Савеличев Михаил. Меланхолия

   - Я читал об этом.
   - Вот видите. Что есть мотив, что есть причина, и что есть следствие?
   - Я просто гость. Кот, гуляющий сам по себе. Мои тараканы в голове не имеют никакого отношения к вашим вселенским заговорам.
   Рот у Парвулеску обвис. Неприятно распустился, как будто из старой оборки на ночнушке вытащили шнурок. Толстые стекла очков приблизили глаза, превращая их в грустные подобия взгляда напуганной черепахи. Он смахнул стелящийся дым со стола, обнажая металлическую поверхность, усеянную небольшими отверстиями, дотянулся до меня и рванул к себе:
   - А теперь объясни, почему ты это сказал?!
   - Я ничего не говорил!
   - А кошка?! А гость?! - Парвулеску втискивал меня в стол, вмазывал щекой в отверстия, чьи заостренные края мучительной теркой вгрызались в щеку и висок. Внезапно он отпустил меня, откинулся на стуле и закрыл глаза.
   Кожу саднило и чувствовалось, как из крохотных ранок выступает нечто густое и горячее, собирается в крупные капли и стекает за ворот рубашки.
   - Жаль, что мой адвокат убит, - сказал я.
   - Думаете, что здесь это помогло бы? - спросил устало Парвулеско. - Дело не в адвокате... Когда я услышал о вас, то ничего особенного не заподозрил. Даже, можно сказать, не предпринял. Мало ли проходимцев в нашей обители. Все мы - взрослые девочки и мальчики, должны сами отвечать за свои поступки. Кто-то что-то толковал, кто-то что-то прошептал о вас и Сандре, о вас и госпоже Р. Мало ли кто как развлекается в сумасшедшем доме. Я был уверен, что это случайность. Вы чужак, гость... Но ведь каждый гость может оказаться тем, чем он даже не кажется. Я забыл. В этом моя вина, что я забыл... Забыл, что надо быть готовым всегда. Готовность увидеть во всяком пришедшем иную сущность. Тем, что вы являетесь лишь потенциально. Я ждал врага, ждал друга... Но явилось и то, и другое, и третье. Все в одном лице.
   - Я один, - пришлось возразить, - мне это хорошо объяснили. Один человек - посол, два человека - уже вторжение.
   - Нисудх, - сказал Парвулеско. - Все - нисудх. Почему это не сделали так, как когда-то говорил я? Давайте отложим лет на пятьдесят, или, еще лучше, лет на сто. Выберем в высшей степени нейтральную территорию. Например - Плутон. Чем вам не нравится Плутон? И назначим встречу там. Холодное, темное местечко. Нет. Нет! Нет!!!
   Парвулеско содрал с себя очки и запустил в зеркальную стену.
   - Все были возбуждены. Взбудоражены, распалены, возбуждены, испуганы, как девственница в брачную ночь. Хотелось чего-то этакого! И немедленно. Вот вам, - сунул он мне под нос дулю, - вот вам, получите. Слонов. Каждому по слону.
   Это было ужасно. Он что-то говорил, бормотал, кричал. Что-то весьма очевидное и прозрачное, понятное в той точке, на которую я никак не мог встать. Она ускользала от меня, сдвигалась, пряталась в куче неважных вещей, в переменном токе неважных ощущений. Тело и разум разъяли и повесили на двух близких, но совсем разных крючках. Можно было смотреть во все стороны, но везде я встречался только с собой.
   Оставалось лишь молчать и наблюдать, как бессмысленное истязание пожирает самого себя и приходит к своему логическому завершению - тишине и опустошению.
   Он тяжело поднялся и, прихрамывая, подошел к заднему зеркалу, что-то там сделал неуловимое, поставил на стол два стакана с водой, невыносимо ледяной водой, тяжелой, плотной, маслянистой, готовой замерзнуть от любого неосторожного движения. Ломило зубы, но это искупалось блаженством льдистой звонкости, пробивающей тело морозным электричеством от затылка до пяток.
