раструб, ведущий в помещения технического этажа.
   На стене шахты была сделана маленькая приступочка, шириной не более десяти сантиметров — ровно столько, чтобы можно было поставить боком ступню. И даже несмотря на то, что рядом был Кондратьев, Михаил никак не мог решиться.
   Он сдвинулся по скобе как можно дальше вправо, протянул руку и кончиками пальцев коснулся края раструба. Если бы он встал на этот узенький карнизик, то, наверное, смог бы дотянуться и до скобы, вделанной в стенку горизонтального ответвления. «Если бы… » Он не мог.
   Страх, накопившийся в нем за все пятьдесят этажей вертикального подъема, сковал тело. Дубенский почувствовал, что не может сделать ничего: ни лезть дальше, ни спуститься обратно, вниз, ни шагнуть на этот узкий карниз…
   В голове промелькнула мысль: «И как только работают слесари по вентиляции? Ведь они же получают копейки!» Те четыреста долларов — очень хорошая для рабочего зарплата — казались ему сущим мизером по сравнению с собственным жалованьем, которое он, как выяснилось, получал ни за что.
   «Нет, — поправился он, — сегодняшним подъемом я отработал все эти десятки тысяч, скормленные мне щедрой рукой Мерзликина».
   Он удивился, насколько новой и свежей оказалась эта мысль — почти как разбитые в кровь губы. Раньше он тоже думал, что честно отрабатывает свои деньги, но где-то в глубине души понимал, что он просто хорошо устроился — благодаря старым связям отца. И уж конечно, он вовсе не чувствовал себя незаменимым. Мерзликин вполне мог найти кого-нибудь другого на должность главного управляющего Башни. И это его задевало — может, именно поэтому он всячески пытался убедить себя и босса в собственной исключительности и торчал в этой проклятой Башне все дни напролет? Да, так и было. До сегодняшнего дня.
   Но сегодня все изменилось. Он полз по этой ужасной трубе, бок о бок с людьми, которые только и делают, что дергают Смерть за усы ( «Интересно, сколько они за это получают? Наверняка все, вместе взятые, — меньше, чем я… »), которые молчат, срываясь в гибельную бездну, которые не видят ничего, кроме поставленной задачи, которые, уходя из дому, не говорят даже «до свидания!», потому что правильнее было бы «прощай», которые всегда казались ему совершенно особенными людьми… Отпетыми. Ненормальными. Сумасшедшими. И даже немножко не людьми.
   Но сегодня они чуть-чуть потеснились, уступая, и он смог встать рядом и даже всунуть между ними свое плечо.
   Как он сказал? Этот чертов капитан Кондратьев? Железный мужик с безжалостными глазами убийцы? «Твоя семья будет гордиться тобой?» Да, у его «девчонок» есть для этого причина. Они будут им гордиться. И наверное, это гораздо лучше, чем второпях заколоченные бабки — любыми путями и любой ценой. Все равно деньги — это просто деньги. Не больше, хотя и не меньше. На них очень многое можно купить, но не все.
   Например, ни за какие деньги в мире невозможно купить вот этот, последний шаг на узкий карниз. Этот шаг приходится оплачивать кое-чем другим. И у Михаила есть чем оплатить этот шаг. Сегодня, пока он лез по трубе, он набил этим самым «кое-чем» полные карманы.
   Дубенский раскинул руки и ступил на карниз. Правой он касался раструба, а левой крепко держал самый край скобы. Оставалось всего ничего — немного сдвинуть ногу, покрепче взяться за раструб и… разжав пальцы, отпустить скобу. Проделать все это на высоте двести метров.
   Кондратьев молчал. А может, не молчал — просто Михаил его не слышал: так громко билось его сердце — казалось, где-то в голове, между ушами.
   Он подвинул ногу и отпустил скобу. И в этот момент все его тело затопило новое, прекрасное, ни с чем не сравнимое чувство. Он больше не ощущал своих девяносто двух килограммов — стал прозрачным и легким, почувствовал себя если и не бесплотным духом, но единым мозгом; кончики пальцев (особенно кончики пальцев) превратились в чуткие выросты все видящего и все понимающего разума. Он даже испугался (слегка, радужным веселым страхом), что, стоит отпустить сейчас руки, и он взлетит, как воздушный шарик.
