Савеличев Михаил. Меланхолия

   Сандра с удивлением продолжала на меня смотреть и я догадался о вслух произнесенной последней фразе. Или нескольких слов. Задавать вопросы легче. Она ведь не пойдет с тобой в номер, в твою крепость на ближайший остаток ночи.
   - Что-то еще?
   - Конечно. Мы так и не обсудили наши дела.
   Она покопалась в сумочке, вытащила блокнот и ручку.
   - Мы договорились вот на такую сумму. Если я не права, поправьте.
   Передо мной лег кусочек бумаги со слегка расплывающейся чернильной надписью на рыхлой поверхности. Дырочки от пружины лохматились мелкими, изломанными крылышками. Я закрыл глаза на тот самый опасный момент неконтролируемого подозрения, предвидимой потуги задрать брови и вполне сумасшедшим взглядом уставиться на собеседницу. Снова и снова я оказывался один в собственной скорлупе ясновидения. Хлипкая мыслишка металась в томительном карцере символического ужаса. Единица - это я. Намек на меня. Указание на меня. Острый и небрежный росчерк с каким-то гусиным носом. Моим носом. Пять - моя комната здесь. Указание места. Темная туча угрозы - никуда ты от нас не денешься. Ноль - приговор. Приговор исчезновения, пропажи, бегства. Ноль - отсылка к уже происходившему, обвинение, брошенное в лицо, впечатанное в бумагу неровным движением, жалкий крендель, подплывающий в трауре белизны. Ноль - презрение? Что еще можно ожидать в отношении человека (человека ли?), выпавшего из мириад связей в безвоздушное пространство и каменистую пустыню пастельной серости?
   Оставалось только рассвирепеть, изодрать несчастный клочок в пятнадцать тысяч частей и бросить в лицо придорожной потаскухе, посланнице всего отвратительного, что только и доступно вообразить страху, подозрительности, болезни, но из глубин пустого сознания поднимается, набухает и проливается целительным бальзамом спасительное ничто, связующая бездна, где тонет все, кроме светлячков-однодневок - короткой радости и надежды, обмана во спасение.
   Щелчок.
   - Мы же договорились, - спокойно говорю я, двигая губами в такт сверкающего клубка крошечных насекомых. - Это мой обычный гонорар. Насколько я понял из предварительных разговоров, дело обстоит несколько... необычно, но не выходит за рамки моей компетенции. Конечно, если все необходимые формальности вами уже соблюдены и официальные власти проинформированы.
   Сандра скомкала листок и сунула его в сумку (черная, лакированная могилка для женских тайн).
   - Я очень дорогой адвокат, - заметила она. - И если меня нанимают эксклюзивно, то будьте уверены, что я загляну в каждую помойку вместе с вами. Что касается официальных издержек, то можете не беспокоиться. Дело это хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер. Мой клиент просил твердо внушить вам эту мысль.
   - Дело хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер, - повторил я. - Прекрасная формулировка.
   Сандра промолчала. Действительно, хороший адвокат.
   - Надеюсь у нас будет спокойная ночь, - пробормотал откуда-то из-за спины старик, но алкоголь сделал свое дело. На голоса и коневодов обращать внимания не следовало. Мальчишка, кажется, только зевнул.
   - Тогда до завтра, - сказала Сандра, но даже не пошевельнулась, чтобы встать.
   - Вы за мной заедете...
   - Встреча у клиента назначена на раннее утро. Семь часов. Ранняя пташка клюет червячка.
   - Я не просплю, - пообещал я. Старик хмыкнул.
   Пауза длилась. А я чего-то не понимал. Сандра непонятно разглядывала меня не делая никаких подготовительных движений к тому, чтобы встать или дать понять, что разговор окончен, положив свою траурную сумочку на траурные колени. Забытая ручка лежала на дешевом блокноте, ноги сведены, сквозь дымчатый чулок проглядывает узкая полоска бинта на левой щиколотке. Застывший поток событий как отражение иссохшего источника внутренних слов, бесконечного монолога, которому пришел долгожданный конец. Предчувствие аварийного перекрытия плотины, когда свежий поток на глазах изумленной марионетки будет истончаться, зеленеть, процветать ряской и отрыгивать с бурого дна слизистые мочалки водорослей. Я протягиваю руку и пододвигаю девушке ее канцелярию. Приходится слегка наклониться, сделать легкое движение этим коленям, бедрам, уходящим в таинственную бездну вечно голодного маленького платья. Ее можно назвать спокойной. За мрачной неподвижностью не чувствуется старого знакомца - "черной кататонии", сладостного погружения в раскрывшиеся персонально для тебя мрачные дыры мертвых планетоидов, лживой надежды легкой бабочки увидеть за поворотом то, что все ангелы - белые.