   - Моя профессия учит, что при приближении к истине человек раздваивается, - объяснил Парвулеско. - Однажды человек в своих поисках заходит слишком далеко и встречает самого себя... Черный силуэт своего настоящего. Мало кто выдерживает такого свидания. И тогда добропорядочный гражданин бежит от истины, и ему почему-то кажется, что казематы правосудия лучшее для этого место. Жена втыкает мужу в глаз вилку, подросток расстреливает свою школу, лучший и перспективный сотрудник перерезает горло шефу. Банальные последствия метафизических событий... Но чтобы человек множился как в калейдоскопе, отбрасывал изображения, неотличимые от нормальных людей...
   Я выплеснул остатки воды на распухшие запястья.
   - Со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
   Парвулеско разомкнул наручники и сунул их в карман.
   - Да. Наверное. Именно те самые слова и были мне сказаны. Но что если у нас больше ничего и нет, кроме этого устава? Если только он и делает нас теми, кем мы являемся? Тогда что? Что мне делать?
   Я встал и сказал:
   - У вас сложная задача, шериф. Я не знаю как ее решить.
   - Идите, - махнул Парвулеско.
   Перед зеркалом я остановился и оглянулся. Парвулеско растирал щеки ладонями. Кажется, он здорово хотел спать.
 
    29 октября
    День Всех Святых
 
   В норме жизнь очищает самое себя через подчинение силам будущего, через готовность ответить тем задачам, которые будущее предъявляет ей. Стоит человеку остановить свое движение к самоосуществлению и тем самым выказать отсутствие этой готовности, как в нем возникает неопределенное ощущение вины...
   Умные слова связаны в умные фразы. Нагромождение звуков и смыслов, вполне понятных с высоты птичьего полета, но распадающихся вблизи на несвязанный хаос крошечных точек, разделенных громадными промежутками пустоты. Что такое будущее и как его "исключить"? Где оно? Сквозь что просвечивает, в каком тексте можно увидеть его физиономию? Говорят, что давным-давно некий царь был проклят на превращение в золото всего того, чего он коснется... может быть так и с этим будущем? Оно проклято на превращение в прошлое всего того, что касается его мантии?
   Отравление. Вот как лучше это назвать. Отравление черной желчью. Страшной субстанцией, которая заключает в скобки важное и мелкое, красивое и безобразное, светлое и темное... Как будто весь мир припорошило пеплом вселенского пожара, исчезли краски и чувства, слезла блестящая позолота с забавных финтифлюшек, осыпалась листва и мир стал самим по себе. Только мир. Только я. И оказалось, что нам нечего делить. Ушли обиды, выцвела горечь потерь. Любое слово здесь вычищается до блеклости самости, избавляется от очаровательной лжи и жестокой иллюзии только для того, чтобы затеряться в мириадах других таких же вещей.
   Хочется закрыть глаза, накрыться одеялом и ускользнуть еще раз в ту безумную страну, безнадежную, бессмысленную, запутанную, но притягательную своей выдуманностью. Какая-то складка образовалась вокруг, обволокла, закрыла, ампутировала все желания, потому что желания - это лишь спор других "Я", равнодействующая миллионов чужих воль, наведенная иллюзия собственного существования. А потому сна тоже нет. Есть темнота, есть духота, есть одиночество, но не то одиночество, выбивающее скупую слезу у сердечных домохозяек. Ни одна война не сравнится с таким одиночеством, со звенящей пустотой самопогасших возможностей, с резонирующим нулем, где даже богине смерти не найдется скромного местечка. Уже ничего не встанет между нами - тем, чего нет, и тем, чего нет... Кто лжет о горизонте? Об интенциях? О времени? О самоем самом? Это лишь причудливая волна на поверхности бездонных вод.