   Наверное, то же самое испытывает танцор на проволоке, натянутой под самым куполом цирка. Барабанная дробь… Яркие кинжалы софитов пронизывают черную пустоту под ногами… Белые лица, запрокинутые кверху… Тысячи лиц; в глазах — страх и интерес: пройдет ли? Не сорвется ли?
   Блажь. Глупость. Канатоходец не думает об этом, для него существуют только проволока и равновесие. Баланс.
   Огромная Вселенная, со всеми ее бесконечными галактиками, солнечными системами, планетами, материками, континентами, странами, городами, горами и океанами, пляшет на узкой проволоке, уворачиваясь от черной кожаной туфли. Отступает все дальше и дальше и наконец-то встречает его на ТОМ конце пути.
   Дубенский еще раз шагнул вперед и дотянулся до скобы в стенке раструба. Он больше не боялся. Как ему казалось, страх перегорел — словно старая негодная лампочка, ярко вспыхнул напоследок и погас.
   Михаил подтянулся, чувствуя, как чья-то рука ( «Что значит „чья-то“? Я прекрасно знаю, ЧЬЯ это рука!») подталкивает его пониже спины.
   Если бы у него были силы, если бы у него хватило дыхания, он бы, наверное, закричал: «Не надо! Я сам!», но ни сил, ни дыхания у толстого неспортивного управляющего уже не оставалось.
   А капитан… Он все понимал. Он прошипел:
   — Смотри-ка! Сухой! — и толкнул его еще раз.
   Михаил залез в горизонтальную трубу и, давясь от смеха ( «Черт! Я действительно умудрился не испачкать штаны!»), пополз вперед. Он полз и ругал себя только за одно: что плечи проходили без натуги, а вот располневший зад приходилось протискивать с трудом, вытаскивать его, как пробку из бутылки.
   «Вряд ли „девчонки“ могут гордиться тем фактом, что я отъел такую здоровую задницу!» Но это казалось ему чем-то несущественным. Пустяком. Его жирный зад уже был приговорен. Год работы в спортивном зале — и его не будет.
   «Это просто — гораздо проще, чем забраться на пятидесятый этаж! Девчонки, неужели вы думаете, что я не справлюсь?!»
 
   Через пару десятков метров он увидел открытый люк в полу вентиляционного короба. Стоявший внизу боец подставил спину и подбодрил его: «Давай! Я поддержу!»
   Дубенский послушался, но в то же время со стыдом усмотрел в этом какой-то позорный символ. Слишком часто в предыдущей жизни — которая сегодня окончательно и бесповоротно закончилась — ему приходилось карабкаться по плечам и головам других людей.
   Боец мягко спружинил вес его грузного тела и опустил Дубенского на пол. Михаил огляделся и ужаснулся. Конечно, он подозревал, что внутри Башни далеко не все благополучно, но все же надеялся, что не до такой степени.
   Стены по обеим сторонам коридора свисали, как морщинистые щеки старика; осколки бетона держались в широких трещинах каким-то чудом, угрожая свалиться в любой момент; пол под ногами напоминал плохо надутый резиновый матрас — он сминался под каждым шагом.
   — Боже!! Неужели это… Все?
   Похоже, что так.
   Он увидел широко открытую дверь центрального пульта и поспешил туда. И сейчас, стоя на пороге, он особенно остро ощутил весь ужас происходящего.
   Откуда-то из-за его спины возник тонкий луч фонарика, Дубенский оглянулся и увидел Кондратьева. С красными выпученными глазами, с землистым лицом, капитан стоял и жадно хватал воздух широко открытым ртом.
   Луч фонарика обвел все помещение. Ничего, кроме разрухи.
   На полу лежал труп Ковалева. Кондратьев подошел ближе, присел на корточки и осветил лицо старшего смены охраны.
   Дубенский увидел зияющую на месте глаза дыру и почувствовал, как у него перехватило дыхание. Капитан вопросительно посмотрел на бойца, стоявшего рядом с Михаилом. Тот покачал головой и показал на пистолет, лежавший рядом с трупом.
   — Нет? — переспросил капитан.
   — Вряд ли, — ответил боец. — К тому же… — он махнул рукой в сторону, в глубь коридора.
   Кондратьев поднял пистолет, отпустил стопор, и затвор вернулся на место. Он поднялся на ноги и засунул ПМ в боковой карман штанов.
   — Пошли! — сказал он Дубенскому. И Дубенский покорно пошел следом.
