Савеличев Михаил. Меланхолия

   - Нет, нет. А-а-а... - паршивец изогнулся, пытаясь прочитать фразу. - "Деньги нужны лишь для того, чтобы их потратить". Ага. Вот так.
   Бутерброд для госпожи Р. распаковали и теперь она, не выпуская сигареты, держала обвисшее сооружение с разлохматившимися краями салата, латука и красными прожилками рыбы. Она слегка повернула голову и сквозь плотные пряди волос показался краешек уха, оттопыренного уходящей за него дужкой, - такого же розового, как и нос. В бездонной тьме очков нечто сдвинулось, блеснуло и удвоенная копия сэндвича всплыла из мрачных глубин. Затем изображение померкло и бутерброд был возвращен на тарелку.
   Сандра кончиком ногтя мизинца подцепила тонкую упаковку и прорезала ее от края до края умелым движением паталогоанатома-потрошителя. Пленка раскрылась.
   - Вкусно, - сказала адвокат. - Действительно вкусно. Очень напоминает финские сэндвичи, которые я ела в Гринвилле. Там есть небольшой мотель с невзрачной забегаловкой. Очень дешевой и совершенно экзотической. И там готовят беспредельные сэндвичи из цельных французских булок. "Двухфутовый сэндвич". Некоторые предпочитают "трехфутовые", но я взяла "двухфутовый". Это пир духа. Словно... Словно... - Сандра безуспешно пощелкала пальцами в поисках нужного сравнения. Маленький паршивец к счастью промолчал, а может быть старик просто заткнул ему рот. Бутербродом. - Обвалакивающее чувство соединения с нечто значительным, символическим, экстаз слюны и вкусовых рецепторов, нечто кулинарно-эротическое... Безумие кухни. Их обязательно нужно лишить лицензии, иначе будешь постоянно возвращаться туда. Мне рекомендовали еще фирменные "трехфунтовые котлетки", но я не решилась.
   - А что у вас с лицом, госпожа Р.? - спросил я.
   - О лице и будет речь, - заявила она. - Оно потеряно.
   - Каким образом?
   - Обычным, если рассматривать мой случай как единичный. Было, теперь нет.
   Я посмотрел в блокнот, но Сандра не изволила прокомментировать слова клиентки. Она была занята бутербродом. С рыбой.
   - Мне необходимы подробности, если хотите, чтобы я... Кстати, а чего вы хотите?
   - Я хочу, чтобы вы нашли мое лицо.
   Если на обратной стороне Луны и существовало когда-то удивление, то оно давно уже превратилось в окаменевшую равнину - что-то есть под ногами, не дает провалиться, удерживает под черным небом замкнутого настоящего, но от него ничем не пахнет, не холоден и не горяч он, лишь ровно и равнодушно пребывает частью мертвого пейзажа. Можно скитаться бесконечно в понурой пепельности силикатных чувств. Здесь - месторождение удивления, здесь - неизвлекаемые запасы дружбы, симпатии, здесь - промышленно перспективный рудник лжи. А + В + С. Добро пожаловать в концерн "Селена"! Только здесь возможно увидеть блеск и нищету нормальных человеческих реакций.
   - Когда это произошло?
   - Два месяца назад.
   - Вам угрожали?
   - Мне всегда угрожают.
   - Почему?
   - Жизнь - веселая и опасная вещь. Вы не нравитесь времени, вы отвратительны пространству. Они дикими кошками полосуют тело и душу, - госпожа Р. помолчала. - Пожалуй я могу понять серийных убийц в их страсти поиграть с жизнью. Именно поэтому я всегда поддерживаю ходатайства о помиловании.
   Сандра вновь никак не откомментировала разговор, но диктофон мрачно подмигивал розоватым глазком. В паузе он померк, набрался сонливости, колесики замерли.
   - Расскажите о ваших друзьях.
