Страница:
Вскоре и Пугачёв двинулся против Валленштерна со всеми своими силами.
В его действующей армии было сейчас до десяти тысяч человек при сорока орудиях. Чернышевские солдаты, а также тысячи невооруженных крестьян были выгнаны из Берды и расставлены по Сыртам, чтобы многолюдством своим внушить неприятелю страх.
Отдельными отрядами командовали Шигаев, Падуров, Творогов и возвратившиеся из походов Овчинников с Зарубиным-Чикой. Чумаков, как всегда, распоряжался артиллерией. Общее же командование принадлежало Пугачёву.
Выходил со своими, посаженными на коней гренадерами и есаул Шванвич.
Гренадеры в деле слились с оренбургскими казаками Падурова.
Переодетая казаком Фатьма впервые увидела Шванвича, перемолвилась с ним несколькими словами и осталась весьма довольна этой встречей.
Наоборот, Падуров был немало встревожен тем, что атаман Овчинников назначил в его роту есаула Шванвича.
После пушечных гулов передовые конные отряды той и другой стороны вошли в соприкосновение и ружейную перестрелку. Конники, сшибаясь, начали пощупывать друг друга пиками, башкирцы, хватившие вина, с азартом пускали стрелы, работали копьями, ножами, волкобоями. Обе стороны бились храбро.
Пугачёв вел сражение, а Чумаков, передвигая с места на место пушки, имел расчет подальше заманить Валленштерна, отрезать его от крепости и раздавить. Крепость оставалась позади верст на пять, Берда же, куда, заманивая противника, помаленьку отступали Пугачёвцы, стояла от них всего верстах в двух-трех. А уже был в исходе пятый час, скоро лягут сумерки.
Валленштерн устрашился многочисленного, на прекрасных лошадях, врага, которому он никак не мог противопоставить свои легкие полевые части, сидевшие на заморенных клячах. По ходу боя он ясно видел грозившую ему опасность попасться в лапы врага и приказал своему отряду строиться в боевое каре для обратной ретирады в крепость.
Он злился, он негодовал на Пугачёвцев — уж который раз ему приходится с позором отступать — но и на сей день для него иного исхода не было.
Отступление Валленштерна походило на бегство. Пугачёвцы с таким проворством со всех сторон наскакивали на врага и, сделав свое дело, снова уносились в степь, что отряду Валленштерна было бы несдобровать, если б на выручку не подошел со своими казаками Мартемьян Бородин.
Сильно потрепанный отряд Валленштерна, пробиваясь сквозь назойливую конницу неприятеля, вскоре ушел под защиту крепостных пушек, и Пугачёвцы свое преследование прекратили. Валленштерн без всякой пользы для дела потерял тридцать два человека убитыми, девяносто три ранеными и четыре пушки.
Эта новая, уже третья за короткое время, блестящая победа радовала Пугачёва.
Он передал взмыленного коня Ермилке, забрался на бугор и сел на большую удобную корягу. У него побаливала голова, он с утра почти ничего не ел, возбужденные продолжительным боем силы его просили отдыха. Он расстегнул нагольный полушубок, нахлобучил на глаза лохматую шапчонку, достал из кармана кусок баранины да круто посоленный ломоть хлеба и принялся с аппетитом есть.
Мороз был слабый. Спустились сумерки. Через серую муть видно было, как вдали, на крепостном валу, один за другим зажигались костры. А по снежному полю, то здесь, то там, темнели небольшие разъезды Пугачёвцев.
Они подъезжали к какому-нибудь трупу, раздевали его догола, ехали к другому мертвецу. Иные трупы они подвязывали к хвостам лошадей и волокли в Берду. Пугачёв видел, как во многих местах, пособляя лошадям, люди перли на себе через увалы пушки.
Вот всадник скачет от орудия к орудию, что-то кричит, размахивая руками. Это, должно быть, Чумаков. Вот впереди кирпичных сараев другой всадник, на белом коне, а по бокам его — двое. Это Овчинников со своими ординарцами.
И третий, необычный… Зоркий Пугачёв подметил его еще издали, почти от самой крепости. Он скакал во весь опор, нашпаривая рослого коня нагайкой. Время от времени он на минуту приостанавливался возле Пугачёвцев, о чем-то спрашивал их и снова мчался вмах. Вот он ближе, ближе и — прямо к Пугачёву.
— Эй, казак! — хриплым, взволнованным голосом бросил он сидевшему на коряге оборванцу. — Где государь?
— Я государь, — прожевывая баранину, равнодушно ответил Пугачёв.
— Подь к черту! — буркнул всадник. — Его всурьез спрашивают, а он…
— и обиженный всадник понесся прочь от Пугачёва.
Готовясь проглотить разжеванный кусок, Емельян Иваныч уставился вслед складному детине. А тот, подскакав к ближайшим из Пугачёвцев, крикнул:
— Где государь?
— А эвот-эвот, на пригорке-то сидит, на коряжине-то.
— Который? Вот тот?
— Ну да… Он самый и есть государь-ампиратор.
Изумленный всадник растерялся, опять подъехал к Пугачёву и снова, уже с колебанием и некоторой робостью, спросил его:
— Вы… государь?
— Экой ты дурень, братец! — ответил Пугачёв. — Я ж тебе сказывал давеча, что я и есть — кого ищешь. Что надо?
Всадник соскочил со взмыленного коня и, ведя его за собою в поводу, твердым шагом подступил к Пугачёву.
— Ваше величество, — сказал он, сдерживая взволнованный голос. — Я офицер Андрей Горбатов… из Оренбургской крепости…
— Ага… от Рейнсдорпа, что ли? — спокойно откликнулся Пугачёв, кладя на всякий случай руку на рукоятку сабли. — Сдаваться, что ли, надумали там? Ась? Бумага имеется?
— Ваше величество! Могу ответ держать за себя лишь. Так что решил я послужить вам верой и правдой.
— Аа-а… Ништо, ништо господин офицер! — ничем не выдав своего смущения по поводу иного оборота дела, вымолвил Пугачёв. — Ежели без коварства слово держишь, изволь — служи.
— Можете испытать меня, ваше величество.
— Ништо, ништо, — повторил Пугачёв, цепко приглядываясь к рослому, белокурому, с темными глазами молодому человеку. «Вот это офицер!.. Не то что мошенники чернышевские», — подумал он и спросил:
— А чего ж на тебе не офицерский мундир, а чекмень казацкий?
— Казацкую экипировку приобрел в Оренбурге я, на базаре, государь…
Чтоб сподручней было бежать.
