Страница:
Тогда же, намереваясь отвлечь девятнадцатилетнего Павла от его сумасбродных мыслей о власти, Екатерина решила женить его. И, чтобы убить одним выстрелом двух зайцев, она, неизменно трезвая и крайне практичная, не удержалась и тут от сложной дипломатической игры, в результате которой выбор её пал на принцессу Вильгельмину, дочь ландграфини Гессен-Дармштадтской.
Как раз в разгар лета, когда недавно пожалованный княжеским титулом Григорий Орлов вновь осваивал возвращенные ему почетные службы, в столицу прибыла ландграфиня с тремя своими дочерьми-невестами. Павлу ничего не оставалось, как одобрить выбор матери и связать свою судьбу с одной из трех — Вильгельминой. Впрочем, отличаясь с отроческих лет крайней чувствительностью и влюбчивостью, Павел всерьез увлекся юною принцессой, тем более что она, как и он, избегала светского шума, парадов, танцев, слишком обильного общества подруг… (Это не помешало, однако, столь скромной Вильгельмине, после того как она сделалась женой Павла, обзавестись любовником в лице близкого друга своего мужа, Андрея Разумовского. Об этом коварстве жены и друга Павлу стало впоследствии известно.) Так или иначе, Вильгельмина овладела сердцем Павла, и вскоре она была крещена в православную веру, наречена Натальей Алексеевной и всенародно объявлена невестой цесаревича.
Обер-гофмейстер граф Никита Панин, скрыто-враждебные отношения с которым у Екатерины продолжались, был, само собой разумеется, от роли наставника цесаревича отстранен. А в день своей коронации, 22 сентября, за неделю до бракосочетания Павла, императрица осыпала Панина милостями и наградами.
О, если бы великий сердцевед, «фернейский патриарх» Вольтер, прикрывшись шапкой-невидимкой, мог наблюдать свою «Северную Семирамиду» в минуты, когда она составляла список наград ненавистному ей человеку! Какую жестокую борьбу противоречивых страстей подметил бы он в душе «несравненной Като», каким ядовитым сарказмом наполнилось бы его собственное сознание.
Панин получил звание фельдмаршала, 8 500 душ крестьян с землею, 100 000 рублей на обзаведение, очень ценный серебряный сервиз, дом в Петербурге, ежегодной пенсии 25 000 да годового жалованья 14 000. Все эти щедроты для недостаточно богатого казенного сундука, при необычайной дешевизне жизни, были по тому времени колоссальны.
Но Панин все-таки остался глубоко раздосадованным, потрясенным, убитым, потому что его заветная мечта о переходе престола к цесаревичу с усилением, таким образом, его, Панина, личной власти навсегда погасла.
Вступивший в совершеннолетие Павел не только не стал по праву императором, но даже не был допущен матерью к какому бы то ни было участию в управлении государством. «Я хочу сама управлять, и пусть об этом знает Европа», — не раз заявляла императрица своим друзьям.
В виде некоего протеста — пусть знает Екатерина! — Панин часть пожалованных ему земель подарил трем своим секретарям: Фонвизину, Бакунину и Убри. Разумеется, здесь также был своеобразный жест перед лицом истории.
После отставки Панина императрица вздохнула свободно. «Дом был очищен», — писала она несколько позже госпоже Бьельке.
Она понимала, что из всех её врагов самый опасный не тот, кто искусно владел оружием и обладает вооруженными приверженцами, а тот, кто умел играть силами общества в данной исторической обстановке и мог вовремя самый малый афронт истории обратить в разящее оружие противу ее, монархини… Любой гвардеец был в состоянии, по её приказу, выбить меч из рук любого её врага, но меч, коим вооружен Никита Панин, просто выбить из его рук невозможно, как невозможно силою меча остановить страсть и волю, мысль и веру человека… Да, этот ревностный масон имел далеко зашедшее влияние не только на её жалкого сына, но и на многие умы как в самой империи, так и за её пределами… И вот — ура, ура! — Панин отставлен, вернее — «выставлен». И значит — дом очищен.
По случаю бракосочетания Павла, происходившего 29 сентября 1773 года, был устроен ряд пышных торжеств, придворных блестящих балов. Около двух недель столица празднично шумела. Затем молодая чета, со всем «малым двором», отбыла в Царское Село, куда вскоре начали поступать первые слухи о самозваном Петре Третьем.
Эти слухи (часто через голову придворных вельмож Екатерины) были весьма смутны и содержали немало от темных сказочных россказней, какие цесаревич слыхал еще в младенчестве от окружающих его нянек, мамушек и от самой царицы Елизаветы. Тут было все: крушение Вавилона, близость «второго пришествия» и многое другое, мрачное, таинственное и грозное, что нашло, однако, живой отклик в отуманенном сознании панинского ученика-масона.
Разумеется, Павел не представлял себе мужицкий бунт иначе, как мятеж воров и разбойников, но ужас перед ним был едва ли сильнее того чувства, которое терзало его сердце при мысли о загадочно жуткой судьбе отца-императора и о роли в этой судьбе матери-императрицы.
Екатерина в музыке разбиралась плоховато, на музыкально-вокальных концертах в Эрмитаже она, прежде чем начать аплодировать, присматривалась к соседям, но народная хоровая песня была близка её пониманию, и она почасту приглашала к себе песенников.
Императрица сидела в удобном кресле, в некотором отдалении от стены.
Позади нее стояли два пажа. Под ногами её лежала гобеленовая подушка.
Рядом занимал кресло восточный принц Джехангир; у него было красивое темно-бронзовое лицо с небольшими иссиня-черными усами. Это был легкомысленный, совсем еще молодой человек.
Два толстогубых евнуха держали над ним нечто вроде легкого шелкового балдахина. Третий евнух помахивал на своего властелина пышным, из страусовых перьев, опахалом. На голове принца повязана тончайшего белого шелка чалма, перевитая нитями крупного жемчуга.
Свечи в люстрах, хрустальных жирандолях и настенных кенкетах горели ярко, разливая по залу живой трепещущий свет.
Когда взоры принца встречались с лукаво улыбавшимися глазами Екатерины, его лицо тотчас облекалось в улыбку, он прикладывал правую ладонь ко лбу, к сердцу и почтительно наклонял голову повелительнице. Пока рука принца перемещалась ото лба к сердцу, его изящные длинные пальцы, унизанные бриллиантовыми кольцами, трепетали и двигались, подобно щупальцам осьминога. Это делалось умышленно, с единственной целью поразить воображение гостей игрою дивных сокровищ.