   - Почему не о врагах? - диктофон почуял добычу и включился в диалог веселым перемигиванием.
   - А они у вас есть?
   Госпожа Р. покрутила пачку, затем приложила ее к груди.
   - Симпатичная была бы брошка, не правда ли?
   Я счел нужным пояснить.
   - Меня больше интересуют ваши друзья потому, что они чаще всего преподносят нам неожиданности. Порой "тень" оказывается сильнее их добрых чувств. Добропорядочная хозяйка однажды втыкает вилку своему добропорядочному мужу в глаз. Милая подружка после любви перерезает дружку горло удачно подвернувшимся ножом. Дети вешают щенков и котят, или поджигают их, предварительно обмакнув в бензин. Вы видели как горят котята? Газеты просто переполнены такими сообщениями.
   - "Тень"? А что такое "тень"?
   - В Египте это называлось Ка. Особый двойник каждого человека. Не привидение, не дух, не ангел. Человек. Человек, живущий внутри нас нашими тайными и гадкими помыслами, оборотная сторона добропорядочности, то, что не реализовалось, не вышло вовне и осталось вместе с нами как еще более желанное. Искушение мысли и дела.
   - Тогда это муж, - легко согласилась госпожа Р. - Я существую в замкнутой жизни, если у меня и есть друзья, то они никак не показывают свои чувства ко мне. Может быть и они - моя "тень"? Скрытные возжелатели моего расположения. Вот вам еще одно имя в ваш дурацкий список - Жоз. Егырлы Жоз.
   - А чем занимается ваш муж?
   - Он строит мосты. Но о нем не так интересно...
   "Разводит стрелки. В широком смысле", откомментировала Сандра.
   - Ваши глупые вопросы меня заинтересовали, - призналась госпожа Р. - Столько всего поднимается со дна памяти. Ил и мусор, но вот Жоз... Мы с ней вместе учились. Она откуда-то с востока, очень способная была девочка. Лучшая в нашей группе. Знаете, из тех тайных гениев, что неожиданно выпрыгивают на свет, сверкают и вновь скрываются в неведомой нам мгле. Возможно она была волшебницей? Посвященной тайного и страшного культа безликого бога, ищущего свое лицо?
   - Так что же у нее с лицом? - вклинился маленький паршивец, рассевшись на столе. - Не похоже, чтобы оно у нее отсутствовало.
   - Клиника, - неожиданно поддержал его старик. - Или развлечься хочется. Пустое дело. Мельница по отработке гонорара.
   - Пусть покажет, - предложил паршивец. - Интересно посмотреть. Вдруг там дыра? Бр-р-р.
   - Разумное предложение, - согласился старик.
   Вот этого делать не хотелось. Ни при каких условиях. Главное правило - доверяй клиенту и если клиент говорит, что у него украли лицо или даже голову, хотя собственные глаза твердят об обратном, лучше уж верить словам. Это тот редкий случай, когда обратная сторона Луны дает сбой в возможности судить о делах земных. Но уроды настолько привыкли к мирному сосуществованию, что не сомневались в своем праве заглянуть за волосы госпожи Р. И опять возникло знакомое тягучее чувство подкручиваемых нитей, натягивающих нужные мысли, чувства и мышцы. Это согласие и готовность подчиняться, лихорадочная обезволенность тела, которое дергается в такт операторских заклинаний, или что там у них есть. Как будто горячий пепел бросили в глаза и он залепил мир зернистой оранжевой пленкой переработанного, пережаренного мусора прессованных миллионолетий только для того, чтобы согреть замерзающее одиночество. Была у них такая повадка, удивленно-наивное право творить в голове собственный порядок, угрожая марсианским вторжением. Остужающая безвольность на все согласной рабочей лошади. Еще одно тайное произведение жестокого механизма человеческой организации.
