Савеличев Михаил. Меланхолия

   Сандра вновь не отреагировала, но довольный Парвулеско уже не нуждался в жалком подобии диалога.
   - Самое забавное, что состава преступления нет. Человека препровождают в психиатрическую лечебницу. Он выглядит жалким, оборванным, опустившимся, а по поводу краж замечает, что каждый хоть раз в жизни оступается. Прогрессирующий паралич и последующее слабоумие. Все. Истории конец. Против спирохет в мозгу закон бессилен.
   - Но жену он все же убил? - интересуюсь, ощущая странную близость к этому неведомому коммерсанту, который не выдержал, сломался под напором чужого существования. Что тут странного и необычного? Имя им - легион.
   Парвулеско собрал пули и сжал их в кулаке. Придвинул руку к уху, словно надеясь услышать жужжание металлических мух. Мухи молчали. Зато где-то на пределе слышимости возник и повис раздражающий и беспокоящий звук, шум, предупреждающий о поломке, сбое в отлаженном механизме действительности, и чем слабее он звучал, тем непреодолимее должна быть проблема, без причин, но из разряда тех перводвигателей, к которым впоследствии протягиваются ослабевшие приводы мировой фабрики, чтобы урвать хоть слабый импульс, намек нового движения.
   Руки вспотели, а во рту поселился сухой привкус яда. Хотелось пошевелиться, разгоняя тяжелое облако собирающейся грозы, но пристальный взгляд шерифа высасывал, вытягивал жизнь, электронные щупальца работающей видеокамеры проникали в черепную коробку и изумленно скребли пустоту и темноту давнего побега. Вот повод для торжествующего смеха, удовлетворенности от невинного обмана, но облегчения не приходило, а подступала к ногам та самая черная меланхолия, от которой только и спасала мертвая лунная поверхность. Надо было прыгнуть, оторвать подошвы от пустоты, из которой смотрела бездна, но бессильный мизинец прижимал самую крепкую нить.
   - Беги, беги, беги! - вопили уроды, растворяясь в свете и шуме случайными, замысловатыми тенями.
   - Вот так только ЭТО и происходит, - бубнил Парвулеско. - Вот так только ЭТО и случается. Без причин. Без симптомов. Без смысла. Без вознаграждения и отмщения.
   - Не стоит жалеть, - соглашалась Сандра. - Мы постоянно что-то забываем. Мы постоянного кого-то забываем и они умирают для нас... Какая разница - в реальности или нет. Испаряются целые миры, так зачем же цепляться за пар?
   Черный металлический зрачок поглощал взгляд и становилось понятно, что не спираль кружилась вокруг набухшей смерти, а - царапины, округлые, длинные, аккуратно ввинчивающие раскаленную пулю в тело. Дверь открывалась медленно, как в кошмаре, отъезжая, разворачиваясь немыслимой плотной плоскостью, запутанной и прихотливой, словно обвисшая насорожья кожа, выворачивая, выплевывая, выталкивая нечто огромно синее или громоздко черное, приращенное к устало извивающейся железке. Что-то каркнул шериф, вбрасывая кости судьбы и дотягиваясь до невероятно далеких прикладов, отдыхающих в другой вселенной, смотря почему-то не на дверь, а в окно, в слепящую голубизну покоя, порождаемую человеком. Слишком много движений. И никакой связи с миром, с судьбой. Потому что я вижу на переделе зрения, как Сандра резко подается вперед, утыкается лицом в свою папку, пальца неловко ломаются в запоздалом стремлении удержать жизнь, и в стеклянном воздухе повисают, расплываются громадные кровяные амебы с желтыми прожилками. Прочерчиваются прозрачные водяные пути вращающихся осколков, впивающихся в стол, в стену, расшвыривая неловко подставленные руки и дипломы, взрывающиеся плотными облачками битого стекла.