Впрочем, он весь был осыпан драгоценными каменьями, он весь блистал богатством. Недаром в предпринятом им путешествии в Париж и Лондон, с заездом в Петербург, его сопровождал эскорт в сто сабель лучших наездников Индии.
Екатерине принц нравится. Она про себя зовет его чудаком. Она, пожалуй, интереса ради, не прочь была бы исполнить с ним индийский дуэт мимолетной утехи, но её новый друг, Григорий Александрович Потемкин, недавно прибывший с театра турецкой войны, неотступно и зорко оберегал ее.
Её и, разумеется, свою честь! А мощный хор певчих в атласных, малинового цвета, кафтанах, будто отвечая на затаенные мысли Екатерины, пел:
Певчих сменил хор рожечников. В антракте к Екатерине и её высокому гостю подкатили столик с вазами апельсинов, винограда, слив, цукербродов и всевозможных восточных сладостей. Лакеи обносили гостей десертом на легких подносах. Екатерина, подавая принцу вазу с шоколадом, сказала по-французски:
— Нравится ли вам, мосье, наше общество и пение хора?
— О, мадам! — воскликнул он гортанным тенорком, несколько коверкая французский язык. — Пользуясь вашим благосклонным гостеприимством, я чувствую здесь себя, как на небесах.
— Нет, мой друг, у нас здесь все земное. Но почему вам вздумалось путешествовать в одиночестве? Вы, правда, очень молоды, но, я полагаю, у вас есть супруга?
— У меня тысяча супруг и полторы тысячи… одалисок, мадам, — как ни в чем не бывало сказал он. — Но я всех их променял бы на… — Он хотел сказать «на вас, мадам», но счел это все же неучтивым. — Всех их я променял бы на одну из ваших восхитительных красавиц и… и… дал бы еще в придачу семь белых слонов.
Екатерина весело рассмеялась.
В это время загремел дружный хор рожечников, разговор пресекся. Все семьдесят музыкантов были одеты в светло-зеленые, с желтой выпушкой, кафтаны.
Вскоре через зал стремительно пронес свою атлетическую фигуру Григорий Потемкин. Едва за ним поспевая, торопилась вприпрыжку его свита.
В голубом кафтане и серебристо-белом парике, он пронзающим взором своего единственного живого глаза искал Екатерину.
Все сидящие как-то сразу подобрались и повернули лица в его сторону.
Придворные угадывали, что фортуна неудачливого фаворита Васильчикова уже клонится долу, а князь Орлов, вызванный Екатериной из Гатчины, вряд ли сумеет вернуть себе утраченное расположение императрицы. Значит, на державном небосклоне взойдет третья звезда, и ею, без сомнения, будет Григорий Александрович Потемкин. Екатерина встретила своего любимца кивком головы, улыбкою, мягким прищуром глаз.
Оставив свиту посреди зала, Потемкин, возбужденный, раскрасневшийся, быстро подошел к Екатерине, склонился к ней и поцеловал протянутую руку.
— Пляшешь, Григорий Александрович?
— Пляшу, матушка, — мужественным голосом ответил Потемкин и неприязненно покосился на принца. Тот в свою очередь настороженно оглядывал великана с ног до головы.
Вынув из камзола золотые часы-луковицу и взглянув на них, Потемкин вполголоса произнес:
— Скоро одиннадцать. Тебе, матушка, почивать пора.
— Нет, еще рано, — всматриваясь в его сильное, выразительное лицо снизу вверх, откликнулась Екатерина. — А ты иди, Григорий Александрыч, попляши еще. Ты отменно пляшешь — видно, сам Меркурий подвязал к твоим ногам крылышки… Да пора бы тебе и на фронт поспешать, — полувопросительно, с оттенком некоторой нерешительности, почти робости, добавила она негромко.
— Поспешу, поспешу, матушка… А скоро ли эта заморская птица какаду улетучится от нас? — Он покосился на пылавшего золотом, яхонтами, алмазами индийского принца и, поклонившись Екатерине, так же стремительно, как вошел, ринулся, никого не замечая, в зал, к танцам.
— Ревнивец, — обратясь к своей подруге, графине Брюс, шепнула Екатерина и поднялась. Вскочил и принц. Тотчас за ними поднялись и все гости.
Императрица предложила принцу руку, и они оба, окруженные свитой, двинулись в Белый зал. Принц издал некий птичий звук, и тогда евнухи, переменив места, вознесли балдахин над головой царицы.
Принц млел, принц был покорен Екатериной. Поддавшись искушению, он украдкой погладил бело-розовую оголенную руку ее. Екатерина сдержанно улыбалась, продолжая милостиво кивать публике, стоявшей шпалерами на её пути.
Вдоль стен первого зала тянулись длинные столы, изобильно уставленные всевозможными фруктами. Во втором зале на столах горы пирожных, мороженого, шалей (желе), шоколадных и прочих конфет, от которых веяло тонким благоуханием. В третьем зале — ендовы и бутылки с прохладительными.
В Белом зале было многолюдно: на вечере присутствовало до восьми тысяч приглашенных горожан. Шли шумные танцы. Петербург продолжал веселиться.
Екатерина приостановилась. Потемкин с азартом отплясывал мазурку. Он так крутился и с такой силой топал, что по дворцу шли гулы.
Принц дал евнухам по легкому щелчку и, переняв у них ручки балдахина, сам теперь держал над головою «божества». Проводив императрицу до жилых покоев, все возвратились в пышные, торжественные залы.
Разгорячившийся принц выпил залпом три бокала холодного шампанского, вынул из кармана миниатюрный граненый флакончик с отрезвляющим снадобьем, изготовленным факирами, понюхал из него взатяжку правой и левой ноздрей, затем, оставив евнухов и двух своих адъютантов, смешался с массой гостей.
Он ходил среди них, как по базару, и бесцеремонно рассматривал хорошеньких женщин, словно цыган лошадей. Затем он выбрался к танцующим и, забыв Екатерину, сразу был пленен тремя очаровательными красавицами: графиней Шереметевой, графиней Строгановой, княжной Уваровой. Рослые, цветущие, резво переступая ножками, они то стремительно неслись в веселом танце, то, грациозно приседая, медленно проплывали в менуэте.
Принц пощелкивал языком и пальцами, издавал звуки, подобные блеянию барашка, хлопал в ладоши, улыбался.