   Давно им не попадало. Давно им не закатывали инъекции, от которой у маленького паршивца встают дыбом волосы, рот распускается в слюнявой улыбке дебила, а старик тает до состояния призрака, выцветает в дым своих вонючих сигарет. Таламетики и нейролептики здесь не годятся, они - оружие массового поражения в пси-войнах миров, после которого ни одна вещь не представляет интереса даже для собственной души - выпотрошенная кукла, исходящая дерьмом. Тут нужна Горилла Гарри - жуткая образина воображения, подсовывающая самые гнусные фокусы собственной богатой архетипической жизни. Сумасшедший (без обиняков) конструктор самых действенных "укоротов" на моих мустангеров. Так сказать, оборотень нашей сельской глубинки.
   Вот в дальнем левом углу сгущается тень, концентрируется пыль, уходя белесыми смерчиками в ворсистое покрытие пола, взбивая, насыщая неповоротливую мохнатую глыбу с провисшими руками, неряшливо приделанными к скошенным плечам, поставленную на плоские блины, изображающие лапы, где из под рахитичных наслоений гниловатой кожи должны выпирать раздутые сосиски когтистых кожаных лап. Откуда-то с потолка на сверкающих кронштейнах опускают плоскую башку с весело оттопыренными ушами и крохотными бусинками под могучими надбровными дугами, чьи дырочки яростно вращаются в поисках уродов. У них обоюдная неприязнь. Взаимная ненависть вынужденного соседства в одной и той же ментальной экологической нише. Но дело тут не в силе. Простым террором здесь не обойтись. Здесь требуется свежий подход к лоботомической операции.
   - Не надо, - просит маленький паршивец, скукожившись где-то под столом. - Не надо.
   - Мирное сосуществование... Взаимная корректность... - каркает старик заклятья совести.
   Где он там? В какой уголок забился самоуверенный миротворец? Забыл священный принцип - хочешь жить в мире - вооружайся? У Гориллы Гарри для вас приготовлен замечательный сюрприз. Дайте только минутку, чтобы приделать башку к плечам, пропустить электричество по застоявшимся мышцам и выбить из перенасыщенной жидкости общечеловеческого безумия что-нибудь этакое...
   Горилла Гарри выходит на сцену. Горилла Гарри нашла новый образ. Горилла Гарри стала волшебником. На туманной сцене вьется украшенный звездами платок, прикрепленный булавками к полу, чтобы сила магии раньше времени на показала зрителям свою нехитрую механику, рассчитанную на детей и стариков. Горилла Гарри вытягивает черные губы трубочкой от нестерпимого желания почесаться и поискаться, но бенефис - дело ответственное, здесь уместны галстук и белая рубашка, а не выкусывание блох из развесистой шерсти, тем более завод ограничен, ключ, вставленный в спину, описывает расчетливые круги, приближая неизбежное зевание публики и кидание тухлых помидор. Горилла Гарри извлекает из воздуха правой ногой розовую, бантистую волшебную палочку, пробует ее на вкус, украдкой, надеясь на благосклонность зрителей, чешется ею под неудобной жилеткой, опасно натянувшейся на его брюхе, тыкает в платок, но ничего не происходит. Палочка обнюхивается, облизывается, как травинка, побывавшая в муравейнике, осторожно трогается большим пальцем теперь уже левой ноги, отчего тонкий инструмент опасно изгибается и с него, кажется, начинает сыпаться краска. Действительно, белая спираль щетинится заусенцами, палочка выпрямляется, выпуская новую порцию розоватых облаков, и Горилла Гарри усердно колотит ею по платку, отчего тот наконец-то вырастает почти до небес и рвется, выпуская наружу нечто ужасающе черно-багровое, пятнистое, склизкое и подрагивающее отвратительной дрожью изголодавшейся змеи.
   Маленький паршивец начинает орать, изображая страх, а старик бледнеет почти до полной стертости из реального мира.
   - Не хочу в морилку! - надрывается паршивец. - Не хочу в морилку! Что угодно, но только не морилка!
