Савеличев Михаил. Меланхолия

   Настоящего не существовало, а будущее уменьшается с каждым тактом сердца, сморщивается исчезает, уступая напору траурной бабочки прошедшего, все плотнее пеленающую меня в объятия мертвых крыльев.
   - Теперь мы на равных! - вещает поясной портрет господина мэра. - Теперь вы готовы признать собственную слепоту!
   - Мне страшно, - качаю головой. - Мне страшно и мне страшно в этом признаваться. Время слишком обманывает... Я всегда подозревал в нем шулера и обманщика. Оно лишь подкидывает подделки сохранившихся следов прошлого, того, что оно уже давно проглотило и переварило. Вы разве не чувствуете в нас мертвецов? Я слышу голоса... Я всегда слышу их голоса...
   - Всю свою жизнь человек слышит голоса, - возражает портрет господина мэра. - В связи с этим слишком легко прийти к ложному представлению. Поверьте мне как юристу, но выражение "слышать голоса" - это на самом деле юридическая формула. Здесь нужен суд присяжных. Адвокат. Прокурор. Представляете собственные показания? "Поначалу я что-то слышал, но проведя в этой больнице полгода, я пришел к убеждению, что о слышании голосов в обычном смысле слова не может быть и речи"! И как вы потом будете смотреть в глаза присяжным, ерзающим на своих стульях от зуда вас обвинить?
   - Но это существенность! Существенность! Существенность! - стучу в прозрачное стекло зеркала и тотчас отдергиваю руки. Чувства осязания крайне неприятны, словно все в ванной покрыто отравленной слизью, от единственного прикосновения к которой огонь проникает в поры, впрыскивается туда под давлением узкими, гибкими кинжалами, пронизывающими руки до самых плеч. Стальной кран корчится в усмешке, а раковина раскрывает шире решетчатую пасть, выдыхая гнилостный запах улученных и разлагающихся там душ. Зеркало больше не вещает, оно напухает резиновой мембраной, дымится, сквозь каверны вырываются желтые струи кислотного дыма, оставляющие на стенах черные потеки. Я пытаюсь закрыться от торжествующего наступления вещей, но ладони внезапно прилипают к фарфору и наваждение уходит, проясняется ровно настолько, чтобы услышать:
   - Реальность? Это вы-то толкуете о реальности?! Разве вы еще не догадались, что мы, все мы нуждаемся в чем-то большем, нежели это логическое представление, молчаливое согласие о реальности?! Мы нуждаемся в переживании ее, в живом присутствии чего-то, что ведет свое происхождение от вашей реальности! Разве эти серые будни сравнить с созданием новых миров? Уж лучше воображаемые монеты, чем реальная жизнь в нищете...
   Что-то исчезло во мне. Сдвинулось, оттолкнулось. Вот, одно дыхание и мир запотевает - влага осаждается на отторгнутой, залакированной и мумифицированной действительности. Чувства теперь просто лгут, но переживаний, о которых толковал портрет, нет. Исчезли, утонули в нарастающем беспокойстве, в неодолимой и какой-то мелочной потребности двигаться, словно тысячи корявых рук протянулись к тебе из тьмы, шуршат, удлиняются, приближаются, и что самое страшное в нарастающей щекотке - то, что их нет.
   Вода стекает из противно обвисшего рта, глаза съехали вниз и все лицо вызывает гадостливое отвращение. Как можно так опуститься? Как можно опуститься туда, откуда вырвался, убежал, победил?! Где она - моя привычная обратная стороны луны?
   - Это вопрос, - подтверждает мои сомнения фон Гебзаттель. - Я бы осмелился сказать - это вопрос вопросов, еще не получивший своего ответа. А именно: почему на начальных стадиях процесса деменция принимает форму космического, религиозного или метафизического откровения?
   - У меня нет откровений, - бессильно бурчу я голосом Парвулеско. Он мастер бурчать, но у меня выходит слишком жалко. Неубедительно.