   Кто готов назвать самоубийство выходом из пустыни? Тайна заключается в том, что там не выход, а - выздоровление. Отсюда, из-за барханов пепла все подобное выглядит лишь отвратительным и дешевым спектаклем, глупой мелодрамой тела и пули, что не стоит и движения мизинца в вечном походе к сердцу ада. Только ренегаты бросаются к миражам чудесных оазисов, натыкаясь на расслабленное движение курка или петли, срываясь с высот в глубокие и медленные водоемы ни в чем не повинных улиц. Они не нашли ответа на вечную загадку, сдались, сломались, выдохлись в великом походе глиняных ратей сквозь дезинфекцию черного солнца. Жалкие клиенты психиатрических клиник! Проклятые самоубийцы! Депрессирующие потаскухи, подсевшие на дозы синтетической радости! Вы, все вы даже пальцем не касались истинного сердца МЕЛАНХОЛИИ!
   Вот первый шаг к манящим безднам, в которых вьется туман и просвечивают загадочные звезды гниющей вселенной. Мрачный порог, где действительность как будто уходит, испаряется из внутреннего и внешнего мира, вытекает по капле, обнажая черную подложку засвеченной фотобумаги. То, что обычно наполняло яркими, разнообразными красками жизнь, выцветает под жестким ультрафиолетом безвоздушного пространства, чернеет, обостряется, изгоняет слащавый туман и недоговоренность, приобретает остроту лезвия бритвы, вскрывая уверенным движением живую глубину настоящего существования. Лопается гнойник иллюзий, расходится синюшная кожа фальшивой куклы, открывая всю бессмысленность и мелочность так называемой жизни. Прекрасная поверхность скрывает пустоту.
   Еще шаг, безудержный рывок, освобождение в апатию, безмерность. Оболочка раздувается, милое лицо растягивается в жуткую и неразборчивую маску, заполняя открывшийся объем еще сохранившейся шелухой самосознания. Надоедливые уколы пытаются реанимировать отживший манекен, разбудить и оживить, вытащить в поддельный поток времени, подменив бездну скукой. Сколь же часто иная жизнь признается патологией, отклонением от нормы! Сколь же часто ежесекундное старение и суета считаются нашим воспаленным мозгом чем-то действительно стоящим вниманием, нежели сосредоточенная мрачность внутреннего созерцания! Только вчитайтесь в слова обвинительного акта, где утверждается нечеткость и безразмерность времени, его безначальность и бесконечность. Пустота воспринимается как мгла, в которой человек тонет, теряет ориентацию и перестает различать себя и окружение! Вот прозрение, которое становится упреком. Так можно упрекать дельфина в предательстве суши, в отказе от рук и ног во имя плавников и гладкой кожи.
   Мгновение тянется вечно и ничего не может измениться. Будущего больше нет, и это великая победа над становлением, над историей, над всеми наростами, которые обтянули днище легкой лодки неподъемной массой ненужных чувств и знаний. Долой их! Долой лодку, потому что здесь нужно плыть самому, не подчиняясь прихоти управляемых ветров и течений. Здесь открывается мир настолько необычный и непохожий на все остальное, что возвращение становится не только нежеланным, но и невозможным. Мир действительности померк окончательно.
   В кропотливом спуске в несостояние есть особая точка, которую очень важно не пропустить. Она - надгробный камень личности. Внезапно среди пепельных песков проявляются, прорастают кости земли, черные лезвия отточенных ветрами миражей, вопящих в низкое небо о боли на древнем и забытом языке. Теперь даже сумрак кажется нестерпимым светом. Он жжет глаза, покрывает лицо лихорадочными поцелуями смерти, приглашая быстрее ступить из остатков блеска дня на теневую сторону жизни. Отсюда еще есть путь назад, достаточно повернуться спиной к нагромождению скал, набрать побольше воздуха и попытаться на этом вздохе выплыть из пучин безнадежности. Кому-то дыхания не хватает, но здесь нет вины обезлюдевшего мира. Кто-то восстает к новой жизни, чувствуя легкий привкус сожаления неразгаданной загадки. Кто-то вздрагивает по ночам, разглядывая марширующие по стенам тени. Все не то. Там, только там начинается путь к мрачной тайне мироздания, имя которой - меланхолия.
