Сафонов Дмитрий. Башня

   Он мог бы возразить, что у нее прекрасный носик и восхитительная прядь золотистых волос, заправленная за нежное, розовое ушко…
   Он мог бы сказать, что всю жизнь мечтал о такой женщине и что однажды уже испытывал подобное чувство — в цирке, когда ему было семь или восемь лет. Отец повез его в Москву, в цирк, и к концу первого отделения Кстин понял, что безнадежно и навсегда влюбился в гимнастку с обручами.
   У нее было гибкое послушное тело и колготки в крупную сетку; лицо, ярко накрашенное какими-то блестками, чтобы их было видно с задних рядов, и волосы, туго стянутые на затылке. Маленькому Кстину она казалась невыразимо прекрасной. Он понял, что любит ее. Точнее — хочет всегда ее защищать, неважно от кого и от чего, просто защищать, чтобы она чувствовала себя с ним уверенно и спокойно. Конечно, в столь нежном возрасте сексуальное влечение еще не знает способов своей естественной реализации…
   И долго еще потом, ворочаясь по ночам в своей кровати без сна, Кстин представлял, как она выходит на манеж, начинает номер, и вдруг… Узкое трико рвется, и она остается совсем обнаженной. Все смеются, свистят, хохочут, а она почему-то не уходит, наверное, потому, что ее не пускает шпрехшталмейстер, требует отработать номер до конца. Она, смущенная, приседает на корточки, скрывая свою наготу, и не может подняться.
   И тогда из первого ряда встает ОН. На нем — черная атласная накидка (он видел такую у иллюзиониста); он снимает накидку, накрывает гимнастку и уводит ее за кулисы. Она шепчет слова благодарности, а он сохраняет мужественное молчание и крепко обнимает ее дрожащие плечи.
   Детские фантазии… Просто фантазии. Да. Он и тогда это понимал, но… Они были такими настоящими… Не реальными, а именно настоящими. Хорошими фантазиями. Ну действительно, что может быть плохого в том, чтобы защитить женщину и ничего не потребовать взамен, потому что, защищая ее, ты и так уже получил все, что хотел?
   С тех пор ему встречались разные женщины. Много и разные, но ни одна из них не была похожа на эту гимнастку; точнее, его чувства не были похожи на те, что он испытывал к виртуозной танцовщице с обручами.
   Только сейчас это чувство его настигло — словно яркое и болезненное воспоминание из детства. И Кстин понял, что не в силах ему противиться.
   Наверное, если бы у нее заглох двигатель, он толкал бы ее машину до самого дома и был бы этому рад. Но…
   «Женщина должна входить в твою жизнь незаметно и естественно, как лысина. Вся эта романтика… любовь с первого взгляда и прочие глупости… Это пройдет вместе с юношескими прыщами. Вы должны заслужить друг у друга право быть вместе, иначе ни хрена не получится», — повторял отец. Батя всю жизнь проработал фрезеровщиком на заводе, но у Кстина никогда не было повода сомневаться в его житейской мудрости.
   И тогда, в этот злополучный вторник, он не усомнился в правоте отцовских слов… Он просто о них забыл. На время. До воскресенья.
 
   Кстин побрел к мотоциклу, ощущая запоздалый стыд. Если бы он появился перед ней голым, то не чувствовал бы себя так неловко, как сейчас, в этой дурацкой куртке… На этом дешевом мотоцикле…
   Он мысленно рассыпался перед «ижачком» в извинениях.
   «Забудь. Эта женщина никогда даже не посмотрит в твою сторону. В таких случаях обычно говорят: „Мы слишком разные“, и это еще самый мягкий вариант».
   — Марина! — тихо повторил он, сел на мотоцикл и сунул руку в карман, чтобы достать ключи.
   Пальцы нащупали тяжелый кусок металла. Он вытащил металлическую штуку из кармана. «Секретка»!
   «О черт! Я забыл отдать ей секретку. Идиот!»