— И то верно. Какой чин на тебе?
— В Петербурге имел чин капитана, но по суду разжалован в прапорщики и выслан в Оренбург на службу.
— О! — повеселел Пугачёв. — Видно, одна у нас с тобой судьба: и меня, братец, двенадцать годков тому назад в Питере-то такожде разжаловали… из царей. Да вот, как видишь, господь опять призвал меня сесть на вышнее место, а добрые люди помогли тому. За что же тебя пообидели, друг?
— Накрыл я, ваше величество, с поличным нашего казнокрада-полковника.
А у того большие связи, я же человек мелкого калибра. Виноватый оправдался, а мне от нашего правосудия довелось пострадать, государь.
— Ах, негодяи! — произнес, улыбаясь, Пугачёв. — А во всем повинна насильственно восшедшая на престол супруга моя. Зело много она развела всяких корыстолюбцев да мздоимцев… А ты, видать, человек бесхитростный, честный. Таких уважаю… Ну, ладно, Горбатов, ладно, брат! — Пугачёв поднялся, дал выстрел из пистолета. К нему подскакали ближайшие казаки.
— Проводите-ка, детушки, господина капитана в штаб — на слове «капитан» он сделал ударение — да велите моим именем Почиталину, чтоб немедля квартиру сыскал ему.
Горбатов с казаками уехал в Берду.
Ермилка подвел Пугачёву коня. Застоявшийся жеребец покосился умными глазами на широкоплечего грузного хозяина, легко и грациозно подбросил себя вверх, сделав «свечу», принялся по-озорному ходить на дыбах. Ермилка, внатуг державший его в поводу, проелозил по снегу сажени три на подошвах, слегка ударил жеребца нагайкой, весело заорал:
— Ты! Балуй, тварь!
Жеребец поджал уши, всхрапнул и, словно вкопанный, замер. Пугачёв вскочил в седло.
В слободе уже светились огоньки. У ворот своей квартиры стояла, в темной шубке с белым воротником и в пуховой шали, Стеша Творогова. Узнав проезжавшего государя, она низко поклонилась ему.
— Будь здорова, Стеша, — крикнул он. — Чего в гости не захаживаешь?
— Спасибо, сокол ясный… Зайду, улучу часок…
По случаю победы слобода всю ночь предавалась бражному веселью.
Гуляка поп Иван, за пьянство приговоренный Пугачёвым к виселице, с радости, что получил помилование, пил без просыпу еще несколько дней.
Последняя военная удача так взбодрила Пугачёва, что он решил послать генерал-поручику Рейнсдорпу указ, в котором требовал покорности и сдачи города. После довольно велеречивого вступления в указе говорилось:
Глаза его с крайним подозрением виляли от лица к лицу. Он чувствовал, что все его поступки предаются резкой критике, что чиновники, от мала до велика, считают его плохим военачальником и чуть ли не в глаза тычут ему, что есть он простофиля. О мой бог! Какие настали времена, как изменились люди!..
— Да, господа, — сказал он, — к великому несчастью, наш гарнизон, как это усматривается чрез многочисленный неудачный опыт, ничего с этот плут Пугашов поделать не может. И мы, господа, стоим в очшень затруднительном положеньи, чтоб не сказать более…
— Мне сдается, — насмешливо поглядывая на губернатора, начал тучный, задышливый директор таможни Обухов, — мне сдается, что о гробе с музыкой, который вы собирались устроить самозванцу, нам надлежит забыть и усердно молить бога, как бы Пугачёв не устроил оного гроба нам, но без музыки…
— О нет, нет! Ви очшень ошибайтесь, господин Обухов. Мы этому негодяй еще устроим гроб и музыку. Два гроба с двумя музыкам! — выкрикнул губернатор, во все стороны повертываясь на кресле и грозя пальцем.
Присутствующие невольно улыбнулись, а Обухов, таясь, выругался в шляпу. — Только не тотчас, не тотчас. Вот подоспеет сильный подкреплений извне, тогда разбойничкам — капут!
— Но ведь вы сами же изволили еще в начале октября писать генералу Деколонгу, предлагавшему помощь, чтобы он стоял на месте, ибо вы в его помощи нимало не нуждаетесь, — не унимался дерзкий на язык Обухов.
— То был один время, теперь настал другой время, — обиженно проворчал губернатор. — Ви еще очшень неопытна в военном деле, господа. Ви еще не знайт, что такое наш общий враг… этот… этот… Вильгельмьян Пугашов.
О, сей каторжный душа весьма опытный воячка! Да он, шорт возьми, настоящий Вобан, самый лючший французский инженер и стратег. Вот кто Пугашов! Этот самая маршал Вобан своя тактика очшень легко брал крепости. Сто лет тому назад, сто лет! Впрочем, ви и понятий о нем не имейт, чтоб не сказать более…
Плотный пучеглазый Валленштерн, качнув головой, стал с жаром Рейнсдорпу возражать.
— Ставить на одну доску Пугачёва и Вобана несколько удивительно, особливо для такого опытного полководца, каким вы себя считаете. Кроме сего, к вашему сведению, генерал, ежели этого не знаете: ваш Вобан не только мастер был брать крепости, но умел и замечательно строить их. А наша Оренбургская крепость, невзирая на большие ассигнования, до сих пор руина. Куда деваются деньги, аллах ведает.
Рейнсдорп нервно понюхал табаку, нестрашно посверкал глазами и, чтоб замять неприятный разговор, вскинул вверх руку с зажатым в ней платком.
— Господа! У меня созрел в голова очшень лючший прожект. — Он оживился, и все зашевелились, незаметно подталкивая друг друга локтями и готовясь услыхать от губернатора очередную забавную несуразность. — Генерал-майор Валленштерн и вы все, господа, помогайт мне. С завтрашняя ночь сгоняйте наряды сольдат, каторжников, разные воришки, а в равной мере — обыватель, штоб… штоб рыли за стенами крепости по полю много волчья яма. Чем больше, тем лючше.
— Земля промерзла, будет затруднительно…
— Отогревайт пожогом, взрывайт порохом… А сверху надо прикрывать сучочками…
— Хворостом?
— Да, да, хворост, хворост! А еще сверху подсыпать снежок…
Неприятельский самый пьяный касак поедет, ату-ату и — в яма… Еще ставить по всему степь волчий капкан. Да, да, волчий капкан! Прошу спрятать ваши улыбка. Приказать кузнецам делать много-много капкан…
— Хорошо, — иронически пожав плечами, дал вынужденное согласье обер-комендант Валленштерн. — Но, опасаюсь, как бы и наши казаки не поломали себе шеи в этих ямах да капканах.