   - Так получилось, - виновато рычит Горилла Гарри, - так вышло...
   - Испарись, - заклинает старик, дойдя по цвету до той подложки, на которой пространство и время проявляют свои версии действительности.
   Но морилка стоит в полной своей красе - высоченный ящик с крючьями, щупальцами, жалами, безглазыми пастями, прорастающими сквозь рыхлый эпителий, кровоточащий и исходящий потоками гноя из взрывающихся язв. Чпокает плева, подаваясь напряжению внутренних хрящей, отверстие в морилку расширяется, выпуская теплый ветерок, пропитанный свинцовым запахом крови, внутренние щупальца упираются в стенки, разрывают тянучие перепоночки, выворачивая приспособление к уродам жадной ворсистой подкладкой с повисшими петлями и зажимами для шеи, рук и ног. Очень удобная штука для запугивания, но слишком радикальная для наказания. Извлеки ее Фея Фиона или, даже, Монстр Мадзаки, то договориться еще можно было бы, но Горилла Гарри отличается особым тупоумием. Это тоже машина. Несколько сот фунтов твердокаменного упрямства. Она никогда не свернет с указанного ей пути, пока не пройдет до конца.
   - У-у-у! - ревет паршивец.
   - А-а-а! - кряхтит старик.
   - Мы больше не будем! Мы пожалуемся в окружной суд! Мы нарушили правила и во всем он сам виноват! - взывают уроды.
   Горилла Гарри захлопывает морилку, неуклюже кланяется и подвергается обратному разбору - уплывает голова, отсоединяются руки и ноги, тело распадается на шерстяные детали, собирающиеся в кожаном жилете аккуратной горкой лунного конструктора, софиты тьмы гаснут. До свидания, коневоды!
   Прелесть решения проблем на обратной стороне Луны заключается в том, что кроме жестоких чудес и радости холодной мести (солнце уже зашло и на поверхности царит Абсолютный Нуль, а мы его верные рабы), время никак не желает предоставить нам свои права на существование. Волшебство мысли, даже мысли сумасшедшей, не имеет протяженности, не имеет видимых последствий. Эстетика театра предполагает взаимную конвенциональность, но здесь и сейчас играют по другим правилам.
   - Вы не задали мне одного вопроса, - замечает госпожа Р.
   - Какого?
   - "Можно ли взглянуть на ваше лицо?" Ведь не каждый день ваши клиенты его теряют?
   - Это не обязательно, - быстро говорит Сандра. - Главный принцип в отношениях заказчика и подрядчика - полное доверие.
   Ручка бессильно тыкается змеиным жалом в блокнот, оставляя растекающиеся безобразные точки. Без комментариев.
   Жаль уродов, бурчит откуда-то Горилла Гарри, будет им вместо профилактики.
   - Можно ли взглянуть на ваше лицо? - покорно соглашаюсь.
   Возникает долгожданная пауза, так как в дверь врывается растрепанная секретарша, сверкая в полумраке белыми колготками, неся в охапке вместилища документов, исходящих жаждущими языками распечаток, факсов, желтыми скромными язычками счетов, красными жалами квитанций за неправильную парковку (кажется). Все это выгружается на стол под непрерывные и неразборчивые комментарии, пододвигается под вялую бледную руку, сжимающую могучую чернильную ручку белого золота, вырывается из-под пера, разбрызгивая неподсохшие подписи, вдвигается нечто новое, рвется и склеивается скотчем, сопровождается звонками по сотовому, вновь рвется и алые клочки плоскими каплями крови усеивают недоеденные бутерброды.
   - Еще кофе? - склоняется к уху Сандра. - Не обращайте внимания, сейчас у нее по расписанию совершение подвига.