   Кто-то рациональный, голосом, очень похожим на голос его отца, произнес: «Не городи ерунду! У нее должна быть запасная!»
   Но это не было веской причиной. Даже если бы у Марины — это все, что он знал про нее, только имя, которое ему ужасно нравилось, — было сто запасных секреток, он все равно не усидел бы на месте.
   Кстин приподнялся на подножках, выглядывая в потоке «десятку» цвета спелой вишни, и увидел вишневую крышу, ползущую во втором ряду.
   Он вставил ключи в замок, пнул кик. Двигатель бодро затарахтел, и Кстин рванул с места, как великий Стефан Петрансель, стартуя из Парижа в Дакар.
 
   Потом… потом… Потом все это было. Точнее, ничего не было, потому что и не могло быть. Настало воскресенье, и он уехал.
   Он подъезжал к Данкам, там правый поворот уводил в сторону Серпухова. Кстин увидел зеленый вагончик с надписью: «Кафе» и решил остановиться. Он затормозил перед вагончиком, поставил мотоцикл на подножку и вошел внутрь.
   Черноволосая женщина с печальными глазами стояла за прилавком и внимательно смотрела на маленький экран черно-белого телевизора.
   Кстин вдруг понял, что и сам не знает, чего он хочет. Наверное, кофе? Да, кофе и какую-нибудь маленькую шоколадку — типа «Марса», а еще лучше «Твикс».
   Он подошел к прилавку и сказал:
   — Дайте мне, пожалуйста, кофе и «Твикс».
   Не глядя на него, женщина достала шоколадку и стала наливать кофе в белый пластиковый стаканчик.
   — Что-нибудь интересное? — спросил Кстин, перегибаясь через прилавок.
   Ему потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к смазанной дрожащей картинке.
   На экране была Башня. Нет, не Останкинская (он до нее так и не доехал), а ее, Маринина, Башня.
   — …Дежурный по штабу МЧС распорядился начать экстренную эвакуацию, но мы пока не видели ни одного человека, вышедшего из здания. Я не знаю, чем это объяснить; связь с Башней нарушена, коммуникации не работают. Видимо, мы имеем дело с масштабным отказом техники… — говорил корреспондент бодрым, азартным голосом, но Кстин все это слышал по-другому.
   У корреспондентов телевидения всегда был такой голос, когда они рассказывали о тех вещах, о которых спасатели предпочитали молчать, в крайнем случае сдержанно материться.
   От легкой, светлой грусти не осталось и следа. Движения стали четкими и размеренными. Он заплатил, в два глотка выпил кофе и сунул шоколадку в карман. Прикинул, сколько в баке бензина, и решил, что хватит.
   Кстин вышел на улицу и сел на мотоцикл. «ИЖ» больше не казался ему таким уж убогим; никто и ничто не может быть плохим или хорошим само по себе, обязательно в сравнении с чем-то.
   Сейчас мотоцикл должен был доставить его к Башне, и Кстин не сомневался, что доставит. Больше ста десяти он выжать не сумеет, но…
   Важнее другое: опоздает он или нет?
   Кстин выждал момент, когда на дороге почти не было машин. Времени искать развязку не было. Он пересек дорожное полотно, ведущее от Москвы к Туле, затем разделительный газон и помчался обратно в столицу.
   Он хотел помочь. И наверное, мог. И, если у него получится, разве это так уж мало?
   Он быстро добрался до четвертой передачи и лег на заданный курс.
   Почему-то вспомнились слова отца. Почему? Наверное, потому, что он думал про мотоцикл.
   «Зависть, Костик, — говорил отец, — это то же самое предательство. Она возникает потому, что ты недостаточно любишь то, что у тебя есть. Сядь, оглянись и посмотри, что у тебя есть. И тогда ты поймешь, что ничего больше и не нужно. Не завидуй другому, но и свое никогда не отдавай».
   Так оно и было, отец, как всегда, был прав.