   Дверь с усилием выплевывает оскаленное, уродливое, обозленное существо, шериф дотягивается до ружья и в кабинете начинается пальба. Столешница прижимается к горячей щеке и я смотрю на Сандру в надежде поймать ее последний взгляд, но никакого взгляда нет - только пустота, потухшая лампочка, полное обесточивание жизни и лишь в страшной дыре на затылке еще продолжается непонятное шевеление и тягучая патока крови прокладывает себе пути сквозь растрепавшиеся волосы к нарумяненным щекам и скатывается по ним безобразными мазками.
   - Сандра, - шепчу я отлетающей душе, - ты все равно прекрасна...
   Почему-то это должно быть важно. Немилосердно важно. И никто не может сказать ей этого, прокричать в колодец нового путешествия, кроме меня. Словно присутствует здесь аура озабоченности вечной и подлинной женственности, желающей жить и умирать только красиво, молящей о последнем одолжении в окончательном расставании.
   Потом приходит пустота. Не раскаленная пустыня, не горы, громоздящиеся на теле, не удушливая лунная поверхность, а страшная, подступающая пустота без ландшафтов, лишь надутый пузырь или лоно, внутри которого тяжело плещется черная желчь, отрава или лекарство, которое самое время попробовать, зачерпнуть, окунуться, но что-то на пределе, пресловутая экзистенция - бесконечный источник бесконечных мучений, отталкивает, леденит, пронзает несгибаемым штырем обвисшую марионетку, не давая жалеть себя и скорбеть о других.
   И тут я с ужасом вижу, что мертвое тело оживает, неряшливо и неповоротливо шевелится, как фантош с оборванными тягами головы, рук и ног, но с еще работающим моторчиком, который упрямо втискивает в раздавленную куклу уже ненужную энергию. Вскрытая голова упрямо не хочет отрываться от стола, но вялые руки сползают по гладкой поверхности и обрываются вниз безвольными придатками безнадежно испорченной марионетки.
   Возникает, вплывает в наше пространство интимного прощания бесцеремонная, расплывчатая башка, громадный глаз виновато всматривается в меня, а тело перестает трепыхаться и замирает. Лишь красные полосы из громадных луж напоминают о неудачной попытке.
   - Мертва, - констатирует голос. И в ответ на это возвещение с потолка начинает хлестать дождь - противная по запаху, но холодная вода. - Какой идиот...
   - Вызывай людей... Соедини с мэром... И врачей. Хотя какие здесь теперь врачи...
   Дождь набирает силу, крупные капли соскальзывают по плотным прядям и размывают остатки красных ручьев на щеке и виске, высвобождая бледную кожу из под жуткого макияжа смерти. Вот так. Вот так это бывает. Теперь уже безвозвратно. Необратимо. Слишком близко к подлинному завершению всех путей. Не дотянуться, не вытащить... Лежать надоедает и приходится упереться ладонями в край стола, оттолкнуться, сесть более или менее прямо, стереть с лица надоедливый ливень, позволив себе лишь короткое мгновение блаженства закрытых глаз.
   - С вами все в порядке? Вы не ранены? - трясет меня Нонка, а я послушно киваю в такт толчкам, но это его не удовлетворяет или он не понимает такого молчаливого бормотания: "Да, да, со мной все в порядке", и он продолжает раздраженно теребить плечо.
   - Я не ранен, - и это единственная правда, потому что со мной вовсе не порядок.
   В распахнутую дверь врываются люди и тут шериф наконец-то орет:
   - Кто-нибудь выключит это проклятую воду?!!
 
   Громадный холодильник похож на автоматическую камеру хранения - унылые ряды тусклых дверц с выгравированными номерами и пазами для вставки карточек с наименованием содержимого. Режущий синий свет просачивается сквозь прямоугольные панели и заливает вместилище тоскливым холодом, от которого не спасет никакая одежда. Мрачный синюшный человечек, смахивающий на помощника палача, повинуется кивку Парвулеско, отмыкает пятую во втором ряду дверцу и оттуда с противным скрипом и лязгом выезжает, выдвигается длинный металлический язык с покрытым белым налетом вздутием. Края платформы загнуты и виден растекающийся из-под простыни черный нимб крови.