   Наверное поэтому фон Гебзаттель продолжает со слегка недовольным выражением лица (он не любит, когда его прерывают, пытаясь отвечать на вопросы риторические):
   - Данный факт в высшей степени удивителен: это тончайшее и глубочайшее понимание, эта словно выходящая за пределы возможного, потрясающая игра на фортепиано, эта исключительная творческая продуктивность в сочетании с блистательным мастерством...
   - Я не играю на фортепиано, - упрямо повторял я, - я не имею творческой продуктивности. У меня вообще нет продуктивности. Это навет. А они все - уроды. Уроды!
   - ...это своеобычное переживание конца мира и сотворения новых миров, эти духовные откровения и эта суровая повседневная борьба в переходные периоды между здоровьем и коллапсом. Только в создании новых миров они видят хоть и опасный, но единственный путь собственного спасения. Вот послушайте:
   Но Бог, щадя и меру точно зная,
   На миг один жилья людского прикасаясь,
   Хранит нас...
   Но слишком трудно этот дар вместить,
   Ведь если бы Дарящий не скупился,
   Давно благословенный Им очаг
   Наш кров и стены в пепел обратил.
   - Все это хорошо, дорогой мой фон, - как можно проникновенно говорю я, стараясь не обращать внимание на бунтующее тело, на расплывающееся лицо, как будто фитилек на темени наконец-то дождался поджога, весело и чадливо вспыхнул, оплавляя стеарин разума, - Это просто замечательно, мой фон, но все это ваша выдумка... Ваша дерьмовая интуиция, мерило истинности болезненного воображения. Еще поспорим, кто более нормален! Еще померимся интеллектом!
   Впадинка вокруг фитиля переполняется и горячие стеариновые реки стекают по лбу и щекам, сдвигают глаза и нос, и если без них еще как-то можно кричать, то рот слишком важен для меня. Я просовываю пальцы сквозь наплывы тягучей кожи и остатков волос, мычу, вою, неумело и наспех выправляя губы и язык, впопыхах сбивая со своих мест зубы, которые больно впиваются в горло.
   Строго придерживаюсь ритуала. Где еще искать укрытие от грядущей катастрофы? Только так. И только там, где все контролируемо, выхолощено, вылущено из смысла, из боли, из свободы. Церемония умывания, церемония застилания постели, кофейная церемония. Отовсюду угрожает зараза, разложение, смерть и кто первый кинет камень в канатоходца за то, что он убог в своих движениях, ограничен веревкой под ступнями и еще вынужден тащить на себе тяжелую длинную палку? И дело тут не в вере или неверии, не в бредовой осуществленности псевдомагического "антимира", а в том, что от него нельзя убежать, нельзя спрятаться в глубокую нору, потому что ты уже сидишь в норе, отгородившись от света.
   У тебя в боку прорастает ключик - хитрая пружинка наматывает крепкие нити, стягивает фантош в кричащий комок, а затем медленно выпускает из своих стальных зубов. Впрочем, выпускает ли? Пережевывает, обсасывает, словно пережаренный орех.
   Ванна занавешана несколькими слоями зановесок, которые нужно расположить так, чтобы семь складок приходилось на каждую сторону, причем не заглаживать их, а пускать с обманчивой простотой, удостоверившись, что глупые рыбки попадают во впадины, а не торчат на выпуклостях выпотрошенными камбалами. Труднее считать движения зубной щеткой и отслеживать время по хронометру. Сто движений на каждую сторону под убийственное щелканье проклятой стрелки. Иногда не получается. Сегодня не получилось, сбой, малая катастрофа, от которой в животе разливается холодное болото противной жижи, руки начинает трясти и еле успеваешь сделать шаг к хищно ухмыляющемуся унитазу. Или это глаз? Потусторонний фарфоровый глаз с громадной голубой сетчаткой и уходящим в бездну зрачком? Грозящее наказание отбрасывает к раковине и там все устанавливается. Что-то милосердно удерживает канат, не давая ему сильно раскачиваться... Раз, два, три, ... девяносто восемь, девяносто девять, сто. Мир спасен!