   Сандра делает ответный поклон, более стремительный и глубокий, чтобы дотянуться до моей руки. Чувствуется теплое дыхание, осторожное касание сухих губ, легкий прикус костяшки среднего пальца и непристойная ласка влажного языка. Вижу ее затылок, освобожденный наконец-то от шелкового платка, сползшего к плечам и выпустившего к полу волнистые змейки темных волос. Где-то затерялись шпильки, удерживающие торжествующую густоту в послушном античном коконе. Лишь некоторые удачницы тонущими сводами мелькают в чистых потоках.
   Если от меня ждут слов, то я их уже не нахожу. Мне слишком хорошо известна тайна многих жутких поступков. Они совершаются только потому, что они совершаются. Внутренняя свобода, вынуждающая пренебречь свободой внешней - корректной потаскухи хорошего мнения, великолепных характеристик и положения в обществе. Легкий ночной бред в полутемной гостинице тишины и дремлющего портье. Откровенный намек на будущие тайны, которые предстоит разгадать в изрезанной ножами двух тел постели.
   Меня отпускают с прощальным поцелуем. Я подношу руку к глазам, но почти ничего не замечаю. Укус с четырьмя отметинами зубов и слабый кант слюны.
   - Вот так оно и бывает, - заявляет наглый коневод, незаметно перебравшись ко мне на диван. - Стоит женщине выбросить странный фортель и мужики уже от нее без ума. Может и стоит переспать с таким чудом, но жить с ним невозможно. Уж поверь моему опыту старого мустангера.
   - Но вышло у нее это просто замечательно, - прорезался голос у маленького паршивца.
   - Если бы не некоторые привходящие обстоятельства, то я принял бы ее за одну из наших коллег.
   - Мы не любовники, мы - коллеги! - здорово спародировал паршивец.
   - Жизнь - вообще опасная игра. Нельзя никогда гарантировать, что не выйдешь за ее рамки и не нарушишь правила, - провещал старик, игнорируя выпады паршивца. - Особенно с женщинами. Есть в них нечто мистическое. Казалось бы - ну что в этой анатомии? Однако движение, взгляд, имя, отстраненность... Волшебство, укорененное в теле! А мы еще отрицаем материализм!
   - Кто? Кто этот гнусный солипсист? Покажите мне его, я хочу увидеть этого человека!
   Уроды расшалились. Я осторожно положил руку на свое колено. Минута торжества взаимного безумия прошла и воздух окрасился торопливым и суетливым сбором. Ручка и блокнот упали в сумку. Затем сумку опять перетряхнули, выпустив на кратковременную свободу строгий набор женских штучек в футлярах, покопались в них, как-то брезгливо переворачивая пальчиками мертвые тушки ежедневного жертвоприношения красоте, что-то разыскивая в ясности очередного намека. А мне представились страшные места соседства с пустыней и одиночеством, переходная граница, усеянная сухой травой и сухими домами, выдолбленными в старом известняке, последний приют неприкаянных душ в убогой обстановке внешней нищеты, полной беспросветности, уходящей сжигающими лучами вперед - в горячую смерть, и назад - в рабство вещей и денег. Жуткое безделье отупляющего выживания, укоренения в убивающей почве, прорастания сквозь песок и глину к жесткой и мутной живительности скудного источника. Сколько душ приютила и погубила эта пустыня. Пустыня, в которой нет ничего, кроме несвободы быть человеком, быть в уме, постоянно быть в уме, в изнуряющем выверте внутренних глаз, за которым стирается, истончается любой талант.
   А ведь они где-то существуют, эти вечные поселенцы безводья. Живут скрытой жизнью молчащие гении и эксцентрики, лишь намеком выплывая в случайной символике обыденности.
   - Я пойду, - сказала Сандра. - Желаю спокойной ночи.
