Страница:
Олег со зверским аппетитом уплетал блюдо за блюдом, услужливо подставляемые официантом. Майра ела медленно, смакуя каждый кусочек, отправляемый в рот двумя деревянными палочками. И запивала глотком ароматного зеленого чая. Без сахара Олегу чай тоже пришелся по душе. И официант несколько раз менял фарфоровые чайники. Вначале Олег вслед за Майрой попробовал есть палочками, но скоро отказался от этой затеи. С непривычки ронял, не донеся до рта, куски мяса и испачкал темным соусом рубашку. Поборов смущение, попросил официанта принести вилку и нож и тогда уж без помех смог насладиться всей прелестью китайской кухни.
Сытный ужин размягчил, даже слегка опьянил их. Хоть за весь вечер не было выпито ни капли вина. Зал заметно заполнялся. В окно можно было видеть автомобили, один за другим подруливавшие к стоянке.
За соседний с ними большой круглый стол с шумом уселась компания типичных американцев среднего достатка в клетчатых пестрых пиджаках и светлых высоких шляпах с прижатыми по бокам полями. Они явно прикатили откуда-нибудь из глубинных штатов поглазеть на Калифорнию. Обожженные солнцем лица, неуклюжие, медвежьи движения. И у мужчин, широких и коренастых, и у их подруг, как на подбор светловолосых и уже жирных, хоть ни одной из них не дашь больше тридцати лет.
Эта шумная компания доставила Майре и Олегу несколько веселых минут. Они долго и с комментариями рассматривали меню, громко спорили между собой, испытывая терпение покорно ждущего официанта. С детской непосредственностью расспрашивали его, что кроется за диковинными названиями, и, внимательно выслушав ответ, кивали, но просили не записывать, а еще подождать, пока они не сделают окончательный выбор.
Наконец они сделали выбор. Один из них, должно быть, старший, устремил на официанта свое кирпичного цвета лицо и, резанув воздух коротким взмахом мускулистой руки, изрек:
— Шесть гамбургеров!
Майра расхохоталась до неприличия громко. Сконфуженный официант даже не стал записывать заказ и, уязвленный святотатством гостей, удалился с поникшей головой.
— Такого не придумаешь! — ликовала Майра. — Видали? Нет, скажите, вы видали что-нибудь подобное? Явиться в китайский ресторан, перерыть все меню, где каждое блюдо пестовалось, складывалось по крупицам веками и несет на себе следы вдохновения сотен поколений, и остановиться на том, что они жрут каждый день в забегаловках самого низкого пошиба. Типа «Мак Дональда». Заказать эту гадость, на которую кроме детей и собак никто смотреть не может. Вот вам Америка! Подлинная. Без истории. Без прошлого. Без своей культуры. С плебейскими вкусами и наглостью нуворишей. Вас, как европейца, должно тошнить при виде этого.
— Нисколько, — качнул головой Олег и немного извиняющимся тоном добавил: — Я люблю эту страну.
— Неужели? — ахнула Майра. — Вы производите впечатление интеллигентного, думающего человека. Что вам здесь может быть по душе? Хрюканье сытых безмозглых свиней? Вы меня удивляете, Олег.
— Что поделаешь, — миролюбиво пожал он плечами. — В жизни много загадок. И часто неразрешимых.
— Уклоняетесь от спора. Ладно. Принимаю ваши условия игры.
— Нет, почему же? Гневайтесь. Вам это к лицу. Каким огнем зажигаются ваши глаза! Как трепещут ноздри! Продолжайте в том же духе. Я любуюсь вами.
— От ваших слов у меня исчез весь запал. О'кей, посмотрим, что нам китайцы пророчат.
Она взяла с тарелки, поданной к концу ужина официантом, один из комков слепленного сухого теста, наподобие высушенных пельменей, с треском разломила и извлекла оттуда тонкую полоску бумаги, на которой мельчайшим шрифтом были напечатаны несколько строк.
— Не упускайте ваш шанс, — щурясь, прочитала Майра. — Не ищите там, где не положили. Что суждено, от вас не уйдет.
— Странные намеки, — пытливо глянула она на Олега. — Вы не поможете мне расшифровать эту китайскую грамоту?
— Явный намек, — согласился Олег. — Но я не рискую соваться с советом… дабы не быть уличенным в неискушенности. А я тоже могу испытать судьбу?
— Конечно. Берите с тарелки любой и взломайте.
На его бумажке тем же бисерным шрифтом, который Олег без очков не смог разобрать, и передал ее Майре, был такой текст:
«Ваша звезда не закатилась. Жизнь, как река: рассекает горы и разливается в долинах. Ваш лучший месяц — май».
— Вот это верно! — рассмеялся Олег. — В мае я покинул Москву.
— А вы уверены, что поступили разумно в мае?
— До сих пор не жалею.
— Не успели оглядеться. У вас все впереди.
На тарелочке, деликатно повернутый тыльной стороной, белел счет, и Олег протянул к нему руку:
— Вы непременно хотите заплатить? — спросила Майра.
— Как условились.
— В таком случае я беру на себя мотель.
— Зачем вам понадобился мотель? Мы ведь решили эту ночь провести в пути, добраться до Сан-Франциско…
— Я раздумала. Могу себе позволить такую слабость? Изменить решение. Меня разморил ужин. Это ли не повод подумать о ночлеге? Да и вообще, куда мы спешим? Нас разве ждет что-нибудь сверхъестественное в Нью-Йорке? Давайте жить минутой. Дальше одной ночи не заглядывать вперед. Иначе можно свихнуться. Платите, сэр! Ночь оплачиваю я.
Мотель оказался совсем недалеко от китайского ресторана. К нему мы добрались в несколько минут. Было уже поздно. Все небо усеялось звездами. Длинный, в один этаж мотель прятался за живой оградой из толстых, кривых кактусов. Майра взяла ключи от комнаты и велела Олегу, оставшемуся за рулем, следовать за ней. Мы заехали за кактусы и остановились перед дверью комнаты, уже открытой Майрой. Они вошли туда. А меня оставили у порога, носом к двери. Как сторожевого пса. Слева и справа от меня дремали мои собратья: темный «Додж» и светло-серый «Рено».
В комнате были две кровати под покрывалами, разделенные ночным столиком с лампой на нем.
— Какую кровать предпочитаете? — спросила Майра.
— Мне безразлично. Вас не стеснит мое присутствие?
— Нисколько, Так где вы ляжете?
— Ну, скажем, на правой.
— И я на правой, — улыбнулась Майра.
— А что, вас левая чем-то не устраивает? — не понял Олег.
— Не устраивает.
— Почему?