Глюпости! — вскричал губернатор и, обратясь к верткому, похожему на обезьяну делопроизводителю:
— Вот что, голюбчик, заготовьте-ка мне бумагу генерал-майору Кару такого содержания… (Губернатор и не подозревал, что злосчастный Кар, бросив свою боевую часть, подъезжал в это время к городу Казани). Первое… Место расположения Кара, сколько у него войска, пусть как можно скорей поспешил наступлений. Когда намерен он прибыть к крепости, чтоб я мог высылайт ему встречу отряд. Ви составьте, а я наведу окончательная штиль. Ну-с… Да, господа… наше дело швах! Продовольствия у нас на одна месяц, фуража для лошадей того менее… Швах, швах, господа!..
Глава 7.
Губернатор Брант все еще находился в Кичуевском фольдшанце. Отсюда он распоряжался расстановкой ничтожных воинских частей вдоль рубежей своей губернии, организовывал отряды из закамских дворян и их дворовых людей, из экономических, дворцовых и ясашных крестьян, чувашей и черемисов. Но эти ополчения были плохо вооружены, скверно обучены и не могли представлять собою сколько-нибудь внушительной силы. Иных же войск в Казани не имелось.
К тому же Казань была обременена большим числом возвращавшихся из Сибири польских конфедератов, да, кроме того, в городских тюрьмах находилось до четырех тысяч колодников.
Отсутствие воинской силы необычайно тревожило жителей Казани. А тут пошли слухи о неудачах Кара, о том, что Пугачёвцы уже появились на Самарской линии и подступают к Бузулукской крепости.
Наконец губернатор фон Брант возвратился из поездки.
Многочисленные шпионы, разосланные Брантом по дорогам, доносили ему о том, что крестьянское население про его поездку в один голос говорит:
— Губернатор к батюшке-царю на поклон ездил, там присягу принимал и поклялся, что коль скоро государь прибудет брать Казань, губернатор с владыкой Вениамином встречь ему выйдут с хлебом-солью.
— Глупый народ, глупые мужики, глупые и подлые! — возмущался Брант. — Значит, они считают меня изменником и тайным слугой плута Емельки?.. О боже мой! Этого только недоставало.
Следом за Брантом явился в Казань, как снег на голову, и расхворавшийся генерал Кар.
Когда в городе об этом узналось, купечество, зажиточная часть горожан и многочисленные, страха ради съехавшиеся сюда помещики пришли в немалое смятение: значит, плохо дело, значит, самозванец Пугачёв силен, раз петербургский вояка-генерал не смог устоять противу него. Среди же бедноты шли скрытные и довольно своеобразные суждения, точь-в-точь повторявшие слова покинутых Каром солдат:
— Видали, мирянушки, куда дело-то повертывает? Стало быть, Кар-генерал уверовал в батюшку, что он доподлинный, а не подставной, и не похотел воевать с ним, больным прикинулся.
И уже стали шляться по кабакам, по базарам разные пройдохи, стали разглашать всякую небылицу, охотно принимаемую народом за сущую правду.
Здоровецкий отставной солдат с деревянной ногой и беспалыми, помороженными в пьяном состоянии руками, сидя с нищими у соборной паперти, таинственным шепотом бубнил:
— Вот государь-то ампиратор и вопрошает нашего губернатора: «Ну, Яков Ларивоныч Брант, ответствуй, кому желаешь служить: мне ли, царю законному, алибо Катерине?» А наш губернатор на коленях стоит, в грудь себя колотит, ответствует: «Ах, ваше величество, я хоша и сам немецких кровей, только нет у меня хотенья Катьке служить. Раз вы объявиться соизволили, я вам верой-правдой служить постараюсь». А царь-то и говорит ему: «Вот и молодец, говорит, ты, Яков Ларивоныч Брант! Служи, служи!.. Я знаю, как Катерина приплывала к вам Волгой, ей встреча была богатимая, так уж ты, Яков Ларивоныч, когда я в Казань стану входить, уж и меня ты встреть поприглядистей». — «Встречу, батюшка Петр Федорыч, встречу… Только дозвольте вашего ампираторского совета, как мне голову свою сберечь от царствующей Катерины?» — «А вот как, — отвечает государь. — Ты манифесты-то обо мне катькины вычитывай, что я, мол, беглый казачишка Пугачёв, а сам народу-то тихохонько нашептывай, что я, мол, царь истинный Петр Третий, ампиратор…»
— Откудов, кисла шерсть, знаешь все это? — забросали нищие старого враля вопросами.
Таких вралей хватали, били плетьми, сажали в тюрьмы, но чем усердней хватали, тем больше и больше их появлялось. Ими кишели дороги, деревни, города, они были неистребимы, как запечные тараканы.
Даже можно сказать так: в смутное, легковерное это время почти каждый был сам себе враль, потому что всякий бедняк, бесправный и поруганный, превращался в мечтателя-соблазнителя, каждый мыслил, что вот-вот придёт, наконец, пора-времечко, когда будет земля, воля и всяческие послабления.
Вскоре прибыли в Казань и посланные из Петербурга «черкесы» — Перфильев с Герасимовым.
— Ну, что ж… Дело ваше для отечества отменное, — сказал, выслушав их, губернатор. — Отдохните да поезжайте с богом к своему коменданту Симонову.
Губернатор Брант, раздраженный речами неудачника, с болью в сердце рассматривал вспухшие склеротические вены на своих старческих руках (следствие понесенных им за последнее время забот и неприятностей) и, укоризненно поглядывая на взволнованного Кара, то и дело повторял:
— А мы-то надеялись… А мы-то уповали на вас. И вот что вышло…
Конфуз, неизгладимый конфуз!
— Но вы понимаете, дражайший Яков Илларионович, — оправдывал себя Кар, — без больших кавалерийских сил и без хороших пушек там и делать нечего: враг искусен, силен и весь на конях. Я-то боевой генерал, я-то смотрю на вещи трезво. А Захар Григорьевич Чернышев…
— Граф Чернышев тоже самый боевой генерал, — возразил мягкий по своей натуре старый Брант и, притворяясь строгим, сердито пожевал губами. — Первостатейный генерал. Герой!
— Да, да… Но Чернышев, да и все там в Питере самого превратного мнения о мятеже. Вот я и собрался в Петербург, я все приведу в ясность. И ежели моим словам не будет оказано достодолжного доверия, ласкаю себя смелостью дерзнуть обратиться к самой императрице. Надо спасать Россию, Яков Илларионович!