После гавота все три грации, подхватив друг дружку под руки и обмахиваясь веерами, прохаживались в окружении светской молодежи по залу.
Принц следовал за ними. Он был от красавиц в непосредственной близости и не спускал жадного взора с их оголенных спин. Вот он быстро опередил их, затем круто повернулся и, сверкая алмазным пером в чалме, двинулся им навстречу. Прикладывая ладонь ко лбу и сердцу, он отдавал им жеманные поклоны, в то же время всматриваясь в их возбужденные танцами лица. Он проделывал это три раза, то есть три раза обгонял их и снова шел им навстречу, и снова отвешивал им поклоны, вызывая своим поведением улыбки и дружный смех наблюдавших его гостей. Он отошел к столу, наскоро выпил еще бокал шампанского, снова понюхал отрезвляющее снадобье, вынул из кармана блестящую дудочку и продудел какие-то призывные ноты. К нему подскочили его люди. Он сказал адъютанту:
— Приведи сюда самого главного, самого высокого, что подходил к царице.
Адъютант побежал через анфиладу комнат и скоро вернулся.
— Генерал Потемкин, — сказал он — ожидает вашу светлость в Круглой зале.
Охмелевший принц не без гримасы досады пожал плечами, но все же поспешил за адъютантом.
В небольшом круглом зальце, куда он вошел, никого, кроме Потемкина и его свиты, не было. Потемкину было известно о странном поведении принца в зале. Он сидел за овальным столиком, на котором помещался графин с винным крепчайшим спиртом, разбавленным ямайским ромом, и два больших кубка. При появлении принца Потемкин поднялся.
— Ваша светлость, — сказал он по-французски, и его живой глаз заулыбался. — Перед началом нашей беседы мы, по русскому обычаю, должны осушить с вами кубки в честь всероссийской императрицы, — и он подал принцу до краев наполненный кубок.
Принц тянул обжигающий напиток долго. Покончив, наконец, он выпучил глаза и с головы до пят встряхнулся. Принц и Потемкин разговаривали стоя.
— Генерал, — начал Джехангир, — мне необходимы три женщины, которых я облюбовал: две беленькие в голубых одеждах и одна черненькая в белом.
Желал бы приобрести их в собственность. И чем скорее, тем лучше! Думаю, что сделать будет не трудно: женщины очень некрасивы собой, подслеповатые и кривобокие, и я надеюсь, что их владельцы не возьмут за них дорого… Я прошу, ваше превосходительство, оказать мне содействие.
— Но, ваша светлость, мы людьми не торгуем, — возразил Потемкин, и его мясистые напудренные щеки дрогнули в едва сдерживаемой улыбке.
— О, я привык, генерал, чтоб мои просьбы исполнялись, — задирчиво проговорил принц, и так как его ноги стали от выпитого спирта слабеть и подгибаться, он схватился левой рукой за край стола.
— Повторяю вам, ваша светлость, мы человеческими душами не торгуем.
— Генерал! — вскричал косноязычно принц. — Во-первых, я говорю о женщинах, а вы — о душах… И потом, вы говорите не правду. Я просматривал ваши газеты… И переводчик все утро читал мне объявления о продаже именно людей… душ…
— Гм, гм, — промычал Потемкин; по его высокому лбу скользнули морщинки. — В редчайших случаях, принц, некоторые хозяева действительно продают людей, но… только не на вывоз за границу, ваша светлость, только не на вывоз!
— Не правда, не правда, генерал! Мой человек вчера купил очень молоденькую красотку за горсть золота…
— Поверьте, принц, эта красотка будет от вашего человека отобрана полицией…
— Ошибаетесь, генерал. Ваша полиция получила две горсти золота и…
— Ваша светлость, — перебил его Потемкин, — прошу вас выпить кубок в честь вашей прекрасной Индии, — и подал Джехангиру до краев наполненный кубок.
— Гран мерси, гран мерси!
Потемкин выпил кубок не морщась; принц расставил ноги, на его лице изобразилось отчаяние, он пил огнеподобную жидкость большими глотками, с содроганием. Оправившись, он произнес вопросительно:
— Итак?
— Я должен сообщить вам, принц, что хотя наш закон иногда и потворствует землевладельцам, помещикам, продающим своих собственных слуг… Слуг, собственных! — особо выразительно подчеркнул Потемкин. — Но ведь вы… хотите купить не рабынь, а вольных титулованных дворянок: двух графинь и княжну.
— Тем лучше, тем лучше! — с азартом вскричал принц и, пошатнувшись, схватился за край стола уже обеими руками. — Вы, может быть, думаете, у меня не хватит средств? Генерал, мой друг, мой дорогой друг… Я люблю их… Я… я… я не могу без них существовать. О мои белоснежные богини!
Бог олло, бог керим, бог рагим… — он оторвал от стола руки, страстно всплеснул ими, и его отбросило в сторону.
Широкая грудь Потемкина приподнялась, бока заходили от скованного хохота, но он все-таки сдержался. А принц снова просунулся к столу, вцепился в него, как утопающий в плывущую корягу, и закричал:
— Пол-Индии за три северных жемчужины… Но я желаю видёть их обнаженными, подобно богиням. Позвать красавиц!
Потемкина как прорвало: уткнувшись лбом в пригоршни и вдвое согнувшись, будто у него внезапно схватило живот, он с грохочущим хохотом выбежал вон.
К пьяному принцу, изумленному поведением Потемкина, подскочил с поклонами старший евнух и засюсюкал:
— Сын солнца сияющего, брат луны, потомок великих моголов, владыко владык. Ты забыл припасть священными ноздрями к чудодейственному флакону и вдохнуть в себя живительную силу, возвращающую опьяненному ясность рассудка.
Принц достал волшебный флакончик для отрезвления, нюхнул, однако ноги его стали, как вата, он бессильно сел на пол, затем растянулся во весь рост по ковру, сплюнул, раскинул руки, пробормотал что-то и в момент заснул.
Его бережно положили на диван.
Потемкин, выскочив из зальца, как раз повстречал трех красавиц, прельстивших принца, — Шереметеву, Уварову и Строганову.
— Григорий Александрович, что с вами? — воскликнула черноглазая Шереметева. — Куда вы столь стремительно и в столь великом веселье?
Он приостановился, выпрямил корпус, раскрасневшееся лицо его все еще коробилось в гримасе смеха.
— Медам!.. О медам! Вы запроданы! За три миллиона! И завтра же едете в Индию! В качестве жен принца. Все три! Ха-ха-ха!.. — залился он. — Бегу за указом к её величеству… Вот, чаю, потеха будет.
