Савеличев Михаил. Меланхолия

   - Привет, - говорит милостивая Тони, Тони расслабленная и допускающая небольшие фривольности, Тони добрая и склонная к послаблению аскетизма коневодов. - Сегодня мы обойдемся без вас. У вас выходной. У вас выходной.
   - Выходной? - переспрашивает старик. - У нас не бывает выходных, мадемуазель. Может у ВАС они бывают, может у ВАС бывают даже каникулы, а мы - работяги, мы трудимся каждый день круглый год, иначе головная контора вышвырнет нас без выходного пособия в какое-нибудь придорожное заведение с подачей мозгового рассола...
   Это не бешенство, не выговор, не страх. Это бессильное раздражение против неподвластных законов, непостижимого уголка, недоступного даже самым изощренным коневодам. Не жуть и слепота наития, а тайный ручеек самосохранения в душе, которая еще может вспоминать.
   Паршивец мелко грызет ногти. Он еще не решил, чью сторону занять. С одной стороны - коллега, с другой - Тони, а в перспективе может маячить какая-нибудь обезьянья тень. С морилкой. С Тони у него в принципе неплохие отношения. Друг друга терпят, хотя подозреваю, что тут больше намеков на ревность. Такая вот странная ревность к укрощенной лошадке, которая еще может взбрыкиваться при виде свободно бегущего табуна мустангов. Святое право частной собственности.
   - А вот интересно, - наконец решается паршивец, - бывают ангелы смерти автомобилей?
   - При чем тут это? - удивляется Тони. Она даже не напряглась, не замечая подвоха или провокации.
   - Мы тут недавно встретили нечто... Оно навсегда забрало душу нашего "Исследователя". А мы думали оно механик, или что-то понимает в таких вещах. Стоим на обочине, никого не трогаем. И вот результат - восемь негритят.
   Старик не вступается. Он тоже не совсем понимает - зачем начат этот разговор. Но кроме лести и грубого насилия он предложить ничего не может. Остается полагаться на молодого подельника. Подельник старается. Подельник нащупал секрет Полишинеля. Наверняка он еще уверен, что мы спим вместе. И не только спим.
   - Оно... Он... Она... - тщится хитрить паршивец. - Она была вся в черном и с крыльями.
   - Ворона? - холодно предположила Тони. Вторая стадия преображения из милости в нечто ледяное с узко и прямо прорезанным ртом и слегка сонливыми глазами. Черные волосы уже не вьются крупными, короткими кудрями, а рыжей гладкостью спадают на шею. Она сидит, облокотившись на подушку. Кажется, что она даже слегка потолстела. Набухла яростью. Напиталась атмосферой коневодских интриг и коневодских же непослушаний.
   Старик туберкулезно кашляет, в его груди клокочет отвратная жижа, что-то рвется и булькает, как перекипевший чайник. Он пытается вцепиться в паршивца, но скрюченные пальцы лишь скребут пустоту. Зарвавшемуся мальчишке предстоит порка.
   - Хуже, - усмехается недалекий и неопытный в делах человеческих паршивец. - Женщина. Очень красивая женщина. Вся в черном.
   И тут Тони начинает смеяться. Не зло и оскорбительно, а просто весело, беззаботно от невзначай отпущенной шутки. Это редкое зрелище и на него стоит посмотреть. Очередное домашнее волшебство превращения из холодноватой фурии в ослепительное, милое, теплое существо. Лицо просыпается, прорывается сквозь тонкий лед холодной маски огоньком, притягивающим души-бабочки. Пальцы наших рук переплетаются и сжимаются в непривычно тайном и интимном знаке. Неожиданный аванс за сегодняшнее хорошее поведение. И безразлично, что дождь, что темнота, но долгожданная пустота растворяет видения и оставляет нас одних в постели.