   На этот раз - легкое рукопожатие, только-только, невесомое касание ладоней и пальцев двух фарфоровых манекенов. Звякнул колокольчик, отчего ночной портье дежурно проснулся, оглядел лобби, кивнул и утонул умело в ласковом ничто. На столике остались трофейные пули помады, туши и еще чего-то в серебристых оболочках против оборотней местного полнолуния. Старик взял помаду, открыл и выдвинул черно-алый язычок, кажется даже нетронутый бледными губами.
   - Положи, - устало сказал я, но это было бессмысленным дуновением в пустоту одиночества. Редкое мгновение падения незримой стены, за которой остались бьющиеся за призрачный свет тела бабочек чувств, ужасные и хрупкие создания, рассыпающие прах со своих тел и крыльев, но без которых разум бессилен овеществить и осмыслить окружающий мир. То самое просветление искреннего непонимания, которое кажется таким важным на обратной стороне Луны, но теперь не несет ничего, кроме измождения и расплывчатой слепоты. Чувства не раскрашивают мир - вот их главная тайна. Наоборот, они приглушают сумасшествие ярчайших впечатлений, прорастают порой непроходимым лесом, где собственное эхо принимается за подлинность. Люди оказываются искаженным отражением личных страхов и заблуждений, и хочется бежать из заколдованного места, хотя бы в мертвые лунные пустыни.
   Флакончик забытой помады упал мне в ладонь. Я поставил его на стол, сунул несколько конфеток в карман и со стаканом коньяка пошел в номер. Полумрак и прохлада текли навстречу из распахнутой двери, выталкивая тишину и рассеянный свет в коридор, осаждая их бликами на больших репродукциях. Включатель был на уровне ладони. Он послушно и мягко разогнал одиночество, высвечивая из пустоты двуспального номера длинную и худую фигуру старика, рассевшегося в змеистом кресле под легким абажуром на тонкой ножке и все в той же позе "Мыслителя" разглядывал пастельные натюрморты у себя над головой.
   - Близнецы, - пробормотал он. - Найдите двадцать отличий и наш отель сделает вам пожизненную скидку. Паршивца на них нет.
   Паршивец уже завалился на дальнюю кровать - белоснежный аэродром отдохновения и, возможно, чувственности, с неизменным окантованным искусством над головой. На этот раз - античные вазы.
   В левом углу притаился еще один рабочий столик со скромной лампой и широким стулом, надоедливо пялящимся на старинную карту северного и южного континентов, усыпанных фигурками людей и животных и обложенных с океана армадами тяжеловесных парусников. Здесь же нащупывалось колесико кондиционера и я прибавил тепла. В щелях под потолком оживились ветра и вот теплые змеи проникают под плащ и рубашку.
   На столе были поставлены две таблички, но знакомые буквы отказывались сочетаться в слова, а знакомые слова противоречили всякому смыслу. Вызывающая абракадабра временного приюта командированных душ. В ящике стола разлеглись красные и зеленые карточки с прорезями для дверных ручек.
   - В шкафу - телевизор, - предупредил старик, но паршивец претворялся спящим - темное пятно на покрывале.
   Телевизор из рода тех славных марок, которые обходятся двухкнопочными пультами - включить и искать канал. Рядом затаился пустой кувшин с массивными стаканами. Весомое тельце послушно впустило нас в придуманное волшебство ста миров, но мне быстро надоело перещелкивать с одной экспрессии на другую. Цвета завораживали и раздражали своей непонятностью. Хаос пикселей отказывался складываться в управляемую картинку, был забыт привычный когда-то ракурс понимания связи между вспыхивающими точками и иллюзией реальности. Слепая рука сознания шарила в пыльной пустоте, но пальцы хватались за обломки диких и ненужных вещей.
   - А мне здесь нравится, - сказал старик. - Если юг не столь богат, как север, то уж он точно берет своей аристократичностью. Здесь как-то ощущаешь, что война еще не кончилась и у нас есть право на реванш. На справедливый реванш. Тихо, скромно, со вкусом и без этой мелочной экономии на туалетной бумаге. Помнится был у нас один такой... пиджак. Прислали из головной конторы надзирать и стучать. А может быть, и наоборот - стучать и надзирать. Не суть важно. Так он в первый же вечер по туалетам прошелся - проверял расход воды и бумаги. Каково?!
   Старик приложился к бокалу, но надежда на окончание очередной коневодской истории не сбылось.
   - Недаром сказано - не отягощай приятное полезным, - продолжил он. - Однако он не внял советам и выписал с севера некую умопомрачительную программу за полторы тысячи монет. Решил учить нас экономии. Нас! Экономии!