 
   В оружейке… Он ожидал увидеть там… Что? Он сам не знал. Но, по крайней мере, Дубенский уже представлял себе общую картину случившегося: основной сервер вышел из строя, и другого способа открыть двери, кроме как отключить резервный, у Петухова не было.
   На мгновение закралось сомнение: а не Петухов ли застрелил Ковалева? Но он тут же отбросил эту мысль. Нет, этого просто не может быть! Хотя… Учитывая то, что им довелось пережить… Он ведь мог и двинуться рассудком.
   Дубенский хорошо это понимал — учитывая то, что ЕМУ довелось пережить.
   Он подошел к мутному бронированному окошку в массивных дверях оружейки, и последние сомнения пропали.
   На стекле была бурая надпись. Буквы стояли криво, как попало, словно исполняли причудливый пугающий танец, от них тянулись застывшие потеки.
   «Я ЕГО ВЫРУБИЛ», — гласила надпись. И потом — насколько хватало места — частокол восклицательных знаков. Дубенский принялся машинально считать и остановился на восемнадцати. Ему показалось, что там, между вертикальными бурыми палками, что-то виднеется. Он приблизил лицо к окну и увидел Петухова. Шея его была неестественно вывернута, черты лица искажены предсмертной агонией…
   Дубенский пригляделся и заметил черный узкий ремень, охватывавший шею Петухова. Свободный конец ремня он закрепил за дверцу оружейного шкафа.
   Дубенский стоял, удивляясь, почему он ничего не чувствует. Ничего, кроме чудовищного опустошения и… уважения к этому человеку.
   Одна странная деталь не давала ему покоя: Петухов висел (даже не висел, а стоял, слегка подогнув ноги) в галстуке. Аккуратно завязанный узел был лишь слегка ослаблен.
   «Зачем на ремне, когда есть галстук?» — машинально подумал Дубенский.
   «Я ЕГО ВЫРУБИЛ»…
   — Банзай! — бесстрастно прокомментировал увиденное Кондратьев и поднес руку к наушнику. — Доложить обстановку!
   Он кивал, выслушивая доклады подчиненных.
   — Что они говорят? — спросил Дубенский.
   — Говорят, что выше тридцать пятого этажа все чисто. Ниже пройти не удается — мешает огонь. Двери разблокированы, людей нигде нет. — Капитан прижал ларинг к горлу. — Внимание! Всем собраться на крыше и приготовиться к эвакуации!
   Он взял Дубенского за плечо и сказал:
   — Уходим. Нас ждет вертолет.
   Дубенский тяжело вздохнул и пошел к лестнице.
 
   Он шел и все время думал о том, что увидел за стеклом оружейки. Было что-то еще в этой надписи… Что-то еще…
   Они побежали по лестнице, преодолевая пролет за пролетом. Снизу тянуло дымом, но здесь, выше пятидесятого этажа, он ощущался слабо.
   Внезапно он понял, что его смутило в этой надписи.
   Она была написана на той, внутренней стороне стекла, и если бы Петухов писал, как обычно, то Дубенский видел бы буквы перевернутыми.
   Но для него они не были перевернуты. Выходит, Петухов писал зеркальным способом, обращаясь к тем, кто был снаружи.
   «Получается, он написал не для себя, а для нас. Но тогда… Быть может, он сделал ЭТО тоже не для себя, а… »
   — Он все понимал, — задыхаясь от бега, закричал Дубенский капитану. — Он же знал, что, даже если кто-то придет, то не сможет его вытащить. Эти двери такие прочные, что их не взорвешь.
   Капитан кивнул на бегу.
   — Не сбивай дыхание! Вперед!
   — Возможно, — продолжал Дубенский, — он не хотел, чтобы мы тратили на него время?
   «А возможно, он не хотел видеть, как погибает его последняя надежда. Даже нет, не надежда — ее призрак», — договорил он про себя.
   — Нас ждут! — ответил Кондратьев.
   Дубенский, тяжело дыша и обливаясь потом, бежал вверх по лестнице, но это казалось легкой прогулкой по сравнению с подъемом в шахте. Это было даже приятно: ощущать, что в случае падения ничего более серьезного, чем пара синяков и шишек, тебе не грозит.
   Но мысленно он все время возвращался к этой фразе: «Я ЕГО ВЫРУБИЛ». Достойная точка в конце последнего дежурства.