   Башня… Он не хотел отдавать ей то, что считал своим. То, что — пусть даже только в мечтах — принадлежало ему.
 
   Ковалев попытался задержать дыхание. Кашель усиливался. Руки дрожали, и глаза слезились. Ну, глаза ладно. Черт с ними. Он все равно закрывал их, когда стрелял. Но то, что руки ходили ходуном…
   Наверное, он все-таки боялся, хотя и не хотел себе в этом признаваться.
   Он слегка согнул ноги в коленях и вытянул обе руки перед собой.
   — Давай, Коля…
   Новый, еще более мучительный приступ кашля заставил его согнуться пополам. Легкие разрывались от дыма. Полковник убрал палец со спускового крючка, чтобы случайно не выстрелить, и опустился на одно колено. Он кашлял все сильнее и сильнее, пока взбунтовавшийся желудок не вывернулся наизнанку.
   Наконец ему удалось остановиться, но теперь закашлялся Петухов. Вообще-то управляющий держался молодцом; он не ныл и не скулил, но каждый раз, когда вспышка выстрела озаряла его лицо, Ковалев краем глаза успевал зафиксировать выражение ужаса и безысходности.
   — Все нормально, Коля, — просипел он и похлопал управляющего по плечу.
   Конечно, ничего не было нормально. Он расстрелял уже четыре патрона, и в обойме оставалось всего четыре. Раньше, когда он еще служил в милиции, Ковалев снаряжал обойму, передергивал затвор, досылая патрон в патронник, а потом добавлял в обойму еще один, чтобы получилось девять. Но так было раньше. Ему и в голову не могло прийти, что в Башне потребуется оружие. Потребуется для того, чтобы стрелять в эту проклятую дверь. В этот идиотский замок, намертво закрывавший выход в коридор.
   Принудительная вентиляция отключилась, и дым из небольшого помещения лениво вытекал через решетки, но это почти не спасало.
   — Коля, у тебя есть платок? — сквозь зубы, на выдохе, спросил Ковалев.
   Управляющий что-то промычал в ответ. Насколько полковник мог разобрать, интонация была утвердительной.
   — Помочись на него, Коля… И дыши через платок.
   Ковалев осторожно спустил курок, засунул пистолет за пояс и полез за своим платком. Кусок мягкой ткани был уже весь влажный — от крови, пота и слюны, рвущейся изо рта вместе с кашлем.
   «Немного мочи не нарушит этот чудесный букет».
   Ковалев помочился на платок, отжал излишки влаги и поднес самодельный противогаз ко рту. Дышать сразу стало легче. Воздух уже не так раздражал гортань и бронхи, ну а то, что он немного вонял аммиаком… Это ведь не страшно, правда?
   — Готов, Коля? — Он замер и прислушался. Со стороны двери доносилось лишь натужное кряхтение.
   — Я… не могу. Я не хочу.
   — Коля, — полковник говорил наигранно-веселым тоном. — Какого хрена тебя взяли на эту работу, если ты не в состоянии сделать даже самые простые вещи?
   — А вы?
   — А я уже все… В дамках. Веду в счете. Ну?
   — Сейчас. Я постараюсь.
   — Да уж сделай одолжение. Может, тебе нужно как-нибудь помочь?
   — Как? Сказать «пись-пись-пись»?
   — Почему же? Есть другие способы. Прострелить ногу, например.
   — О! — в голосе Петухова послышалось облегчение. — Кажется, все уже в порядке. Помогло.
   — Вот и молодец. Отдышись. — Полковник выдержал паузу. — Ну что? Готов?
   — Ага.
   — Постучи еще разок. Может быть, дверь и откроется. На этот раз.
   Он повесил мокрый платок на запястье, закрыл глаза и прислушался.
   Раздался троекратный отрывистый стук. Ковалев на секунду замер. На обратной стороне век возник мысленный образ: ненавистный кусок металла, закрывающий выход. Он плавно нажал на спуск, выстрелил и затем, убрав пистолет за спину, разбежался и пнул ногой в дверь.