   Кровать смиренна. Лишь скользкая простыня сопротивляется движениям рук, норовит собраться в комок, нахмуриться... Бедная, одинокая простыня. От нее нужно избавиться. Она слишком задириста, ей не достает тепла одного тела и она грезит о раскаленных ночных безумиях, кошмарах. Я предал, обманул ее ожидания и она мелко мстит. Но чем точнее движения, чем правильнее вещи подгоняются друг под друга, собираются, защелкиваются, тем больше мир перестает быть миром. Вещи обретают тайный смысл, текут и паразитируют, они не существуют больше сами по себе, нельзя допускать такой роскоши. Если канат сам по себе, объективность, холодный моток жестких и колючих волокон, то никому не перебраться через пропасть, заполненную круглыми, моргающими головами с раззявленными ртами. Если мир сам по себе, то все в нем лишь случайность, необязательное присутствие миллиона лишних вещей. И уж точно безумцы те, кто готов в нем существовать.
   Каждая мелочь - страстный хищник, живое и коварное существо. Оно не прощает внимательного взгляда, напрягается и готово вцепиться в глаза. Здесь мудрость, имеющий смелость сочтет ее - вещи сами по себе не существуют, у них есть только смысл и смысл всецело враждебный, злопыхательский. Стоит вовлечься в сложную пляску заклятья и ты обречен на вечное ее повторение, на бесконечное падение в бездну любой безделушки, которая с голодной радостью впитает твои пальцы, сжимающие кружку, растворит, пропустит через крохотные фарфоровые поры на шабаш магических смыслов.
   - Оказывайте сопротивление, - советует некстати фон Гебзаттель и приходится ему подать кружку, - оказывайте сопротивление, докажите свою реальность.
   - Он не может быть реальным, - возражает марсианская ящерицы, удивительно крупного размера и редкой кирпичной окраски с возрастными проплешинами зелени. - Мы заключили договор. У нас контракт. Мы долбим решетки, а он выживает. Ха-ха-ха! Такого и в бейсболе нет.
   - Реально то, что оказывает сопротивление, - вещает фон Гебзаттель.
   - Спорное утверждение, - замечает ящерица и запускает длинный раздвоенный язык в кофейник. - У-у-у, а-а-а... Замечательно, придется повисеть на потолке, но вы продолжайте.
   - Сопротивление это то, что мешает нашим движениям, препятствует осуществлению наших целей и желаний..., - начинает и спотыкается фон Гебзаттель, потому что свисающая с потолка ящерица начинает сдуваться и надуваться, как будто кто-то накачивает и выкачивает из нее воздух с глухим рокотом - бу-бу-бу.
   - Это я так смеюсь, - поясняет марсианин. - Ну что за солипсизм! Ну что за наивность! Я вот, например, никому не мешаю. Я даже не знаю, что такое "цель" и "желания"! Значит я не существую? Какая глупость, какая глупость! Чему вы учите подопытного? Так и до психушки недалеко...
   - Достижение цели, - фон Гебзаттель строго смотрит на марсианина и повышает голос, - достижение цели путем преодоления сопротивления... хм, да, именно путем преодоления сопротивления или... или неспособность его преодолеть и означают опыт переживания действительности; соответственно, любое переживание действительности укоренено в жизненной практике...
   - Ну вы горазды, коллега, - ящерица изумленно крутит головой. - Такое повторять с умным видом? Практика, переживание... Да из-за чего здесь переживать? Из-за моей реальности? Извините, но Марсианское Сообщество Разумных Ящериц громко протестует! Объект нашего эксперимента полностью нас устраивал и устраивает, и не нужно сюда влезать с вашей практикой. Вы еще психоанализ вспомните! Эдипов комплекс. Только учтите, что мы - яйцекладущие.