   Но я заворожено гляжу на госпожу Р. и не чувствую привычного запустения вокруг, меланхоличной потери любви-ненависти, которое наступает, когда мустангеры куда-нибудь пропадают. Словно призрак сошел на выжженную космосом поверхность, нелепый в своей гордости и отстраненности, посланник божества не доброго и не злого, а иного, равнодушного, таинственная ксипехуза сумеречной страны. Я хотел быть умнее всех? Занять господствующую высоту над полем битвы в предательском одиночестве изголодавшейся совести? Тут водились и другие существа в облике человека. Умные подделки под манерность и вычурность, под городское сумасшествие, которое иногда накатывает на обычных людей, выгоняя их из тесного мирка привычного имени и репутации в бескрайность отягчающего замыкания на существования, прямого попадания в рельеф бытия.
   Время замедлялось, высвечивая поддельность натянутых масок. Изящная рука выводила загадочные письмена на подручных бумагах, но та отказывалась впитывать мудрость вечности и замысловатые росчерки бледнели, проступали на обратной стороне и сцеживались на пластик стола - идеальный изолятор скуки жизни. Как будто в рассеянности, а может быть действительно так, белый атлас пальцев прикасается к очкам и с заметным усилием отсоединяет их от занавеси волос и кажется, что эти локоны лишь жадные щупальца бесцветного эпителия, не желающие отпускать сладкую добычу. Они извиваются и тянутся за черным перевертышем, который изнутри оказывается вовсе не черным, а чем-то дымчато-неразборчивым, текучим, неловким и неуместным, словно открылась форточка в мир грозовых облаков, дождя и молний, крошечное отверстие в незнакомое пространство свежести, откуда доносится порыв пряного ветра, осеннего умирания и инея. Окровавленные кончики пальцев складывают дужки и возвращаются к волнующемуся эпителию, теперь уж точно похожего на разбухающие хвосты потревоженных змей-альбиносов. Острые пластинки ногтей нащупывают тайный замок и раздвигают шипящие портьеры а-ля Горгона, высвобождая неожиданную гладкость и матовость кожи из-под наплывов непослушных волос. Они склеены, они не желают выпускать добычу из объятий, из смущенной пелены вынужденной девственности в порочный простор безводушного и бездушного мира. Ладони схлопываются, выпуская захваты больших и указательных пальцев, раскрываются вовнутрь, расширяя подающийся клубок червей, прижимаются к лицу и резко разлетаются в стороны вялой замедленностью моей личной нереальности.
   Что я ожидаю там увидеть? Что я готов там увидеть? Сифилитический провал гниющего порока? Струпья и язвы кислотной зависти к чужой красоте? Наросты генетической модифицированности, расплаты за обещанную вечную молодость? Менее всего - обыденность. Ту самую красивую обыденность чрезмерно правильных лиц, подправленных и подтянутых, отштукатуренных до расплывчатости и заурядности всеобщих стандартов красоты, вычурных лекал, по которым кроятся крючколовы женского пола - безжалостные паучихи высотных гнезд. Это была вопиющая сделанность, тот самый неумный новодел, кричащий сквозь ауру о потере, воровстве и личной трагедии. Только здесь, на обратной стороне Луны, в мрачном маскараде праздника жизни проступали сквозь кожу тяги и винты вымученной улыбки "нет проблем", выпирали сквозь чрезмерную гладкость адской механикой незримого плена.
   Еще хуже - глаза. В пуговицах и акульих кругляшках больше жизни и интереса, чем в сиреневой радуге, лазурной змее, обнимающей пульсирующую тоску личной бездны. Только там, в невыразительной глубине и можно отыскать намек на утерянную надежду.
   - Это теперь ни к чему, - говорит госпожа Р, забрасывая волосы назад и замыкая их там высокой крабьей застежкой волшебного талисмана, отчего те послушно ниспадают вниз на плечи и притворяются золотистой россыпью.
   Губы двигаются правильным и вычисленным движением компьютерных мультиков, отчего естественная мимика не выходит дальше уголков печального рта, замороженной гримаски наведенной слабости врожденной блондинки.