   - Вы готовы? - интересуется шериф и вновь прикладывается к громадной кружке, заботливо запечатанной крышкой с соской. Сипит, глотает, но ни один запах не прорывается наружу и невозможно угадать, что же он такое пьет. Да здесь и не может быть запахов. Они вымораживаются, уничтожаются синевой, обволакивающей мертвящим антисептиком любой предмет. - Открывайте, Менгеле.
   Человечек, теперь уже Менгеле, отработанным движением отставного фокусника сдергивает простыню, оставляя на железном поддоне замерзшее женское тело.
   - Ох, дьявол, - равнодушно говорит старик, склоняясь к такому же равнодушному лицу. - Никогда не понимал и не пойму этих причитаний над трупом, этих слез и речей. А потом они еще ходят к помеченному бугорку земли.
   - Зачем? - спрашивает маленький паршивец. Он оглядывается в поисках чего-нибудь высокого, куда можно забраться с ногами, но кроме выдвинутого "языка" и подставки для паталогоанатомических инструментов ничего подходящего в морге не имеется.
   - Ритуал. Древний ритуал, который не позволяет искренней скорби долго мучить человека. Отплакали, закопали, навестили. А ведь там ничего нет. Прах. Тлен... Ты не поверишь, но я несколько раз пытался постоять на могилах особо запомнившихся мне вещей. Не то чтобы они мне были близки, но нас многое связывало. Казалось романтичным стоять в тени деревьев, смотреть на плиту и предаваться мыслям о вечном. Тьфу...
   Паршивец протягивает пальчик и трогает осторожно белый локон, теперь уже приобретший какой-то грязный, нечистый оттенок.
   - А кажется, что она спит.
   Старик жует сигарету и вздыхает.
   - Так вот, нет там ничего. То есть, совсем ничего нет. Ни скорби, ни вещи. Пустота, как на луне.
   Нечто прозрачное, стеклистое уже начинает обволакивать тело, бесстыдно скользит по коленям и животу, отнимая последние искорки тепла, миллионами крохотных пастей вгрызаясь в кожу, сплющивая, высасывая мышцы, в которых нет и не может быть эротизма, а есть только корм предвестникам тлена. Шевелятся лапки, чавкают рты, выполняя свою работу. Жуткое обращение чего-то близкого в нечто холодное и отвлеченное, в инфернальное бытие, не принадлежащее никакому разуму и никакому безумию, лежащее рядом и, в тоже время, пересекшее грань мира.
   Парвулеско отхлебывает из кружки и спрашивает:
   - Причина смерти?
   - Разрушение затылочной кости и мозга, - отвечает Менгеле неожиданно приятным и теплым голосом. Кажется, что ему в живот вставили хороший проигрыватель, заменяющий скрипучее и отвратительное шипение голосовых связок, которое только и должно быть у некромантов.
   - Пулю нашли?
   - Пули нет.
   - Как нет?
   - Нет, Жан, нет. Я выскреб всю голову, но ничего, похожего на пулю там не обнаружил.
   - Плохо искал, - бурчит Парвулеско. - Лучше надо искать.
   - Может быть поможешь? - теплый голос позволяет легкий оттенок яда. - Все, что осталось от начинки, лежит там. Покопайся.
   - Так, значит входное отверстие имеем. Выходное отверстие отсутствует. Может быть рикошет? Изменила от удара направление полета и теперь покоится где-то в желудке?
   Человечек чешет глаз.
   - Я видел, конечно, и не такое, Жан. Волшебная пуля. Но... сам понимаешь, мне придется разобрать тело на части. Выскрести не только голову, но и все остальное. Ты берешься получить на это санкцию?
   Жан вздыхает отставляет кружку на вытянутой руке и склоняется к трупу. Его нос почти касается носа тела.
   - Да, красивая была...
   - Ты уже сообщил?
   Парвулеско разгибается и прикладывается к питью. Молчит.
   - Ты не сообщил, - констатирует паталогоанатом. - Ты дал себе фору.