— Потому что вас там не будет. Я, Олег, лягу с вами. Не возражаете? Мне еще не приводилось спать с русским.
Скоро в широком окне, затянутом шторой, погас свет. И, хотя умею видеть сквозь стены и в темноте, рассказывать дальше считаю неделикатным. Как подглядывать в замочную скважину.
С той стороны, где пульсирующим гулом ревела бессонная автострада, повисла большая оранжевая луна, за кактусами без умолку звенели цикады. Сон незаметно сморил меня.
ОН
Сытный ужин размягчил, даже слегка опьянил их. Хоть за весь вечер не было выпито ни капли вина. Зал заметно заполнялся. В окно можно было видеть автомобили, один за другим подруливавшие к стоянке.
За соседний с ними большой круглый стол с шумом уселась компания типичных американцев среднего достатка в клетчатых пестрых пиджаках и светлых высоких шляпах с прижатыми по бокам полями. Они явно прикатили откуда-нибудь из глубинных штатов поглазеть на Калифорнию. Обожженные солнцем лица, неуклюжие, медвежьи движения. И у мужчин, широких и коренастых, и у их подруг, как на подбор светловолосых и уже жирных, хоть ни одной из них не дашь больше тридцати лет.
Эта шумная компания доставила Майре и Олегу несколько веселых минут. Они долго и с комментариями рассматривали меню, громко спорили между собой, испытывая терпение покорно ждущего официанта. С детской непосредственностью расспрашивали его, что кроется за диковинными названиями, и, внимательно выслушав ответ, кивали, но просили не записывать, а еще подождать, пока они не сделают окончательный выбор.
Наконец они сделали выбор. Один из них, должно быть, старший, устремил на официанта свое кирпичного цвета лицо и, резанув воздух коротким взмахом мускулистой руки, изрек:
— Шесть гамбургеров!
Майра расхохоталась до неприличия громко. Сконфуженный официант даже не стал записывать заказ и, уязвленный святотатством гостей, удалился с поникшей головой.
— Такого не придумаешь! — ликовала Майра. — Видали? Нет, скажите, вы видали что-нибудь подобное? Явиться в китайский ресторан, перерыть все меню, где каждое блюдо пестовалось, складывалось по крупицам веками и несет на себе следы вдохновения сотен поколений, и остановиться на том, что они жрут каждый день в забегаловках самого низкого пошиба. Типа «Мак Дональда». Заказать эту гадость, на которую кроме детей и собак никто смотреть не может. Вот вам Америка! Подлинная. Без истории. Без прошлого. Без своей культуры. С плебейскими вкусами и наглостью нуворишей. Вас, как европейца, должно тошнить при виде этого.
— Нисколько, — качнул головой Олег и немного извиняющимся тоном добавил: — Я люблю эту страну.
— Неужели? — ахнула Майра. — Вы производите впечатление интеллигентного, думающего человека. Что вам здесь может быть по душе? Хрюканье сытых безмозглых свиней? Вы меня удивляете, Олег.
— Что поделаешь, — миролюбиво пожал он плечами. — В жизни много загадок. И часто неразрешимых.
— Уклоняетесь от спора. Ладно. Принимаю ваши условия игры.
— Нет, почему же? Гневайтесь. Вам это к лицу. Каким огнем зажигаются ваши глаза! Как трепещут ноздри! Продолжайте в том же духе. Я любуюсь вами.
— От ваших слов у меня исчез весь запал. О'кей, посмотрим, что нам китайцы пророчат.
Она взяла с тарелки, поданной к концу ужина официантом, один из комков слепленного сухого теста, наподобие высушенных пельменей, с треском разломила и извлекла оттуда тонкую полоску бумаги, на которой мельчайшим шрифтом были напечатаны несколько строк.
— Не упускайте ваш шанс, — щурясь, прочитала Майра. — Не ищите там, где не положили. Что суждено, от вас не уйдет.
— Странные намеки, — пытливо глянула она на Олега. — Вы не поможете мне расшифровать эту китайскую грамоту?
— Явный намек, — согласился Олег. — Но я не рискую соваться с советом… дабы не быть уличенным в неискушенности. А я тоже могу испытать судьбу?
— Конечно. Берите с тарелки любой и взломайте.
На его бумажке тем же бисерным шрифтом, который Олег без очков не смог разобрать, и передал ее Майре, был такой текст:
«Ваша звезда не закатилась. Жизнь, как река: рассекает горы и разливается в долинах. Ваш лучший месяц — май».
— Вот это верно! — рассмеялся Олег. — В мае я покинул Москву.
— А вы уверены, что поступили разумно в мае?
— До сих пор не жалею.
— Не успели оглядеться. У вас все впереди.
На тарелочке, деликатно повернутый тыльной стороной, белел счет, и Олег протянул к нему руку:
— Вы непременно хотите заплатить? — спросила Майра.
— Как условились.
— В таком случае я беру на себя мотель.
— Зачем вам понадобился мотель? Мы ведь решили эту ночь провести в пути, добраться до Сан-Франциско…
— Я раздумала. Могу себе позволить такую слабость? Изменить решение. Меня разморил ужин. Это ли не повод подумать о ночлеге? Да и вообще, куда мы спешим? Нас разве ждет что-нибудь сверхъестественное в Нью-Йорке? Давайте жить минутой. Дальше одной ночи не заглядывать вперед. Иначе можно свихнуться. Платите, сэр! Ночь оплачиваю я.
Мотель оказался совсем недалеко от китайского ресторана. К нему мы добрались в несколько минут. Было уже поздно. Все небо усеялось звездами. Длинный, в один этаж мотель прятался за живой оградой из толстых, кривых кактусов. Майра взяла ключи от комнаты и велела Олегу, оставшемуся за рулем, следовать за ней. Мы заехали за кактусы и остановились перед дверью комнаты, уже открытой Майрой. Они вошли туда. А меня оставили у порога, носом к двери. Как сторожевого пса. Слева и справа от меня дремали мои собратья: темный «Додж» и светло-серый «Рено».
В комнате были две кровати под покрывалами, разделенные ночным столиком с лампой на нем.
— Какую кровать предпочитаете? — спросила Майра.
— Мне безразлично. Вас не стеснит мое присутствие?
— Нисколько, Так где вы ляжете?
— Ну, скажем, на правой.
— И я на правой, — улыбнулась Майра.
— А что, вас левая чем-то не устраивает? — не понял Олег.
— Не устраивает.
— Почему?
— Потому что вас там не будет. Я, Олег, лягу с вами. Не возражаете? Мне еще не приводилось спать с русским.
Скоро в широком окне, затянутом шторой, погас свет. И, хотя умею видеть сквозь стены и в темноте, рассказывать дальше считаю неделикатным. Как подглядывать в замочную скважину.