   В первые мгновения - даже какое-то обидное чувство одиночества, удаления подпорок и растерянной балансировке в мире, который прижался к тебе, распустил осенние дождевые крылья и готов принять лишь то, что дозволительно. Холод забирается под одеяло и меня трясет неумелый убийца, схватившись за горло несильной, но липкой хваткой. Ремиссия, нежданная ремиссия, кратковременное ныряние в иллюзию, потеря агрессивной отстраненности ради милосердных объятий, в которых пока еще тоже неуютно. Но они держат, держат ради меня самого, протягивают сквозь накатывающие волны тоски и одиночества, а дыхание согревает затылок.
   - Как ее зовут? - спрашивает потом Тони.
   Мы сидим в библиотеке и пьем кофе. Она - в своем любимом черном платье до пят, со шнуровками и вставками, подобрав ноги на диванчик, опершись левой щекой на ладонь, а чашку отставив далеко в сторону. Как она ухитряется так долго держать ее на весу? Более неудобной позы не придумать.
   Толстое дно кружки уже не обжигает и я ставлю ее на ладонь.
   - Сандра. Ее зовут Сандра.
   Тони улыбается.
   - Красивое имя. Достойное произнесения дважды. Непонятная магия звуков. Почему одни приносят равнодушие или несчастье, а другие притягивают? Должно быть милая девушка.
   - Ты тоже милая девушка. Тони - гораздо красивее, чем имя Сандра.
   - По моему, это даже не смешно.
   Констатация факта. Бесчувственная фраза скорби. Но обиды нет и Тони склонна продолжить обсуждение.
   - Можно пригласить ее домой. Я бы приготовила что-нибудь и уступила ей свое время. Какие-нибудь равиолли. Или лазанью. Любопытно, а что такое лазанья? Впрочем, это безразлично. Она же не есть сюда придет.
   Вот так.
   - А зачем она сюда придет?
   - Умная девушка всегда придумает благовидный предлог, - говорит Тони наставительно. Словно действительно разбирается в девушках. - У вас ведь какие-то дела. Ничто так не сближает, как совместные дела. Особенно, если они опасные. Или загадочные. Или тайные.
   - И опасные. И загадочные. И тайные, - подтверждаю я.
   Она улыбается. Смотрит на меня внимательно. Изучает давно известный лик.
   - Тебе не страшно?
   - Мне всегда страшно.
   Губы касаются края чашки с обнимающейся парочкой и улыбчивыми звездами. Где-то должна быть и моя Луна - полное веселья лицо с прыщами-кратерами, но пальцы Тони скрывают мое прибежище от меня. Возможно, это правильно. Долой укрытия! Нельзя скрываться в скорлупе вещи, когда все самое лучшее, что есть в тебе, сидит рядом и пьет кофе. Я вновь замираю на своем тайном пороге, в проеме уже распахнутой двери, откуда в лицо бьет дождь, а сзади подпирает ветер. Они закручиваются вокруг меня двойной спиралью генетической осени, как все оттенки черного. Сколько их? Только неопытный пессимист скажет о пустоте и тьме. Я же вижу сотни оттенков, я вижу яростное движение без времени и пространства, но, к сожалению, от этого оно не становится добрее. Смыслу существования некуда втиснуться в буйное разноцветье тьмы. Но вот что-то или кто-то милосердно срывает зеленые и красные листья и пускает их по ветру крошечными корабликами. Они включаются в общее движение воды и ветров, медленно проскальзывая около глаз ленивыми молниями силы и уверенности.
   Мне хочется сползти с дивана и прижаться к этим коленям, укрытым тонкой материей странного платья. Я даже знаю, чем они будут пахнуть - ромашками, прожаренной солнцем скошенной травой, тенью лета, той забытой порой, где время уже никуда не тащит на своей спине ленивое пространство, где все пребывает так, как оно есть - величественно и вечно. "Святотатство", заметит Тони и я не решаюсь услышать подобные слова.