   - Я тебе дал фору, - огрызается шериф. - Тебе и только тебе. И ты ее бездарно... исчерпал.
   - О, господи, - поджимает губы Менгеле. - Ты думаешь, что все дело там?
   Он стучит по виску.
   - Там, Жан, точно ничего нет. Кроме серой и большинству людей ненужной массы.
   - А если есть? Чипы? Плесень? Провода? Я готов согласиться на все, Анри, сделать все, если только ты мне скажешь, что да, Жан, ты был прав в своих подозрениях. Ты, черт побери, тысячу раз был прав! И в знак правоты прими вот этот болт, который я извлек из башки очередного клиента!
   Менгеле не говоря ни слова вышел из морга и через несколько секунд вернулся с телефоном.
   - Звони сейчас же. Звони при мне.
   - А как же...
   - Его допросишь потом. Но сейчас мне нужен твой звонок и твои гарантии, что все удары посыпятся на твою, а не на мою задницу. Ты готов?
   - Готов, готов. Подержи кружку.
   Телефон запищал в такт нажимаемым кнопкам. Шериф с отвращением прижал трубку к уху.
   - Да, сэр, это я. Да. Да. Нет. Э-э-э... Да, приступили... Хорошо, сэр. Конечно, все под контролем. Я обещаю... Без лишних слов? Хорошо... если вы так считаете... Да. До свидания.
   - Ну, что сказал господин мэр?
   - Он сказал, что возлагает всю ответственность на меня и я могу поступать так, как следует поступать в интересах следствия.
   - И...?
   - Она твоя.
   - Интересно, а что же мы здесь делаем? - вопросил старик в пространство. - И при чем здесь мы?
   - Нас не посадят? - вдруг обеспокоился паршивец, все таки расчистивший себе местечко среди патологоанатомических пил и ножниц. - Скажут, что мы - главные подозреваемые, и - цап, за решетку. А я не хочу за решетку. Я лучше в больницу согласен.
   - Заткнись, коллега, - махнул рукой старик.
   Паршивец заткнулся, но по его лицу с выпученными глазами и шевелящимися губами было понятно, что внутренний монолог о том, где лучше, а где хуже, продолжается. Он даже ногами стал размахивать по дурацкой своей привычке, отчего неустойчивый столик раскачивался, обнажая занавешенные внутренности с чем-то скользким и кровавым в белых ванночках.
   Старик с видом опытного детектива достал из внутреннего кармана крохотную трубку-носогрейку, прикусил мундштук и вновь склонился к телу.
   - Хм, хм... странно, странно... м-м-м... Какие же они все одинаковые... неразличимые... лошади... э-э-э, они и есть лошади... Но при данных обстоятельствах... Посмотреть бы ее шею..., - старик разогнулся и с некоторым сомнением посмотрел на маленького паршивца, но потом все-таки решился и поманил его пальцем. - Можно, коллега, вас на минуту.
   Коллега слегка раздулся от гордости, сполз со столика и подошел к старику.
   - Меня грызет странное сомнение, - объявил старик. - Вещи слишком одинаковы, чтобы различать их в таком вот препарированном виде, но мне кажется...
   - Что кажется?
   - Мне кажется, что это не тот труп. Не то тело.
   Мальчишка с сомнением посмотрел на поддон.
   - Тело как тело. Женское. Голова разворочена. Какие могут быть сомнения?
   - А цвет волос? Какой у нее был цвет волос?
   - Темный. Кажется темный... Нет, точно, она была брюнеткой.
   - А у трупа? Балда, у трупа какие волосы?
   "Балда" паршивцу не понравился, он выпятил нижнюю губу и демонстративно отвернулся в сторону. Слегка обиделся. На несколько мгновений. Старик потряс его за плечо:
   - Ну так какого цвета волосы у неопознанного пока тела, коллега?
   Паршивец мельком глянул на "язык":
   - Светлого. Ну и что?