С той стороны, где пульсирующим гулом ревела бессонная автострада, повисла большая оранжевая луна, за кактусами без умолку звенели цикады. Сон незаметно сморил меня.
ОН
Меня разбудил гомон птиц за окном. Они так яростно вопили, встречая восход солнца, что даже через плотно закрытое окно, вдобавок затянутое толстой шторой, перекрывали ровное гудение кондиционера. Ликование птиц заполняло всю комнату мотеля, в которой мы с Майрой провели нашу первую ночь.
Она отдалась мне спокойно, я бы сказал, даже деловито. Без привычных в таких случаях попыток вытянуть из меня объяснение в любви или хотя бы признание в том, что я ее не презираю. Так ведут себя женщины в России, для которых первый раз лечь с мужчиной — исключительно важное событие, сравнимое с прыжком в глубокую воду, не умея плавать и посему без большой уверенности вынырнуть живьем обратно.
Что меня еще удивило: отдавшись мне и выпрыгнув из-под простыни в ванную, она оттуда не вернулась в мою кровать, а легла на вторую, отделенную от моей ночным столиком.
Женщины обычно норовят всю ночь спать с мужчиной, тесно обнявшись, и такой сон вдвоем в узкой кровати доставляет им не меньше радости, чем сам половой акт.
Кровати в мотеле были не узкими, полуторными. И Майра предпочла провести всю ночь одна в своей постели, потому что так она себя чувствовала свободней, комфортабельней, а вдвоем спала бы плохо и утром встала неотдохнувшей.
Я без особого энтузиазма согласился с ее доводами. Уже засыпая, она прошептала мне, чтоб я не обижался. Надо, мол, привыкать к обычаям другой страны, где каждый член семьи имеет не только свою кровать, но и располагает отдельной спальней.
Тут я ничего возразить не мог. В России, действительно, живут в тесноте. Порой вся семья в одной комнатке. И, возможно, привычка спать вместе не от хорошей жизни. Нужда приучила. Допускаю. И все же меня покоробила такая трезвая рассудительность молодой женщины, проводящей первую ночь с мужчиной и не забывающей позаботиться о своем комфорте.
С этим я уснул. А проснулся от птичьих воплей за окном, от жаркого дыхания солнца через толстую штору, в отличнейшем настроении. Майра еще спала, сладко, совсем по-детски причмокивая припухшими губами. На щеке бахромкой чернела отклеившаяся от века искусственная ресница. Она и во сне оставалась вызывающе привлекательной, и мне, глядя на нее, стало совсем хорошо при мысли, какой прелестной женщиной я обладал в эту ночь. И могу обладать и утром. Если только это не пойдет вразрез с ее представлениями о комфорте.
Точно угадав, какие мысли закипают в моей башке, Майра открыла глаза, удивленно заморгала, смахнула ладонью со щеки ресницу и поманила меня пальчиком.
— Иди ко мне.
— Лучше ты ко мне, — почему-то возразил я.
— Я у тебя уже была в гостях, — игриво потянулась она и повторила: — Иди же, глупый.
Наша утренняя любовь, к моему удивлению, не опустошила меня, а, наоборот, освежила. Майра тоже была удовлетворена.
— Мне было хорошо с тобой, — сказала она, потягиваясь, — лучше, чем ночью.
— Ночью я сплоховал? — насторожился я.
— Не знаю, — капризно протянула она. — Но теперь я ощутила мужчину. И это было хорошо.
— Я тоже предпочитаю утром, — согласился я. — К вечеру устаю и чувствую себя вялым. А вот отдохнув за ночь, такую силу в себе ощущаешь! Свеж, как огурчик!
— Это возрастное, — безо всякой жалости кольнула она.
— Тебе-то откуда известно? — не скрыл я обиды. — Приходилось спать со стариками?
— Я не сторонница возрастной дискриминации.
— В таком случае, милая, скажи мне, что привлекло тебя во мне, если мои сверстники уже бывали в твоих объятиях? Неужели только спортивное любопытство? Отведать и русского хера?
— Не только это.
— Что же еще?
— Тебе это интересно? Скажу. Чтоб забыть другого мужчину.
— Вот как! — с трудом сдержал я раздражение. — В России это называется вышибать клин клином. И как? Помогло?
— Нет, — вызывающе улыбнулась она и сладко, как сытая блудливая кошка, потянулась всем телом, качнув перед моим носом крепкой, налитой грудью с твердым темным соском.
Завтракали мы в мотеле, сев на высокие стулья у стойки бара. Завтрак традиционный: стакан апельсинового сока, от которого у меня с непривычки пить его натощак начинается изжога, и яичница с поджаренными сосисками. Я выпил свой сок после яичницы, вызвав удивленные взгляды Майры и бармена. Еще больше удивились они, что все это я запил кофе. Американцы пьют кофе вначале. Перед соком. Но я ведь из другой конюшни. Почему не позволить себе вольность? Которая немногого стоит, но весьма приятна. Как ощущение традиции, что ли?
За завтрак уплатил я, а она рассчиталась в мотеле за ночлег.
— Так, мой друг, начнем распределять обязанности с самого начала, — сказала она, когда мы пошли к «Тойоте», дремавшей под жгучим солнцем в длинном ряду автомобилей на стоянке между мотелем и оградой из колючих, мясистых кактусов. — Сегодня за рулем — ты. Я — пассажир.
Я не возразил. Наоборот, мне хотелось размяться за рулем, ощутить ладонями нетерпеливую дрожь мотора.
Своего автомобиля у меня не было. Купил было в Нью-Йорке за гроши развалину и, недолго потарахтев на ней, бросил ночью на обочине дороги, сорвав номера, и, осчастливленный, бежал от этого места, чтоб не нарваться на полицию и не схлопотать изрядный штраф за загрязнение природы. Мой более чем скромный бюджет не выдержал расходов на бензин и постоянные починки старушки «Пинто». С тех пор я отвык от руля, и теперь у меня чесались руки снова взяться за него.
— Устанешь — сменю, — проявила великодушие Майра. — Знаком с «Тойотой»?
Я чистосердечно признался, что еще ни разу не правил японской машиной. Но уверен, что с этим делом никакой проблемы не будет.
— И я думаю, — согласилась Майра, отпирая ключом дверцу машины. — Ничем особым от других не отличается. Разве только добрым нравом и послушанием. Но, может быть, я пристрастна. К машине иногда привяжешься больше, чем к человеку.
Она провела ладонью по краю капота. Погладила автомобиль, как ребеночка. И мне показалось, что «Тойота» сладко зажмурила правую фару под ее рукой.