Екатерина еще не ложилась на покой и, выслушав Потемкина, долго вместе с ним смеялась этой индийской истории. В приступе веселости она даже хотела тотчас же позвать к себе трех красавиц, невольных героинь сегодняшнего бала, и на сон грядущий слегка позубоскалить над потешной перспективой быть им, великосветским дамам, рабынями заморского ферлакура.
Потемкин вдруг помрачнел, потер лоб, закинул руки под кафтан, на поясницу, и, вышагивая по будуару, сказал Екатерине:
— Матушка, великая государыня, перестань смеяться, тут ей-ей не до смеху. Сам перст судьбы, в положениях острых, указует тебе на горькое неприличие торговли рабами. Ведь мы, матушка, как-никак, все ж таки — Европа.
Екатерина поняла его и тоже помрачнела. В её сознании вновь воскресли давние речи, когда-то раздававшиеся в Грановитой палате. Даже такой незыблемый столп вельможного дворянства и блюститель патриархальных нравов, как князь Щербатов, и тот, не стесняясь, высказывался тогда против варварского обычая торговать людьми, как скотом.
— Так что же мне, по-твоему, делать, Григорий Александрыч? — страдальчески подняв брови, сказала Екатерина. — Я опубликовала закон, запрещающий продавать крестьян без земли… Разве этого… недостаточно?
— Законы пишутся, чтоб их исполнять, — с внешним хладнокровием ответил Потемкин. — А те, кому ведать надлежит, полагают, что законы существуют для того, чтобы корысти ради обходить их. И обходят, ваше величество!
Екатерина задумалась, закурила польского образца пахитоску. Пальцы, меж которыми пахитоска была зажата, дрожали.
— Ну, а что бы, Григорий Александрыч, сделал… ты?
— Пожалуй, я всем супротивникам, кои нарушают закон, стал бы рубить головы, как рубил Иван Грозный, — и Потемкин шумно задышал.
— О, рубить головы… Но ведь мы, как-никак, все-таки Европа! — повторила Екатерина только что оброненную им фразу.
Как всем умным людям, было Екатерине свойственно чувство иронии, которое в мрачные моменты жизни облегчало ей состояние духа. И теперь, представив себе Потемкина в роли палача, казнящего непослушное дворянство, она засмеялась с особым придыханием, в нос.
— Хотелось бы нам посмотреть, мой Грозный Григорий, как стал бы ты вести себя, обладая не мелким, как ныне, а крупнейшим дворянским поместьем. Мнится нам, что рука твоя не учинила бы посягательства на собственную голову… Или я ошибаюсь?
В её голосе звучали насмешка и горечь. Он угрюмо взглянул на нее, видимо, собираясь дать ей не совсем приятную для нее отповедь, но, сдержав себя и слегка побледнев в этом усилии воли, спокойно сказал:
— Я не искушен, матушка, в диалектике, говорю, что думаю. А думаю тако: не знаю, каким был бы я в образе магната, но мне доподлинно ведомо, что иные помещики, даже из знати, закоснелые суть азиаты. У них в одной руке Вольтер, в другой кнут! А пыжится вон как: мы-ста да мы-ста! Сами же суть казнокрады, лихоимцы и преступники. Вот для сих голов топорик-то я и наточил бы… Не позорь великую державу!
Екатерина собиралась возражать ему, но он, захмелев от выпитого перед тем спирта, не слушая ее, продолжал с хмурою запальчивостью:
— Наши военные действия обещают нам славный конец. Россия Екатерины разверзнет новое окно в Европу… с юга! И, ты прости мне, матушка, — голос его дрогнул, — страшусь, страшусь даже помыслить: с чем, с каким, извини меня, рылом явимся мы в калашный ряд Европы?! Будь моя воля…
Неслышно ступая, Екатерина подошла к нему, ароматной розовой ладонью прикрыла ему рот, сказала:
— Ах, mon enfant terrible. Пусть твою голову не терзают сомнения…
Европу, мой милый, будет интересовать не наше «рыло», а злаки с наших земельных угодий! Поспешай на театр войны, возвращайся победителем, и ты будешь увенчан лаврами славы.
Он схватил царственную руку и припал к ней горячими губами.
Известие о мятеже «бродяги Емельки Пугачёва», недавно бежавшего из казанского острога, доставили Чернышеву с недопустимым промедлением, и не без основания граф опасался, что царица в великом будет гневе. Против ожидания, гнева не последовало.
Письмо главнокомандующего Москвы, князя Волконского, адресованное на имя Чернышева, а также донесения Рейнсдорпа и Бранта Екатерина выслушала с внутренним напряжением, на её щеках выступили алые пятна, однако ничем иным она не выдала своего волнения, даже попробовала сострить:
— Что-то мой супруг стал часто воскресать, — проговорила она щурясь.
— Доведется поглубже зарыть его в землю…
— Сняв допреждь того голову ему, как, бывало, делывали мы с другими прочими Петрами Федоровичами, объявленцами, — воспрянув духом, сказал Чернышев.
Екатерина, заглянув ему в глаза, неожиданно потупилась. В памяти её ожил печальный образ Петра, его предсмертные письма к ней, вся трагическая судьба его. И на какое-то мгновение тревога с новой силой коснулась её сердца.
— Когда возгорелась смута? — спросила она, придавая взгляду своему повелительность и строгость.
«Ну вот, начинается», — снова оробев, подумал Чернышев и ответил:
— Восьмнадцатого сентября, ваше величество, сей Пугачёв подступил к Яицкому городку, но комендантом Симоновым был прогнан.
— Стало, важнейшее известие шло до нас месяц. Сегодня пятнадцатое октября. Такое поистине черепашье поспешение горькому смеху подобно, — уже с раздражением добавила Екатерина.
— Подобное промедление, всемилостивая государыня, надо думать, проистекало от нерачительности губернатора Рейнсдорпа, коему я…
— Ох, уж мне немецкий сей кунктатор! Да при том же, сколь помнится, он и глуп, как… как два индюка!..
— Я отправляю ему строгий выговор, ваше величество, — пристукнув в пол носком сапога, сказал Чернышев.