   Фон Гебзаттель выведен из себя. Он холодно допивает кофе и швыряет пустую кружку в ящерицу.
   - Но сама реальность на практике есть для нас всегда истолкование значения вещей, событий и ситуаций. Понять реальность - это понять значение.
   - Прекрасно! - кричит марсианин, перехватывая кружку и вылизывая ее языком. - Я хочу понять свое значение! Я хочу понять свою реальность! Продегустируйте меня! Что если я съедобен? Я реальность без всякого значения. Я дан вам в ощущениях, так ощущайте меня, ощущайте!
   Становится шумно и неуютно, я прохожу мимо большой клетки, где сидит лохматый пес перед пустой миской, толкаю дверь и выхожу на задний двор, где не слышно шума моря, где вокруг за обвисшим забором стоят такие же дома, а небо скрывается за густым переплетением проводов и веток. Оно засвечено до черноты - плохо отмокшая поверхность древней фотобумаги сочиться чем-то кисло-желтым, едким и пахучим, и я благоразумно остаюсь на веранде. В массивной треугольной ванне с кипящей водой покоится Тони (как есть в рубашке, которую пузырьки то поднимают вверх, то прилипают к коже), предусмотрительно при этом выставив крылья наружу, так что по оперению правого стекает небесная бурда, оставляя неряшливые потоки.
   Тони читает. Громадная книга слегка кренится, угрожая упасть в воду, но дева продолжает удерживать ее двумя пальчиками. Другая рука в воде поглаживает ногу.
   Я ежусь. Что-то не так. Что-то всегда не так. Можно сколько угодно убеждать себя, что небо все-таки синее, что вода, в которой лежит Тони, - не кипяток, что марсианских ящериц делают в Голливуде, и что какие-то прощелыги установили в комнате аппарат, просвечивающий голову и мысли нейтринными пучками, но за всем этим нагромождением в общем-то второстепенных деталей таится, скрывается, зреет нечто настолько постоянное, основное, неизменное, что уговариваешь себя смириться, принимать все как есть...
   - Это и называется трусость, - вскользь замечает Тони, не отрываясь от книги.
   Присаживаюсь на край ванны и рассматриваю ее застывшее лицо, натянувшее маску презрительности. Смотрю в воду и наблюдаю как тяжелая белая ткань все плотнее облегает тело, прорисовывая невидимой кистью груди, живот, темный островок и бедра. Тони морщится от моих мыслей. Она терпеть не может слюнявой сентиментальности, всех этих грудей и островков. С покойной госпожой Р. у нее много сходства.
   - И не вздумай спрашивать, - предупреждает дева. - Тебе же хуже.
   - Куда уж хуже, - жалуюсь. - Куда уж хуже.
   - Ты утверждаешь, что тебе одиноко? - левая бровь вздымается. - Из тебя все-таки сделали аппарат по перегону мировых скорбей в черную желчь?
   - При чем тут это?
   - А ты не догадался?
   - О чем?
   Тони все-таки роняет книгу, она падает в воду и как-то странно вся сразу же идет под воду, словно сделана не из бумаги, а из металла.
   - Бедный, мой бедный, - говорит дева, но по выражению ее лица понятно, что никакой я не бедный, а очередная отпадшая душа, обитатель Лимба, или еще чего похуже. - Иди ко мне скорее...
   Она стягивает меня в воду и впивается в рот даже не поцелуем. Это какое-то жадно-ищущее движение, неприятное скольжение между зубов чего-то крепкого, обвивающего мой язык и втягивающего его между чужих зубов. Впиваются острые иглы и я начинаю инстинктивно отталкиваться, но меня крепко держат, обволакивают, зажимают глаза... Я откашливаюсь и отплевываюсь кровавой слюной. Все лицо ледяной Тони усеяно мелкими красными точками. Она зачерпывает воду и смывает их.