Внутри «Тойоты» было душно от успевших нагреться на солнце металла и краски. Мы сели на горящие сиденья и опустили стекло, чтобы проветрить немного. Я — за рулем. Она — рядом. Включила зажигание и кивнула мне, давая понять, что дальше я буду все делать сам. Я прибавил газу. «Тойота» задрожала нетерпеливой дрожью застоявшихся мускулов. И легко и послушно тронула с места и пошла на выход к дороге. Машина доверилась мне, и я почувствовал себя легко.
На Майре вместо джинсов были белые шорты, и они, плотно обтянув ее литое бедро, подчеркивали загар круглого колена.
— Следи за дорогой, — перехватив мои взгляд, посоветовала она. И вполне своевременно. За поворотом, после стены из кактусов, начинался крутой и петлистый спуск к автостраде.
Майра с любопытством косила на меня своим большим и черным, на синем белке, глазом.
— Не отвлекайся, — сдержала она улыбку. — За ночь не нагляделся на меня?
— Ты настолько похожа на испанку, эдакую знойную креолку, что у меня ощущение, будто мы не в Америке, а где-нибудь в Мексике.
— А мы и есть в Мексике. Калифорнию Америка отняла у Мексики. И Техас тоже. Ты этого не знал?
Я затормозил.
— Что случилось? — недоуменно вскинула она брови.
— Ничего, — улыбнулся я. — Полюбуйся!
Вниз убегала окаймленная высокими пальмами асфальтовая лента, вливаясь, как ручеек в бурную реку, в широкую и густо набитую машинами автостраду. Река эта аккуратно разделялась посередине зеленой полосой, и потоки мчались параллельно навстречу друг другу. За автострадой желтели песчаные дюны, кудрявясь рыжим кустарником. За ним слепил, отражая солнце, Тихий океан. На самом краю расплавленного серебра, у горизонта, темной букашкой ползло небольшое судно.
— Подобных красот еще много встретим на пути, — сказала Майра.
— Не туда смотришь! Левее! К нашему мотелю.
— А что там? Ничего не вижу. Кактусы… Что еще?
— Ты что, слепая? Гляди! Лошадь с жеребеночком. Приветственно нам машут головами.
— Что ты выдумал? Какая лошадь? Какой жеребенок? Я не стал объяснять. Я глядел во все глаза и не мог налюбоваться. В лощине, под стеной из кактусов, ограждавших мотель от дороги, на маленьком, поросшем бурой травой пятачке паслись кобыла и жеребенок. Так я сразу окрестил две нефтекачалки, мотавшие вверх и вниз своими лошадиными головами.
У нефтекачалок, а их полно вдоль дорог в Калифорнии, поразительное сходство с лошадьми, какими их дети изображают на рисунках. Непомерно большая голова и тонкое тело с хвостом. Металлическая штанга была телом, два железных противовеса на концах, большой и малый, головой и хвостом. И все время машут, качают. Точь-в-точь кони, отгоняющие слепней и оводов.
Меня поразила композиция. Две качалки рядышком. Одна — крупная, тяжелая. Кобыла. Вторая, вдвое меньше, до мельчайших подробностей повторяла большую. Жеребеночек. Рядом с матерью. И так же, как мать, явно подражая ей, машет головкой и хвостиком. Тоже сосет из земли нефть. Только меньше, чем мать.
Проследив за моим взглядом, Майра тоже заметила их.
— Действительно, лошадь с жеребенком. Как на картине современного художника. Верно?
Я кивнул.
— Представляешь, Майра, я ведь ночью слышал их сопение. И не мог понять, кто это без устали чавкает за окном. Пока мы с тобой предавались любви, эти трудяги, кобыла с жеребеночком, бессонно качали нефть, чтоб мы могли сесть в «Тойоту» и катить дальше, куда глаза глядят. Ну, совсем домашние качалочки. Стоят себе под окном мотеля и знай мотают головами. Как прирученные человеком животные.
— Вот таким ты мне нравишься. — Майра ласково провела ладонью по моему затылку.
— И ты мне.
— Тебе не кажется, что мы слишком рано объяснились в любви? После единственной ночи.
— Не кажется, — усмехнулся я. — Насколько мне помнится, в любви объясняются не после ночи, а до нее. После чего уже следует первая ночь.
— Ты — пуританин. Я это еще в постели обнаружила.
— Разочарована?
— Воздержусь от комментариев. Значит, мы с тобой немного запоздали с объяснениями в любви?
— Если следовать устарелым традициям цивилизованных людей.
— А зачем ты претендуешь быть цивилизованным? К чему тебе эта ветошь? Будь свободным, раскованным. Представь, что мы с тобой — дикари. Нам плевать на цивилизацию. И на весь мир. Есть только ты и я.
И «Тойота». И дуй вперед. Не оглядываясь. Позади ничего хорошего.
— А лошадь с жеребеночком?
— Прощай, лошадь! Прощай, жеребеночек! А теперь трогай, милый! — потрепала она меня по плечу.
До чего прекрасна эта страна!
Сколько я исколесил по ее дорогам, — а я в этой стране уже год, — никак не могу насытиться открывающимися слева и справа от широченных автострад картинами могучей, пышущей здоровьем и силой, спокойной уверенностью жизни.
Говорят, что пейзажи Америки однообразны. Мол, сколько ни едешь, одинаковые бензоколонки, те же мотели, словно близнецы, отштампованные на одном прессе, закусочные «Мак Дональд».
Господи! Какой дальтонизм! Разве бывает тоскливым цвет здорового румянца во всю щеку? Разве может наскучить взгляду вид мускулистого тренированного тела?
Едешь, и душа наполняется восторгом. Вот на что способен человек! Вот какой преображает землю! Здесь уже давно создано все, чем коммунисты столько лет пытаются соблазнить человечество, да дальше пышных слов и посулов не смогли уйти. Погрязнув вместе с клюнувшими на их приманку народами в бесконечном болоте бесхозяйственности и нищеты.
Только в Америке я понял, как могуч и привлекателен трижды проклятый капитализм. Какой силой обладает свободная инициатива, расковавшая творческую потенцию человека. Земля здесь ухожена с нежностью пылкого любовника, и человек берет у нее, благодарной, все, что ему нужно. И берет с избытком. Да с таким, что может кроме себя до отвала накормить весь остальной мир.
Есть красота весеннего цветения. Легкая, воздушная, пьянящая. И есть грубоватая, тяжеловесная красота обильно покрытой плодами земли. Америка прекрасна вот этой красотой изобилия. И мне, выросшему в стране фальшивых лозунгов и обещаний, где, сколько я себя помню, временные трудности всегда остаются постоянным фактором, вот эта рубенсовская красота румяной Америки сразу пришлась по душе.