— Надо спасать Россию, надо спасать дворян! — подхватил Брант и, нащупав пульс, стал незаметно считать удары сердца. — Вся моя губерния встревожена, — продолжал он чуть погодя, — я уже не говорю об Оренбургском крае — помещики бросают свои поместья и бегут кто куда, крестьяне, оставшись без надежного обуздания, бесчинствуют, жгут поместья, режут скот, грабят господское добро… А на уральских заводах что творится…
Бог мой! Но у меня нет воинских команд, чтоб приводить чернь к повиновению, чтоб карать мятежников, чтоб охранять священную собственность дворянства… И вы верно изволили молвить: Россию спасать надо!
— Надо, надо, Яков Илларионович!.. И аттестуйте мне какого-либо искусного лекаря.
Пульс у Бранта показывал сто пять в минуту. Брант сразу упал духом, извинился, разболтал в рюмке воды успокоительные капли, выпил и сказал, обращаясь к Кару:
— Навряд ли вы найдете в Казани доброго эскулапа… Плохие здесь лекаря. Вот и я — пью, пью всякую аптеку, а облегченья нет.
Пробыв в Казани двое суток, болящий Кар двинулся в Москву, предварительно послав графу Чернышеву частное письмо, в котором между прочим сообщал: «Несчастие мое со всех сторон меня преследует, и вместо того, что я намерен был для переговору с вашим сиятельством осмелиться выехать в С. — Петербург, подхватил меня во всех костях нестерпимый лом, и, будучи в чрезвычайной слабости, принужден был поручить корпус генералу Фрейману, отъехать на излечение в Казань, где по осмотре лекарском открылась, к несчастью моему, еще фистула, которую без операции никак излечить не можно. По неимению же здесь нужных лекарств и искусных медиков решился для произведения сей операции ехать в Москву, уповая на милость вашего сиятельства…»
Еще в начале ноября Екатерина повелела архиепископу казанскому Вениамину составить увещание к верующим по поводу «богомерзкой смуты».
Вениамин поручил это сделать архимандриту Спасского монастыря, Платону Любарскому. Увещание было своевременно оглашено по всей казанской епархии.
После же отъезда Кара в Москву, когда по Казани стали ходить неблаговидные по отношению правительства пересуды, Вениамин приказал снова огласить пастве свое послание.
«Твердитесь разумом, — писал он, — бодрствуйте в вере, стойте непоколебимо в присяге, яко и смертию запечатлети вам любовь и покорение к высочайшей власти».
Он между прочим в своем посланьи говорил, что Петр Третий, чьим именем назвал себя Пугачёв, действительно умер и погребен в Александро-Невском монастыре, что тело его стояло в тех самых покоях, где жил Вениамин, и что на его глазах приходили вельможи и простолюдины, дабы поклониться праху почившего. Вениамин свидётельствует, что тело Петра Третьего перенесено при стечении народа из его архиерейских покоев в церковь, там отпето и самим Вениамином «запечатлено земною перстью», то есть предано земле.
Но простой народ уже не верил ни царицыным манифестам, ни непреложному свидётельству своего архипастыря, народ брал под подозрение все слова, все действия правительства и церкви. Униженные люди, раз почувствовав в себе некую, хотя бы призрачную, душевную дерзость и свободу, слепо верили только манифестам живого царя-батюшки, невесть как залетавшим в их родную Казань.
Дорога была гладко укатана, под полозьями скрипело. Кар с адъютантом и лекарем ехали в Москву на четверне.
В тридцати верстах от древней столицы болящий Кар был задержан.
Курьер в офицерском чине вручил ему предписание графа Захара Чернышева.
Ну, разве это не досада, не пощечина, не кровная обида: перед самой Москвой, в преддверии того, к чему так настойчиво стремился Кар, читать подобные оскорбительные строки:
«А буде уже в пути сюда находитесь, то где бы вы сие письмо не получили, хотя бы то под самым Петербургом, извольте тотчас, не ездя далее, возвратиться».
Кар лежал больной в избе зажиточного торговца-крестьянина. Он молча перечел бумагу дважды. Веки его подрагивали, волосы на запавших висках топорщились. Приподняв голову, он оправил слабой рукой подушку и сказал гонцу-офицеру:
— Передайте графу Чернышеву, что его приказания вернуться к корпусу, в силу своей болезни, я исполнить не могу. Коль скоро я поправлю в Москве свое здоровье, то буду ласкать себя надеждой видёть его сиятельство лично.
И, отдохнув, Кар к вечеру был уже в Москве.
Хотя по распоряжению главнокомандующего Москвы, князя Волконского, пребывание Кара в первопрестольной от всех скрывалось, однако, как это нередко случается, чем тщательнее правительство охраняет от народа какую-либо тайну, тем скорей народ эту тайну узнает, — и весть о возвращении Кара из-под Оренбурга быстро облетела всю Москву.
Если появление Кара в Казани имело там нелестную для правительства «эху», то в Москве разные досужие кривотолки, а наравне с ними самая жестокая критика поведения Кара и нераспорядительности Петербурга приняли столь недозволенные масштабы, что Екатерина, проведав о них, рекомендовала Волконскому вновь опубликовать старые сенатские указы о болтунах. Дворяне и зажиточные круги говорили о Каре:
— Это не генерал, а баба, — не мог с бездельниками совладать, сбежал.
Под суд его!
Подливали масла в огонь и приехавшие из Казани беглецы-помещики, разнося повсюду самые тревожные известия.
Москва в своих низах далеко не была спокойна: отголоски недавнего чумного бунта все еще ходили по городу. О любопытных делах под Оренбургом, о грозном Пугачёве, о волнениях в Башкирии знал всякий.
Изустные вести о мятеже долетали до Москвы скорее, чем писанные бумажки губернаторов.
Московские простые люди, проведав о приезде Кара, в трактирах, в банях, по базарам, а раскольники — в моленных с осторожностью передавали друг другу:
В его действующей армии было сейчас до десяти тысяч человек при сорока орудиях. Чернышевские солдаты, а также тысячи невооруженных крестьян были выгнаны из Берды и расставлены по Сыртам, чтобы многолюдством своим внушить неприятелю страх.
Отдельными отрядами командовали Шигаев, Падуров, Творогов и возвратившиеся из походов Овчинников с Зарубиным-Чикой. Чумаков, как всегда, распоряжался артиллерией. Общее же командование принадлежало Пугачёву.
Выходил со своими, посаженными на коней гренадерами и есаул Шванвич.
Гренадеры в деле слились с оренбургскими казаками Падурова.