   - Твой мир изменился, - говорит дева. - Изменился необратимо, изменился в той мере, в какой изменившиеся знания о действительности управляют этим миром, пронизывают его. И они так просто не отдадут его, при любом стремлении что-то изменить они будут угрожать катастрофой. Катастрофой бытия как такового, ведь оно и есть ты, то, с чем ты себя все еще отождествляешь. Попытки к бегству будут пресекаться самым жестоким образом и осуществлять казни будешь именно ты и только ты. Это мое маленькое откровение... А теперь уходи. Ты противен...
   - А как же ты? Что с тобой?
   - Силенок не хватит, - презрительно бросает Тони.
   Ванна пустеет и вода медленным, тягучим потоком заливает оставшуюся форму - хрусталь ангельского тела.
   Я устраиваюсь на верхней ступеньке лестницы. Беспокойный моторчик продолжает гудеть, но во рту все болит, ангельский яд проникает внутрь и я чувствую истечения нежного тепла, окутанного, ощетинившегося болью. Нужно переждать, не обращать внимание на черную бахрому готовящихся распуститься цветом. Тони жестка, но не жестока. Иногда мне кажется, что кроме нее ничего и нет во мне самом. Какое дело до окружающего города, всех этих улиц и домов, придавливающих так называемую правильную жизнь к самой земле, которой и порождается эманация: "Питайтесь и размножайтесь! Размножайтесь и питайтесь!".
   Как она сказала? Производство черной желчи?
   - Ага, - подтверждает сосед. - Может быть так она и сказала, но я вам не гарантирую. Гарантирую только то, что жить настоящим - препаршивое дело.
   - Вы способны об этом судить? - мне плевать на настоящее и прочие паршивые дела, но успокоение как-то смягчает душу.
   - А вот вы знаете каково это? Жить здесь и сейчас? О! Окаменевшая восковая табличка с удовольствием расскажет об этом! Уж я то знаю всю подлость подлога. Иногда стоит отравиться газом... Нет, вовсе не то, что подумали. Случайно. Пустая случайность, за которой уже ничего нет. Тебя даже не несет течением, потому что никакого течения нет. Нет изменений, нет... Проще сказать - нет. Какая подлость! Или счастье? Жена говорит, я стал глубже чувствовать... Это на бумажке у меня написано, - Окаменевшая восковая табличка потрясла потертым листом. - Я не могу ничего утверждать... Начало фразы меркнет к концу. Как скоростной поезд. Оказывается здесь ничего нет. Понимаете? Нет настоящего, все - прошлое. Можно жить в настоящем, но не во времени. Знаете, что еще мне тут написали? Вот...
   Я взял его памятку, но ничего не мог разобрать в каракулях - что-то летящее, стремящееся успеть ценой сглаживания любых изгибов. Кардиограмма клинической смерти. Или просто смерти. Слепок новой души собеседника? Ускользающая тайна присутствия на гребне несущейся волны... Оказывается и там нет выхода к покою, к забытью, а есть такое вот нарастающее напряжение, не в голове, не в мыслях, а на уровне нервных клеток, которое порождает легкое беспокойство от неосознаваемой забывчивости, беспомощность и растерянность. У него даже повадка куриная - в повороте головы, во взгляде.
   - Не переживайте, - ободрил он меня. - Когда забываешь - становишься счастливее. Я смутно себе представляю. Может здесь вообще единственный вопрос? Хотя, почему я так решил? Если и решил бы, то уже забыл... Я понимаю ощущение. Проживание, мне говорят, а я забываю. Только мгновение общего времени, а потом - бездна. Но что-то все равно хранится. Откладывается в кончиках пальцев. Вдруг я говорю вечность? Не стесняйтесь, уходите... У меня - вечность, я буду сидеть и болтать.
   - Мне интересно, - признаюсь я. - Вы лучше марсианских ящериц. А вы их видите?
   - Что вижу?
   - Особенное, непривычное, страшное...