Как раз в разгар лета, когда недавно пожалованный княжеским титулом Григорий Орлов вновь осваивал возвращенные ему почетные службы, в столицу прибыла ландграфиня с тремя своими дочерьми-невестами. Павлу ничего не оставалось, как одобрить выбор матери и связать свою судьбу с одной из трех — Вильгельминой. Впрочем, отличаясь с отроческих лет крайней чувствительностью и влюбчивостью, Павел всерьез увлекся юною принцессой, тем более что она, как и он, избегала светского шума, парадов, танцев, слишком обильного общества подруг… (Это не помешало, однако, столь скромной Вильгельмине, после того как она сделалась женой Павла, обзавестись любовником в лице близкого друга своего мужа, Андрея Разумовского. Об этом коварстве жены и друга Павлу стало впоследствии известно.) Так или иначе, Вильгельмина овладела сердцем Павла, и вскоре она была крещена в православную веру, наречена Натальей Алексеевной и всенародно объявлена невестой цесаревича.
Обер-гофмейстер граф Никита Панин, скрыто-враждебные отношения с которым у Екатерины продолжались, был, само собой разумеется, от роли наставника цесаревича отстранен. А в день своей коронации, 22 сентября, за неделю до бракосочетания Павла, императрица осыпала Панина милостями и наградами.
О, если бы великий сердцевед, «фернейский патриарх» Вольтер, прикрывшись шапкой-невидимкой, мог наблюдать свою «Северную Семирамиду» в минуты, когда она составляла список наград ненавистному ей человеку! Какую жестокую борьбу противоречивых страстей подметил бы он в душе «несравненной Като», каким ядовитым сарказмом наполнилось бы его собственное сознание.
Панин получил звание фельдмаршала, 8 500 душ крестьян с землею, 100 000 рублей на обзаведение, очень ценный серебряный сервиз, дом в Петербурге, ежегодной пенсии 25 000 да годового жалованья 14 000. Все эти щедроты для недостаточно богатого казенного сундука, при необычайной дешевизне жизни, были по тому времени колоссальны.
Но Панин все-таки остался глубоко раздосадованным, потрясенным, убитым, потому что его заветная мечта о переходе престола к цесаревичу с усилением, таким образом, его, Панина, личной власти навсегда погасла.
Вступивший в совершеннолетие Павел не только не стал по праву императором, но даже не был допущен матерью к какому бы то ни было участию в управлении государством. «Я хочу сама управлять, и пусть об этом знает Европа», — не раз заявляла императрица своим друзьям.
В виде некоего протеста — пусть знает Екатерина! — Панин часть пожалованных ему земель подарил трем своим секретарям: Фонвизину, Бакунину и Убри. Разумеется, здесь также был своеобразный жест перед лицом истории.
После отставки Панина императрица вздохнула свободно. «Дом был очищен», — писала она несколько позже госпоже Бьельке.
Она понимала, что из всех её врагов самый опасный не тот, кто искусно владел оружием и обладает вооруженными приверженцами, а тот, кто умел играть силами общества в данной исторической обстановке и мог вовремя самый малый афронт истории обратить в разящее оружие противу ее, монархини… Любой гвардеец был в состоянии, по её приказу, выбить меч из рук любого её врага, но меч, коим вооружен Никита Панин, просто выбить из его рук невозможно, как невозможно силою меча остановить страсть и волю, мысль и веру человека… Да, этот ревностный масон имел далеко зашедшее влияние не только на её жалкого сына, но и на многие умы как в самой империи, так и за её пределами… И вот — ура, ура! — Панин отставлен, вернее — «выставлен». И значит — дом очищен.
По случаю бракосочетания Павла, происходившего 29 сентября 1773 года, был устроен ряд пышных торжеств, придворных блестящих балов. Около двух недель столица празднично шумела. Затем молодая чета, со всем «малым двором», отбыла в Царское Село, куда вскоре начали поступать первые слухи о самозваном Петре Третьем.
Эти слухи (часто через голову придворных вельмож Екатерины) были весьма смутны и содержали немало от темных сказочных россказней, какие цесаревич слыхал еще в младенчестве от окружающих его нянек, мамушек и от самой царицы Елизаветы. Тут было все: крушение Вавилона, близость «второго пришествия» и многое другое, мрачное, таинственное и грозное, что нашло, однако, живой отклик в отуманенном сознании панинского ученика-масона.
Разумеется, Павел не представлял себе мужицкий бунт иначе, как мятеж воров и разбойников, но ужас перед ним был едва ли сильнее того чувства, которое терзало его сердце при мысли о загадочно жуткой судьбе отца-императора и о роли в этой судьбе матери-императрицы.
2
В Белом зале Зимнего дворца гремел оркестр преображенцев: там шли танцы. В Золотой гостиной, где присутствовала императрица, придворный певческий хор исполнял «Ивушку», «По улице мостовой», «Лучинушку» и другие песни.Екатерина в музыке разбиралась плоховато, на музыкально-вокальных концертах в Эрмитаже она, прежде чем начать аплодировать, присматривалась к соседям, но народная хоровая песня была близка её пониманию, и она почасту приглашала к себе песенников.
Императрица сидела в удобном кресле, в некотором отдалении от стены.
Позади нее стояли два пажа. Под ногами её лежала гобеленовая подушка.
Рядом занимал кресло восточный принц Джехангир; у него было красивое темно-бронзовое лицо с небольшими иссиня-черными усами. Это был легкомысленный, совсем еще молодой человек.
Два толстогубых евнуха держали над ним нечто вроде легкого шелкового балдахина. Третий евнух помахивал на своего властелина пышным, из страусовых перьев, опахалом. На голове принца повязана тончайшего белого шелка чалма, перевитая нитями крупного жемчуга.
Свечи в люстрах, хрустальных жирандолях и настенных кенкетах горели ярко, разливая по залу живой трепещущий свет.
Когда взоры принца встречались с лукаво улыбавшимися глазами Екатерины, его лицо тотчас облекалось в улыбку, он прикладывал правую ладонь ко лбу, к сердцу и почтительно наклонял голову повелительнице. Пока рука принца перемещалась ото лба к сердцу, его изящные длинные пальцы, унизанные бриллиантовыми кольцами, трепетали и двигались, подобно щупальцам осьминога. Это делалось умышленно, с единственной целью поразить воображение гостей игрою дивных сокровищ.
Впрочем, он весь был осыпан драгоценными каменьями, он весь блистал богатством. Недаром в предпринятом им путешествии в Париж и Лондон, с заездом в Петербург, его сопровождал эскорт в сто сабель лучших наездников Индии.