   Дверь затрещала и немного подалась. Полковник бил еще и еще, но дверь больше не двигалась с места.
   — Коля! — полковник хотел подбодрить Петухова. — Дело пошло на лад. Я занял главную диагональ. Одна дамка уже есть, еще парочку — и я ее поймаю. Ты помнишь, как делается треугольник Петрова? Как тремя дамками поймать одну?
   — Угу, — задушенно отозвался управляющий.
   — Ну и хорошо. Давай, Коля. Помоги мне еще немножко.
   Ковалев пружинисто согнул ноги в коленях, вытянул руки и закрыл глаза.
   Опять троекратный отрывистый стук.
   Он помедлил всего секунду: задумался, что произойдет, если пуля вдруг даст рикошет? Почему-то раньше он об этом не задумывался — не было ни времени, ни желания. Какая разница, если приемлемого выхода все равно нет? Конечно, он рисковал и прекрасно отдавал себе в этом отчет, но до этой секунды считал риск вполне обоснованным. Он и сейчас считал его обоснованным, но…
   Но почему-то эта мысль пришла ему в голову, промелькнула, как яркая вспышка молнии, за долю секунды до другой вспышки — пистолетного выстрела…
 
   Петухов зажмурился, оранжевый сноп пороховых газов принес кислый запах и волну горячего воздуха.
   — Гхап! — Ковалев издал булькающий звук и покачнулся. — Аааллль…
   — Алексей Геннадьевич!
   Петухов прислушался. Стало тихо.
   — Алексей Геннадьевич! В чем дело?
   Управляющий оттолкнулся спиной от стены и бросился вперед. Послышался стук падающего тела и тихое, певучее журчание. В темноте Петухов запнулся о тело полковника и с грохотом упал, в кровь раздирая руки об острые кусочки стекла. Колени его уткнулись во что-то мягкое, вздрогнувшее от удара.
   — Алексей Геннадьевич! Ковалев!
   Управляющий шарил в темноте руками, ощупывал тело полковника, переворачивал его и тряс. Пальцы нашли нос Ковалева, щеки, и Петухов ощутил горячую липкую жидкость, заливавшую лицо. Борясь со страхом и отвращением, он осторожно, словно снимал невидимую паутину, провел рукой по лицу полковника. Над одной щекой была привычная выпуклость глаза, Петухов даже почувствовал, как он бешено вращается в глазнице, а над второй…
   Дыра. Огромная дыра, из которой толчками вытекала густая горячая масса.
   — Алексей Геннадьевич! Алексей Геннадьевич! — Петухов не выдержал и заплакал. Еще немного — и он зарыдал в голос, обхватив себя за плечи и раскачиваясь из стороны в cторону. — Алексей Геннадьевич! — Он на все лады повторял имя полковника, будто это могло что-то исправить. Ничего другого он сказать не мог. В голове не осталось больше мыслей, а языку требовалось что-то говорить.
   Ковалев тихо закашлялся. Петухов взял свой платок и прижал его к губам полковника.
   — Дышите! Дышите! Все нормально! Все хорошо!
   Он ощутил, как раздвинулись губы Ковалева, а потом тихий булькающий голос произнес:
   — Бесполезно, Коля… Расческа… Бесполезно…
   По телу Ковалева побежала крупная дрожь. Петухов услышал отрывистый стук. Стук учащался и становился все громче. Они словно поменялись ролями: теперь Ковалев стучал, а он должен был стрелять… Управляющий прогнал эту абсурдную мысль и вдруг понял, что это за стук. Это умирающий в агонии бился своей смешной лысой головой об пол.
   Петухов стряхнул охватившее его оцепенение. Он подумал, что сейчас это важно… очень важно — поднять его голову, не допустить, чтобы он мучился последние секунды.
   Управляющий обхватил шею полковника и поднял его голову над полом, просунул под спину колено и крепко обнял своего партнера по шашкам.