Переодетая казаком Фатьма впервые увидела Шванвича, перемолвилась с ним несколькими словами и осталась весьма довольна этой встречей.
Наоборот, Падуров был немало встревожен тем, что атаман Овчинников назначил в его роту есаула Шванвича.
После пушечных гулов передовые конные отряды той и другой стороны вошли в соприкосновение и ружейную перестрелку. Конники, сшибаясь, начали пощупывать друг друга пиками, башкирцы, хватившие вина, с азартом пускали стрелы, работали копьями, ножами, волкобоями. Обе стороны бились храбро.
Пугачёв вел сражение, а Чумаков, передвигая с места на место пушки, имел расчет подальше заманить Валленштерна, отрезать его от крепости и раздавить. Крепость оставалась позади верст на пять, Берда же, куда, заманивая противника, помаленьку отступали Пугачёвцы, стояла от них всего верстах в двух-трех. А уже был в исходе пятый час, скоро лягут сумерки.
Валленштерн устрашился многочисленного, на прекрасных лошадях, врага, которому он никак не мог противопоставить свои легкие полевые части, сидевшие на заморенных клячах. По ходу боя он ясно видел грозившую ему опасность попасться в лапы врага и приказал своему отряду строиться в боевое каре для обратной ретирады в крепость.
Он злился, он негодовал на Пугачёвцев — уж который раз ему приходится с позором отступать — но и на сей день для него иного исхода не было.
Отступление Валленштерна походило на бегство. Пугачёвцы с таким проворством со всех сторон наскакивали на врага и, сделав свое дело, снова уносились в степь, что отряду Валленштерна было бы несдобровать, если б на выручку не подошел со своими казаками Мартемьян Бородин.
Сильно потрепанный отряд Валленштерна, пробиваясь сквозь назойливую конницу неприятеля, вскоре ушел под защиту крепостных пушек, и Пугачёвцы свое преследование прекратили. Валленштерн без всякой пользы для дела потерял тридцать два человека убитыми, девяносто три ранеными и четыре пушки.
Эта новая, уже третья за короткое время, блестящая победа радовала Пугачёва.
Он передал взмыленного коня Ермилке, забрался на бугор и сел на большую удобную корягу. У него побаливала голова, он с утра почти ничего не ел, возбужденные продолжительным боем силы его просили отдыха. Он расстегнул нагольный полушубок, нахлобучил на глаза лохматую шапчонку, достал из кармана кусок баранины да круто посоленный ломоть хлеба и принялся с аппетитом есть.
Мороз был слабый. Спустились сумерки. Через серую муть видно было, как вдали, на крепостном валу, один за другим зажигались костры. А по снежному полю, то здесь, то там, темнели небольшие разъезды Пугачёвцев.
Они подъезжали к какому-нибудь трупу, раздевали его догола, ехали к другому мертвецу. Иные трупы они подвязывали к хвостам лошадей и волокли в Берду. Пугачёв видел, как во многих местах, пособляя лошадям, люди перли на себе через увалы пушки.
Вот всадник скачет от орудия к орудию, что-то кричит, размахивая руками. Это, должно быть, Чумаков. Вот впереди кирпичных сараев другой всадник, на белом коне, а по бокам его — двое. Это Овчинников со своими ординарцами.
И третий, необычный… Зоркий Пугачёв подметил его еще издали, почти от самой крепости. Он скакал во весь опор, нашпаривая рослого коня нагайкой. Время от времени он на минуту приостанавливался возле Пугачёвцев, о чем-то спрашивал их и снова мчался вмах. Вот он ближе, ближе и — прямо к Пугачёву.
— Эй, казак! — хриплым, взволнованным голосом бросил он сидевшему на коряге оборванцу. — Где государь?
— Я государь, — прожевывая баранину, равнодушно ответил Пугачёв.
— Подь к черту! — буркнул всадник. — Его всурьез спрашивают, а он…
— и обиженный всадник понесся прочь от Пугачёва.
Готовясь проглотить разжеванный кусок, Емельян Иваныч уставился вслед складному детине. А тот, подскакав к ближайшим из Пугачёвцев, крикнул:
— Где государь?
— А эвот-эвот, на пригорке-то сидит, на коряжине-то.
— Который? Вот тот?
— Ну да… Он самый и есть государь-ампиратор.
Изумленный всадник растерялся, опять подъехал к Пугачёву и снова, уже с колебанием и некоторой робостью, спросил его:
— Вы… государь?
— Экой ты дурень, братец! — ответил Пугачёв. — Я ж тебе сказывал давеча, что я и есть — кого ищешь. Что надо?
Всадник соскочил со взмыленного коня и, ведя его за собою в поводу, твердым шагом подступил к Пугачёву.
— Ваше величество, — сказал он, сдерживая взволнованный голос. — Я офицер Андрей Горбатов… из Оренбургской крепости…
— Ага… от Рейнсдорпа, что ли? — спокойно откликнулся Пугачёв, кладя на всякий случай руку на рукоятку сабли. — Сдаваться, что ли, надумали там? Ась? Бумага имеется?
— Ваше величество! Могу ответ держать за себя лишь. Так что решил я послужить вам верой и правдой.
— Аа-а… Ништо, ништо господин офицер! — ничем не выдав своего смущения по поводу иного оборота дела, вымолвил Пугачёв. — Ежели без коварства слово держишь, изволь — служи.
— Можете испытать меня, ваше величество.
— Ништо, ништо, — повторил Пугачёв, цепко приглядываясь к рослому, белокурому, с темными глазами молодому человеку. «Вот это офицер!.. Не то что мошенники чернышевские», — подумал он и спросил:
— А чего ж на тебе не офицерский мундир, а чекмень казацкий?
— Казацкую экипировку приобрел в Оренбурге я, на базаре, государь…
Чтоб сподручней было бежать.
— И то верно. Какой чин на тебе?
— В Петербурге имел чин капитана, но по суду разжалован в прапорщики и выслан в Оренбург на службу.
— О! — повеселел Пугачёв. — Видно, одна у нас с тобой судьба: и меня, братец, двенадцать годков тому назад в Питере-то такожде разжаловали… из царей. Да вот, как видишь, господь опять призвал меня сесть на вышнее место, а добрые люди помогли тому. За что же тебя пообидели, друг?
— Накрыл я, ваше величество, с поличным нашего казнокрада-полковника.
А у того большие связи, я же человек мелкого калибра. Виноватый оправдался, а мне от нашего правосудия довелось пострадать, государь.
