Страница:
Чумаков, расположившись возле Егорьевской церкви, старался повернуть пушки на врага и никак не мог этого сделать быстро, да и ядра у него были на исходе. Только одна маленькая пушчонка, та, что била по городу с колокольни, принялась обстреливать отважных егерей. Падуров, залегший поблизости Пугачёва, заметил, как от Маячной горы несется к Пугачёвцам всадник.
— Ваше величество! — закричал он. — От атамана Овчинникова гонец…
Пикой маячит.
— Пускай себе маячит, — равнодушно ответил Пугачёв и пустил из ружья меткий жеребий по стрелявшему с колена егерю. Тот перекувырнулся и по-мертвому вытянул ноги.
Пробив лед и усевшись в лодки, на помощь егерям уже спешила из крепости новая ватага смельчаков. Теперь выстрелы со стороны егерей стали часты и метки. Среди Пугачёвцев началось замешательство. Первыми вскочили башкирцы и, крича тонкими голосами, побежали назад к церкви.
Бывшие на валу солдаты, видя это, с криком «ура», «ура», кинулись через ров, через рогатки, чтоб перерезать отступавшим путь. Тут подскакал гонец.
— Батюшка государь, втикайте! — заорал он, приметив Пугачёва. — Из Бердских ворот большущий отряд прет.
— На-конь! — вскочив, подал команду Пугачёв, и все припустились бежать к оставленным у церкви лошадям.
Башкирцы и татары бегали плохо, они скоро отстали от казаков, их настигли солдаты с подоспевшими егерями. Было тут порублено человек тридцать, часть сробевших башкирцев бросилась спасаться на Яик, но лед проломился, и они все потонули.
Солдаты в пылу битвы не заметили, как на них кинулись успевшие сесть на-конь Пугачёвцы. Со всех сторон они кинулись на солдат, кололи их пиками, рубили. Но с валу загрохотали пушки, а вслед раздались ружейные залпы. Пугачёвская конница, осыпаемая картечью, повернула обратно.
Батальон пехоты при четырех пушках вывел из крепости сам Валленштерн.
Конный отряд яицких и оренбургских казаков вел Мартемьян Бородин.
Был в исходе пятый час, солнце садилось. Губернатор Рейнсдорп — на валу, Пугачёв — на Маячной горе, оба, затаив дыхание, наблюдали, как войско той и другой стороны, сближаясь, готовилось к бою.
Пугачёв стоял в окружении ближних. Под ним рослый приплясывал конь.
Горнист Ермилка, с трубой у бедра, глаз не спускал со строгого лица государя. С боку Ермилкиной лошаденки, такой же губастой, как и её хозяин, приторочено четыре солдатских ружья со штыками, две пары новых валенок и шесть овчинных шапок. Все это добро Ермилка спроворил подобрать во время сшибки с солдатами. Валеные сапоги с красненьким горошком на задниках он непременно подарит Нениле.
— Эх, чего-то жрать хочется, ну, прямо силы нет…
Он вытащил из-за пазухи крупитчатый пирог с печенкой и уже аппетитно разинул рот, как батюшка не то строго, не то милостиво покосился на него, и оробевшая рука горниста сама собой снова засунула пирог за пазуху.
Ермилка только облизнулся. Тьфу ты!
— Полковник, — проговорил зычно Пугачёв стоявшему рядом с ним Падурову. — Сигай попрытче в балку, пущай Овчинников шлет по две сотни неприятелю во фланги. Да не шибко чтоб ехали, а самой тихой бежью. Для заману!
Падуров поскакал.
— Ермилка, зажигай вестовой сигнал, — приказал Пугачёв.
Ермилка спрыгнул с седла, пошарил взглядом, за что бы привязать лошадку, и, ничего не найдя, протянул повод Пугачёву.
— Подержи-ка маленько, батюшка, ваше величество… Я живчиком!
Пугачёв зорко присматриваясь к наступавшему врагу, взял под присмотр Ермилкину лошаденку. Ермилка уже успел повалить высокий шест с большим пучком просмоленной соломы наверху и добыть огня. Солома запылала. Ермилка стал размахивать огненным шестом и снова воткнул его на место. Он посмотрел в сторону Берды и радостно закричал:
— Запластало, ваше величество.
Пугачёв, передав Ермилке повод, обернулся. В версте уже горел второй сигнал, а дальше занимался третий, и так — до самой Бердской слободы вспыхивали условные сигналы. Вот в слободе ударила вестовая пушка. Это означало, что сигнал принят и что скоро Максим Шигаев прибудет со свежею силой на поле битвы.