   — Алексей Геннадьевич…
   Он не ожидал, что Ковалев скажет еще хоть что-нибудь, но полковник собрался и сказал — так тихо, что его слова прозвучали, словно шелест влажных листьев на ветру:
   — Пытайся…
   Агония продолжалась еще около двух минут, которые, казалось, тянулись бесконечно. Затем Ковалев в последний раз дернулся и затих.
   Петухов шмыгнул носом и утер слезы. Он долго лазил по полу в поисках пистолета. Наконец он нашел увесистый кусок металла с ребристой рукоятью, еще хранившей тепло ладони полковника.
   «Пытайся… Если бы еще знать как?»
   Но выхода не было. Он должен был выбраться отсюда — во что бы то ни стало.
   Вот только…
   — Кто же будет стучать, Алексей Геннадьевич? — Он не удержался и снова заплакал.
 
   Дубенский понял, что зря потерял время. Проехать к Башне на машине не получилось. Напрасно он уверял милиционеров из оцепления, что «я должен, понимаете, я просто обязан быть там!» — ничего не помогало. Внутрь оцепления машины не пускали.
   Он бросил «Тойоту» на перекрестке проспекта маршала Жукова и бульвара генерала Карбышева и побежал к Башне. Как оказалось, напрасно.
   Спасатели разъяснили, что двери заблокированы, а Дубенский лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что это означает. Башню строили на совесть — во многом благодаря его стараниям.
   Он развернулся и побежал назад, к машине, проклиная себя за тупость. «Ну почему я не зашел домой? Почему не взял телефон?»
   Вроде бы у него было объяснение — торопился поскорее попасть в Башню… Надеялся, что, поднявшись на технический этаж, быстро во всем разберется и по возможности сумеет нейтрализовать ситуацию… Вроде бы все правильно, и никто не посмел бы его в этом упрекнуть…
   Но… Главный управляющий на то и главный, что должен предвидеть абсолютно все. А он не смог.
   «Что там случилось? Что там такое стряслось? Что вообще могло произойти с МОЕЙ Башней?»
   Это слово «МОЕЙ» — главное, ключевое слово — подстегнуло его не хуже удара бича, Дубенский, удивляясь, откуда у него берутся силы, побежал еще быстрее.
   «А чем там занимается Петухов? Ковыряет в носу?»
   Это было на него не похоже, Николай был хорошим управляющим, к тому же он отлично знал компьютер и мог в случае чего внести необходимые коррективы в работу системы.
   Программа была достаточно дружелюбна по отношению к пользователю — в том смысле, что при необходимости в нее можно было внести изменения, и она продолжала бы работать без сбоев…
   «Была… Но что с ней случилось?»
   Дубенский вернулся к «Тойоте», отметив по часам, что потерял почти тридцать минут впустую. Тридцать минут, когда счет, быть может, шел на секунды.
   Он задыхался от быстрого бега, футболка стала мокрой — хоть выжимай. Михаил запрыгнул в машину, завел двигатель и помчался домой.
   «Ну, хоть с этим повезло. Дом близко».
   Наверное, в этом был смысл. Мерзликин не ошибался.
   — Дом — это дом, — говорил он. — А работа — это работа. Не обижайся, Миша, но квартиру в Башне ты не получишь. Чтобы глаз не замыливался. Понимаешь, о чем я говорю?
   Тогда он не понимал. Более того, подозревал босса в жадности и скупости, но ведь Мерзликин и сам не захотел жить в Башне. Его вполне устраивал коттедж под Истрой, кстати, чересчур скромный для владельца крупного строительного концерна.
   Правда, у босса был еще домик в Испании. И вилла в Сардинии. Словом, квартира в Башне была ему не нужна. Он и не хотел там жить, говорил: «Боюсь высоты. Я люблю ступить с крылечка прямо на травку. Все эти небоскребы… — он махал рукой, — для идиотов».