   - Это ужасно, - говорю честно. Клиент за то и платит, чтобы знать правду.
   - Они обещали мне любое лицо, - признается госпожа Р. - Любое, кроме моего. А мне нужно только мое лицо.
   Сандра и секретарша никак особенно не реагируют. Секретарша собирает бумаги, роняя листы на пол и ныряя за срез стола в погоне за ними. Сандра задумчиво разглядывает наконец-то протекшую ручку. Синий гель водянистыми хлопьями выдавливается на стол и застывает неопрятными комками.
   - Они?
   - Да. Они.
 
    18 октября
    Искушения Иова
 
   С ночи лил дождь. Откуда-то с океана ветер сдул краешек облачного пирога - густо замешанную маслянистую, кремовую массу, пропитанную ромовой влагой агрессивной тоски, прижимающей к внезапно почерневшей земле расцвеченные зеленью и багрянцем тонкие деревья, прибивающей к опасливому передвижению конфетти субботних машин, забирающейся наглыми влажными руками под куртки редких прохожих и бегунов. Обман юга вскрывался длинным рассветом, неохотным расставанием с тьмой, радостно повисшей на водяных качелях, размокшей бумагой облепившей стекла спящих домов. С арьергардными боями отступающий вслед сон оставлял разбитые обозы ярких фейерверков стирающихся видений, чего-то ужасно прекрасного, жуткого, сложного, никак не вмещающегося даже в самую запредельную логику бредовго бодрствования.
   Тело выползало, вытягивалось слизистым улиточным путем из-под крышки кошмара, собиралось неведомыми разуму и чувствам путями в упругую обманку личного существования, напитывались ощущениями, самым первым из которых была гравитация - надоедливое мельтешение по груди лилипутов, продолжающих безнадежное дело. Не хотелось шевелиться, убеждаясь в реальной нереальности обретения обыденности, тех редких и утомительных минут, часов возвращения из пустыни обратной стороны Луны, откуда дымчатая синева дыры Земли вообще не видна, не искушая и не напоминая. Но надоедливый рабби продолжал сгребать речной песок и совать вонючую бумажку в непослушный рот, бормоча электрические заклятья. Двухфазный ток каталептических и аналептических состояний информационного метаболизма вытягивал за волосы ленивую натуру, разбросанные руки сжимались в кулаки и видимые воображением синеватые волны прокатывались по жилам, омывали неприступный и необитаемый одинокий остров мозга, крутыми и измятыми утесами возвышающийся над черным маслом подсознания.
   Кровать стояла по диагонали, протягиваясь широким мостом через ночь к открытой двери личной спальни на втором этаже дома. Дальше услужливая головоломка подбрасывала соседствующие двери в туалетную комнату с шикарным унитазом, наполненным синевой ароматизированной воды, и неприкаянную ванну, укутанную в целлофан многослойной занавеси, как добропорядочная покойница, решившая выкинуть нечто на закате скучной, беспорочной жизни; в кабинет с плакатами непросмотренных фильмов, узкими шкафами пыльной хронологии человеческой патологии и мерцающей пастью электронной ловушки, утаскивающей нетерпеливых жертв в паучьи сети мировой шизофрении; в шкаф, прикидывающийся очередным вместилищем батарей пиджаков и брюк, лакированных и матовых наконечников на копыта, цветастых удавок для извращенок, не знающих оргазма без асфиксии.
   Где-то внизу должны были копошиться уроды, прилепившись к пустым клеткам из-под собак и котов, или осваивая уличную джакузи, парящую кипятком в низкое небо. В темноте молчали длинные полки, усеянные скульптурными безделушками и плотно вбитыми на свои места книжками, притаились диваны, вслушиваясь в молчание телевизора, да вращались в своих коробках компакт-диски, выстреливая квадратики импульсов тайной музыки.