   Еще глоток. Брови сдвинуты, пальто распахнуто, руки сжимаются в кулаки. Урод.
   - Не знаю, к сожалению, как он инструктировал женскую часть коллектива, но с нами он был весьма на-ту-ра-лис-ти-чен. Измерял длину отрыва бумажки и не дай вам бог, если она будет превышать положенных пяти сантиметров (величина допуска - плюс-минус сантиметр). Объяснял тонкости и хитрости новейшей технологии подтира и вообще рекомендовал пользоваться черновиками и факсами. Оказывается тщательное примятие последних придает им, цитирую, неотличимую идентичность с лучшими сортами туалетной бумаги.
   Как опытный рассказчик он взял драматическую паузу, победно оглядывая номер, затянулся коньячным духом (бокал уже опустел) и приступил к завершающей части повествования.
   - Итог компании оказался успешным. В результате затраченных полутора тысяч монет, двадцати восьми человеко-часов и пяти мотков пипифакса на полевые испытания, расход последнего удалось снизить на восемь процентов, увеличить эффективность пользования черновиками и факсами на три процента. Удовлетворенность от собственной работы у коллектива возросла на пять и пять десятых процента. Уверен, что в головной конторе выли от счастья, вычитывая его отчет.
   Воздух был еще холоден - теплый ветерок кондиционера угрюмо гудел, вырываясь из скрытых щелей под потолком, и я в одежде завалился на ближайшую кровать, свесив ноги в ботинках, чтобы не пачкать светлое покрывало. Влажный плащ создавал чувство некоторого неуюта, тени озноба от дождливой погоды, но делать лишние движения, сдирая с себя зеленую тряпку, не хотелось. Строго говоря, не хотелось вообще ничего, даже закрывать глаза, обращаясь в вымученную тьму одиночества, поэтому палец услужливо жал на кнопки пульта, вызывая совершенно фантастические цифры в верхнем правом углу. Стакан опустел, отдав горячие реки пищеводу и желудку, откуда они теперь подтягивались к мозгу ячеистой пеленой пограничного состояния между сонливой явью и явным сном. Где-то там рядом затерялось большое зеленое яблоко, слишком аккуратное и красивое, чтобы быть сочным муляжом, принесенным призраками с лунной поверхности.
   Железные прутья изголовья надоедливо впивались в затылок твердыми пальцами неумелой ласки. Запищал телефон, выталкивая из пыльного мешка безвременья ритмичной и тонированной мелодией траурной настойчивости.
   - Это Сандра, - сказал старик. Надо же, просто молчал. Сидел и вежливо молчал в своем уголке опьянения на голодный желудок. Учимся. Чему-то учимся. Или стареем?
   - Это я, Сандра, - подтвердили из трубки. - Как устроились?
   - Замечательно.
   - Я вас разбудила? - констатация без чувства вины. Контрольный звонок. Контрольный выстрел. Контрольный укол в коллапсирующую психику. - Извините.
   - Я не спал. Смотрел телевизор. Тут слишком много каналов. Буду выбирать до утра.
   - Найдите бейсбол. Сегодня должен быть бейсбол - середина сезона, все-таки.
   Старик распахнул вторую дверь и чернильная темнота слегка залила порог. Где-то там светились белые поверхности деревянных стульев и стола, высвечивала призрачная желтизна еще одной кирпичной стены, возвышающейся под срез первого этажа. Ночь проявлялась цветением ресторанов и баров Пяти точек, но в общем было тихо - насколько вообще может быть тиха консервативная, аристократическая южная ночь.
   - Вы где?
   - Здесь. Здесь есть терраса. Уютное местечко.
   - Не замерзнете. У нас легко простудиться. Осень. Обманчивая осень.
   - А где вы сами, Сандра?
   - С изобретением телефоном этот вопрос становится все больше неуместным. И бестактным. Зато я поняла, как надо было назвать ваш отель.
   - И как же? Если у него вообще может быть название. Здесь только ночь и тишина. Мы отгорожены от столицы стеной и ночным портье. Кстати, ваша помада все еще валяется на столике...
   Легкий вздох имитации облегчения. Возвращенной потери искусственного лица. Я усаживаюсь на светлый стул. Пожалуй здесь даже лучше, чем в номере. Повод для бодрствования в то время, когда спать уже нельзя. Главное - не обращать внимания на запредельность над головой, прибежище светлячков, бесстыдно обнаженное упавшим солнцем. Где есть такое место покоя с незаходящим светилом?