   - И ты не видишь разницы? - обомлел старик. - Для тебя нет разницы между черным и белым? Между женщиной с черными волосами и женщиной с белыми волосами?
   Неожиданно паршивец разъярился. Не обиделся привычно, не надул губки, не отвернулся, не заплакал, а заорал - надсадно, с хрипом, писком, клекотанием запыленной и исцарапанной виниловой пластинки, размахивая руками, словно порываясь схватить старика за грудки, хорошенько его потрясти, но в последний момент останавливаемый страхом за возможные последствия:
   - Ну и что, что белые?! Ну и что, что черные?! Это труп?! Труп!!! Затылок у него разбит?! Разбит!!! Или здесь так принято?!! Стрелять по затылкам?!! Здесь что?!! Где-то написано "Хранилище женщин с развороченными головами"?!! Нет? Не написано? А знаешь почему здесь ТАК не написано?!! Потому что это, черт возьми, НЕ хранилище женщин с развороченными головами!!! И если рядом с нами кому-то прострелили затылок, то значит труп с простреленным затылком и есть та самая... то самое..., - паршивец сбился, подыскивая нужное слово, и его ярость пошла на убыль, - та самая и есть, короче говоря. А волосы можно было и покрасить.
   - Покрасить? - переспросил изумленный старик. - Трупу?
   - Да, покрасить. Или ты предпочитаешь сказать, что подлинное тело решили скрыть и вместо этого пристрелили кого-то еще, перепутав цвет волос?
   - Выходит так, - несколько виновато признался старик. Очевидно, что его гипотеза, пока она еще зрела в голове, обладала рядом достоинств, но высказанная теперь устами маленького паршивца утратила флер таинственности и превратилась в нечто сумасшедшее и беспомощное. Был у мальчишки такой дар - обычные слова и предложения как-то обтирались у него в горле, лохматились, засаливались и неряшливо закручивались, обесценивая заключенный в них смысл.
   - Я должен с ней согласиться? - поинтересовался паршивец. Очевидно, что поле боя осталось опять за ним и требовалось совсем немного усилий, дабы закрепиться на господствующих высотах.
   - Нет, - вздохнул старик.
   - Так это она? - терпеливо переспросил Парвулеско. - Странный вопрос, но формальности требуют. Для протокола.
   Я замерз. Внезапно и полностью. Подлый холод все таки просочился, проник сквозь одежду, накопился там плотным ледяным одеялом и в одно мгновение обхватил, присосался, прилип скользкими и гадко мягкими щупальцами к коже, слегка напрягся и поволок вниз, в адские норы вечного льда. Не хотелось ни двигаться, ни просто шевелиться, так как невинные разряды мышечного тепла вызывали яростное сопротивление торжествующего создания. Твердые крючья проникали под кожу и расползались мириадами крохотных мурашек.
   Шериф и патологоанатом замерли в нелепых позах финальной сцены какого-то спектакля - распятыми, обвислыми куклами со скошенными глазами и скорченными ртами, пережевывающими дурную бесконечность вымученного и, наконец-то, прерванного диалога. Но это мало что меняло. Тело оставалось телом, еще одной бутафорией, чрезмерным смыслом изменившегося мира, отвратительной обнаженностью женского ландшафта, холодеющей притягательностью, за которой зрела, наполнялась и готова была прорваться в потусторонний мир самая безжалостная стерва - Ее Величество Меланхолия.
   Словно что-то поняв, шериф похлопал меня по плечу.
   - Это пройдет, - сообщил он. - Такое всегда должно проходить. Поверьте моему опыту. Даже Анри это подтвердит, а уж он знает начинку каждого из нас...
   Я упрямо покачал головой.
   - Мы всегда склонны переоценивать любовь и недооценивать долг, - мягко продолжил Парвулеско. - Ведь долг так холоден и безразличен. Его так легко препарировать, разбирать на понятные куски, принимая их за причину, не так ли?
   - Не так.
   - Вот уже лучше. Важно сказать первое, пусть самое глупое и бессмысленное слово... Тот, кто молчит в этом месте, тот обречен. Статистика, мать ее...