Еще в России, пытаясь представить Америку, я предполагал нечто подобное, но моя фантазия оказалась слаба по сравнению с тем, что предстало моему взору в этой стране. Любая мелочь, которую и не заметит человек, родившийся здесь, мне, новичку из совсем другого мира, говорит о многом.
Мы неслись на хорошей скорости, я лихо перестраивался из ряда в ряд, обгоняя одних и давая обойти себя другим, нетерпеливым. «Тойота» гудела ровно, уверенно, как знающая свою силу лошадка, и вела себя, как рыба в воде, на упругом бетоне, расстилающемся под колесами, в многорядной колонне себе подобных.
Слева то укрывался за холмом, то снова широко распахивал слепящую ширь океан. В воде, за мили от берега, чернели переплетениями металлических конструкций вышки на искусственных островах с пузатыми белыми цистернами для нефти, добытой со дна морского. Здесь все работало на человека. И море, и земля. Как только зеленые, в пальмах и кукольных домиках холмы сглаживались в равнину, возникали квадраты ухоженных полей. Разной окраски. Одни квадраты изумрудно-зеленые. На них ровными рядами набирали сочность кочаны салата, осеняемые струями дождя из автоматических поливалок. Другие квадраты — золотисто-желтые. Урожай с них убран. Осталось жесткое жнивье. А на третьих — сплошная жирная чернота свежевспаханной земли, готовой быть осемененной. И все это рядом, по соседству. Словно сбился календарь, смешались в одну кучу и весна, и лето, и осень.
Не было лишь признаков зимы. Надо всем этим жаркой улыбкой лучилось калифорнийское солнце, любуясь плодами рук человеческих. Молодой и сильной нацией, в которой смешались бесчисленные иммигранты со всего мира в такой крепкий коктейль, какому только могут удивляться и завидовать народы Земли.
Нечто вроде этого я и высказал Майре, подремывавшей на переднем сиденье справа от меня. И вызвал немедленную отповедь.
— Протри глаза, — сморщила она свой носик. — Сними розовые очки. Ты ведь достаточно зрел и бит жизнью, чтоб разглядеть что-нибудь и позади витрин.
— Прости меня, — не согласился я. — Но в таком случае, вся Америка — сплошная витрина. Даже чрезмерно отягощенная разложенными товарами.
— И этот товар радует твое сердце? — кивнула она на окно. Я взглянул и ничего не понял.
— Ты что имеешь в виду?
— А вот этих женщин, согбенно собирающих урожай, чтоб у молодой и сильной нации, как ты говоришь, был круглый год на столе свежий салат.
— Что же плохого в свежем салате круглый год? В благословенной России его не хватает даже в сезон уборки урожая. А уж зимой и весной днем с огнем не сыщешь, как, впрочем, и другие овощи и фрукты.
— Знаешь, кто эти женщины, собирающие салат?
— Кто?
— Мексиканки. Дешевая рабочая сила. Которой за гроши предоставляют самый тяжелый ручной труд американские благодетели.
— Но ведь их сюда не на аркане тянули? Раз эти мексиканки по своей воле пересекают границу в поисках работы, значит, здесь они зарабатывают больше, чем у себя на родине. И уверяю тебя, они благодарны Богу, что могут работать и жить в богатой Америке.
— Голодному не до выбора. Они согласны на любые условия… лишь бы набить свое брюхо. И мои соотечественники этим безжалостно пользуются. Богатство этой страны, приводящей тебя в такой восторг, в значительной мере сколочено на рабском труде черных невольников, а теперь на лишних, готовых на все рабочих руках Латинской Америки.
— Ты меня ни в чем не убедила. Америка, пожалуй, единственное место на земле, где нет голодных. Тебе не дадут голодать, даже если ты этого захочешь. Десятки благотворительных организаций одолеют тебя своей опекой, бесплатно набьют тебе брюхо. Я, иммигрант, на своей шкуре все это проверил и испытал.
Но я хочу тебе втолковать совсем иное. Ты видишь, сколько легковых автомобилей стоит по краям поля, на котором в поте лица трудятся несчастные мексиканцы? Чьи это автомобили? Кто на них приехал? Эти вот несчастные, по-твоему, мексиканцы. У себя дома они не только не могут позволить такую роскошь, как собственный автомобиль, но я сомневаюсь, всегда ли у них хватает денег на билет в автобусе.
А что касается России, которая, конечно же, не жалкая Мексика, а великая держава, даже слишком великая и своей мощью держит в трепете весь мир, так в этой самой России, стране, где, казалось бы, нет эксплуататоров, то есть сбылась мечта вот таких, как ты, прогрессивных дурачков, власть в руках у рабочих и крестьян, русские крестьяне и не мечтают о собственном автомобиле и на работу в поле ходят пешком за много километров и также пешком, на своих двоих, возвращаются, отработав день, домой. И это не какие-нибудь нелегальные иностранцы, готовые взяться за любой труд, а коренные русские, у себя дома, так называемые хозяева страны торжествующего социализма.
Ты понимаешь, о чем я говорю? А теперь я тебе посоветую, как и ты мне, протереть глаза и заметить, что возле каждого поля, где работают люди, стоит стандартная, вроде усеченного конуса железная будка на колесах. Заметила? Вон она. На другом углу поля — другая. Окрашены в веселые тона. И стоят на колесах. Их привезли и поставили у края каждого поля вслед за автомобилями, на которых пожаловали на работу бедненькие мексиканцы. Что это за будки? Ты можешь мне объяснить?
— Я полагаю, уборные.
— И я так полагаю. Вон, видишь, женщина выходит из будки, прикрывает дверцу. Конечно, уборная.
— Подумаешь, невидаль? Что ты этим желаешь мне доказать?
— Элементарную вещь. Заботу о человеке. Американские эксплуататоры нашли возможным позаботиться, чтоб к услугам мексиканских сборщиков овощей были удобства, без которых не мыслит жизни цивилизованный человек. В России же власть рабочих и крестьян даже не догадывается, что и русским людям не мешало бы пользоваться в поле такими удобствами. Там вам не поверят, поднимут на смех как неумного врунишку, если вы станете рассказывать русскому крестьянину, что в Америке на поля привозят к работающим людям уборные. Я, Майра, был журналистом и исколесил Россию вдоль и поперек. Поверь мне, нигде, ни на одном поле, я не видел подобное тому, что мы сейчас с тобой наблюдаем. Русские крестьяне и крестьянки бегают в поле на межу, укрываются в кустах, чтоб справить свою нужду. Таких уборных, какие мы сейчас видим, русский крестьянин чаще всего не имеет и в собственном доме. Поэтому справить нужду по-русски до сих пор называют «сбегать до ветру». То есть совершить этот неизбежный для любого человека процесс под открытым небом и чаще всего на ветру. Даже в лютый сибирский мороз.