   - Wahnstimmung.
   - Что?
   - Wahnstimmung. Волнующий опыт психических модификаций. Все люди, если повет наблюдать их в подходящий момент, описывают это как изменение чувствительности, как модификацию опыта собственного тела, собственного мышления, как нарушение отношений, связывающих их с другими, порядка и вольности в обращении с миром природы или, говоря проще, искажение окружающей их обстановки.
   - О чем вы, Сандра? О чем?
   - Мне хочется вас предупредить. Предупредить хотя бы вот так, в холодной тьме телефонной болтовни. Это первоначальное "пережитое" - необычное и причудливое - и есть сам опыт процесса несоответствия. Это и есть то фантастическое сияние, которое странным облаком окутывает все внутренние и внешние события.
   - А, так вы читаете, - догадываюсь я.
   - Ставлю диагноз, - легкий смешок не разрушает серьезность, только оттеняет всю ту же ночь. Так и представляется выпирающая из темноты белая кровать, шелковистое белье. Спит ли она обнаженной? Или это тот самый багаж фантастических стереотипов со сто второго канала стеклянной сиськи, притаившейся в шкафу? - Порой интермиттирующая, порой прогрессирующая, зачастую также способная регрессировать, эта волна, идущая из глубин, которую называют "кинестезическим нарушением", "психическим автоматизмом", "регрессией", "аффективными нарушениями", "нарушениями настроения", являются либо основанием для беспокойства и замешательства, либо теми молниеносными интуициями, которым соответствует достаточно точная, чтобы быть описанной, семиология. Вы слушаете?
   - Я в грезах, я в грезах.
   Затем приходит свет. Тот самый, всепроницающий и окутывающий, где одиночество шершавым языком вылизывает реальность, сладким мороженым стекающей в подставленные руки. Откуда им все известно? Почему им не трудно пройти по миллионам нитям, пронизывающим мозг когерентностью социальных правил, электромагнитной шпаной вечных новостей, взрывами сдергивающих луну с внутренних небес Китая и погружающих три одиноких тела в светлое безбрежье идиотической насмешки! Полный хаос знакового наполнения видовых обзоров, рухнувшая плотина традиционной слепоты только затем, чтобы длинный и пупырчатый язык принялся уже за меня, растворяя физику тела, трансформируя и трансмутируя великим магистерием свинец воображения. Мне приходится двоиться в ртутном лабиринте, который ввинчивается в голову маленькими многоразмерными карликами Эшера, прикидываясь скрученной размерностью ломких костей.
   Никто не знает возможной тайны преображения реальности, даже я сомневаюсь в сонливом одиночестве вечного пепла чужих мозгов. Чьи ваши имена, странники и путешественники запредельного мира Откровения?! Сколько готово отдать репутацию, дабы взглянуть - что представляет собой скольжение без кораблей и оазисов, ибо все здесь равны. Страх спускается на глаза надоедливой вороной, вычерпывает жестким клювом, ужас распада и исчезновения, не такого мягкого и отпускающего, за которыми деревянное вместилище баюкает жидкий прах, а лишь страшный дракон небес, выискивающий не жертву, но спасенного. Тебя разрывают как бумагу. Ты и есть ветхая бумага с уже истершимися письменами, негодная и лживая, потому что не может правда иметь обличье. Травоядное жало прорастает джунглями блистающих лезвий, испускающих вой и кислоту, липкая клетка распадается по внешнему измерению и не нужно замка, дабы отгородить новый палимпсест от проявки стеклянных банальностей.
   Быть в пепле не страшно, если не цепляться за то, без чего ты не сможешь жить, тайна тайн клетки в том, что ее и нет, абсолютно, это толкует каждый странник, обреченный считать знаки на коже. Тут многое открывается, под сенью высохшего древа, каждая ветвь которого - путь, уходящий в пустоту. Как обрывистые флаги наколоты на отравленные шипы спасительных игл шпионы, предатели, имаго несотворенного, тщетно вникающих в надписи честной борьбы: "...моя рука раздваивается", "нога проходит над головой", "мой череп светится как лампа", "мое тело полупрозрачно и обескровлено, вода и вещество вытекают из него", "слова в мозгу оставляют волны, которые нас перехлестывают", "мои мысли перебраны и нанизаны как жемчужинки". Вот вам проводники в тщетно скрываемый портал нескончаемой работы. Сюда не добраться на дозах мескалина, который слишком уж человеческий, чрезмерно рационален и презирает импровизацию. Подгонять наслаждением - ввергаться в ад, а там много декораций на все вкусы.