Екатерине принц нравится. Она про себя зовет его чудаком. Она, пожалуй, интереса ради, не прочь была бы исполнить с ним индийский дуэт мимолетной утехи, но её новый друг, Григорий Александрович Потемкин, недавно прибывший с театра турецкой войны, неотступно и зорко оберегал ее.
Её и, разумеется, свою честь! А мощный хор певчих в атласных, малинового цвета, кафтанах, будто отвечая на затаенные мысли Екатерины, пел:
Прислушавшись к песне, Екатерина переглянулась со своей соседкой, графиней Брюс, слегка ударила её веером по обнаженному полному плечу, и обе они, с оттенком нежной и милой таинственности, засмеялись.
Голова болит, худо можется,
Худо можется, не здоровится,
Я украдуся, нагуляюся,
Уворуюся, нацелуюся.
Певчих сменил хор рожечников. В антракте к Екатерине и её высокому гостю подкатили столик с вазами апельсинов, винограда, слив, цукербродов и всевозможных восточных сладостей. Лакеи обносили гостей десертом на легких подносах. Екатерина, подавая принцу вазу с шоколадом, сказала по-французски:
— Нравится ли вам, мосье, наше общество и пение хора?
— О, мадам! — воскликнул он гортанным тенорком, несколько коверкая французский язык. — Пользуясь вашим благосклонным гостеприимством, я чувствую здесь себя, как на небесах.
— Нет, мой друг, у нас здесь все земное. Но почему вам вздумалось путешествовать в одиночестве? Вы, правда, очень молоды, но, я полагаю, у вас есть супруга?
— У меня тысяча супруг и полторы тысячи… одалисок, мадам, — как ни в чем не бывало сказал он. — Но я всех их променял бы на… — Он хотел сказать «на вас, мадам», но счел это все же неучтивым. — Всех их я променял бы на одну из ваших восхитительных красавиц и… и… дал бы еще в придачу семь белых слонов.
Екатерина весело рассмеялась.
В это время загремел дружный хор рожечников, разговор пресекся. Все семьдесят музыкантов были одеты в светло-зеленые, с желтой выпушкой, кафтаны.
Вскоре через зал стремительно пронес свою атлетическую фигуру Григорий Потемкин. Едва за ним поспевая, торопилась вприпрыжку его свита.
В голубом кафтане и серебристо-белом парике, он пронзающим взором своего единственного живого глаза искал Екатерину.
Все сидящие как-то сразу подобрались и повернули лица в его сторону.
Придворные угадывали, что фортуна неудачливого фаворита Васильчикова уже клонится долу, а князь Орлов, вызванный Екатериной из Гатчины, вряд ли сумеет вернуть себе утраченное расположение императрицы. Значит, на державном небосклоне взойдет третья звезда, и ею, без сомнения, будет Григорий Александрович Потемкин. Екатерина встретила своего любимца кивком головы, улыбкою, мягким прищуром глаз.
Оставив свиту посреди зала, Потемкин, возбужденный, раскрасневшийся, быстро подошел к Екатерине, склонился к ней и поцеловал протянутую руку.
— Пляшешь, Григорий Александрович?
— Пляшу, матушка, — мужественным голосом ответил Потемкин и неприязненно покосился на принца. Тот в свою очередь настороженно оглядывал великана с ног до головы.
Вынув из камзола золотые часы-луковицу и взглянув на них, Потемкин вполголоса произнес:
— Скоро одиннадцать. Тебе, матушка, почивать пора.
— Нет, еще рано, — всматриваясь в его сильное, выразительное лицо снизу вверх, откликнулась Екатерина. — А ты иди, Григорий Александрыч, попляши еще. Ты отменно пляшешь — видно, сам Меркурий подвязал к твоим ногам крылышки… Да пора бы тебе и на фронт поспешать, — полувопросительно, с оттенком некоторой нерешительности, почти робости, добавила она негромко.
— Поспешу, поспешу, матушка… А скоро ли эта заморская птица какаду улетучится от нас? — Он покосился на пылавшего золотом, яхонтами, алмазами индийского принца и, поклонившись Екатерине, так же стремительно, как вошел, ринулся, никого не замечая, в зал, к танцам.
— Ревнивец, — обратясь к своей подруге, графине Брюс, шепнула Екатерина и поднялась. Вскочил и принц. Тотчас за ними поднялись и все гости.
Императрица предложила принцу руку, и они оба, окруженные свитой, двинулись в Белый зал. Принц издал некий птичий звук, и тогда евнухи, переменив места, вознесли балдахин над головой царицы.
Принц млел, принц был покорен Екатериной. Поддавшись искушению, он украдкой погладил бело-розовую оголенную руку ее. Екатерина сдержанно улыбалась, продолжая милостиво кивать публике, стоявшей шпалерами на её пути.
Вдоль стен первого зала тянулись длинные столы, изобильно уставленные всевозможными фруктами. Во втором зале на столах горы пирожных, мороженого, шалей (желе), шоколадных и прочих конфет, от которых веяло тонким благоуханием. В третьем зале — ендовы и бутылки с прохладительными.
В Белом зале было многолюдно: на вечере присутствовало до восьми тысяч приглашенных горожан. Шли шумные танцы. Петербург продолжал веселиться.
Екатерина приостановилась. Потемкин с азартом отплясывал мазурку. Он так крутился и с такой силой топал, что по дворцу шли гулы.
Принц дал евнухам по легкому щелчку и, переняв у них ручки балдахина, сам теперь держал над головою «божества». Проводив императрицу до жилых покоев, все возвратились в пышные, торжественные залы.
Разгорячившийся принц выпил залпом три бокала холодного шампанского, вынул из кармана миниатюрный граненый флакончик с отрезвляющим снадобьем, изготовленным факирами, понюхал из него взатяжку правой и левой ноздрей, затем, оставив евнухов и двух своих адъютантов, смешался с массой гостей.
Он ходил среди них, как по базару, и бесцеремонно рассматривал хорошеньких женщин, словно цыган лошадей. Затем он выбрался к танцующим и, забыв Екатерину, сразу был пленен тремя очаровательными красавицами: графиней Шереметевой, графиней Строгановой, княжной Уваровой. Рослые, цветущие, резво переступая ножками, они то стремительно неслись в веселом танце, то, грациозно приседая, медленно проплывали в менуэте.
Принц пощелкивал языком и пальцами, издавал звуки, подобные блеянию барашка, хлопал в ладоши, улыбался.
После гавота все три грации, подхватив друг дружку под руки и обмахиваясь веерами, прохаживались в окружении светской молодежи по залу.