Артиллеристы, под командой Чумакова, уже тащили свои пушки на санях и подсанках к кирпичным сараям и втаскивали на Маячную гору. Старик, великан Пустобаев, напрягая мускулы и потряхивая бородою, пер пушку вверх по откосу, как добрый конь.
Стало помаленьку смеркаться. Пугачёвская конница приближалась с флангов к колонне Валленштерна. Вернувшемуся Падурову Пугачёв приказал взять из балки, что за Сыртом, весь его, падуровский, казачий полк и, выждав время, ударить стремительно по врагу.
— Только одно — пушек остерегайся.
Впереди уже завязалась перестрелка.
— А ну, Чумаков, плюнь-ка во вражью силу. Без промаху да почасту!
— Припасов-то маловато у нас, — ответил с горечью Чумаков и, оглаживая свою бурую и широкую, как лопата, бороду, поскакал к пушкам.
Маячная гора загудела навстречу надвигавшемуся врагу, загудели Пугачёвские пушки и от кирпичных сараев.
Валленштерн остановился. Его четыре дальнобойных орудия грянули по наседавшей коннице картечью. Мартемьян Бородин кинул своих казаков в атаку. Пугачёвская конница, отстреливаясь, рассыпалась по степи. Казакам Бородина, сидящим на заморенных лошаденках, за Пугачёвцами не угнаться, у тех кони сытые, степные.
И вдруг Бородин, Валленштерн, солдаты и сам стоявший на валу Рейнсдорп заметили, что от Бердской слободы валит народ: на санях, на телегах, бегом… Валит все гуще и гуще… Тысячи! Много тысяч.
А в это время Падуров вырвался из балки со своим полком оренбургских казаков и поскакал на Валленштерна. Солдаты с егерями встретили их ружейными залпами, пушки ударили картечью. Несколько казаков упало.
Падуров скомандовал рассыпаться и преследовать бородинцев. Началась по степи скачка, работа пиками. Падуров скакал конь в конь с Фатьмой. Оба хорошо рубили саблями. Настигая врага, Падуров кричал:
— Подчиняйтесь государю! Не противьтесь! В Берду езжайте, в Берду!
Народ на валу смотрел на сражение с дрожью. Мальчишки, чтоб лучше видёть, вскарабкались на деревья. Скакавшие по степи лошади казались им издали собачонками, а сидевшие на них люди — тряпичными куклами, и все сражение — потешной игрой.
— Глянь, глянь, упал!.. Ощо упал! Ощо! Наши это… Ей-ей, наши…
У-у-у, глянь, народу-то што, народу-то што валит. Это из Берды, по сигналам, ишь пластают огнем сигналы-то…
Пугачёв смотрел на свой подходящий к полю боя народ и хмурил брови.
Затем он улыбнулся. Но его улыбка была не из веселых. Народ бежал, скакал, торопился на санях: мужики, татары, башкирцы с ружьями, с кольями, с пиками, с сайдаками. Потрясая дубинами, народ воинственно выл. Так воет море в зимний шквал, ревет в бурю непролазный лес.
— Го-го-го-го… Давай-давай-давай!.. — вопила толпа, наплывая на врага лавиною.
К Валленштерну уже неслись гонцы от Рейнсдорпа.
— Отступать! Отступать!
А чтоб поддержать отступающих, из крепости был выслан сильный сикурс из гренадерских и мушкетерских рот при шести орудиях. Валленштерн давал бородинским казакам сигнал за сигналом к отбою и, устрашась многотысячной силы врага, стал спешно строить свой батальон в каре.
Над степью растекалась сутемень. В морозной выси замерцали звезды.
Шигаев, доставив народ из Берды, подскакал к Пугачёву:
— Чего прикажешь делать, государь? Силы у нас — во!..
— Не силы, а кулаков да кольев…
Ретивый конь под Пугачёвым плясал и всхрапывал. Конь делал «свечу» и косил глазом на необъятные степи, где носятся всадники.
— Яицкие где?
— А эвот-эвот, ваше величество, — показал нагайкой Шигаев.
— Теперь самая пора по крепости вдарить, Рейнсдорп более половины войсков-то в степь выгнал. — Пугачёв надвинул на брови шапку, хватил коня в бок подкованными сапогами и, гикнув, помчался в сопровождении Ермилки, Зарубина-Чики и Творогова к отряду яицких казаков.