— Ах, негодяи! — произнес, улыбаясь, Пугачёв. — А во всем повинна насильственно восшедшая на престол супруга моя. Зело много она развела всяких корыстолюбцев да мздоимцев… А ты, видать, человек бесхитростный, честный. Таких уважаю… Ну, ладно, Горбатов, ладно, брат! — Пугачёв поднялся, дал выстрел из пистолета. К нему подскакали ближайшие казаки.
— Проводите-ка, детушки, господина капитана в штаб — на слове «капитан» он сделал ударение — да велите моим именем Почиталину, чтоб немедля квартиру сыскал ему.
Горбатов с казаками уехал в Берду.
Ермилка подвел Пугачёву коня. Застоявшийся жеребец покосился умными глазами на широкоплечего грузного хозяина, легко и грациозно подбросил себя вверх, сделав «свечу», принялся по-озорному ходить на дыбах. Ермилка, внатуг державший его в поводу, проелозил по снегу сажени три на подошвах, слегка ударил жеребца нагайкой, весело заорал:
— Ты! Балуй, тварь!
Жеребец поджал уши, всхрапнул и, словно вкопанный, замер. Пугачёв вскочил в седло.
В слободе уже светились огоньки. У ворот своей квартиры стояла, в темной шубке с белым воротником и в пуховой шали, Стеша Творогова. Узнав проезжавшего государя, она низко поклонилась ему.
— Будь здорова, Стеша, — крикнул он. — Чего в гости не захаживаешь?
— Спасибо, сокол ясный… Зайду, улучу часок…
По случаю победы слобода всю ночь предавалась бражному веселью.
Гуляка поп Иван, за пьянство приговоренный Пугачёвым к виселице, с радости, что получил помилование, пил без просыпу еще несколько дней.
Последняя военная удача так взбодрила Пугачёва, что он решил послать генерал-поручику Рейнсдорпу указ, в котором требовал покорности и сдачи города. После довольно велеречивого вступления в указе говорилось:
«…Только вы, ослепясь неведением или помрачившись злобою, не приходите в чувство, власти нашея безмерно чините с большим кровопролитием и тщитеся пред светящееся имя наше, как и прежде, паки угасить, и наших верноподданных рабов, аки младенцов, осиротить. Однако мы, по природному нашему к верноподданному отечеству великодушию, буде хотя и ныне, возникнув от мрака неведения и пришед в чувство власти нашей усердно покоритесь, всемилостивейше прощаем и сверх того всякого вольностью отечески вас жалую». Далее, за ослушание государевой воле указ угрожал «праведным нашим гневом».Губернатор Рейнсдорп, читая указ в обществе начальствующих лиц, то впадал в бессильное негодование, то разражался скрипучим желчным смехом.
Глаза его с крайним подозрением виляли от лица к лицу. Он чувствовал, что все его поступки предаются резкой критике, что чиновники, от мала до велика, считают его плохим военачальником и чуть ли не в глаза тычут ему, что есть он простофиля. О мой бог! Какие настали времена, как изменились люди!..
— Да, господа, — сказал он, — к великому несчастью, наш гарнизон, как это усматривается чрез многочисленный неудачный опыт, ничего с этот плут Пугашов поделать не может. И мы, господа, стоим в очшень затруднительном положеньи, чтоб не сказать более…
— Мне сдается, — насмешливо поглядывая на губернатора, начал тучный, задышливый директор таможни Обухов, — мне сдается, что о гробе с музыкой, который вы собирались устроить самозванцу, нам надлежит забыть и усердно молить бога, как бы Пугачёв не устроил оного гроба нам, но без музыки…
— О нет, нет! Ви очшень ошибайтесь, господин Обухов. Мы этому негодяй еще устроим гроб и музыку. Два гроба с двумя музыкам! — выкрикнул губернатор, во все стороны повертываясь на кресле и грозя пальцем.
Присутствующие невольно улыбнулись, а Обухов, таясь, выругался в шляпу. — Только не тотчас, не тотчас. Вот подоспеет сильный подкреплений извне, тогда разбойничкам — капут!
— Но ведь вы сами же изволили еще в начале октября писать генералу Деколонгу, предлагавшему помощь, чтобы он стоял на месте, ибо вы в его помощи нимало не нуждаетесь, — не унимался дерзкий на язык Обухов.
— То был один время, теперь настал другой время, — обиженно проворчал губернатор. — Ви еще очшень неопытна в военном деле, господа. Ви еще не знайт, что такое наш общий враг… этот… этот… Вильгельмьян Пугашов.
О, сей каторжный душа весьма опытный воячка! Да он, шорт возьми, настоящий Вобан, самый лючший французский инженер и стратег. Вот кто Пугашов! Этот самая маршал Вобан своя тактика очшень легко брал крепости. Сто лет тому назад, сто лет! Впрочем, ви и понятий о нем не имейт, чтоб не сказать более…
Плотный пучеглазый Валленштерн, качнув головой, стал с жаром Рейнсдорпу возражать.
— Ставить на одну доску Пугачёва и Вобана несколько удивительно, особливо для такого опытного полководца, каким вы себя считаете. Кроме сего, к вашему сведению, генерал, ежели этого не знаете: ваш Вобан не только мастер был брать крепости, но умел и замечательно строить их. А наша Оренбургская крепость, невзирая на большие ассигнования, до сих пор руина. Куда деваются деньги, аллах ведает.
Рейнсдорп нервно понюхал табаку, нестрашно посверкал глазами и, чтоб замять неприятный разговор, вскинул вверх руку с зажатым в ней платком.
— Господа! У меня созрел в голова очшень лючший прожект. — Он оживился, и все зашевелились, незаметно подталкивая друг друга локтями и готовясь услыхать от губернатора очередную забавную несуразность. — Генерал-майор Валленштерн и вы все, господа, помогайт мне. С завтрашняя ночь сгоняйте наряды сольдат, каторжников, разные воришки, а в равной мере — обыватель, штоб… штоб рыли за стенами крепости по полю много волчья яма. Чем больше, тем лючше.
— Земля промерзла, будет затруднительно…
— Отогревайт пожогом, взрывайт порохом… А сверху надо прикрывать сучочками…
— Хворостом?
— Да, да, хворост, хворост! А еще сверху подсыпать снежок…
Неприятельский самый пьяный касак поедет, ату-ату и — в яма… Еще ставить по всему степь волчий капкан. Да, да, волчий капкан! Прошу спрятать ваши улыбка. Приказать кузнецам делать много-много капкан…
— Хорошо, — иронически пожав плечами, дал вынужденное согласье обер-комендант Валленштерн. — Но, опасаюсь, как бы и наши казаки не поломали себе шеи в этих ямах да капканах.