   Сейчас Михаил был ему благодарен. Хорош бы он был — Главный управляющий, запертый в собственной Башне!
   Внезапно ему пришла в голову мысль, что, очутись он в эту минуту там, внутри, то смог бы сделать не больше, чем Петухов. А так…
   «Я постараюсь», — решил Дубенский. Для него это означало: «Я сделаю». Всякий раз он оставлял себе узенькую лазейку для того, чтобы дать обратный ход — отводил несколько процентов на форс-мажорные обстоятельства.
   Похоже, сегодня был именно такой день: когда зазор между «я постараюсь» и «я сделаю» увеличился до критических размеров. Слишком больших. И все же…
   Он припарковал машину перед подъездом, ставить ее в гараж не было времени. Хлопнул дверцей и забежал в подъезд.
   «Я постараюсь!»
 
   Дома его ждала жена, абсолютно ошеломленная нескончаемым потоком звонков — по мобильному и городскому телефонам — и факсов.
   В квартире постоянно что-то жужжало и звонило.
   Дубенский решил посвятить этому несколько минут — пять, не больше.
   Определитель городского телефона высвечивал различные номера, большей частью незнакомые. Он просмотрел список звонков, поступивших за последний час, и не нашел ничего заслуживающего внимания. Из Башни ни разу не звонили.
   Факсов пришло столько, что ими можно было обклеить прихожую и кухню впридачу. Он схватил кипу бумаги и пошел в свою комнату, к компьютеру, захватив по пути мобильный телефон.
   Мобильный лежал на самом видном месте, и Дубенский еще раз удивился, как он мог его забыть. Он открыл меню и просмотрел список поступивших вызовов. В списке выделил номер босса. Петухов, как ни странно, не звонил.
   Дубенский сел к компьютеру, положил кипу факсов на колени, а телефон — на стол и уставился на монитор.
   На экране он увидел флажок, свидетельствовавший об аварийном сигнале. Теперь управление системами Башни осуществлял резервный сервер. Дубенский дважды щелкнул по флажку мышкой.
   Открылось окно, сообщавшее, что в 18:45 угол отклонения Башни от вертикали достиг критической величины, после чего почти сразу пришел в норму. Отклонение совпало по времени с моментом включения резервного сервера.
   Михаил застыл, обдумывая эту информацию.
   «Достиг критической величины, после чего… » — медленно повторил он про себя.
   — После чего пришел в норму, — закончил уже вслух… — Лена! — не оборачиваясь, крикнул он.
   Двери в его квартире не скрипели, и жена ходила неслышно, но он почувствовал, как она возникла на пороге. После одиннадцати лет брака такие вещи начинаешь чувствовать спиной.
   — Лена, принеси мне, пожалуйста, кофе… — сказал он и продолжил свои рассуждения. — Что мы имеем? Башня отклонилась. С чего бы это вдруг? Не было ни шквальных порывов ветра, ни подземных толчков, — предположить, что район Серебряного Бора вдруг превратился в сейсмически активную зону, было бы нелепо, и Михаилу не требовалось заглядывать в сводку Гидрометцентра — не ту, что показывали по телевизору, а ту, которую они заказывали специально для Башни, — чтобы понять, что ураган над Москвой тоже не проносился. — Природные катаклизмы отметаем. Что дальше? Проседание грунта? Детский лепет! Тогда бы она так и осталась стоять под углом. Но ведь… «Достиг критической величины, после чего пришел в норму… »
   Вот это самое «после чего пришел в норму» никак не давало ему покоя. Начиная с 18: 45 и до настоящего времени Башня больше не отклонялась.
   — Скорее всего это ошибка! — Он закрыл окно с данными телеметрии и открыл следующее.
   На экране возник поэтажный план. Все дверные проемы были перечеркнуты красными крестиками. Все, включая помещение, где находился центральный пульт.
   — Значит, они все заперты?! Хм… Ситуация…
   Он сидел, не зная, как все это понимать. Отклонение Башни от вертикали, запертые двери… Все это напоминало дурную компьютерную игру, но никак не реальность.