   Откуда-то из под дивана после долгих усилий выбирается громадным и пыльным жуком Ахиллес, тыкается мордой в ботинок, пытается посмотреть на верх, но срез панциря не дает ему это сделать, прижимая к полу. Лапки забавно, как у заводной игрушки толстенькими веслами погружаются в ворс ковра, выталкивая упрямое существо через гладкую преграду, пепельница кренится и из нее выпадают сморщенные окурки. Ахиллес преодолевает ботинок (я ощущаю тяжесть живого), скатывается по другую сторону и ползет дальше, чтобы упереться в пластмассовую стойку с компакт-дисками.
   - Ты куда, Ахиллес? - спрашивает Тони, смешно вытягивая губы.
   Черепаха поворачивает голову, выискивая бусинками знакомый голос. Тони единственная, кого существо слышит и признает. Я лишь преграда. Она спускает ноги на пол, наклоняется и скребет пальцем по ковру, подзывая Ахиллеса. Тупая башка покачивается из стороны в сторону как у китайского болванчика или готовящейся к прыжку змеи. Стойка оставлена в покое и заводные лапки направляют ползучую пепельницу к руке.
   - Укусит, - предупреждаю я. За Ахиллесом такое водится - внезапно раскрывается крохотная пасть и морщинистый клюв чувствительно щипает кожу. Самое страшное наказание со стороны добродушного создания.
   Тони гладит пальчиком черепашку.
   - С ней поступили жестоко, - заводит она привычную песню. - С ней поступили несправедливо. Ее лишили собственного предназначенья.
   - Зато она теперь полезная вещь, - пытаюсь возражать. - Никто не скажет, что Ахиллес даром ест свои ягоды.
   Тони смотрит на меня холодным взглядом. Она не может понять причины сотворенного, но ведь и я не могу ей объяснить. Я тоже не знаю причины, зачем черепахе на панцирь приклеил пепельницу. Возможно, гармония требовала этого. А возможно и не было никакой причины вообще. Все совершается без всего. С обратной стороны Луны это видно отлично. Только извечная человеческая склонность искать приводные ремни превращает их самих в объезженных лошадок.
   - Это символ. Символ бесцельности существования и необходимости поиска смысла жизни в себе самом.
   - Или на себе самом, - добавляет Тони.
   - Так оно и есть, - легко соглашаюсь.
   - Интересно, можно ли это отпилить, или оторвать?
   Пожимаю плечами. Академическое любопытство.
   Тони уходит с черепахой на кухню, там шумит кран и я догадываюсь, что она моет пепельницу. Правильно. Хоть кто-то в доме заботится о чистоте. А то Сандру пригласить некуда. Действительно, почему бы не пригласить Сандру? Но тут ленивый мысленный поток расслаивается на несколько рукавов, превращается в широкую, поросшую тростником дельту в районе Чарльстона, с чайками, кораблями и рыбными ресторанами. Если бы не дождь, то все это могло бы материализоваться в ритуальное омовение в пустынных водах океана.
   - Тони, - зову, - ты хочешь на океан?
   - Я хочу в церковь, - заявляет Тони. - И мы сейчас туда отправимся.
   - Что мы там будем делать?
   - Приобщаться к истине. И надень, пожалуйста, то, что я приготовила для тебя. Лежит на кровати.
   - Я не поеду, - пытаюсь возражать. - У меня дела. У меня свидание с Сандрой. Она обещала заглядывать во все помойки вместе со мной.
   Тони возникает на пороге. Руки мокрые.
   - У вас поход по помойкам? - интересуется она. - Я могу вам приготовить хорошую кучу мусора на заднем дворе. Но только после службы. И проповеди. Которая будет тебе особенно интересна и полезна.
   - Как Ахиллес?
   - В порядке, - пресекает Тони. - Если опоздаем на девять часов, будем сидеть на одиннадцать.
   Кофе безнадежно остыл и я через силу глотаю горькую жижу. Вручаю Тони синюю чашку с золотистым вензелем из перекрещенных пальметт и поднимаюсь к себе. Белая шелковая рубашка со стоечкой, вышивкой и металлическими пуговицами с рычащими львами распростерла рукава на аккуратно застеленной кровати.