— За мной, детушки! — поравнявшись с ними, огневым голосом закричал он.
Падуров в пылу перестрелки заметил, как яицкие казаки взяли путь к Егорьевской церкви, а впереди них — Пугачёв.
— Ба! Государь! — увидав Пугачёва, вне себя заорал Падуров. — Эй, оренбуржцы!.. Собирай наших. Айда за государем! — И он с горстью своих поскакал за отрядом яицких казаков.
Шигаев тем временем ударил со своей толпой на отступавшего в батальонном каре Валленштерна. Его сильный отряд, отстреливаясь из пушек и ружей, подбирая своих раненых, полным ходом спешил к распахнутым крепостным воротам. Пугачёвцы сильно теснили его, но вплотную сцепиться все же опасались.
— Наддай, наддай, детушки! — поощрял Пугачёв скачущих за ним и впереди него казаков. — Рви кочки, ровняй бугры, держи хвосты козырем!
— Ура, ура! — голосисто гремели казаки, взяв наперевес пики и поспешая за государем. В их сердце отвага, огонь, в широко открытых глазах нет и тени страха.
А вот и Егорьевская церковь, вот он — ров, вот — вал, а за валом в таинственном сумраке взбудораженный город.
Пугачёв выхватил саблю.
— На штурм! На слом! — и с горячностью повел казаков в конном строю через глубокий ров к валу.
— Ги-ги-ги! — пронзительно орали скакавшие молодцы, держа свои пики навзлете.
И вдруг притаившийся враг полохнул на валу и на ближних батареях огнем пушек, ружей, мушкетов. Если б не спустившийся сумрак, смельчакам-Пугачёвцам досталось бы на орехи! Все-таки отпор был столь силен, гул многочисленных орудий и бой барабанов столь устрашителен, что казаки смешались, подстреленные их лошади взвивались свечой и падали, валились наземь раненые, убитые люди.
А на валу уже прогремела команда:
— В штыки!
Вновь набежавшие из резервов солдаты, хватив по стакану водки, с хриплым ревом «ура» ринулись в гущу конников.
Пугачёв, Падуров, Фатьма, Зарубин-Чика, Пустобаев и многие другие рубились, как богатыри. Ермилка остервенело орудовал пикой.
Пугачёв во весь голос кричал солдатне:
— Изменники! Согрубители! Так-то вы встречаете государя? Ну, я ж припомню вам окаянство ваше!..
— Сам! Сам!.. Емелька это!.. Имай, хватай! — орали солдаты и без голов, без рук, рассеченные от плеча до бедра, хлопались о землю замертво.
Вот стегнула крепостная картечь в гущу схватки в своих и чужих, а солдат из-за вала набегает все больше и больше. Вот защитники крепости выволокли на лафетах две пушки, забили картечью…
— Назад!.. — громогласно скомандовал Пугачёв.
Ермилка резко затрубил отбой. Казаки отхлынули прочь и мигом рассыпались по степи, по сыртам. Защитники стали подбирать во рву убитых и раненых.
Протяжные стоны, крики и тут же ядреные шутки с перцем крепких словечек.
В полночь обер-комендант Валленштерн и начальник полиции Лихачев чинили доклады Рейнсдорпу. Комендант сетовал на большой расход ядер и пороху. По подсчету было с крепости выпалено 1643 ядра, 71 заряд картечью, бомб брошено пудовых — 40, тридцатифунтовых — 34; одну пушку разорвало, у другой вырвало запал. Убитых семнадцать, раненых семьдесят человек.
Начальник полиции доложил, что убито по городу восемь мирян, в их числе именитый купец Кочнев.
— Как, Кочнев умираль? — удивился губернатор.
— Ему перешибло руку, ваше высокопревосходительство, сильно раздробило кость. Сначала костоправ пользовал его, потом доктор. Доктор руку отнял по самое плечо, через что оный купец час тому назад помер.
— Ах, какой несчасть, какой несчасть, — скорбно качал головой губернатор. Он Кочнева уважал за его огромное состояние, нажитое… о, нет! совсем не мошенничеством, совсем не хапужничеством каким-нибудь. — Жаль, жаль, — бормотал губернатор. И, обратясь к Валленштерну:
— Да, ваше превосходительство, господин обер-комендант… Силы неприятеля велики, силы ошень грома-а-дны… И без скорая помощь извне нам не сдобровать.