   Михаил стал открывать новые окна, сообщавшие о состоянии Башни на текущий момент.
   — Что это? На девятом этаже?
   Он открыл параллельно другое окно, со списком жильцов. Правда, Крымова он и так помнил, но все же… После того как он забыл мобильный, Дубенский перестал доверять себе. Любая информация нуждалась в проверке.
   — Так и есть. Жора Крымов. Что же он наделал? Уснул с сигаретой? Вот ведь… — Михаил замолчал, пытаясь подобрать для Крымова определение помягче, и не нашел. — Ладно. Когда заработали спринклеры?
   Цифры в нижнем углу свидетельствовали, что около получаса назад.
   — И что, работают до сих пор?
   Он взял мобильный. Нашел номер центрального пульта и нажал на «вызов». Его ожидал еще один неприятный сюрприз: никто не отзывался.
   — Бред! Полнейший бред! Вы что, думаете, я поверю во все это?
   Ищи дурака. Башня среди полного штиля отклонилась от вертикали на предельную величину и потом, как ванька-встанька, вернулась на место; все двери в Башне заблокированы; в квартире Жоры Крымова вовсю работают спринклеры и, судя по всему, угрожают утопить его (производительность каждого спринклера в Башне была специально повышена до критической величины, всего в двухкомнатной их было двенадцать, но, самое главное, они не были рассчитаны на работу в постоянном режиме — только импульсном), ну и ко всему прочему телефонная связь не работает.
   — Ерунда! — громко сказал Дубенский, обращаясь неизвестно к кому. — Как говорят мои братья-евреи в Одессе: купи на Привозе петуха, посади его на койку и канифоль ему мозги, покуда он не околеет! Я знаю, в чем дело!
   Конечно, все дело в сбое системы.
   «Сбое?» Программа была разработана специально для Башни, с двойной системой защиты от ошибок. И уж конечно, она не предусматривала одновременной блокировки всех дверей, только сумасшедший или потенциальный террорист мог ввести такую команду. Нет, это не просто сбой. Это что-то другое. Что-то…
   Дубенский хлопнул себя по лбу.
   — Ну конечно! Идиот! И почему я не подумал об этом раньше?
   Кажется, он нашел приемлемое объяснение. Липовые данные телеметрии, запертые двери, работающие спринклеры… Но самое главное — включение резервного сервера. Это неспроста.
   Он схватил мобильный и набрал 02. После короткого разговора повесил трубку, вспоминая, не упустил ли он что-нибудь еще.
   Ах да! Конечно! Дубенский покопался в телефонной книжке и нашел номер популярного телеканала, когда-то они крутили рекламные ролики Башни. Набрал номер и стал ждать, глядя в бесстрастный монитор и от нетерпения постукивая пальцами по краю стола.
 
   — Кирилл, есть картинка с вертолета, — прозвучал в наушнике голос режиссера.
   — Давай!
   Истомин приосанился и повернулся к камере.
   — Как мы можем видеть, ситуация действительно странная. Я бы сказал, что это — самая настоящая техногенная катастрофа. У нас есть возможность показать вам сюжет, снятый с борта нашего вертолета. — Он требовал от журналистов, чтобы в репортажах и комментариях как можно чаще звучали слова «нас», «наш», «наше», «нашими», и сам делал это, уже не задумываясь. Истомин повернул голову вправо, будто смотрел на телевизор.
   Через секунду во весь экран появилось изображение.
   Башня была очень красивой, стены облицованы сине-зелеными панелями, меняющими свой цвет в зависимости от освещения. Толстые стекла снаружи казались зеркальными, если смотреть под косым углом, но если линия взгляда была перпендикулярна поверхности окна, то можно было рассмотреть, что делается внутри.
   Вертолет облетал Башню по спирали, постепенно поднимаясь вверх, в дрожащем отражении было хорошо видно, как крутятся лопасти.