   - Ты уже готов?
   - Да, да, - отзываюсь, спускаюсь вниз и через кухню выхожу на задний двор. Дождь продолжает лить и крупные капли, срываясь с края веранды, надутыми синеватыми пузырями медленно и неестественно залетают внутрь, подчиняясь ветру, чтобы хрупкими лягушками распластаться по украшенной листьями крышке электрической джакузи. Она почему-то еще теплая, слегка парит в прохладе утра и можно представить себе Тони, всю ночь возлежащую в ней мрачной охотницей-русалкой. Я провожу пальцем по пластмассе, лужицы неохотно расступаются, чтобы сомкнуться в тонкую, прозрачную пленку. Что за листья? Гладкие трупики, предвестники внезапной зимы, когда южная зелень, устав сопротивляться, в одно неуловимое мгновение сдает свои позиции, расцвечивая метрополию золотом и багрянцем, выбрасывая в холодный воздух остатки тепла разложения и отгоняя призрак снега в мрачные северные пещеры мегаполисов.
   Где-то на востоке бьется в пологий берег океан, вплескивая в каналы и дельту просоленные и йодированные валы тепла, раскачивая рыбацкие суда, упираясь в днище мемориального авианосца и вылизывая прирученным языком ряды пальметт. Хочется на океан. Хочется войти в воду, где на пляже только пустынный песок и заколоченные дома подглядывают ставнями окон из-за дюн, поросших высокой травой. Пространство вокруг комкается папиросной бумагой, собирается дождевыми складками, приближая заклятое видение, но я прерываю самого себя, потому что слишком уютно внутри, не хочется рвать налаженную связь с Тони и нужно выбираться под дождь к стоящей за забором машине.
   Дождь послушно замирает, пропуская меня внутрь "Скрамблера" с услужливо натянутым на титановые балки тентом, отчего вездеход имеет вид неуклюже обряженного в гражданское солдата. Руки ложатся на кожу руля, пробуждая машину от долгого сна, взывая к духам славных механизмов внутреннего сгорания, благословляя трансмиссию и кузов. Если с обратной стороны Луны подобные создания видятся прозрачными коробками с синеватой сущностью под капотом, услужливо шепчущими свои тактико-технические данные и страшащиеся суровых ангелов дорожного рока, то теперь это просто груда упорядоченного железа, не зверь, не враг. Симпатичная банка, требующая навыков, но не магии и заклятий. Сандра должна помнить и понимать это. Хотя, причем тут Сандра?
   - Держи, - Тони подает мне нечто, упакованное в фольгу, и я принимаю, ставлю на колени, протягиваю руку помочь девушке забраться внутрь. Излишне. Она складывает черные крылья зонта и впархивает внутрь с порывом ветра в ауре сверкающих капель. Теперь это не жар лета, не намек на цветущий луг, это весть приближающейся зимы, эпитафия обманчивой зелени, грустное прощание с островками индейского лета.
   - Прекрасно выглядишь, - льщу. Надеюсь снова стереть странное выражение с ее лица, сонную гладкость, заставить ожить, полностью проснуться полуприкрытые глаза и бритвенный разрез губ. Тони серьезна и сосредоточена. Она совсем закрывает глаза и являет мне чудо своей улыбки.
   - Подлиза. Сумасшедший. Слепец.
   Все так. И это я. Вечное очарование искренней правды. Редкий момент откровения, который стоит вытянуть из самых глубин, добраться до края извивающейся змеи чудесной реальности, но для этого нужно нырнуть во тьму, набрать воздуха и не дышать, принести в жертву черного петуха меланхолии, окрашивая осколки мира в неповторимое вращение калейдоскопа.
   - Ты не боишься? - повторяет она свой вопрос и я ошибаюсь, принимая его как предостережение к запуску "Аполлона-13" с единственным астронавтом на борту.