   Нет, не точка. Восемнадцать восклицательных знаков!
 
   Кстин пробивался сквозь вязкие горячие клубы дыма. Лицо чувствовало жар, но он боялся накрыть себя мокрой занавеской. Он знал, кому она пригодится. А с него достаточно и куртки, ее кожа была такой толстой, что с трудом гнулась.
   Он даже помнил тот день, хотя ему было всего пять лет; отца наградили на заводе какой-то огромной премией, и родители, просовещавшись долгих три вечера, решили сшить отцу модный кожаный плащ. Такой был только у директора завода.
   Отец взял четыреста рублей и поехал с Кстином куда-то на окраину Серпухова. Там, в большом частном доме, жил известный и уважаемый всеми человек: скорняк или шорник — Кстин не знал, как правильно. Отец называл его «мастер».
   «Мастер» сшил отцу плащ всего за месяц — довольно быстро, учитывая, что из этого месяца в общей сложности три недели он провел в жутком запое. Отец волновался, что деньги пропадут, и несколько раз наведывался к «мастеру», чтобы напомнить о своем заказе. Тот успокаивал его, каждый раз заново ощупывал, бормоча под нос: «Здесь пятьдесят четыре… Тут — небольшой припуск, чтобы под мышками не жало… Ага, на живот немножко и приталить… », после чего валился на продавленный диван и засыпал, наполняя спертый воздух домика жутким перегаром.
   Как выяснилось, отец волновался напрасно. «Мастер», хоть и пропил все его деньги, но слово сдержал. Плащ получился удивительно красивый — так казалось Кстину и матери, — тяжелый и негнущийся, словно рыцарские доспехи.
   После смерти матери плащ долго висел в шкафу, будто дожидаясь Кстина. И когда он заикнулся, что хочет сшить из него куртку, отец обрадовался: «Конечно!» Кстин видел, что отцу это было приятно.
   С тех пор дубовая кожа не раз его спасала. Он падал с мотоцикла, но куртка не протиралась. Она только становилась тоньше; Кстин замазывал потертости гуталином, и она снова выглядела, как новая. Однажды Кстин ввязался в пьяную драку, и куртка опять спасла его. Хлипкий кухонный ножик, встретив на своем пути толстую свиную кожу, сломался у самой рукоятки. Кстин отделался синяком между ребрами и маленькой узкой дырочкой. Синяк быстро прошел, но еще раньше он выкроил из остатков плаща накладной карман и закрыл дырку.
   Нет, куртка никогда его не подводила. Кстин уткнулся лицом в локтевой сгиб и побежал дальше.
   Дым становился все жарче, по мере того как Кстин спускался по лестнице. Он чувствовал, как трещат волосы на голове.
   «Где-то в лифте… Марина сказала, что они — в лифте», — вспоминал Кстин ее слова.
   Он выбрался на площадку тридцать шестого этажа, подбежал к дверям лифта и постучал топориком. Ничего. Тишина.
   Он бросился к противоположному лифту и снова постучал.
   «Неужели она меня не слышит? И как они до сих пор не задохнулись в этой коробке? Ведь они могут задохнуться!»
   Это придало ему сил, Кстин еще раз сильно стукнул и… услышал три негромких стука в ответ. Хорошо. По крайней мере, теперь он знал, в каком из двух лифтов западного крыла они находятся. Но как далеко? На каком уровне?
   Он снова выбежал на лестницу, но жар заставил его вернуться назад. На тридцать пятом было слишком жарко — почти как в преисподней. «Вот попаду туда, будет шанс сравнить», — подумал Кстин.
   Но сразу вслед за этой глупой бравадой закралась следующая мысль: «А что, если они там?» Он не сможет взломать на тридцать пятом двери лифта, опуститься по тросам на кабину и открыть люк.
   «Ну, тогда… » Он не стал долго раздумывать: подтянул полу куртки к лицу и зарылся носом в подкладку из блестящей зеленой саржи. Подкладка была предметом его особой гордости. Не всякому профессиональному портному удается сделать такую подкладку.
   Он отдышался, наполнил легкие воздухом, наполовину смешанным с дымом, досчитал до десяти, и бросился вниз, нащупывая кроссовками ступеньки. Сначала он пробовал держаться за перила — бездумно, машинально, но обжег руку о вязкий расплавленный пластик.