   - Так что вы говорили...
   - О долге? - охотно подхватил Парвулеско. - О, это мой самый любимый конек. Я люблю говорить о долге. Можно сказать, что кроме него у человека больше ничего и нет... Глупые мечтания иногда заставляют задавать себе вопрос... Хотя нет, не вопрос. Без такой излишней драматичности. Просто начинаешь понимать, что большую часть своей жизни ты живешь именно по долгу, а не по любви. Ужасно, да? И долг неприятен именно своей понятностью, аналитичностью. Что можно извлечь из любви? Кто осмелится сказать, что он знает причину любви? Я не имею в виду любви с большой буквы, но и самое обычное, самое убогое желание... Как съесть мороженое, например. Вот, Анри, ты любишь мороженое?
   Анри покачал головой и скривился.
   - Я вообще не люблю мороженые продукты. И, кстати, я точно знаю - почему, Жан.
   - Не знаешь, - объявил Парвулеско. - Точно не знаешь. Тебе кажется, что только из-за твоей работы. Ведь здесь столько холодных тел?
   - Ну... ну допустим.
   - Но ведь работу ты свою делаешь? Не по обязанности, а потому что она тебе нравится. Если продолжать причинно-следственную связь, то и полуфабрикаты окажутся ни при чем. Здесь нет логики, Анри. У любви нет логики. У нее нет приводных механизмов. Она - одноразовый прибор. Стоит ей сломаться и уже не восстановишь. И зачем тогда жить? Вот только когда мы и начинаем жить. Только тогда, когда жить и действовать уже нет никакой возможности, когда за этим нет больше любви, желания, радости, лишь мрачная необходимость выполнить свой долг до конца.
   - А ты философ, - усмехнулся Анри. - Тебе начинаешь верить.
   Парвулеско пожал плечами и отхлебнул из кружки. Поморщился:
   - Все остыло... Я не философ, я - мистик. Я верю во всякую чушь, я вижу в любой мелочи знаки судьбы, но это мало помогает раскрывать преступления. Если бы за каждым преступлением скрывалась метафизика, если бы каждый преступник был Раскольниковым, то... Но преступления банальны, скучны, примитивны. Может поэтому меня и выбрали шерифом? Мол, хватит критиковать разум и практику, пора приложить разум к практике... Ты ведь знаешь, Анри, как мэр умеет убеждать... Наивный человек.
   - И мой вам совет, - обратился шериф ко мне, - научитесь жить по долгу, потому что любви у вас точно не будет.
   - Это должна быть Сандра, - признался я. - Это должна была быть она. Она сидела рядом... Я не понимаю, почему так случилось. Но теперь это госпожа Р. Я видел ее один раз, но точно уверен, что это она. Госпожа Р.
   Шериф убрал светлые волосы с мертвого лба.
   - Конечно. Госпожа Р.
   - Но... Но почему вы звонили мэру?
   Парвулеску вздохнул.
   - Госпожа Р. - жена господина мэра. То есть, теперь уже бывшая жена.
 
    23 октября
    Шуб
 
   Меня осенило: я знаю все; в эти возвышенные часы мне открылись все тайны мира.
   Я лежал в постели, во влажной темноте, но это не имело никакого значения, как не имело значение ничто во вселенной. Чернота ползла по лицу бесконечной мантией чудовищной улитки, потолок и стены складывались странными углами и сквозь них просвечивала обветшалая земля - убогая, изодранная, древняя и окаменевшая, несущая забытый крик плезиозавра. Это особенное чувство, не предполагающее и не желающее моего существования, беспричинное и волшебное, слишком чистое для вспотевших ладоней, приближающееся из бездны, бесконечно великое, заставляющее трепетать на обломке забытого шеста изодранный флаг разума.
   Так оно и было. Вершина, кульминация жизни, чудесное совпадение восприятия вещей с какой-то новой, неописуемой грани, откуда они открываются изумительными фонтанами метафизического переживания. Достаточно дотянуться до них внутренним взглядом, который и не взгляд, не подозрительный, презрительный инструмент грубого существования, а - тончайшее слияние с множеством голосов. Море продолжало шуметь, хватая старый дом за пожелтевшие сваи, перекатывая мелкие камни и выбрасывая на берег траву с заплутавшими в ней медузами. Их фиолетовые тела дрожали, опадали, бледнели, обращаясь в белесую слизь сомнения, той черной меланхолии сомнения, все еще остающейся где-то внутри реальности, ее привкусом, послевкусием.
   Гвозди последнего сомнения не давали приподняться с измятых простыней. Бог проходил рядом и достаточно одного касания, чтобы почувствовать его, слиться с ним, с бесконечной громадой Его тела, но непреодолимый порог между сном и явью не давал выбраться из пограничной расколотости, как будто некто разбил тончайший фарфор фигуры, обнажил, выпустил пустоту, но бесполезные руки и ноги лишь скребли атлас одеяла. Бог смеялся, трясся в собственном презрении к гордыне игрушки и все тек мимо сероватой вечностью рассвета надоедливым настоящим, холодным и дождливым.
   Милосердная рука протянулась сквозь бред и вытащила умирающую рыбешку на желанный берег, но все оказалось правдой, но все оказалось явью. Кто первый увидел сквозь открытые глаза вечное начало вечного дня? Кто был тот жестокий прародитель человечества, испугавшийся холодной волны постоянного присутствия между двумя бездонными стенами прошлого и будущего? Что было нужно, какой ужас достаточно было изобрести, чтобы погнать время - эту фикцию, глупую идею всеобщего созерцания?
   Не верьте их всеобщности! Чувства, которые пленены внутри них, - еще большая ложь! Подделка для слепых, жалкая стимуляция желания у истощавших от наслаждения крыс. Я понял это, я помыслил это, я увидел это... Только за гранью привычного и скрывается неподдельное изумление перед видением пространства и времени, перед чудовищной ловушкой, в которую нас так старательно заманивают.
   Во вселенной есть отзвук, вслушивание, настрой на ту волну, которая объемлет все, но которая не определена. Она лишь стремится выйти за ограниченность своих амплитуд, срезонировать, породить из звука свет, безнадежно и бесполезно. Но вечный холод невозможен без примеси тепла, без таинственных крупинок, принадлежащих только тебе, дарующих всемогущество и спасение от всемогущества.
   "Радио "DEMENCIA PRAECOX" приветствуют всех проснувшихся в такую рань и настроившихся на нашу безумную волну!!! Только для вас и только один раз в вечности - СИГНАЛЫ ТОЧНОГО ВРЕМЕНИ!!!"
   Я посмотрел на часы... Мне показалось, что меня отбросило назад, что нечто надвинулось из прошлого, протянуло водянистые руки из прозрачной стены, ухватило за горло и удержало на месте... Обезумевшие глаза сколь угодно долго могли смотреть на смену зеленых цифр на экранчике работающего приемника, на эти 01, 02, 03, 04, 05, 06, весь уходящий поезд стремящегося в никуда мира, забывшего единственного пассажира на станции "8 часов". Это было ужасно. Это было еще более ужасно, чем безумие, потому что безумие - спасительная ниточка убеждения в глупой шутке. Кто-то подшутил... Кто-то очень неудачно подшутил... Перевел часы, сломал микросхему, заменил батарейки...
   Но время пошло не просто вспять. Меня затащили в прошлое и можно было сколь угодно убеждать себя в иллюзорности ощущений, но теперь ни одно из них не могло убедить в ошибке. Чувства оплыли стеариновой свечкой в затхлой скуке возрожденного прошлого. Игра с часами оказывалась жутким приключением. Чудилось, что забрезжило какое-то чуждое время. Все смешалось во всем, но сколько бы не говорил себе: "Я должен все это остановить! Я должен это остановить!", это оказывалось лишь детским заклинанием, жалким одеялом против овеществленных монстров.