Она отдалась мне спокойно, я бы сказал, даже деловито. Без привычных в таких случаях попыток вытянуть из меня объяснение в любви или хотя бы признание в том, что я ее не презираю. Так ведут себя женщины в России, для которых первый раз лечь с мужчиной — исключительно важное событие, сравнимое с прыжком в глубокую воду, не умея плавать и посему без большой уверенности вынырнуть живьем обратно.
Что меня еще удивило: отдавшись мне и выпрыгнув из-под простыни в ванную, она оттуда не вернулась в мою кровать, а легла на вторую, отделенную от моей ночным столиком.
Женщины обычно норовят всю ночь спать с мужчиной, тесно обнявшись, и такой сон вдвоем в узкой кровати доставляет им не меньше радости, чем сам половой акт.
Кровати в мотеле были не узкими, полуторными. И Майра предпочла провести всю ночь одна в своей постели, потому что так она себя чувствовала свободней, комфортабельней, а вдвоем спала бы плохо и утром встала неотдохнувшей.
Я без особого энтузиазма согласился с ее доводами. Уже засыпая, она прошептала мне, чтоб я не обижался. Надо, мол, привыкать к обычаям другой страны, где каждый член семьи имеет не только свою кровать, но и располагает отдельной спальней.
Тут я ничего возразить не мог. В России, действительно, живут в тесноте. Порой вся семья в одной комнатке. И, возможно, привычка спать вместе не от хорошей жизни. Нужда приучила. Допускаю. И все же меня покоробила такая трезвая рассудительность молодой женщины, проводящей первую ночь с мужчиной и не забывающей позаботиться о своем комфорте.
С этим я уснул. А проснулся от птичьих воплей за окном, от жаркого дыхания солнца через толстую штору, в отличнейшем настроении. Майра еще спала, сладко, совсем по-детски причмокивая припухшими губами. На щеке бахромкой чернела отклеившаяся от века искусственная ресница. Она и во сне оставалась вызывающе привлекательной, и мне, глядя на нее, стало совсем хорошо при мысли, какой прелестной женщиной я обладал в эту ночь. И могу обладать и утром. Если только это не пойдет вразрез с ее представлениями о комфорте.
Точно угадав, какие мысли закипают в моей башке, Майра открыла глаза, удивленно заморгала, смахнула ладонью со щеки ресницу и поманила меня пальчиком.
— Иди ко мне.
— Лучше ты ко мне, — почему-то возразил я.
— Я у тебя уже была в гостях, — игриво потянулась она и повторила: — Иди же, глупый.
Наша утренняя любовь, к моему удивлению, не опустошила меня, а, наоборот, освежила. Майра тоже была удовлетворена.
— Мне было хорошо с тобой, — сказала она, потягиваясь, — лучше, чем ночью.
— Ночью я сплоховал? — насторожился я.
— Не знаю, — капризно протянула она. — Но теперь я ощутила мужчину. И это было хорошо.
— Я тоже предпочитаю утром, — согласился я. — К вечеру устаю и чувствую себя вялым. А вот отдохнув за ночь, такую силу в себе ощущаешь! Свеж, как огурчик!
— Это возрастное, — безо всякой жалости кольнула она.
— Тебе-то откуда известно? — не скрыл я обиды. — Приходилось спать со стариками?
— Я не сторонница возрастной дискриминации.
— В таком случае, милая, скажи мне, что привлекло тебя во мне, если мои сверстники уже бывали в твоих объятиях? Неужели только спортивное любопытство? Отведать и русского хера?
— Не только это.
— Что же еще?
— Тебе это интересно? Скажу. Чтоб забыть другого мужчину.
— Вот как! — с трудом сдержал я раздражение. — В России это называется вышибать клин клином. И как? Помогло?
— Нет, — вызывающе улыбнулась она и сладко, как сытая блудливая кошка, потянулась всем телом, качнув перед моим носом крепкой, налитой грудью с твердым темным соском.
Завтракали мы в мотеле, сев на высокие стулья у стойки бара. Завтрак традиционный: стакан апельсинового сока, от которого у меня с непривычки пить его натощак начинается изжога, и яичница с поджаренными сосисками. Я выпил свой сок после яичницы, вызвав удивленные взгляды Майры и бармена. Еще больше удивились они, что все это я запил кофе. Американцы пьют кофе вначале. Перед соком. Но я ведь из другой конюшни. Почему не позволить себе вольность? Которая немногого стоит, но весьма приятна. Как ощущение традиции, что ли?
За завтрак уплатил я, а она рассчиталась в мотеле за ночлег.
— Так, мой друг, начнем распределять обязанности с самого начала, — сказала она, когда мы пошли к «Тойоте», дремавшей под жгучим солнцем в длинном ряду автомобилей на стоянке между мотелем и оградой из колючих, мясистых кактусов. — Сегодня за рулем — ты. Я — пассажир.
Я не возразил. Наоборот, мне хотелось размяться за рулем, ощутить ладонями нетерпеливую дрожь мотора.
Своего автомобиля у меня не было. Купил было в Нью-Йорке за гроши развалину и, недолго потарахтев на ней, бросил ночью на обочине дороги, сорвав номера, и, осчастливленный, бежал от этого места, чтоб не нарваться на полицию и не схлопотать изрядный штраф за загрязнение природы. Мой более чем скромный бюджет не выдержал расходов на бензин и постоянные починки старушки «Пинто». С тех пор я отвык от руля, и теперь у меня чесались руки снова взяться за него.
— Устанешь — сменю, — проявила великодушие Майра. — Знаком с «Тойотой»?
Я чистосердечно признался, что еще ни разу не правил японской машиной. Но уверен, что с этим делом никакой проблемы не будет.
— И я думаю, — согласилась Майра, отпирая ключом дверцу машины. — Ничем особым от других не отличается. Разве только добрым нравом и послушанием. Но, может быть, я пристрастна. К машине иногда привяжешься больше, чем к человеку.
Она провела ладонью по краю капота. Погладила автомобиль, как ребеночка. И мне показалось, что «Тойота» сладко зажмурила правую фару под ее рукой.
Внутри «Тойоты» было душно от успевших нагреться на солнце металла и краски. Мы сели на горящие сиденья и опустили стекло, чтобы проветрить немного. Я — за рулем. Она — рядом. Включила зажигание и кивнула мне, давая понять, что дальше я буду все делать сам. Я прибавил газу. «Тойота» задрожала нетерпеливой дрожью застоявшихся мускулов. И легко и послушно тронула с места и пошла на выход к дороге. Машина доверилась мне, и я почувствовал себя легко.