Принц следовал за ними. Он был от красавиц в непосредственной близости и не спускал жадного взора с их оголенных спин. Вот он быстро опередил их, затем круто повернулся и, сверкая алмазным пером в чалме, двинулся им навстречу. Прикладывая ладонь ко лбу и сердцу, он отдавал им жеманные поклоны, в то же время всматриваясь в их возбужденные танцами лица. Он проделывал это три раза, то есть три раза обгонял их и снова шел им навстречу, и снова отвешивал им поклоны, вызывая своим поведением улыбки и дружный смех наблюдавших его гостей. Он отошел к столу, наскоро выпил еще бокал шампанского, снова понюхал отрезвляющее снадобье, вынул из кармана блестящую дудочку и продудел какие-то призывные ноты. К нему подскочили его люди. Он сказал адъютанту:
— Приведи сюда самого главного, самого высокого, что подходил к царице.
Адъютант побежал через анфиладу комнат и скоро вернулся.
— Генерал Потемкин, — сказал он — ожидает вашу светлость в Круглой зале.
Охмелевший принц не без гримасы досады пожал плечами, но все же поспешил за адъютантом.
В небольшом круглом зальце, куда он вошел, никого, кроме Потемкина и его свиты, не было. Потемкину было известно о странном поведении принца в зале. Он сидел за овальным столиком, на котором помещался графин с винным крепчайшим спиртом, разбавленным ямайским ромом, и два больших кубка. При появлении принца Потемкин поднялся.
— Ваша светлость, — сказал он по-французски, и его живой глаз заулыбался. — Перед началом нашей беседы мы, по русскому обычаю, должны осушить с вами кубки в честь всероссийской императрицы, — и он подал принцу до краев наполненный кубок.
Принц тянул обжигающий напиток долго. Покончив, наконец, он выпучил глаза и с головы до пят встряхнулся. Принц и Потемкин разговаривали стоя.
— Генерал, — начал Джехангир, — мне необходимы три женщины, которых я облюбовал: две беленькие в голубых одеждах и одна черненькая в белом.
Желал бы приобрести их в собственность. И чем скорее, тем лучше! Думаю, что сделать будет не трудно: женщины очень некрасивы собой, подслеповатые и кривобокие, и я надеюсь, что их владельцы не возьмут за них дорого… Я прошу, ваше превосходительство, оказать мне содействие.
— Но, ваша светлость, мы людьми не торгуем, — возразил Потемкин, и его мясистые напудренные щеки дрогнули в едва сдерживаемой улыбке.
— О, я привык, генерал, чтоб мои просьбы исполнялись, — задирчиво проговорил принц, и так как его ноги стали от выпитого спирта слабеть и подгибаться, он схватился левой рукой за край стола.
— Повторяю вам, ваша светлость, мы человеческими душами не торгуем.
— Генерал! — вскричал косноязычно принц. — Во-первых, я говорю о женщинах, а вы — о душах… И потом, вы говорите не правду. Я просматривал ваши газеты… И переводчик все утро читал мне объявления о продаже именно людей… душ…
— Гм, гм, — промычал Потемкин; по его высокому лбу скользнули морщинки. — В редчайших случаях, принц, некоторые хозяева действительно продают людей, но… только не на вывоз за границу, ваша светлость, только не на вывоз!
— Не правда, не правда, генерал! Мой человек вчера купил очень молоденькую красотку за горсть золота…
— Поверьте, принц, эта красотка будет от вашего человека отобрана полицией…
— Ошибаетесь, генерал. Ваша полиция получила две горсти золота и…
— Ваша светлость, — перебил его Потемкин, — прошу вас выпить кубок в честь вашей прекрасной Индии, — и подал Джехангиру до краев наполненный кубок.
— Гран мерси, гран мерси!
Потемкин выпил кубок не морщась; принц расставил ноги, на его лице изобразилось отчаяние, он пил огнеподобную жидкость большими глотками, с содроганием. Оправившись, он произнес вопросительно:
— Итак?
— Я должен сообщить вам, принц, что хотя наш закон иногда и потворствует землевладельцам, помещикам, продающим своих собственных слуг… Слуг, собственных! — особо выразительно подчеркнул Потемкин. — Но ведь вы… хотите купить не рабынь, а вольных титулованных дворянок: двух графинь и княжну.
— Тем лучше, тем лучше! — с азартом вскричал принц и, пошатнувшись, схватился за край стола уже обеими руками. — Вы, может быть, думаете, у меня не хватит средств? Генерал, мой друг, мой дорогой друг… Я люблю их… Я… я… я не могу без них существовать. О мои белоснежные богини!
Бог олло, бог керим, бог рагим… — он оторвал от стола руки, страстно всплеснул ими, и его отбросило в сторону.
Широкая грудь Потемкина приподнялась, бока заходили от скованного хохота, но он все-таки сдержался. А принц снова просунулся к столу, вцепился в него, как утопающий в плывущую корягу, и закричал:
— Пол-Индии за три северных жемчужины… Но я желаю видёть их обнаженными, подобно богиням. Позвать красавиц!
Потемкина как прорвало: уткнувшись лбом в пригоршни и вдвое согнувшись, будто у него внезапно схватило живот, он с грохочущим хохотом выбежал вон.
К пьяному принцу, изумленному поведением Потемкина, подскочил с поклонами старший евнух и засюсюкал:
— Сын солнца сияющего, брат луны, потомок великих моголов, владыко владык. Ты забыл припасть священными ноздрями к чудодейственному флакону и вдохнуть в себя живительную силу, возвращающую опьяненному ясность рассудка.
Принц достал волшебный флакончик для отрезвления, нюхнул, однако ноги его стали, как вата, он бессильно сел на пол, затем растянулся во весь рост по ковру, сплюнул, раскинул руки, пробормотал что-то и в момент заснул.
Его бережно положили на диван.
Потемкин, выскочив из зальца, как раз повстречал трех красавиц, прельстивших принца, — Шереметеву, Уварову и Строганову.
— Григорий Александрович, что с вами? — воскликнула черноглазая Шереметева. — Куда вы столь стремительно и в столь великом веселье?
Он приостановился, выпрямил корпус, раскрасневшееся лицо его все еще коробилось в гримасе смеха.
— Медам!.. О медам! Вы запроданы! За три миллиона! И завтра же едете в Индию! В качестве жен принца. Все три! Ха-ха-ха!.. — залился он. — Бегу за указом к её величеству… Вот, чаю, потеха будет.