   Окаменевшая восковая табличка смотрит на меня, отбирает памятку и прячет в карман.
   - Ничего такого нет, - отрезает он. - Горит огонь, близится зима. Что здесь необычного? Все по-новому. Даже лица знакомых всегда по-новому... Но они должны привыкнуть! Ха-ха-ха... Наверное им смешно каждый раз знакомиться со мной.
   Человек внезапно хмурится.
   - А если кругом обман? Вы видите обман? Если нет мозгов, то так легко обмануть... Я ни в чем не уверен. Я даже не помню - женат ли... А ведь до того случая у меня была красивая подружка. Что с ней? Сейчас я этого не знаю... А еще я могу исчезать! Верите? Должна быть справедливость в мире. Равновесие. Если все исчезает для меня, то и я...
   - Поговори со мной, - предложил я Сандре, сидящей в плетеном кресле под оранжевым деревом. Листья медленно облетали и усеивали черноту ее платья. - Давай поговорим...
   - Меня больше нет, - не поворачиваясь ответила она и смахнула листья. - Какой смысл беседовать с пустотой?
   - У меня больше ничего и нет, - жалуюсь. Хочется встать, подойти, потрогать темную фигуру, в которой нет ничего от Сандры, кроме собственной уверенности в том, что это все-таки она. Безумие сна... - Сложная ситуация.
   Сандра смеется, затем кивает головой.
   - Обычный аргумент, мой друг, банальный аргумент. Согласись. У тебя вообще нет ситуации. Все, к чему ты стремишься, тут же обращается в прах.
   - И в чем должно быть правильное решение? Отправиться вслед за тобой?
   - Ты что-то путаешь, милый. Ты всегда был большим путаником... Нет никакой меня. Нет нас. Нет тебя и меня. Есть только ты. Запомни - только ты. Все остальное - морок. Вы бегаете как белки в колесе в чреде частностей, бессмысленности. Но вот колесо остановили и что тогда?
   - Смерть?
   - Граница. Для кого-то за ней есть только смерть, для кого-то - только там и начинается подлинная жизнь. Нужно все разрушить, чтобы узнать... Печально, но иначе нельзя.
   - Мне нужно правильное решение...
   Сандра вновь смеется и слегка поворачивает голову в мою сторону.
   - Там нет правильных решений, милый! Там начинается трагедия и все остальное. Неужели ты не понимаешь таких простых вещей? Ты не можешь всю жизнь сидеть в странном месте. Нужно двигаться. И тебе придется двигаться. Но мы тебе не помощники и не советчики. Ведь это далеко. Дальше, чем твоя обратная сторона луны... Намного дальше.
   Подул ветер, взметнул пыль, уперся в узкое пространство сада и со скрипом, усилием, воем принялся раздвигать окостеневший морок, уносить вдаль дома и деревья вместе с одинокой фигуркой. Голос исчез, оставив лишь озноб. Небо просело мрачной, старой крышей, вот-вот готовой обрушиться на головы трухлявыми обломками с мириадами светляков. Ветер продолжал выдувать бесконечность, освобождая место от любых деталей, от мельчайших зацепок, от всего, на что может опереться взгляд. Кто здесь говорил о сопротивлении?! Чуждые силы господствовали, раскручивались дикой спиралью от скрюченного тела, перемешивали измерения и выпячивали бездну. Где-то была земля, руки ощущали холод досок, но почему-то была пустота. Воздух все еще там, но самих вещей нет.
   - Не верьте ей, - усмехается госпожа Р. - Не верьте мертвым, а еще больше не верьте живым... Сигаретки не найдется?
   Сигаретки не находится и она извлекает ее из мрачного неба. Жду молнии, но это простая зажигалка.
   - Там многого лишаешься, - доверительно говорит она. Светлые волосы убраны под платок, на глазах - непроницаемые очки и лишь бледная кожа светиться в темноте. - Но такова жизнь. И смерть, конечно же.