   Ты слышишь его стоны. Ты ощущаешь пятками его вой. Он пережил их всех - оскопленный Хронос, закованный в цепи в самых мрачных пещерах Тартара. Могучий бог, еще помнящий и ненавидящий золотой век олимпийских богов. Здесь начинается его царство, царство всего смертного, всего преходящего, царство печали и размышлений о минувшем счастье. Граница пройдена и какой-то намек, отзвук облегчения возникает в душе, чувствующей приближение источника горькой мудрости. Где-то здесь начинается великое воссоединение. Словно две волны набирают силу, мощь и схлестываются в освободившейся пустоте личности. В раскинувшемся внутреннем море внезапно познается страшная загадка собственного "Я", которое столь же реально, как волна на поверхности вод. Только воссоединение ветра и океана порождают шторм, и разве может волна мечтать о штиле? А разве не смешны ее претензии на наследование двух великих сил?!
   Можно сколько угодно долго бродить по бьющемуся сердцу зловещего Сатурна, ежась от ласк черного солнца, и с каждым шагом переживать очищение жестокой шершавой рукой до полного истончения и исчезновения. Свинцовый свет слишком медленно наносит загар на странника, но постепенно бремя старости и немощи пригибает плечи смелого путника, а он еще не нашел, не откопал из песка то, ради чего и затеяно роковое путешествие. Именно здесь и прячется мифический философский камень, способный щедро наделять высшим знанием, приносить вечную молодость. Имя ему - Черный Камень, или Меланхолия.
   Да полноте! Существует ли он?! Может ли он быть на этом кладбище, где каждый шаг выворачивает из-под песка чьи-то черепа и кости? Сколько полегло здесь таких смелых и отчаянных? И удастся ли еще вернуться? Вырваться из ловушки на крыльях удачи? Но это лишь крик ничто, потерянная душа вопит о том, чего никогда не существовало под Луной. Иллюзии ампутированной личности...
   Нельзя найти того, что не спрятано. Кашель пожирает легкие, выковыривает их из груди кровавыми кусочками, превращая слабое тело в ироничную клепсидру - ну-ка, посмотрим, на сколько хватит упорства волны ловить ветер и бежать по смятой основе океана. Искать - это настолько лично, это значит выделиться, вывернуться из единения всех вещей и звуков, это значит искать и не находить только одно - самого себя, а все остальное - лишь повод. Волна вновь раздувается от собственной значимости только затем, чтобы ей был преподнесен последний урок, чтобы она разбилась на миллион частей о мертвые скалы, распалась, рассыпалась в тупом изумлении от внезапного конца.
   И лишь когда полностью исчезаешь, когда твои кости ссыпаются в общую могилу просветленных, лишь тогда и ни мгновением раньше приходит понимание... Его можно увидеть, к нему можно притронуться, шепча человеческие банальности, к нему можно взывать, обезумев от страха, но Черный Камень так и будет молчаливо простирать отточенные лезвия в свинцовое небо, неисповедимыми путями управляя течениями воздушных рек, порождая бури и ураганы, усмиряя волны до легкой ряби космического покоя. Круг замкнулся. Волна получила свое оправдание, разбившись о берег. Теперь уже все неважно. Прозрение дает свободу, которой нельзя воспользоваться, она не вмещается в жесткий канон выбора, она не соответствует идеалу порхающей бабочки, она - худшее бремя преображения. Любые миры приветливо открывают свои двери, любые дороги расходятся из под ног одиночества...