   Дом представал одной громадной, двухэтажной голограммой, которая покоилась в преддверии пустынных дорог, обсыпанных остатками карнавального фейерверка умершего лета среди набухающих холмов красной земли и тщательно выписанными наивной кистью зелеными хвостиками земляных мышей. Стоило ухватить самый краешек его вечности и он немедленно вытаскивал навязчивую функциональную структуру космического снимка правильных рядов и террас метрополии. Привычка определяться и отдавать самому себе отчет.
   - Ты мог бы еще поспать, - голос Тони. Она, как всегда, сидит на широком подоконнике окна, обхватив колени и положив на них же подбородок. Белизна шелковой ночной рубашки кажется слегка освещает спальню теплым, молочным светом покоя и безопасности. Вот откуда веет заполненность внешнего мира, сцепленность улиц и домов, медленных секунд между ночью и рассветом.
   Это ее любимое место. Как у кошки. Большой и странной кошки, гуляющей сама по себе, но всегда возвращающаяся тогда, когда это особенно необходимо.
   - Иди ко мне.
   Наверное она улыбается. Смеется тихо и незаметно. Преображается из ангела печали в ангела радости. Раздумывает, чтобы такое ответить на этот уже ритуальный вопрос. Можно промолчать. Ведь меня и так обволакивает кокон тепла и уюта. Нет здесь никаких Лун и безвоздушных пустынь. Ремиссия без запустения, без призрака жуткого одиночества и ностальгии, лишь слабое потливое облегчение, словно после отступившей температуры, погасшего костра ломкой лихорадки.
   - Иди ко мне, - безнадежное эхо чуда и оно свершается.
   Голые ступни неслышно касаются пола, легкий порыв и блеск мягкой молнии, чтобы за секундой черного бархата почувствовать присутствие Тони рядом, совсем рядом, на расстоянии движения мизинца, услышать запах солнечных трав, убивающих навязчивую химию дезодорантов, прячущих свои яйцеводы и яйцеклады в закрытых фольгой розетках.
   - Я по тебе скучаю.
   Но она улыбается.
   - Мне не нужно слов. Вернись с Луны, астронавт. Не нужно слов и дел.
   Ее ладонь проскальзывает в мою, безвольно разжатую, усыпанную сонливыми мурашками. Одеяло прижимает, притупляет желание, ногам жарко. Я поворачиваюсь, беру ее за шею и спину, чтобы осторожно, но настойчиво вжаться в эту теплоту и белизну. Облака и синева врываются внутрь, разгоняя пепел и ночь, выдувая грязь, сладкой влагой еле заметного касания врачуя раны разорванной головы, бинтуя страх и отчаяние, одиночество и навязчивую прилипчивость внешнего мира.
   - Тише, - шепчет она, - тише. Это сильное лекарство, от него нет спасения.
   Как только мгновение ощущается, прорывается его протяженность, взметая обрывки должных мыслей (надо вставать, надо умываться, надо..., надо...), стальная змея пожирает не ей уготованную терпкость и еще крепче сжимает тело.
   - Не так сильно, не так сильно, - словно песенку поет. Пробуждающую колыбельную.
   - Ага, - раздается противный голос паршивца, - они здесь милуются, а мы подыхаем от скуки. Так нечестно.
   - Иногда и нам не следует вмешиваться в личную жизнь... гм... подопечного, - рассудительно говорит старик. Он не курит. И страдает. Пепел и дым - его стихия. Но с Тони такие номера не проходят. Здесь не страх, как перед Гориллой Гарри, здесь нечто глубже - уважительная несовместимость, вооруженный нейтралитет. Зона сути вещи. Скрытое очарование предмета, на которое не стоит покушаться.
   Я жду, что Тони их выгонит - жутким преображением смоет улыбку, превращаясь в равнодушную вестницу самых жестоких кар, но она поворачивается в моих объятиях, просто скользит теплой змеей, отчего ладонь уютно устраивается на скрытой шелком груди.