На Майре вместо джинсов были белые шорты, и они, плотно обтянув ее литое бедро, подчеркивали загар круглого колена.
— Следи за дорогой, — перехватив мои взгляд, посоветовала она. И вполне своевременно. За поворотом, после стены из кактусов, начинался крутой и петлистый спуск к автостраде.
Майра с любопытством косила на меня своим большим и черным, на синем белке, глазом.
— Не отвлекайся, — сдержала она улыбку. — За ночь не нагляделся на меня?
— Ты настолько похожа на испанку, эдакую знойную креолку, что у меня ощущение, будто мы не в Америке, а где-нибудь в Мексике.
— А мы и есть в Мексике. Калифорнию Америка отняла у Мексики. И Техас тоже. Ты этого не знал?
Я затормозил.
— Что случилось? — недоуменно вскинула она брови.
— Ничего, — улыбнулся я. — Полюбуйся!
Вниз убегала окаймленная высокими пальмами асфальтовая лента, вливаясь, как ручеек в бурную реку, в широкую и густо набитую машинами автостраду. Река эта аккуратно разделялась посередине зеленой полосой, и потоки мчались параллельно навстречу друг другу. За автострадой желтели песчаные дюны, кудрявясь рыжим кустарником. За ним слепил, отражая солнце, Тихий океан. На самом краю расплавленного серебра, у горизонта, темной букашкой ползло небольшое судно.
— Подобных красот еще много встретим на пути, — сказала Майра.
— Не туда смотришь! Левее! К нашему мотелю.
— А что там? Ничего не вижу. Кактусы… Что еще?
— Ты что, слепая? Гляди! Лошадь с жеребеночком. Приветственно нам машут головами.
— Что ты выдумал? Какая лошадь? Какой жеребенок? Я не стал объяснять. Я глядел во все глаза и не мог налюбоваться. В лощине, под стеной из кактусов, ограждавших мотель от дороги, на маленьком, поросшем бурой травой пятачке паслись кобыла и жеребенок. Так я сразу окрестил две нефтекачалки, мотавшие вверх и вниз своими лошадиными головами.
У нефтекачалок, а их полно вдоль дорог в Калифорнии, поразительное сходство с лошадьми, какими их дети изображают на рисунках. Непомерно большая голова и тонкое тело с хвостом. Металлическая штанга была телом, два железных противовеса на концах, большой и малый, головой и хвостом. И все время машут, качают. Точь-в-точь кони, отгоняющие слепней и оводов.
Меня поразила композиция. Две качалки рядышком. Одна — крупная, тяжелая. Кобыла. Вторая, вдвое меньше, до мельчайших подробностей повторяла большую. Жеребеночек. Рядом с матерью. И так же, как мать, явно подражая ей, машет головкой и хвостиком. Тоже сосет из земли нефть. Только меньше, чем мать.
Проследив за моим взглядом, Майра тоже заметила их.
— Действительно, лошадь с жеребенком. Как на картине современного художника. Верно?
Я кивнул.
— Представляешь, Майра, я ведь ночью слышал их сопение. И не мог понять, кто это без устали чавкает за окном. Пока мы с тобой предавались любви, эти трудяги, кобыла с жеребеночком, бессонно качали нефть, чтоб мы могли сесть в «Тойоту» и катить дальше, куда глаза глядят. Ну, совсем домашние качалочки. Стоят себе под окном мотеля и знай мотают головами. Как прирученные человеком животные.
— Вот таким ты мне нравишься. — Майра ласково провела ладонью по моему затылку.
— И ты мне.
— Тебе не кажется, что мы слишком рано объяснились в любви? После единственной ночи.
— Не кажется, — усмехнулся я. — Насколько мне помнится, в любви объясняются не после ночи, а до нее. После чего уже следует первая ночь.
— Ты — пуританин. Я это еще в постели обнаружила.
— Разочарована?
— Воздержусь от комментариев. Значит, мы с тобой немного запоздали с объяснениями в любви?
— Если следовать устарелым традициям цивилизованных людей.
— А зачем ты претендуешь быть цивилизованным? К чему тебе эта ветошь? Будь свободным, раскованным. Представь, что мы с тобой — дикари. Нам плевать на цивилизацию. И на весь мир. Есть только ты и я.
И «Тойота». И дуй вперед. Не оглядываясь. Позади ничего хорошего.
— А лошадь с жеребеночком?
— Прощай, лошадь! Прощай, жеребеночек! А теперь трогай, милый! — потрепала она меня по плечу.
До чего прекрасна эта страна!
Сколько я исколесил по ее дорогам, — а я в этой стране уже год, — никак не могу насытиться открывающимися слева и справа от широченных автострад картинами могучей, пышущей здоровьем и силой, спокойной уверенностью жизни.
Говорят, что пейзажи Америки однообразны. Мол, сколько ни едешь, одинаковые бензоколонки, те же мотели, словно близнецы, отштампованные на одном прессе, закусочные «Мак Дональд».
Господи! Какой дальтонизм! Разве бывает тоскливым цвет здорового румянца во всю щеку? Разве может наскучить взгляду вид мускулистого тренированного тела?
Едешь, и душа наполняется восторгом. Вот на что способен человек! Вот какой преображает землю! Здесь уже давно создано все, чем коммунисты столько лет пытаются соблазнить человечество, да дальше пышных слов и посулов не смогли уйти. Погрязнув вместе с клюнувшими на их приманку народами в бесконечном болоте бесхозяйственности и нищеты.
Только в Америке я понял, как могуч и привлекателен трижды проклятый капитализм. Какой силой обладает свободная инициатива, расковавшая творческую потенцию человека. Земля здесь ухожена с нежностью пылкого любовника, и человек берет у нее, благодарной, все, что ему нужно. И берет с избытком. Да с таким, что может кроме себя до отвала накормить весь остальной мир.
Есть красота весеннего цветения. Легкая, воздушная, пьянящая. И есть грубоватая, тяжеловесная красота обильно покрытой плодами земли. Америка прекрасна вот этой красотой изобилия. И мне, выросшему в стране фальшивых лозунгов и обещаний, где, сколько я себя помню, временные трудности всегда остаются постоянным фактором, вот эта рубенсовская красота румяной Америки сразу пришлась по душе.
Еще в России, пытаясь представить Америку, я предполагал нечто подобное, но моя фантазия оказалась слаба по сравнению с тем, что предстало моему взору в этой стране. Любая мелочь, которую и не заметит человек, родившийся здесь, мне, новичку из совсем другого мира, говорит о многом.