   Великая ирония заключается в мудром понимании - человеку есть что терять в мире. Его присутствие всегда оправдано, но не всегда дано. Оно скрыто в нем самом, в недоступной тайне души, как неловкая крупинка, которую еще только предстоит превратить в жемчужину. Чтобы добраться до тайного источника света, притронуться к средоточию света необходимо вскрыть раковину, выпотрошить ее, очистить во имя... во имя... Чего?
   Тысячи привязанностей, тысячи лиц, миллионы слов и картин - вот что такое эта раковина. Вот чем всегда приходится жертвовать ради стремления достичь чего-то большего, понимая, ощущая кончиками пальцев, что ничего большего дано уже не будет...
   - Вам что-нибудь принести? - вежливый стюард склоняется ко мне. На нем белоснежная униформа, но он не ежится от жестких объятий холода. Привычка. Вот у меня нет такой привычки. У меня есть лишь одиночество, во имя которого я и сижу на палубе. Хотя что-то горячительное сейчас бы не помешало. Но день только начинается.
   - Кофе. Черный кофе без сахара.
   - Коньяк?
   - Не сейчас, - и стюард меня понимает. Он тоже не сторонник спиртного в такое прекрасное утро.
   - Хороший день предстоит, - говорит стюард.
   - Да, - соглашаюсь я, - день предстоит действительно хороший.
   Мы почтительно умолкаем и смотрим на медленно проплывающий мимо берег. Лес слегка расступается, открывает заснеженную равнину с утопающими в снегу домами, соединенными с синевой тонкой пуповиной дымков из труб. Снег округлыми холмами спускается по пологому берегу, нависает над черной водой подтаявшим козырьком. Река парит, набрасывая еле заметную вуаль на покой и безмолвие зимы. Кое-где сквозь снежный покров пробиваются невысокие деревца с печально опущенными ветвями. Крохотные льдинки, обточенные горячей водой до округлой прозрачности, ударяются о борт корабля. Природный метроном, подчиняющийся собственному неторопливому ритму.
   - Зимнее путешествие почему-то не пользуется популярностью, - прерывает молчание стюард. - Хотя, по мне нет ничего прекраснее, чем плыть вот так... Вы понимаете?
   Я киваю. Я прекрасно понимаю. Я сам готов выдумать незамерзающую реку, зиму, покой. Из отверстий в палубе растекается тепло, оно заполняет тело до кончиков пальцев, и уже не верится в тот первый удар морозного ветра, когда выходишь из расслабляющей духоты каюты и внутренних коридоров.
   Стюард исчезает, а через несколько мгновений каким-то волшебством рядом со мной оказывается большая металлическая кружка с винтовой крышкой и выступом соски. Опасливо касаюсь покатого зеркального бока, но он не обжигает. Греет. Покалывает подушечки пальцев деликатным теплом. Отхлебываю, смотрю и слушаю. На первой палубе прямо подо мной раздается мерный стук. Обкалывают лед с перил - длинные, прозрачные бороды сосулек, проступающие на всех металлических частях корабля. Трудная и нудная работа - вынужденная плата за зимнюю навигацию. Некоторое беспокойство для десятка пассажиров, предпочитающих столь странное времяпрепровождение, хотя, наверное, внизу никого и нет. Все мы здесь - на второй и на третьей палубах. Одинокие скитальцы зимы.
   А так - тишина и пустота. Любые звуки промерзают насквозь и разбиваются на тысячи льдинок, вплетаясь в глухой шум текущей реки. Не хочется двигаться, хочется вот так замереть, утихнуть навечно среди серпантина ночного празднества, после пьянящей любви в неразборчивой темноте - необязательной и страстной. Впрочем, и есть в этом привкус какой-то неправильности, натужной идиллии, беспокойного холодка в ладонях. Что-то, возможно, и желаешь вспомнить, пробить тонкую коросту льда, но расслабленность, теплота и податливость тела уверяет - все хорошо, все и так хорошо, и не стоит отягощаться прошлым.