   Кстин завернулся в куртку, как в кокон, и, опираясь плечом на стену, потрусил вниз.
   Когда он миновал тридцать пятый, сразу стало полегче. Вроде контрастного душа: вот была горячая вода, и вот — холодная. Он поморщился от неприятного запаха, огонь обжег волосы, брови, ресницы и даже волоски в носу — теперь Кстин ощущал запах паленой свинячьей щетины.
   По сравнению с верхними этажами тридцать четвертый показался ему тихим оазисом, приглашавшим усталого путника сделать привал. Правда, об этом не могло быть и речи. Пожар мог усилиться, а ведь им еще предстояло подняться на крышу.
   Он не думал о том, как будет ломать двери лифта, как будет спускаться по тросам и искать люк. Цель была только одна — подняться с Мариной и Валериком на крышу.
   Кстин достал из-за пояса стамеску, вывалил из рукава молоток, бросил занавеску… И взялся за топорик.
   Старинный туристический топорик — маленький, с пластмассовой рукоятью.
   Он подошел к нужному лифту и снова постучал. Ответный стук был совсем близко — в каких-нибудь паре метров книзу от площадки. Кстин удовлетворенно кивнул, размахнулся и всадил узкое лезвие в блестящие двери.
 
   Он колотил, отстраненно наблюдая, как мягкий податливый металл расходится широкими клиновидными ранами. Сначала он хотел просто раздвинуть створки дверей и засунуть между ними молоток, но потом решил, что так будет не слишком удобно.
   Молоток можно выбить — случайным неосторожным движением, и тогда створки снова захлопнутся, отрезая им путь назад. Поэтому он методично вырубал в дверях широкое окно — метр на метр.
   Когда окошко было готово — он не следил за временем, но был готов поклясться, что потратил не более пяти минут, — он отбросил в сторону обломки дюралевого листа и уже хотел нырнуть внутрь, но заметил острые края проема, зиявшие, словно жадная до крови пасть.
   «ОНА может пораниться», — подумал Кстин. ОНА… Он даже мысленно произнес это слово именно так, с большой буквы; потому что не было на свете ничего прекраснее, чем ОНА. И то, что он проделал все это ради НЕЕ, только укрепляло его в этом сознании. ОНА…
   Он перевернул топорик и обухом забил острые торчащие края, потратив на это драгоценные полминуты.
   В шахте лифта было темно, и Кстин поначалу не мог ничего разглядеть. Он даже пожалел, что не курит — а то бы у него оказалась под рукой зажигалка. Но… Он встал на четвереньки, залез по пояс в вырубленный проем и крепко зажмурился — так, что заболели веки. Он досчитал до десяти и открыл глаза. Теперь скудного света, пробивавшегося сквозь окошко этажной площадки, было достаточно. Он видел тонкие, покрытые жирной смазкой тросы. Они не были натянуты; висели свободно и складывались в отвратительную кучу на крыше кабины.
   Кстин сунул топорик в левый рукав и ухватился обеими руками за тросы. Подтянул мускулистое тело и завис, качаясь, над кабиной лифта. Он осторожно начал спускаться, чувствуя, как маленькие стальные волоски, тонкие и невидимые, впиваются в ладони.
   Трос был хорошо смазан, и, если бы не эти волоски, Кстин, проскользив, упал бы на крышу, но металл, впиваясь в плоть, тормозил движение. Мелкие капельки крови, выступившие из рук, были неразличимы среди машинной смазки.
   Он опускался медленно, боясь нарушить шаткое равновесие кабины. Когда его ноги нащупали под собой опору, Кстин еще несколько секунд не разжимал руки, постепенно перенося на крышу тяжесть тела.
   Внезапно кабина дрогнула, и Кстин вновь ухватился за трос; на короткую долю секунды ему показалось, что лифт, ощутив свободу, провалится сейчас вниз, в бездонную шахту. Из кабины донеслись сдавленные крики, и Кстин почувствовал сосущую тоскливую пустоту внизу живота.
   Но кабина сдвинулась всего на несколько сантиметров и снова застыла. Тогда Кстин, уже не раздумывая, ступил на ее крышу, и стал скидывать петли тяжелых тросов, освобождая люк. Он подхватывал металлические петли, будто гигантские спагетти, и отбрасывал их в сторону. Наконец он увидел пластиковую крышу, нащупал ручку люка и открыл его.