   - Луны?
   - Проповеди, - вразумляет Тони. - Слишком много слов творится языком, так почему бы не разрешить хоть раз смыслу впиться в сердце?
   - Неужели в ритуале есть какой-то смысл?
   - Не в ритуале, а в человеке или существе, которое будет его исполнять.
   Не понимаю, честно признаюсь себе, не понимаю. Иногда случается такое - такт удаления, шаг назад в обустроенную норку, чтобы рвануться вперед и слиться, втиснуться в повседневное знамение. Необходимо пережить, переждать, дождаться прозрачности, сквозь которую просочиться подлинность высказанного.
   - Куда, мадемуазель?
   Тони возвращает на свои колени упаковку, по которой бегут запутанные складки нечаянного лабиринта фольги, достает из сумочки проспект с изображением евангелического витража, где узоры разноцветного стекла обрамляют слушающих Учителя людей, и зачитывает:
   - Шандонская Пресвитерианская церковь, Вудроу, шестьсот семь.
   Это недалеко. "Скрамблер" взрыкивает, трогается, выворачивает на улицу и устремляется вниз, мимо просыпающихся домов, редких бегунов, мимо длинной кирпичной стены и стоящего на перекрестке "Фигли-Мигли", где за кассой дремлет дежурный мальчишка, подложим под голову связку бананов. Светофор услужливо подмигивает желтым и мы сворачиваем на широкую дорогу, где по левую сторону прячутся в деревьях разноцветные строения, а по правую сторону прорастает эксгибиционистско-футуристический ряд вычурных коттеджей с большими не занавешенными окнами, сквозь которые проступает водянистая обстановка белой мебели, роялей и шествующих фигур в разной степени одетости. Затем лес целомудренно скрывает осиное вместилище равнодушного порока, пригорок растет, утапливая дорогу и возвышая длинные склады полиграфической конторы, где все еще продолжается жизнь и снуют крохотные погрузчики с выставленными стальными лапами, нежно поддерживающими упаковки с учебниками.
   - Сегодня должен быть хороший день, - предполагаю.
   - Поучительный, - говорит Тони. - Поучительный день, вернее - утро. Нужно только увидеть поучение, услышать ответ.
   - Какой ответ?
   Тони молчит. Раздумывает или не хочет продолжать разговор. С ней такое случается. Я пристраиваюсь в ряд строгих машин, от которых веет предстоящей службой, на перекрестке меня подпирают легкомысленным леденцовым "жуком" и дальше уже следуем вместе к возвышающейся среди пологих холмов и редких деревьев церкви - угловатому зданию из серого бетона, устремленными ввысь острыми шпилями, на которых балансируют одноногие кресты. Члены конгрегации стайками перебегают дорогу под куполами зонтов, поднимаются по ступенькам к высоким и узким дверям с накладными петлями и крупными заклепками, как непослушных кошек встряхивают все непромокаемое и послушно глотаются мрачным строением.
   - Не бойся: ты - Мой. Будешь ли переходить через воды - Я с тобой; через реки ли, не потопят тебя; пойдешь ли через огонь - не обожжешься, а пламя не опалит тебя. Исайя, - поясняет Тони, - стих сорок третий.
   Я дожидаюсь парковки передних машин, выискиваю местечко на самом краю отведенного места и выключаю двигатель. Тишина дождя вытесняет посторонний шум, вплетает в тон медитативный ритм, расслабляющий, предупреждающий, уводящий прочь от готовой умереть зелени в чернь равнодушия по привычной дорожке, удобно пологой, выложенной гладкими камешками, обтертыми миллионами меланхоличных ног. Тони предупреждающе сжимает мою руку и ложит голову на плечо. Не ласка, а команда. Укол обезболивающего, чтобы легче и безнаказаннее копаться в ранах.