Глюпости! — вскричал губернатор и, обратясь к верткому, похожему на обезьяну делопроизводителю:
— Вот что, голюбчик, заготовьте-ка мне бумагу генерал-майору Кару такого содержания… (Губернатор и не подозревал, что злосчастный Кар, бросив свою боевую часть, подъезжал в это время к городу Казани). Первое… Место расположения Кара, сколько у него войска, пусть как можно скорей поспешил наступлений. Когда намерен он прибыть к крепости, чтоб я мог высылайт ему встречу отряд. Ви составьте, а я наведу окончательная штиль. Ну-с… Да, господа… наше дело швах! Продовольствия у нас на одна месяц, фуража для лошадей того менее… Швах, швах, господа!..
Глава 7.
Генерал Кар пойман. «Персональный оскорбитель». Песенка о сарафане. Екатерина вела заседание нервно.
1
Состояние Казани и той части Казанской губернии, которая граничила с губернией Оренбургской, во многих отношениях было самое плачевное.Губернатор Брант все еще находился в Кичуевском фольдшанце. Отсюда он распоряжался расстановкой ничтожных воинских частей вдоль рубежей своей губернии, организовывал отряды из закамских дворян и их дворовых людей, из экономических, дворцовых и ясашных крестьян, чувашей и черемисов. Но эти ополчения были плохо вооружены, скверно обучены и не могли представлять собою сколько-нибудь внушительной силы. Иных же войск в Казани не имелось.
К тому же Казань была обременена большим числом возвращавшихся из Сибири польских конфедератов, да, кроме того, в городских тюрьмах находилось до четырех тысяч колодников.
Отсутствие воинской силы необычайно тревожило жителей Казани. А тут пошли слухи о неудачах Кара, о том, что Пугачёвцы уже появились на Самарской линии и подступают к Бузулукской крепости.
Наконец губернатор фон Брант возвратился из поездки.
Многочисленные шпионы, разосланные Брантом по дорогам, доносили ему о том, что крестьянское население про его поездку в один голос говорит:
— Губернатор к батюшке-царю на поклон ездил, там присягу принимал и поклялся, что коль скоро государь прибудет брать Казань, губернатор с владыкой Вениамином встречь ему выйдут с хлебом-солью.
— Глупый народ, глупые мужики, глупые и подлые! — возмущался Брант. — Значит, они считают меня изменником и тайным слугой плута Емельки?.. О боже мой! Этого только недоставало.
Следом за Брантом явился в Казань, как снег на голову, и расхворавшийся генерал Кар.
Когда в городе об этом узналось, купечество, зажиточная часть горожан и многочисленные, страха ради съехавшиеся сюда помещики пришли в немалое смятение: значит, плохо дело, значит, самозванец Пугачёв силен, раз петербургский вояка-генерал не смог устоять противу него. Среди же бедноты шли скрытные и довольно своеобразные суждения, точь-в-точь повторявшие слова покинутых Каром солдат:
— Видали, мирянушки, куда дело-то повертывает? Стало быть, Кар-генерал уверовал в батюшку, что он доподлинный, а не подставной, и не похотел воевать с ним, больным прикинулся.
И уже стали шляться по кабакам, по базарам разные пройдохи, стали разглашать всякую небылицу, охотно принимаемую народом за сущую правду.
Здоровецкий отставной солдат с деревянной ногой и беспалыми, помороженными в пьяном состоянии руками, сидя с нищими у соборной паперти, таинственным шепотом бубнил:
— Вот государь-то ампиратор и вопрошает нашего губернатора: «Ну, Яков Ларивоныч Брант, ответствуй, кому желаешь служить: мне ли, царю законному, алибо Катерине?» А наш губернатор на коленях стоит, в грудь себя колотит, ответствует: «Ах, ваше величество, я хоша и сам немецких кровей, только нет у меня хотенья Катьке служить. Раз вы объявиться соизволили, я вам верой-правдой служить постараюсь». А царь-то и говорит ему: «Вот и молодец, говорит, ты, Яков Ларивоныч Брант! Служи, служи!.. Я знаю, как Катерина приплывала к вам Волгой, ей встреча была богатимая, так уж ты, Яков Ларивоныч, когда я в Казань стану входить, уж и меня ты встреть поприглядистей». — «Встречу, батюшка Петр Федорыч, встречу… Только дозвольте вашего ампираторского совета, как мне голову свою сберечь от царствующей Катерины?» — «А вот как, — отвечает государь. — Ты манифесты-то обо мне катькины вычитывай, что я, мол, беглый казачишка Пугачёв, а сам народу-то тихохонько нашептывай, что я, мол, царь истинный Петр Третий, ампиратор…»
— Откудов, кисла шерсть, знаешь все это? — забросали нищие старого враля вопросами.
Таких вралей хватали, били плетьми, сажали в тюрьмы, но чем усердней хватали, тем больше и больше их появлялось. Ими кишели дороги, деревни, города, они были неистребимы, как запечные тараканы.
Даже можно сказать так: в смутное, легковерное это время почти каждый был сам себе враль, потому что всякий бедняк, бесправный и поруганный, превращался в мечтателя-соблазнителя, каждый мыслил, что вот-вот придёт, наконец, пора-времечко, когда будет земля, воля и всяческие послабления.
Вскоре прибыли в Казань и посланные из Петербурга «черкесы» — Перфильев с Герасимовым.
— Ну, что ж… Дело ваше для отечества отменное, — сказал, выслушав их, губернатор. — Отдохните да поезжайте с богом к своему коменданту Симонову.
2
При свидании Кар сообщил Бранту о неудачных стычках с Пугачёвцами, о причинах этих неудач, затем стал жаловаться на свою застарелую болезнь: во всех костях снова появился нестерпимый «лом», а в теле лихорадка и трясение. И когда он, Кар, стал терять последние силы, то решил спасать как свою жизнь, так и безнадежное положение на фронте.Губернатор Брант, раздраженный речами неудачника, с болью в сердце рассматривал вспухшие склеротические вены на своих старческих руках (следствие понесенных им за последнее время забот и неприятностей) и, укоризненно поглядывая на взволнованного Кара, то и дело повторял:
— А мы-то надеялись… А мы-то уповали на вас. И вот что вышло…
Конфуз, неизгладимый конфуз!