   Я забираюсь в кресло с ногами, она же вытягивает ноги, скидывает туфли под дождь и шевелит пальцами. Лакированные тушки с длинными и узкими клювами лежат в коричневой луже и в покатых боках отражается фиолетовая мешанина тайфуна - изорванные многослойные облака, подсвеченные заплутавшими в плотных лабиринтах солнечными лучами. Жуткое великолепие хаоса и невозможной математики дробных производных. И еще более жуткое ожидание вспышки молнии, которая может рассеять сумрак, осветить иллюзию жизни - курящую и посмеивающуюся нежить во всем ее откровении смерти.
   - Хотите меня спросить? - она стряхивает пепел. - Хорошая обстановка для интимных вопросов... Я даже догадываюсь, какой будет первый вопрос.
   - Что вы такое? - и госпожа Р. смеется над непонятной шуткой и хлопает в ладоши. Огонек сигареты прочерчивает медленно гаснущие круги.
   - Угадала, угадала! Но если это нечестно? Впрочем... Я ведь все равно выиграла? Я выиграла? - спрашивала она пустоту. Ветер, продувающий частую решетку дождя, набирался влаги и холода, обволакивал тело ознобом и хотелось еще плотнее сжаться, втиснуться в оставшиеся островки тепла, отогнать липкие, прозрачные, водянистые лапы.
   - У нас союз, - сочла нужным пояснить она. - Дружеский союз, хотя иногда приходится... слегка спорит, - госпожа Р. зажала сигарету в зубах, подтянула юбку, обнажая край чулок, и стянула их по очереди. Ноги засветились нереальной белизной.
   Она аккуратно расправила скомканные тряпочки и повесила их на перила.
   - Но... можно ли это называть таким словом - союз? Есть в нем что-то от шизофрении, вы не находите?
   Качаю головой и еще больше сжимаюсь, скукоживаюсь. Снятые чулки обвивают почерневшее дерево перил и поначалу развеваются траурными флагами, но капли дождя быстро расплываются по ним крупными пятнами, нейлон намокает и угрюмо обвисает.
   - Здесь не жарко. Я люблю дождь, особенно осенний дождь... В нем столько смыслов и настроений, вы не находите? Бессмысленная с точки зрения так называемой мудрости природы трата воды и ветра... Как будто это рассчитано не на гниение, а на созерцание... Грусть и воспоминания. Воспоминания и грусть.
   Госпожа Р. бросает окурок, как-то неловко двигается, слегка упираясь голыми пятками в пол, наклоняется и рядом с мокрыми чулками повисают очередная тряпочка - черные трусики.
   - Но, наверное, это только мои ассоциации? Смешное слово - ассоциации. Что-то рыхлое, неупорядоченное, искрящее. А еще говорят, что люди сходят с ума от их разрыва... Ложные представления, суждения, внутренние противоречия, галлюцинации... Мы с вами слишком мало общались и я жалею об этом. Было бы интересно поболтать в другой обстановке, при другой погоде... Дождь интимен и ностальгичен, быть страстным ему не пристало, но ведь у нас не страсть? Ты не находишь?
   Она замолкает, но она права. Тысячу раз права. Странное и никогда не испытанное ощущение синхронного, совместного движения души, чувств, пугающее озарение единства, найденной, а точнее - обретенной истины, потому что во тьме нельзя искать, там можно только терять. В обычной жизни, если она существует, такое сразу же забывается, прячется в паутине подвалов и чердаков одиночества, потому что это слабость, самая отвратительная слабость, предательство личности - личины, отказ от масок и игры. Замыкание двух душ с привкусом раскаяния.
   Такого не выдерживает никто. Нельзя жить в плотной сети тайных значений, символов, смыслов, знамений. Невозможно всегда быть в мысли, а если точнее и вернее - в безумии, в безоглядной идиотии невинного соития с миром. Здесь нельзя, невозможно допускать ни капли теплых чувств, обычных человеческих желаний и теплоты.