   Беру зонт и под дождем обхожу "Скрамблер", чувствуя сквозь свежесть влаги теплое дыхание машины. Черный купол взрывается над нами, прижимает друг к другу и мы обманчивой семейной парой идут ко входу, здороваясь и раскланиваясь с прихожанами. Есть в этом занятная гордость иллюзии обладания, допустимой и, даже, одобряемой нормальности, поощряемой крепкими пожатиями рук и необязательным щебетанием женских существ. Клубок социальных нитей топорщиться тысячью тем, достаточно потянуть одну, чтобы раствориться в неразличимом океане так называемой обыденной жизни. К счастью, девятичасовая служба не пользуется особой популярностью. Людей кажется меньше, чем машин. Тони скрывается за дверью, а я складываю зонтик и повторяю ритуал стряхивания крупных капель, отчего черная материя покрывается мелкой водяной пылью. Внутри, справа от двери стоит стойка и я засовываю туда зонт, незаметно вытирая влажную ладонь о влажные брюки.
   Нам вручается программка сегодняшней службы, Тони со свертком спускается вниз, а я прохожу в зал. Здесь тихо, почти никто не разговаривает, изучая брошюрки или просто закрыв глаза. Раскланиваясь на встречные взгляды, я пробираюсь поближе к кафедре и занимаю место в третьем ряду. Здесь никого нет. Стараясь отвлечься от начинающегося беспокойства цивилизованного человека, внезапно попавшего в качестве гостя на воскресный ритуал дикарей-каннибалов, разворачиваю брошюру и ловлю текст, ускользающий от понимания. Ага, "Служба во имя дня Господа, Октябрь 18, Воскресенье Реформации. Присутствуют преподобный Льюис Ф. Галловэй, Джози Кутчин Холлер и доктор Тимоти Хойт Дункан".
   Приготовленные для них места пока пустуют - деревянные кресла с высокими спинками, похожими на распростертые крылья, и шариками, гроздьями насажанными на их кончики.
   Дальше идут медитация, прелюдия (Ein feste Burg ist unser Gott), молитва к благословению, хорал и взывание:
   Л: Всемогущий Господи, мы молимся во имя твоего благословения на эту церковь и на это место.
   П: Здесь может вера найти спасение и беззаботность воспрянуть ото сна.
   Л: Здесь может сомнение обрести веру и стремления - поощрение.
   П: Здесь может искушенный отыскать поддержку и печаль - успокоение.
   Л: Здесь может изможденный отыскать отдохновение и сила - обновление.
   П: Здесь может престарелый отыскать пристанище и юный - вдохновение; именем Господа нашего Иисуса Христа.
   Л: Так восславим Господа. Аминь.
   Вернулась Тони, отобрала программку и быстро прочитала, шевеля губами. Это было нелюбимое выражение сосредоточенности на ее лице, отчего оно осыпалось старыми блесками новогодней игрушки, губы оттопыривались, а кожа приставала к черепу и серела. Короткие черные волосы обвисали влажными сосульками и хотелось просто закрыть глаза и мысленно взывать к утраченному образу выдуманной жизни.
   Тони почувствовала неладное и покосилась на меня, ткнув локтем в бок:
   - Не всегда же мне быть красивой.
   - Ты ужасна, - признался я, надеясь, что она улыбнется.
   - Спасибо за комплимент.
   - Тони Великая и Ужасная.