   Корабль оживает. Внутри начинают хлопать двери, раздаются сонные голоса, шумит вода. Обычное начало обычного дня на Горячей реке. Стучат босые ноги и мимо со сосредоточенным видом пробегает господин в трусах. Мы привычно киваем друг другу, я демонстративно поправляю свою куртку, ежусь, спортсмен улыбается и следует дальше на корму, чтобы начать новый круг. На заиндевелой подкладке палубы расплываются влажные круги. Я прихлебываю кофе и рассматриваю приближающийся лес. Пологий откос с далеким поселением прорастает черными стволами с вкраплениями пушистых елок. Снег вокруг стволов имеет углубление и кажется что деревья только сейчас вырвались из подземного плена, прорвали мембрану мерзлой земли, протянули холодные руки к низкому багровому солнцу.
   Река вновь сужается, берега обрастают ледяной бахромой, которая протягивается над водой и пытается дотронуться до бортов корабля. На ее концах прозрачные пальчики совсем истончаются и легко ломаются медленно плывущей тушей судна. Раздается не скрежет, а перезвон, такой же прозрачный перезвон странных колокольчиков, теперь уже еле слышный за суматохой проснувшихся пассажиров. Я встаю с насиженного кресла и подхожу к перилам, счищаю снег и опираюсь локтями, удерживая теплую чашку над водой. Даже здесь чувствуется почти нереальная смесь тепла и холода, безумного соседства зимы и незамерзающей реки.
   Лес густеет, становится ближе, появляются беспорядочно поваленные стволы, некоторые из которых угрожают преградить нам путь низкими заснеженными арками. Но все проверено и рассчитано. Корабль идет дальше. Черная вода слегка попахивает, но тут уж ничего не поделаешь - изобилие горячих источников, уносящих к поверхности малую толику тепла крови земли вместе с привкусом соли и железа. Кому-то не нравится, кто-то морщит нос и говорит "фи!", но ко всему быстро привыкаешь, тем более что сам корабль пропитан искусственными ароматами цветущей клумбы. Но их власть начинается за стеклянными дверями, и они даже не решаются особо проникать за них, оставляя мороз и запах реки в нашем распоряжении.
   - Ты встаешь очень рано, - говорит она и кладет руку мне на плечо. Почему-то это не раздражает - естественное касание двух тяготеющих тел. И нет упрека, только легкое удивление. Или гордость? Но... Гордость? Не многое ли приходится мнить о себе?
   Я не оборачиваюсь, лишь прижимаюсь холодной щекой к теплым пальцам:
   - Ты сошла с ума. Замерзнешь.
   Она обхватывает меня за пояс и крепко прижимается. Льнет и мурлычет:
   - Точно. Я даже трусики не надела... - многозначительная пауза соблазна.
   - Простудишься, - говорю я. Проклятая девчонка. Кошка. Маленькая, пушистая кошечка. Впрочем, что я от нее хочу? - Марш в постельку греться.
   - Там хо-о-о-о-лодно, - блеет она одиноким барашком, - там го-о-о-о-лодно, там во-о-о-о-лки живут...
   Я завожу руку назад и хлопаю ее по попке. Надо же, действительно, один халатик. Чокнутая. Но мне ничего не хочется. Даже этого тела. Игры начинаются позже. Гораздо позже. Сейчас просто покой. Суровый покой прозрения, где все эти кошечки и барашки - лишь приятная бутафория, вероятностный феномен горизонта. Дьявольски милый и, можно сказать, красивый. Юный. Но не более того.
   Она это чувствует. У нее способность к эмпатии. Ей ничего не стоит уловить мою холодную волну, пропустить ее через себя, отмодулировать до высокого градуса возбуждения... Ей многое удается. Однажды мы это сделали прямо здесь - на перилах. Модулировали общую чувственную волну. Но это слишком. Слишком сладкое и замысловатое. Поэтому она ничего не делает. Накрывает своей ладонью мою ладонь, прижимая к упругой попе, отталкивается и исчезает. Аромат чистого тела остается. Намек и обещание. Ведь мы здесь вместе? Ведь мы здесь вдвоем? А если это значит нечто больше? Мы храбримся, мы не выдвигаем условий и не составляем контракт, мы ждем и надеемся.