   Обманщики, вот страшное имя современности. Она смотрит под ноги и не видит творящееся в небесах. Потусторонних небесах прихода светлячков, ибо у них есть свой ответ. Я знаю природу страха, страх - холод чужого ответа на незаданный вопрос. Нас здесь много, слишком много, мы одиноки и цепляемся за локти, за вывороченные кости и опустошенные черепа, бельма глаз и исколотые локти, как будто что-то может задержать от побега. Но мы не знаем, что и страх кончается, выключается севшей батарейкой и я бреду сквозь толпу дурно пахнущих животных новой эры, сквозь обреченных жить из-за своей отваги, прочь от лоскутков влюбленного анчара, через барханы перемолотых костей и чистейшего песка сгоревших душ. Вот уж что им точно не нужно, так это наших историй, тел, заросших броневых плит силурийских чудовищ. Что испытывает металл при переплавки? Что отдает душа, выпариваемая из тела? Заживо, без анестезии, в пустоту.
   На столе поселяется лягушонок - физический и физиологический, с лапами, длинным ртом и зеленоватой кожей. Так он должен выглядеть, крохотное создание в тени кирпичной стены, ограждающей от рассудка спящего города. Внутри номера зажигаются тусклые огоньки. Костюмная пара даже идет созданию болот и воображения. Оно пододвигает взявшееся из проката бреда кресло, выщелкивает сигару и заявляет:
   - Я не бред.
   Даже не заявляет, в этом слишком много было бы неприятной настойчивости. Уведомляет. Санкционирует собственную объективность.
   - Примите это, - вроде как виновато лапы расходятся, выдергивая сигару из беззубого рта. - Не лучший облик, не лучшие времена. Хотя вам ли говорить об обманчивости первого разумения.
   Сигара повисает в лапе, существо дергается и громадный москит с хрустом погружается во влажную бездну.
   - Наверное вы ждете предупреждений? Откровений? Предсказаний? - спросило существо и рассмеялось непонятной шутке. - Ну конечно же! Зачем еще являются такие образины! Говорящие кузнечики, любвеобильные ангелы? Нет, - грустное качание головой, - этот мир в вас обречен. Искать повода в том, что беспричинно... Среди ваших коллег очень много фобий. Это мешает, знаете ли. Ну, зеленые человечки, это, согласно канону, еще куда не шло. Хотел бы я, скажу по секрету, быть зеленым человечком. Завидую этим фантастическим созданиям. Их можно бояться, их можно принимать всерьез. А кто готов принять всерьез говорящую жабу?! И только не надо меня целовать!
   Смех. Это был самый настоящий лягушачий смех. Так должны были смеяться разумные лягушки, если бы таковые существовали. С квакающими подвываниями, надуванием живота, так что костюм начинал жутко трещать. Крохотные пуговички впивались в студенистую материю, на дрожащих передних лапах сверкали неземным огнем красные запонки в белоснежных манжетах.
   - Вообще, в этом много непонятного, - доверительно сказало существо, отправляя очередную порцию дыма в путешествие к звездам. - Казалось бы, все ясно - дискордант, делирантность, аутистичность, спалтунг и прочие интропсихические атаксии. Клиент готов? Клиент готов. Что там, что там? Полистаем, полистаем.
   Существо в непонятном волнении даже встало со своего кресла и пропутешествовало по столешнице, листая воображаемую книгу.
   - Ага, ага. Читаем, интересуемся... Быть действительно собой означает уже не быть интропсихически атаксированным, дискордантным, поскольку его существование уже не является существованием личности или является только лишь существованием личности, которая в нем не одна. Вещь располагает собой лишь в отдельных гранях; каждая из них соответствует образу, "маске", которая является как бы частью личности. Здесь нет возможности обеспечить преемственности собственного "Я" вследствие его рассеянности, а иногда уничтожения, превращения в некий агрегат идеоаффективных блоков.
   На краю стола оно замерло - застыло маленькой нелепой скульптурой национального лягушачьего праздника. Мгновение реальности прокатилось по плоской голове волной неподобающих морщин, сдирая с существа все остатки правдоподобия. Лапка поскребла по брюшку.