   Она пожала плечами. Мол, то ли еще будет. И оказалась права. Ровно в 8.45 дверь позади кафедры распахнулась и оттуда выдвинулись укутанные в широкие и длинные белые плащи фигуры. Они медленно и торжественно выдвинулись к своим местам под аккомпанемент электронного органа, синхронно развернулись и устроились в креслах, сложив ладони на коленях. Любопытно, но я их признал. Они могли прикидываться кем или чем угодно, эти два краевых сургы и высокий, костлявый лургы посередине. Круглые их глаза неподвижно уставились в зал и уверен, что каждый чувствовал сосредоточенный на нем провал пульсирующих зрачков и холодное дыхание, приносящее озноб и сосредоточенность. Тело мое сползло по гладкой скамье вниз и уперлось коленями в передний ряд. Вдоль спинок были прибиты рейки, за которые вставлены толстые коричневые томики с золотым обрезом и пожелтевшими страницами. Пришлось выковырять один из томиков и полистать его, пытаясь отделаться от жуткого ощущения. Глаза скользили по полочкам знакомых букв: "Мы часто находим самое худшее, желая найти самое лучшее, и встречаем войну, когда ищем мира и света. Давайте же смело примем все лицом к лицу, ведь это и есть битва. Пока плывешь по течению, кажешься себе очень милым, правильным, благородным, но стоит только повернуться, как тут же все начинает сопротивляться. Мы начинаем на собственной шкуре ощущать гигантские силы, властвующие над человеком и отупляющие его - чтобы осознать это, необходимо попытаться выйти из течения. Вместо того, чтобы принимать эти крутые срывы и затяжные отклонения, депрессии обреченно, как некую фатальную неизбежность, ищущий сделает их основой своей работы".
   Средний лургы встал и музыка прекратилась. Он поднял руки и широкие рукава плаща соскользнули вниз, обнажая птичью морщинистую кожу. Воздух внезапно обрел такую прозрачность, что перспектива и удаленность скомкались в единый неразличимый комок, пространство разделения исчезло, испарилось, выпарив единение, слитность, внимание. Тело сидело и отчаянно сжимало книгу, но монтаж творил собственное действие, раскатывал по объему ощущения и расставлял в каждом углу благодарного проповедника и внимающего слушателя. Больше ничего не имело значения под нависающими сводами и лишь голос существа имел право раскалывать лед и прокладывать путь к одиночеству и пониманию.
   - Возлюбленные братья и сестры мои! Возьмем книгу Иова и прочитаем такие слова: "Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его? Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою?".
   Братья и сестры! Эта книга - лишь тончайшая нить, вплетенная в могучий канат Писания. Но каких религиозных и философских глубин достигает она! Она многогранна, как сама жизнь, каждый готов найти в ней отражение своих чаяний, но она и загадочна, как загадочно само Творение. Тайна Господня - радостна, а не печальна. Намеки, данные им, почти случайны, как свет сквозь щелку двери, словно Всемогущий их Сам не замечает; но трудно переоценить их легкость и точность.
   Именно об этом хотел я сегодня поговорить с вами: о печали и о радости, ибо нет страшнее испытания человеку, чем черная меланхолия. Что, как не меланхолия поразила Иова в его страданиях, что может быть страшнее этого адского дыхания, коснувшегося праведника? Потеря овец и коров? Проказа, ударившая его с головы до пят? Изгнание и одиночество в грязи и пыли, нищете и непонимании? Оставьте! Разве ЭТО испытание праведника? Разве в этом отчаянном цеплянии за ослиц и тельцов должны мы узреть подлинные страдания Иова? Нет, нет и еще раз нет! И когда друзья его твердят о греховности его, о необходимости покаяния, то почему верное орудие Господа требует суда над ним? "Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, кто сведет меня с Ним? Если буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня; если я невинен, то он признает меня виноватым". Здесь мудрость, здесь подлинное зерно страданий Иова! Не богоборец он и не богохульник! Он верное орудие Господа.
   Герои Ветхого завета - не дети Божьи, а рабы, громадные страшные рабы. Вы сетуете на жестокость и лукавство судей и пророков Израиля? Сегодняшний христианский скептик готов обвинить Иакова, что тот поступает мерзко? Возможно, это прекрасная мысль! Мысль христианская о том, что орудием Божьим бывают только очень хорошие люди, что невинность столь могущественна, что именно она способна кроить и перекраивать мир. Но ветхозаветные герои - не христиане! Странная и жуткая мысль, в ней готовы увидеть ересь, но это именно так! Ветхозаветный Господь использует силу человека, его мощь в Своих целях, не очень задумываясь о том, добра эта сила или нет.