   - Ваша подруга не только красива, но и умна, - говорит спокойный голос. Рядом остановился пожилой мсье. Он мне тоже, конечно же, знаком. Визуально, но иметь честь быть представленными нам не сподобилось. Но ведь был традиционный вечер знакомств? Нет, не помню. Имена - совсем не то, что здесь может вспомниться. - Редкое сочетание.
   - Вы думаете? - с интересом спрашиваю я. Всегда полезно взглянуть на нечто привычное с чужой точки зрения.
   - В один из вечеров мы с ней беседовали о Ницше... К моему удивлению она прекрасно разбирается в нем. Даже процитировала... Позвольте... От этой болезненной уединенности, из пустыни таких годов испытания еще далек путь до той огромной, бьющей через край уверенности, до того здоровья, которое не может обойтись даже без болезни как средства и уловляющего крючка для познания, - до той зрелой свободы духа, которая в одинаковой мере есть и самообладание, и дисциплина сердца и открывает пути ко многим и разнородным мировоззрениям, - до той внутренней просторности и избалованности чрезмерным богатством, которая включает опасность, что душа может потерять самое себя на своих собственных путях или влюбиться в них и в опьянении останется сидеть в каком-нибудь уголку, - до того избытка пластических, исцеляющих, восстанавливающих и воспроизводящих сил, который именно и есть показатель великого здоровья, - до того избытка, который дает свободному уму опасную привилегию жить риском и иметь возможность отдаваться авантюрам - привилегию истинного мастерства, признак свободного ума!
   - Надо же, - говорю я. - Как интересно.
   - Умная девочка. И необычная, - тут мсье спохватывается, отчаянно прикладывает руки к сердцу и склоняет голову. - Извините меня, ради бога, извините. Старческая привычка болтать... Поверьте, это искреннее восхищение и... и... только восхищение... Наш круиз располагает к некоторой... э-э-э... легкости нравов и упрощенности церемоний...
   Возможно он ждет, что я скажу нечто вроде "Бросьте, какие проблемы", но я молчу. Не потому что меня задело это откровенное внимание к моей умной девочке, а просто мне кажется, что поток извинений нужен гораздо больше самому пожилому мсье. Невинная жертва изящного воспитания. Я отхлебываю из кружки и говорю:
   - Здесь прекрасно готовят кофе.
   Мсье достает из кармана куртки пустую трубочку-носогрейку и прихватывает черный мундштук зубами:
   - Здесь все прекрасно. Словно мы последние люди на этой странной земле.
   Я улыбаюсь:
   - Не вы первый об этом говорите. Наш круиз...
   - Да, конечно. Это название нашего круиза. Небольшой плагиат из моего цитатника, платой за который и являются эти дни покоя и безмятежности.
   - Вы писатель?
   Мсье качает головой:
   - Нет. Конечно нет. Легкое недоразумение. Скажу вам по секрету, писателей вообще не существует.
   - А люди существуют?
   Берег стремится к кораблю по плавной белоснежной дуге, очерченной полоской песка и гальки, смешанными со снегом. Кажется, что еще немного и где-то под днищем поднимется, напряжется мель, ухватится присосками за гладкую обшивку, сталкивая утреннюю негу в тревожную суету и раздачу спасательных жилетов. Такого не хочется. И не верится. Верится во многое - в возможность подобного путешествия, в возможность необычного круиза, в покой зимы, в собственный покой - тяжелый, основательный, зеркальный, как чаша ртути, а в банальное приключение с кораблекрушением не верится. Чувствуется, что все будет нормально.