Мы неслись на хорошей скорости, я лихо перестраивался из ряда в ряд, обгоняя одних и давая обойти себя другим, нетерпеливым. «Тойота» гудела ровно, уверенно, как знающая свою силу лошадка, и вела себя, как рыба в воде, на упругом бетоне, расстилающемся под колесами, в многорядной колонне себе подобных.
Слева то укрывался за холмом, то снова широко распахивал слепящую ширь океан. В воде, за мили от берега, чернели переплетениями металлических конструкций вышки на искусственных островах с пузатыми белыми цистернами для нефти, добытой со дна морского. Здесь все работало на человека. И море, и земля. Как только зеленые, в пальмах и кукольных домиках холмы сглаживались в равнину, возникали квадраты ухоженных полей. Разной окраски. Одни квадраты изумрудно-зеленые. На них ровными рядами набирали сочность кочаны салата, осеняемые струями дождя из автоматических поливалок. Другие квадраты — золотисто-желтые. Урожай с них убран. Осталось жесткое жнивье. А на третьих — сплошная жирная чернота свежевспаханной земли, готовой быть осемененной. И все это рядом, по соседству. Словно сбился календарь, смешались в одну кучу и весна, и лето, и осень.
Не было лишь признаков зимы. Надо всем этим жаркой улыбкой лучилось калифорнийское солнце, любуясь плодами рук человеческих. Молодой и сильной нацией, в которой смешались бесчисленные иммигранты со всего мира в такой крепкий коктейль, какому только могут удивляться и завидовать народы Земли.
Нечто вроде этого я и высказал Майре, подремывавшей на переднем сиденье справа от меня. И вызвал немедленную отповедь.
— Протри глаза, — сморщила она свой носик. — Сними розовые очки. Ты ведь достаточно зрел и бит жизнью, чтоб разглядеть что-нибудь и позади витрин.
— Прости меня, — не согласился я. — Но в таком случае, вся Америка — сплошная витрина. Даже чрезмерно отягощенная разложенными товарами.
— И этот товар радует твое сердце? — кивнула она на окно. Я взглянул и ничего не понял.
— Ты что имеешь в виду?
— А вот этих женщин, согбенно собирающих урожай, чтоб у молодой и сильной нации, как ты говоришь, был круглый год на столе свежий салат.
— Что же плохого в свежем салате круглый год? В благословенной России его не хватает даже в сезон уборки урожая. А уж зимой и весной днем с огнем не сыщешь, как, впрочем, и другие овощи и фрукты.
— Знаешь, кто эти женщины, собирающие салат?
— Кто?
— Мексиканки. Дешевая рабочая сила. Которой за гроши предоставляют самый тяжелый ручной труд американские благодетели.
— Но ведь их сюда не на аркане тянули? Раз эти мексиканки по своей воле пересекают границу в поисках работы, значит, здесь они зарабатывают больше, чем у себя на родине. И уверяю тебя, они благодарны Богу, что могут работать и жить в богатой Америке.
— Голодному не до выбора. Они согласны на любые условия… лишь бы набить свое брюхо. И мои соотечественники этим безжалостно пользуются. Богатство этой страны, приводящей тебя в такой восторг, в значительной мере сколочено на рабском труде черных невольников, а теперь на лишних, готовых на все рабочих руках Латинской Америки.
— Ты меня ни в чем не убедила. Америка, пожалуй, единственное место на земле, где нет голодных. Тебе не дадут голодать, даже если ты этого захочешь. Десятки благотворительных организаций одолеют тебя своей опекой, бесплатно набьют тебе брюхо. Я, иммигрант, на своей шкуре все это проверил и испытал.
Но я хочу тебе втолковать совсем иное. Ты видишь, сколько легковых автомобилей стоит по краям поля, на котором в поте лица трудятся несчастные мексиканцы? Чьи это автомобили? Кто на них приехал? Эти вот несчастные, по-твоему, мексиканцы. У себя дома они не только не могут позволить такую роскошь, как собственный автомобиль, но я сомневаюсь, всегда ли у них хватает денег на билет в автобусе.
А что касается России, которая, конечно же, не жалкая Мексика, а великая держава, даже слишком великая и своей мощью держит в трепете весь мир, так в этой самой России, стране, где, казалось бы, нет эксплуататоров, то есть сбылась мечта вот таких, как ты, прогрессивных дурачков, власть в руках у рабочих и крестьян, русские крестьяне и не мечтают о собственном автомобиле и на работу в поле ходят пешком за много километров и также пешком, на своих двоих, возвращаются, отработав день, домой. И это не какие-нибудь нелегальные иностранцы, готовые взяться за любой труд, а коренные русские, у себя дома, так называемые хозяева страны торжествующего социализма.
Ты понимаешь, о чем я говорю? А теперь я тебе посоветую, как и ты мне, протереть глаза и заметить, что возле каждого поля, где работают люди, стоит стандартная, вроде усеченного конуса железная будка на колесах. Заметила? Вон она. На другом углу поля — другая. Окрашены в веселые тона. И стоят на колесах. Их привезли и поставили у края каждого поля вслед за автомобилями, на которых пожаловали на работу бедненькие мексиканцы. Что это за будки? Ты можешь мне объяснить?
— Я полагаю, уборные.
— И я так полагаю. Вон, видишь, женщина выходит из будки, прикрывает дверцу. Конечно, уборная.
— Подумаешь, невидаль? Что ты этим желаешь мне доказать?
— Элементарную вещь. Заботу о человеке. Американские эксплуататоры нашли возможным позаботиться, чтоб к услугам мексиканских сборщиков овощей были удобства, без которых не мыслит жизни цивилизованный человек. В России же власть рабочих и крестьян даже не догадывается, что и русским людям не мешало бы пользоваться в поле такими удобствами. Там вам не поверят, поднимут на смех как неумного врунишку, если вы станете рассказывать русскому крестьянину, что в Америке на поля привозят к работающим людям уборные. Я, Майра, был журналистом и исколесил Россию вдоль и поперек. Поверь мне, нигде, ни на одном поле, я не видел подобное тому, что мы сейчас с тобой наблюдаем. Русские крестьяне и крестьянки бегают в поле на межу, укрываются в кустах, чтоб справить свою нужду. Таких уборных, какие мы сейчас видим, русский крестьянин чаще всего не имеет и в собственном доме. Поэтому справить нужду по-русски до сих пор называют «сбегать до ветру». То есть совершить этот неизбежный для любого человека процесс под открытым небом и чаще всего на ветру. Даже в лютый сибирский мороз.