Екатерина еще не ложилась на покой и, выслушав Потемкина, долго вместе с ним смеялась этой индийской истории. В приступе веселости она даже хотела тотчас же позвать к себе трех красавиц, невольных героинь сегодняшнего бала, и на сон грядущий слегка позубоскалить над потешной перспективой быть им, великосветским дамам, рабынями заморского ферлакура.
Потемкин вдруг помрачнел, потер лоб, закинул руки под кафтан, на поясницу, и, вышагивая по будуару, сказал Екатерине:
— Матушка, великая государыня, перестань смеяться, тут ей-ей не до смеху. Сам перст судьбы, в положениях острых, указует тебе на горькое неприличие торговли рабами. Ведь мы, матушка, как-никак, все ж таки — Европа.
Екатерина поняла его и тоже помрачнела. В её сознании вновь воскресли давние речи, когда-то раздававшиеся в Грановитой палате. Даже такой незыблемый столп вельможного дворянства и блюститель патриархальных нравов, как князь Щербатов, и тот, не стесняясь, высказывался тогда против варварского обычая торговать людьми, как скотом.
— Так что же мне, по-твоему, делать, Григорий Александрыч? — страдальчески подняв брови, сказала Екатерина. — Я опубликовала закон, запрещающий продавать крестьян без земли… Разве этого… недостаточно?
— Законы пишутся, чтоб их исполнять, — с внешним хладнокровием ответил Потемкин. — А те, кому ведать надлежит, полагают, что законы существуют для того, чтобы корысти ради обходить их. И обходят, ваше величество!
Екатерина задумалась, закурила польского образца пахитоску. Пальцы, меж которыми пахитоска была зажата, дрожали.
— Ну, а что бы, Григорий Александрыч, сделал… ты?
— Пожалуй, я всем супротивникам, кои нарушают закон, стал бы рубить головы, как рубил Иван Грозный, — и Потемкин шумно задышал.
— О, рубить головы… Но ведь мы, как-никак, все-таки Европа! — повторила Екатерина только что оброненную им фразу.
Как всем умным людям, было Екатерине свойственно чувство иронии, которое в мрачные моменты жизни облегчало ей состояние духа. И теперь, представив себе Потемкина в роли палача, казнящего непослушное дворянство, она засмеялась с особым придыханием, в нос.
— Хотелось бы нам посмотреть, мой Грозный Григорий, как стал бы ты вести себя, обладая не мелким, как ныне, а крупнейшим дворянским поместьем. Мнится нам, что рука твоя не учинила бы посягательства на собственную голову… Или я ошибаюсь?
В её голосе звучали насмешка и горечь. Он угрюмо взглянул на нее, видимо, собираясь дать ей не совсем приятную для нее отповедь, но, сдержав себя и слегка побледнев в этом усилии воли, спокойно сказал:
— Я не искушен, матушка, в диалектике, говорю, что думаю. А думаю тако: не знаю, каким был бы я в образе магната, но мне доподлинно ведомо, что иные помещики, даже из знати, закоснелые суть азиаты. У них в одной руке Вольтер, в другой кнут! А пыжится вон как: мы-ста да мы-ста! Сами же суть казнокрады, лихоимцы и преступники. Вот для сих голов топорик-то я и наточил бы… Не позорь великую державу!
Екатерина собиралась возражать ему, но он, захмелев от выпитого перед тем спирта, не слушая ее, продолжал с хмурою запальчивостью:
— Наши военные действия обещают нам славный конец. Россия Екатерины разверзнет новое окно в Европу… с юга! И, ты прости мне, матушка, — голос его дрогнул, — страшусь, страшусь даже помыслить: с чем, с каким, извини меня, рылом явимся мы в калашный ряд Европы?! Будь моя воля…
Неслышно ступая, Екатерина подошла к нему, ароматной розовой ладонью прикрыла ему рот, сказала:
— Ах, mon enfant terrible. Пусть твою голову не терзают сомнения…
Европу, мой милый, будет интересовать не наше «рыло», а злаки с наших земельных угодий! Поспешай на театр войны, возвращайся победителем, и ты будешь увенчан лаврами славы.
Он схватил царственную руку и припал к ней горячими губами.
3
Пока длился этот разговор, через октябрьскую темную ночь по площадям и безлюдным проспектам уснувшей столицы катил к Зимнему дворцу президент Военной коллегии, граф Захар Чернышев. Он вез императрице ошеломляющее известие: она больше не вдова, в оренбургских степях объявился воскресший из мертвых супруг ее, бывший император Петр III.Известие о мятеже «бродяги Емельки Пугачёва», недавно бежавшего из казанского острога, доставили Чернышеву с недопустимым промедлением, и не без основания граф опасался, что царица в великом будет гневе. Против ожидания, гнева не последовало.
Письмо главнокомандующего Москвы, князя Волконского, адресованное на имя Чернышева, а также донесения Рейнсдорпа и Бранта Екатерина выслушала с внутренним напряжением, на её щеках выступили алые пятна, однако ничем иным она не выдала своего волнения, даже попробовала сострить:
— Что-то мой супруг стал часто воскресать, — проговорила она щурясь.
— Доведется поглубже зарыть его в землю…
— Сняв допреждь того голову ему, как, бывало, делывали мы с другими прочими Петрами Федоровичами, объявленцами, — воспрянув духом, сказал Чернышев.
Екатерина, заглянув ему в глаза, неожиданно потупилась. В памяти её ожил печальный образ Петра, его предсмертные письма к ней, вся трагическая судьба его. И на какое-то мгновение тревога с новой силой коснулась её сердца.
— Когда возгорелась смута? — спросила она, придавая взгляду своему повелительность и строгость.
«Ну вот, начинается», — снова оробев, подумал Чернышев и ответил:
— Восьмнадцатого сентября, ваше величество, сей Пугачёв подступил к Яицкому городку, но комендантом Симоновым был прогнан.
— Стало, важнейшее известие шло до нас месяц. Сегодня пятнадцатое октября. Такое поистине черепашье поспешение горькому смеху подобно, — уже с раздражением добавила Екатерина.
— Подобное промедление, всемилостивая государыня, надо думать, проистекало от нерачительности губернатора Рейнсдорпа, коему я…
— Ох, уж мне немецкий сей кунктатор! Да при том же, сколь помнится, он и глуп, как… как два индюка!..
— Я отправляю ему строгий выговор, ваше величество, — пристукнув в пол носком сапога, сказал Чернышев.