— Но вы понимаете, дражайший Яков Илларионович, — оправдывал себя Кар, — без больших кавалерийских сил и без хороших пушек там и делать нечего: враг искусен, силен и весь на конях. Я-то боевой генерал, я-то смотрю на вещи трезво. А Захар Григорьевич Чернышев…
— Граф Чернышев тоже самый боевой генерал, — возразил мягкий по своей натуре старый Брант и, притворяясь строгим, сердито пожевал губами. — Первостатейный генерал. Герой!
— Да, да… Но Чернышев, да и все там в Питере самого превратного мнения о мятеже. Вот я и собрался в Петербург, я все приведу в ясность. И ежели моим словам не будет оказано достодолжного доверия, ласкаю себя смелостью дерзнуть обратиться к самой императрице. Надо спасать Россию, Яков Илларионович!
— Надо спасать Россию, надо спасать дворян! — подхватил Брант и, нащупав пульс, стал незаметно считать удары сердца. — Вся моя губерния встревожена, — продолжал он чуть погодя, — я уже не говорю об Оренбургском крае — помещики бросают свои поместья и бегут кто куда, крестьяне, оставшись без надежного обуздания, бесчинствуют, жгут поместья, режут скот, грабят господское добро… А на уральских заводах что творится…
Бог мой! Но у меня нет воинских команд, чтоб приводить чернь к повиновению, чтоб карать мятежников, чтоб охранять священную собственность дворянства… И вы верно изволили молвить: Россию спасать надо!
— Надо, надо, Яков Илларионович!.. И аттестуйте мне какого-либо искусного лекаря.
Пульс у Бранта показывал сто пять в минуту. Брант сразу упал духом, извинился, разболтал в рюмке воды успокоительные капли, выпил и сказал, обращаясь к Кару:
— Навряд ли вы найдете в Казани доброго эскулапа… Плохие здесь лекаря. Вот и я — пью, пью всякую аптеку, а облегченья нет.
Пробыв в Казани двое суток, болящий Кар двинулся в Москву, предварительно послав графу Чернышеву частное письмо, в котором между прочим сообщал: «Несчастие мое со всех сторон меня преследует, и вместо того, что я намерен был для переговору с вашим сиятельством осмелиться выехать в С. — Петербург, подхватил меня во всех костях нестерпимый лом, и, будучи в чрезвычайной слабости, принужден был поручить корпус генералу Фрейману, отъехать на излечение в Казань, где по осмотре лекарском открылась, к несчастью моему, еще фистула, которую без операции никак излечить не можно. По неимению же здесь нужных лекарств и искусных медиков решился для произведения сей операции ехать в Москву, уповая на милость вашего сиятельства…»
Еще в начале ноября Екатерина повелела архиепископу казанскому Вениамину составить увещание к верующим по поводу «богомерзкой смуты».
Вениамин поручил это сделать архимандриту Спасского монастыря, Платону Любарскому. Увещание было своевременно оглашено по всей казанской епархии.
После же отъезда Кара в Москву, когда по Казани стали ходить неблаговидные по отношению правительства пересуды, Вениамин приказал снова огласить пастве свое послание.
«Твердитесь разумом, — писал он, — бодрствуйте в вере, стойте непоколебимо в присяге, яко и смертию запечатлети вам любовь и покорение к высочайшей власти».
Он между прочим в своем посланьи говорил, что Петр Третий, чьим именем назвал себя Пугачёв, действительно умер и погребен в Александро-Невском монастыре, что тело его стояло в тех самых покоях, где жил Вениамин, и что на его глазах приходили вельможи и простолюдины, дабы поклониться праху почившего. Вениамин свидётельствует, что тело Петра Третьего перенесено при стечении народа из его архиерейских покоев в церковь, там отпето и самим Вениамином «запечатлено земною перстью», то есть предано земле.
Но простой народ уже не верил ни царицыным манифестам, ни непреложному свидётельству своего архипастыря, народ брал под подозрение все слова, все действия правительства и церкви. Униженные люди, раз почувствовав в себе некую, хотя бы призрачную, душевную дерзость и свободу, слепо верили только манифестам живого царя-батюшки, невесть как залетавшим в их родную Казань.
Дорога была гладко укатана, под полозьями скрипело. Кар с адъютантом и лекарем ехали в Москву на четверне.
В тридцати верстах от древней столицы болящий Кар был задержан.
Курьер в офицерском чине вручил ему предписание графа Захара Чернышева.
Ну, разве это не досада, не пощечина, не кровная обида: перед самой Москвой, в преддверии того, к чему так настойчиво стремился Кар, читать подобные оскорбительные строки:
«А буде уже в пути сюда находитесь, то где бы вы сие письмо не получили, хотя бы то под самым Петербургом, извольте тотчас, не ездя далее, возвратиться».
Кар лежал больной в избе зажиточного торговца-крестьянина. Он молча перечел бумагу дважды. Веки его подрагивали, волосы на запавших висках топорщились. Приподняв голову, он оправил слабой рукой подушку и сказал гонцу-офицеру:
— Передайте графу Чернышеву, что его приказания вернуться к корпусу, в силу своей болезни, я исполнить не могу. Коль скоро я поправлю в Москве свое здоровье, то буду ласкать себя надеждой видёть его сиятельство лично.
И, отдохнув, Кар к вечеру был уже в Москве.
Хотя по распоряжению главнокомандующего Москвы, князя Волконского, пребывание Кара в первопрестольной от всех скрывалось, однако, как это нередко случается, чем тщательнее правительство охраняет от народа какую-либо тайну, тем скорей народ эту тайну узнает, — и весть о возвращении Кара из-под Оренбурга быстро облетела всю Москву.
Если появление Кара в Казани имело там нелестную для правительства «эху», то в Москве разные досужие кривотолки, а наравне с ними самая жестокая критика поведения Кара и нераспорядительности Петербурга приняли столь недозволенные масштабы, что Екатерина, проведав о них, рекомендовала Волконскому вновь опубликовать старые сенатские указы о болтунах. Дворяне и зажиточные круги говорили о Каре:
— Это не генерал, а баба, — не мог с бездельниками совладать, сбежал.
Под суд его!
Подливали масла в огонь и приехавшие из Казани беглецы-помещики, разнося повсюду самые тревожные известия.
Москва в своих низах далеко не была спокойна: отголоски недавнего чумного бунта все еще ходили по городу. О любопытных делах под Оренбургом, о грозном Пугачёве, о волнениях в Башкирии знал всякий.
Изустные вести о мятеже долетали до Москвы скорее, чем писанные бумажки губернаторов.
Московские простые люди, проведав о приезде Кара, в трактирах, в банях, по базарам, а раскольники — в моленных с осторожностью передавали друг другу: