Савеличев Михаил. Меланхолия

   - Интересное имя.
   - Обычное, - нахмурилась девчонка. - У некоторых вообще имен нет.
   - А девочка права, - вздохнул старик. - Иной раз всю жизнь можно прожить без имени, бледной призрачной тенью на стенах вечности...
   - Торо? - предположил паршивец.
   - Я, - скромно ответил старик.
   - Удобно? - повернулась Сандра в профиль и скосила на меня глаза из-под очков.
   - Нет.
   - Сейчас, подожди, - она пошарила правой рукой внизу, кресло передо мной сдвинулось, проехало вперед, освобождая еще чуть-чуть места для ног. На красной, потертой коже остались две морщинистые вмятины. Я провел по ним ладонями, но кожа пока не хотела принимать первоначальную форму. - Так лучше?
   - Намного лучше.
   В окне дома виднелась тень Тони. Она отодвинула занавеску и протерла запотевшее стекло. Я украдкой помахал ей рукой, но она, кажется, не заметила.
   - Сандра пригласила меня съездить на океан, - сказал я утром. Сопряжение долгого тепла и зелени с поздним рассветом и ранним закатом нарушало нечто в душевной гармонии и Тони была не в настроении. Она куталась в длинную черную вязаную шаль и кисти волочились по полу с гордостью королевской мантии. Тем не менее она сказала:
   - Хорошая идея.
   - Может быть, отказаться? Я не хочу оставлять тебя одну.
   Тони усмехнулась.
   - Я всегда одна, даже когда мы с тобой в одной постели.
   Я отвернул одеяло.
   - Забирайся.
   - Против одиночества души нет лекарств. Все и всё - иллюзия. Чья-то иллюзия. Дурной тон придумывать чужие миры. - Она поежилась под шалью и забралась в кресло с ногами. Черное платье натянулось на коленках, а пальцы ног с накрашенными темно-бардовыми ногтями поджались, побелели и Тони принялась растирать их. Теплый звук живого касания расслаблял.
   - Зачем ты вообще это сделал? - внезапно спросила она.
   - Это был сознательный выбор. Но лучше бы я стал свиньей. Если бы мог.
   - Ты выглядел бы забавно. Толстая свинушка в черных очках. Вот только что бы ты делал?
   - Летал. Свинья, которая не летает, - просто свинья. А я бы научился летать. Купил бы самолет.
   - Ты и сейчас можешь его купить, - пожала плечами Тони. - Не во внешности дела, а в том, что именно ты хочешь сделать реальным.
   - Тебя.
   - Реальнее меня у тебя действительно ничего нет. Вот только жить со мной невозможно. Я - стерва меланхолии и одиночества, ночь пробуждения. Опасайся меня. Редко кто переживает брачную ночь со мной.
   - А я - сумасшедший. Мне все равно.
   Тони побарабанила пальцами по подлокотнику и тайным эхом за окном отозвался мелкий дождь - первые неловкие поцелуи капель и холодного стекла.
   - Не надо, - попросил я. - Мне нужна солнечная погода.
   Я влетел в запутанную мешанину облаков и они оказались не призрачным и холодным туманом, не теплой и упругой шапкой, а скрученными волокнами, липкой паутиной единства и неразрывности, в которой бьются ветра и зачерпают свои свинцовые макушки соленые волны. Кто-то запускал в меня пальцы, но натыкался на пустоту, абсолютную пустоту, где не было ни камешка, чтобы обрушить на него жар открытого солнечного дыхания - напористое давление магнитных штормов, и бессильная ярость обрушивалась в ничто, расплывалось голубизной покоя и легкой взвесью взбаламученного песка.
   Снова шаг вперед и вот "кобра" прорезает приземистый город, который не желает расти вверх, к синеве, пропахшей вечной смазкой вечных человеческих амбиций, и раскидывает щупальца, руки, ложноножки посреди таинственных лесов, открывая путь древним божкам и духам, в темноте ночных улиц выходящих на тропу войны. Обманчивая зелень, если хорошо всмотреться в переплетения листвы, пялилась вытянутыми лицами, и пустые глаза провожали нас. Впустую облизывался слюнявый язык редких облаков, тщась окатить дождем.
   - Лес смотрит на нас, - заявила Сэцуке. - Он страшный. А океан добрый?
   - Добрый, конечно добрый, - сказала Сандра. - Ты же всегда хотела увидеть океан.
   - Я и лес хотела увидеть. В океане живут киты и дельфины. Они едят селедку. И тунцов. Вы были на океане? - вопрос ко мне.
   - Нет, никогда не был, - качаю головой. - Я тоже его боюсь.
   - А зачем тогда едите?
   - До гор далеко. Минерологическое строение коры в этих местах не позволяет им пустить здесь свои корни.
   - Тут даже у леса нет корней, - соглашается Сэцуке. - Он как улитка - переползает с места на место. Скушает в одном месте, ползет на другое. Город - это его домик. Все духи леса живут в городе.
   - А люди? Где живут люди?
   Девчонке разговор надоедает. Она достает огромную цветастую книжку и начинает ее разглядывать. Я кое-как размещаю ноги поудобнее и откидываюсь на спинку. Стоит еще закрыть глаза и на слабом покачивании можно въехать в пограничную зону - волнистую полосу промежуточного канала, где сквозь помехи порой прорывается незнакомый голос, голос, чьи слова расчленяют все называемое, рассекают и толкуют с упрямостью опытного мясника, даже в жующей скотине различающего союз котлет, отбивных и окороков.
   Тони все-таки вышла проводить. Она стояла на пороге в неизменно черном платье - элегантном трауре по нашей общей душе. Лицо ее было вполне спокойно той безмятежностью, которая превращает его в полусонную, отвердевшую маску. Не отрываясь от дороги, она сказала:
   - Океан? Новое слово. Опять новое слово и ничего, кроме новизны сотрясения воздуха. Ты помнишь, какую прекрасную книгу можно написать, рассказывая о судьбе и приключениях одного слова? Конечно, оно получало различные оттенки благодаря событиям, которым служило; в зависимости от места действия оно пробуждало различные идеи; но разве не важнее рассмотреть его в трех разных отношениях: души, тела и движения? А наблюдать за ним, отвлекшись от его функций, его следствий, его воздействия, разве не значит утонуть в размышлениях, которые и есть океан? Разве большинство слов не окрашено той идеей, которую они внешне выражают? Какой гений создал их? Если нужен великий ум, чтобы создать слово, то какой возраст у человеческого языка? Сочетание букв, их форма, образ, который они придают слову, точно рисуют неведомые существа, живущие в наших воспоминаниях?
   - Наши слова рисуют только придорожную рекламу, - соглашаюсь я. - И кстати, смотри на дорогу.
   Но провожающая Тони склонна продолжить разговор:
   - Тебя окружают только женщины. Ты никогда не замечал этого? В твоей вселенной нет места одинаковости.
   - Ты ревнуешь? Напрасно. Открою тебе тайну. В моей вселенной вообще никого нет. Даже меня. Ты желаешь ответа из того же источника? Изволь. Бывают мгновения, когда меня словно покидает дух, которым я озарен. Силы мои словно уходят куда-то. Тогда все для меня становится тягостным, все фибры моего тела застывают, каждое чувство размягчается, взгляд слабеет, язык немеет, воображение гаснет, желания умирают, и меня поддерживает одна лишь физическая сила. В такие минуты передо мной появляется какой-то рассудочный дух, заставляющий меня видеть бездну небытия на дне самой богатой сокровищницы.
   - Довольно, - хлопает в ладоши Тони и складывает аляпистую книгу. - Я хочу теперь слышать тебя, только тебя. Ты отвлекаешься на неважное, ты разучился читать знаки судьбы. Тебе нравится твой разбитый мирок и ты не собираешься перебираться в другой.
   - Зато у меня нет иллюзий и нет ничего, кроме иллюзий. Я точно знаю цену всем этим слезам и улыбкам...
   - Знаешь ли? - Тони становится страшной. Тони превращается в фурию. Я помню этот взгляд, за которым следует кровопролитие. - Знаешь ли?!
   Пришла пора хлопнуть в ладоши. "Кобра" вильнула, обходя раскачивающийся задний прицеп трехвагонного гиганта, мерно пылящего по красноватой пыли, наметенной из окружающей пустыни, Сандра выругалась, а Сэцуке скорчилась на сиденье, обхватив книжку. Я уверен, что мы не успеем. Дорога должна быть пуста, но теперь мы не успеем и некуда свернуть с двухсотскоростной проселочной дороги, забитой в стальной пояс девственности, кроме как попытаться продолжить погоню за вялым вращением гигантских колес. Они могучими многоциферблатными часами отсчитывают мгновения возмездия, обещанного урока ангельской жестокости, мановением случая бросающей россыпь цветных стальных шариков под неловкие ноги чьей-то короткой жизни.
   - Сандра! - кричу я и перегнувшись через спинку переднего кресла пытаюсь придержать или вырвать девчонку из того, что уже предрешено скрипом тормозов и замедленным движением летящей навстречу смерти. Руки не решили и не могут решить, что следует сделать, а потому неловкие движения бессмысленны и бесполезны. В окно ударяет чернильное облако выхлопной трубы грузовика и мир теряет определенность. Больше нет направления и устойчивых форм, звуков и покоя. Ветхая ткань уверенности рвется.
   Тонированное стекло медленно-медленно покрывается трещинами, словно огненные змеи упали с небес и пустились в пляс смерти перед изумленными созерцателями, чья судьба предрешена, кто провис между двумя ничто в том редком чуде решающего мгновения, когда уже все дозволено, но еще ничего нельзя сделать. Пасть акулы цвета металлик неторопливо и с какой-то усталой элегантностью вгрызается в кровавую морду "кобры", подминает под себя приземистое тело, наплывая океанской громадой голодного каннибализма, все туже и туже опоясывая бесконечными рядами стальных зубов, криво торчащих из смердящей пасти, агонизирующую машину, не снижающую свой напор, потому что Сандра продолжает вбивать скорость в разорванные артерии проводов и вкладывать уверенность в расшатанную трансмиссию. У нас нет шансов. Сейчас нас снесут, подбросят в воздух легким толчком или хитростью подставят вихляющий хвост "кобры" под громадные циферблаты, на которых выбиты нули безвременья, - тут нет даже воли машины, только яростное, оскаленное лицо женщины, сквозь которое я вижу усмешку Тони и нереальное спокойствие яркой Сэцуке.
   Зубы смыкаются на сердце и вспухает багровый шар, плотно упакованный в черные прожилки копоти, сдерживающие смерть на два лишних такта, после которых веселый молот бьет в стекло и наши лица сечет бритвенный дождь. Белесые метастазы спасения вздуваются на животах, подушки безопасности отбрасывают тела назад только для того, чтобы из занятой ложи увидеть красочность представления взлетающей в воздух металлической акулы, прошитой бесчисленными гарпунами взрывов и кусками распада избавляющейся от своей кожи змеи. То, что рядом, начинает удаляться в лазурную бесконечность и стальная девственность дороги не выдерживает, скручивается напряженными спиралями, визжащими и исходящими мелкой пылью предупреждающей краски. Дорога внезапно расширяется и мы следуем за неуправляемой силой, раскидывающей железные коробки грузовика и вздымающей перед собой ответную грозную волну раскаленной земли.
   Тяжелый утюг выравнивает смятую миллионолетнюю ткань вечного пейзажа, прожигает ее до влажного основания, откуда выбиваются, выстреливаются мутные фонтаны скрытой воды, облегченно кричащие в небеса свои тайны, солнце пригасает и испепеляющий жар неохотно расцепляет свои объятия. Кровь выталкивается из порезов и заливает глаза, но исколотый мир, смятая рубашка обыденности ломает нечто в привычной оптике банальной трагедии и я вижу лицо Сандры, обвисшее искусственной маской, оплывшее, изорванное, - чужеродное покрытие, растрескивающееся как высыхающая эмаль и обнажающее что-то безумно знакомое и забытое.
   - Сандра! - зову я, но звук лишь выплескивается изо рта горячей рвотой, пузырением исчерпанной жизни, от которой так непросто убежать.
   Она что-то шепчет, но в моих ушах стоит рев рвущегося мира, взрывы всех войн впиваются в череп, и словно кто-то огромной кувалдой бьет по металлической крыше. Этот шепот стальными иглами впивается в глаза и я вижу красоту всех вещей, которые когда-либо существовали под солнцем. Коннотации страха и отчаяния окрашиваются в бархатистые тона изумрудного, бордового и черного сияния. Внешность принарядилась отсидеть случайное пиршество смерти. Как будто не движение, а анимация воспроизвела нашу жизнь, тонкую намагниченную ленту или просто хаос нулей и единиц.
   Я склоняюсь ниже и слышу все-таки зов куклы: "Сэцуке!", и мне приходится оглядываться, чтобы обозреть взрыхленное поле случайной битвы. Красная скорлупа "кобры" усыпает красную землю, по которой то там, то тут прорастают огненные и зеленые травинки, играющие в непонятную игру. Дальше высится запутанная груда странных приспособлений - начищенных труб, зубчатых колес, свистящих клапанов, спаянных в меняющуюся мозаику чуждой жизни, которую невозможно охватить целиком и растерзанный взгляд выхватывает лишь абстрактные куски. Долгая дорога на океан, сквозь запутанные обломки миров и сознания...
   Нужно подниматься, земля слишком обширна, чтобы двигаться ползком. Рука нащупывает обжигающую опору, а наитие подсказывает - "остов", использованный и полусъеденный зародыш позапрошлой реальности, пытающийся дать волю другой луне и другому солнцу. Пальцы крепко сжимают бритву, до режущей боли, освобождающей на крохотное мгновение сознание и концентрирующей капли слюнявой воли в то, чтобы оторваться от прожженной почвы. Мир распадается на кусочки лего и повинуясь прихоти течений собирается в новое творение, которое так же старо, как и предыдущее, но в нем нет этого сентиментального довеска, под названием "жизнь".
   Удивительно, но я легко нахожу ее - яркую, слишком яркую, даже в мескалиновой пляске цвета, куклу. Она лежит в неудобной позе, согнув ноги и разбросав руки. Кулаки слегка разжаты и оттуда ссыпается бесконечный поток чистого, мелкого песка. Мир несется на меня и не остается ничего, кроме как стоять в тягостном напоре, проживая жуткие такты рвущихся перепонок, тающих пленок, обнажающих невозможную правду. Я падаю на колени и трогаю ее за плечо. К сожалению, она еще жива. Красивая, изломанная кукла. Слишком искусственная, чтобы вызывать сочувствие, но именно поэтому так откровенная в своей жестокой судьбе. Все иное было бы просто игрой, иллюзией, успокаивающей колыбельной, здесь же - ледяной символ бессмысленной жизни и еще более бессмысленной смерти, светлячок, задумавшийся о несправедливой скоротечности собственного бытия.
   - Сэцуке, - тихо и безнадежно зову я, но она спит той тяжестью, за которой не наступает пробуждения.
   Меня жестко охватывают щупальца прошедшего дня, не давая дышать, не позволяя вздохнуть, без того, чтобы нечто горячее и соленое не хлынуло из опустевшей души, души, ставшей вместилищем бесконечных запасов льда, вымораживающих любое движение, втягивающих спокойную голубизну над головой в отвратительное в своей неподвижности отчаяние. Слишком сильное, дабы резать вены и выть, слишком ужасное, дабы не вынести невозможную тяжесть и, распластавшись по раскаленной земле, грызть горькую корочку спаленной травы. В самый раз, в тот самый раз, когда мера оставляет шанс примирения с самим собой, узкий зазор бессмысленного существования, еще один опыт, еще одна капля в океан черной желчи.
   Ладошка разжимается и здесь все кончено. Цвета слишком нагло лезут под веки и я всматриваюсь в громоздящуюся гору металлизированного хаоса, в которой еще не угасает жизнь - что-то шипит разъяренной змеей, расшвыривает изодранным хвостом в тлеющей куче закопченные детали, которые раскатываются по пеплу, поднимая тяжелые серые облачка. Кое-где к ним пристал огонь - длинные, плотные волосы жара, выжимающие из хрома смертельные брызги оплакиваемой гибели. Они прочерчивают бессмысленные границы в рыхлой земле, рассаживая пламенные ростки чуждого существования. Новый виток эволюции, огонь как форма агрессивной жизни, пожирающей своих создателей. Он бьется в своей клетке, набирается сил в блаженном разрушении и чует свежую кровь нежити. Ему безразлична норма, он ищет иного вдохновения и находит в том покое, что по капле вдавливается в измятую цистерну. Только в этом есть движение - уверенный покой эволюционного запала, который срабатывает во имя меня, потому что больше никто не способен оценить придумки Тони - потустороннего добра инфернальной силы.
   Звука пока не слышно, но воздух рассекают тонкие плети взрыва - слишком красивые и блистающие, чтобы дарить легкую смерть, но вытягивающие из взломанной ракушки огненный океан, чистый напор подвижной силы, приводящей все в движение, и даже солнце срывается с места, чтобы укрыть тенью мои сощуренные глаза. Времени достаточно для выпрямления, поиска лучшей точки созерцания прилива, противостояния обжигающему ветру, с легкостью питающего пригасающие ростки и вытягивающие их в роскошные букеты, перевитые траурными лентами. Вал движется ко мне с позволительной неторопливостью и осенней податливостью, чересчур горячий, отчего ласковая прохлада бьет по щекам, выкладывая мозаику противоречия.
   В бурлении черных и багровых точек, в мельтешении траурных бабочек, заливающих меня по колено, я вспыхиваю последним факелом опустевшей вселенной, погасшей звездой, маяком, к которому направляют свое тайное движение могучие силы. Подспудное изменение всей реальности, тепло, тянущееся от сердца к сердцу, но мне ничуть не жалко скоротечное тление, последнее прибежище разбитой вдребезги личности, но нечто все таки подхватывает меня над краем абсолюта, выдергивает прочь из комка шипящих змей и погружает в октябрьский холод еще одного океана, теперь уже просто соленого. Я захлебываюсь внезапной переменой, словно нормальный, привыкший к медленной поступи неизменных правил игры, отталкиваюсь от песка и вырываюсь на свободу волн и далеких облаков. Впереди только вода, позади - пустынный берег, поросший травой, длинная гряда разноцветных домов и две яркие фигурки на мокрой желтизне.
   Я помахал им руками и, дождавшись ответа, поплыл к берегу. Колени уперлись в песок, но вставать и выходить из прохлады пока не хотелось - где-то под кожей еще жило воспоминание превращения в пепел - тление, горение и обрушивание изъязвленного тела, распадающегося на части и выбивающего из самого себя легкий серый дымок.
   Сандра сняла туфли и пошла ко мне, поднимая подол платья. Волны почуяли новую жертву, прокатились через меня многочисленной стаей и лохматыми щенками пытались дотянуться до ее колен.
   - Присоединяйся, - предлагаю я, почему-то уверенный в ее отказе: "Нет купальника... Слишком холодно...", но она лишь дожидалась моего приглашения, после чего сдернула платье, скомкала его и бросила на песок за влажной отметиной прибоя, оставшись в голубом купальнике с тонкой золотой цепочкой на шее. Круглая застежка сбилась и крохотный крестик повис у правой ключицы.
   Сэцуке хмуро смотрит на нас и выдалбливает в песке пяткой ямки. Океан снова подхватывает нас в прохладные складки морщинистой ладони, а недалеко у горизонта прорисовывается корабль. Волны разъединяют нас и я теряю Сандру из вида. Но искать не хочется. Иногда пятки щекочет отмель, но я почему-то уверен, что глубина пуста - большая лохань просоленной воды и две одинокие души на великую пустошь. Наконец Сандра выныривает рядом и сообщает:
   - Хорошо.
   Ее шея пуста, но я молчу.
   - Самое лучшее время года для купания. Никого нет. Единственное место, где никого нет.
   - Ты разве любишь одиночество?
   - Только когда кого-нибудь убью... - Сандра зачерпывает воды и снова выливает ее. - Не в прямом смысле, конечно. Но иногда так складываются обстоятельства.
   - И кто был на этот раз?
   Она побрела к берегу, а затем обернулась:
   - Я цепочку потеряла.
   Мокрый купальник прижался к ее телу, вырисовывая каждую складку.
   - Странное заявление.
   - Таковы извилистые пути правосудия. И у адвокатов есть совесть, и уж кому как не нам знать истину. "Клиент, я как Господь Бог должен знать все. От того, насколько точна будет моя информация, настолько эшелонированной будет наша защита". Это танец вдвоем - необходимо чувствовать, куда вести партнера, - Сандра делает книксен и приходится брать ее руку, прижимать ладонь к мокрой талии и отслеживать перекатывание мышц. Мы танцуем и океан вокруг нас завихряется розовой спиралью плывущих лепестков, которые покрывают сумрачное настроение воды - опрокинутое отражение низких облаков.
   - О тебе пойдут плохие слухи.
   - Я слишком хороша для этого. К тому же не все так прямолинейно. Оправдание в суде не означает спокойную жизнь на улице. Процесс - скальпель, держать его нужно умело и кровь пускать дозировано. При обоюдном согласии можно пойти и на анонимное судопроизводство. Преступники научились быть честными. Они искренне забывают о себе и тогда кара становится еще страшнее.
   - В чем же виновата госпожа Р.?
   Сандра остановилась, посмотрела на горизонт, смешно сощурившись, и потянула к берегу:
   - Думаю, что там это будет лучше видно.
   Сэцуке все еще стояла на том месте, где ее оставили, и ковыряла песок. Под сухим слоем кварцевой белизны стенки ямки сочились водой.
   - Вы слишком долго, - капризно сказала девочка. - Я боюсь здесь оставаться. Тут страшно. Тут слишком много голодной воды.
   Сняв купальник и обернувшись большим полотенцем, Сандра взяла Сэцуке на руки. Девчонка крепко обняла ее за шею и показала язык.
   - Разве такое дело не производит на тебя впечатления?
   - Оно слишком безумно даже для меня. Если бы мне снились сны, то это были бы женщины со скальпированными лицами.
   - Она же предупредила тебя о своей ненормальности. И это только одна грань. Сколько в ней еще упрятано... В ней притаился порок всего мира. А если говорить о трупах, то - их девять. Всего лишь девять. Целых девять.
   - Что думает Парвулеско?
   - Женщины и девушки со свежеванными лицами - не его юрисдикция.
   - Понятно.
   - Нет, тебе не может быть понятно. Трупы до сих пор неопознаны. Никто не может сказать откуда они вообще здесь взялись. Вынырнули из небытия уже мертвыми жертвами.
   - Вынырнули?
   Сандра похлопала Сэцуке по спинке и опустила на песок:
   - Побегай немножко, милая. Скоро уже поедем домой.
   - А с кем ты все время разговариваешь?
   - С ветром, только с ветром, - Сандра шлепнула ребенка по попке.
   Мы поднялись на пригорок, поросший длинной жесткой травой, которая словно впитала все тяжелые соли океана, окаменела и теперь неохотно склонялась под порывами еще теплого дыхания воспоминаний о ярком солнце, шуме людей на пляже и открытых дверях коттеджей, за которыми скрывались тайны безделья. Зеленую пограничную полосу прорезали редкие утоптанные дорожки с узкими лужами от прошедшего тайфуна, ложащиеся на деревянные мостки и уводящие обратно к шуму дороги, вливающейся в каменные атоллы, покрытые невысокими пальметтами. Волны ударяли в пологий берег, но дальше волнение стихало, морщинилось неаккуратно наброшенной простыней на чьем-то теле.
   - Они были найдены здесь. На этом пляже. В разное время. В разной одежде не по сезону. Никакого целлофана и прочей оберточной бумаги. Осенью - купальники, летом - деловые костюмы. Никаких личных вещей, украшений, колец, - объясняла Сандра.
   - А кто их нашел?
   - Случайные люди.
   - Случайные? Вдруг они ждали на берегу, когда океан вынесет к их ногам труп злейшего врага?
   - За ожидание нельзя привлечь к суду. Мысли граждан - их личное дело.
   - Это большое упущение в системе правосудия.
   - Но не это самое удивительное. Вот, смотри, - Сандра показала рукой в океан и я повернулся к ветру лицом, подставляя глаза пригоршни мелких брызг. Рука протягивалась мимо и уходила к самому горизонту смуглой и правильной дорожкой от выбритой подмышки до лакированного кончика ногтя указательного пальца - непозволительно фамильярный жест по отношению к стихии.
   Повинуясь приказу шов облаков разошелся, выворачиваясь наизнанку розоватой подкладкой раннего заката, как будто вздрогнуло и приоткрылось небесное веко с макияжем мрачных тонов, обнажая кровавую радужку внимательного альбиноса, погруженную в мутную белизну серебристых перьев. Где-то там медленно двигались крохотные зерна громадных птиц - раздражающие пятнышки отступающего дня, лениво лежащие на плотных ветрах, цепко приподнимая перьями необходимый нам здесь покой. Океан замирал, внутренний завод бесконечных волн иссякал и вечная игрушка твердела мазками тьмы и багрянца, опадала справа и слева от нас, вспучиваясь чем-то неразличимо узнаваемым, но все еще упрятанным глубоко под формой правильными складками долгожданной сущности. Волны вновь пришли в движение и когда казалось, что понимание безвозвратно утеряно, что глаза лишь путаются в перегруженном хаосе точных черт, картина вдруг прояснилась, вымерзла на зеленоватом стекле пугающей невозможностью и покоем.
   Внезапно пейзаж был словно отодвинут от меня какой-то чуждой силой. Мне показалось, что внутренним взором я вижу под бледно-голубым вечерним небом второе, черное небо, внушающее ужас своим величием. Все стало беспредельным, всеохватывающим... Я знал, что осенний пейзаж пропитало другое пространство - тончайшее, невидимое (хотя и черное), пустое и призрачное. Иногда одно из пространств приходило в движение; иногда оба пространства смешивались... Неверно было бы говорить только о пространстве, ибо что-то происходило во мне самом; это были нескончаемые вопросы, обращенные ко мне. Воздух был между вещами, но самих вещей уже не было. Мертвое или спящее лицо выглядывало из бездны, подставляло зеленую кожу слабым блесткам закатного неба, мечтало о том, что уже не могло стать по ту сторону вечной воды, держало и разворачивало ощущение разверзающейся параллельной бездны, рядом с которой обратная сторона Луны выглядела как декорация к пасторали. Призрачная вселенная зажигала собственные светила, между которыми двигалась невозможная сила, бесконечно чуждая, холодная и, в тоже время, чувствительная к биению человеческого сердца. Одиночество и стремление согревали их безнадежность, а странные машины рассекали бесконечность в жестоком неведении творимых мучений.