— Не так страшен черт, ваше высокопревосходительство, — ответил пучеглазый Валленштерн, губы его насмешливо дернулись. — Людства у него хоть отбавляй, а регулярной силы весьма мало. Хотя, по правде-то молвить, в тактике этот Пугач кой-что смыслит. Я чаю, сей вор в военном искусстве не хуже иных наших… полководцев.
Губернатор поморщился, приняв очередную обиду коменданта на свой счет, рыжие букли на его выпуклом лбу задрожали. Плотный, грубоватый Валленштерн, прогремев шпорами вперед и назад, сказал как бы мельком:
— Между прочим, мне было доложено, якобы на приступе против Егорьевской церкви вел казаков сам Пугачёв.
— Шо? Сам Пугашев?.. Очшень хорошо, чтоб не сказать более… Пффе…
— И, в пику обидчику, делая руками хватательные жесты, он бросил:
— Так что ж вы его ату-ату? Опять вы прозеваль, проворонищь! И говорите о сем спокойно…
— Я в этот момент, как вам известно, был вне крепости, а против Пугачёва на валу стояли вы, генерал… Почему же не изволили учинить это самое ату-ату? — И Валленштерн, глядя в упор на побледневшего губернатора, точно так же сделал руками хватательный жест.
Губернатор заерзал в кресле, а припудренное, в желтых веснушках, лицо его вспыхнуло и перекосилось.
— Вот вы всегда… всегда вы, господин обер-комендант, этак. Ваш тон, ваш тон… — мямлил губернатор, подыскивая наиболее сильное, но в пределах светских приличий, оскорбление.
Начальник полиции полковник Лихачев счел нужным как-либо пригасить начинавшуюся генеральскую перебранку. Он решился прервать губернатора.
— Простите великодушно, ваше высокопревосходительство, — щелкнул он шпорами и вкратце, но довольно ярким языком, рассказал, как недавний герой, купчик Полуехтов, проявил при несчастном случае с Кочневым непонятную трусость. — Он испугался гораздо больше, чем престарелый отец протопоп. Когда все, даже слабые дамы, бросились к пострадавшему Кочневу, купчик бежал по улице и таким благим матом вопил «караул», что от него шарахались верблюды…
Губернатор, слушая, округлил глаза, округлил рот, ударил себя по бокам и сипло захохотал:
— О! О! Вот вам рюсска герой…
В лагере Пугачёва тоже шли разговоры.
— Сказывают, в ума исступление пришел ты, батюшка, — пеняли Емельяну Иванычу его атаманы. — Так-то не гоже. Поберегать себя надо, Петр Федорыч, ваше царское величество.
— Страшно дело до началу, — отшучивался Пугачёв, чокаясь с атаманами.
— А ну, други, промочим трохи-трохи горло с немалого устаточку…
Ужин Ненила приготовила добрый, поедали его с волчьим аппетитом.
— Так-то оно так, — пошевеливая бородами, говорили атаманы. — Храбрости в тебе не занимать стать, знаем, а все ж таки… Ежели тебя, ваше величество, порешат, с кем мы тогда останемся?
— Я завороженный, — подмигнул атаманам Пугачёв. — Меня ни штык, ни пуля не возьмет. Мой дедушка, Петр Алексеич, превечный покой его головушке, не в таких еще баталиях бился, а здрав бывал… — Пугачёв перекрестился и, вздохнув, выпил вторую чару. — Ежели я, детушки, на рыск пошел, так за то таперь ведаю — мои казаки храбрости отменной. Прямо — урванцы!
— А все ж таки, ваше величество, завороженный ли ты, нет ли, а так делать не моги, чтоб лоб под пули подставлять, — не унимаясь, поднял свой голос Овчинников и так взглянул на Пугачёва, что тот стемнел в лице, нахмурился.
— Вот что, атаман, — медленно проговорил он, не глядя на Овчинникова.
— Ты дядьку-то из себя не корчи. Ишь, аншеф какой выискался…
— Да что ты, ваше величество, вспрял-то на меня? — смешавшись, откликнулся Овчинников. — Я ведь тебя же оберегаючи слово молвил.
— Знаю, знаю. Ты за собой позорче доглядывай, а уж я о себе, как-никак, сам…
— Сам-то сам, батюшка, а без советчиков кабудь и тебе не гоже. Уж ты шибко-то не чипурись, — ввязался в перепалку Чумаков и раскашлялся то ли от внезапного волнения, то ли от проглоченной чарки вина.
— Да ты спьяну али вздурясь, этакие продерзости мне?!. — сверкнул глазами в его сторону Емельян Иваныч. — Много вас, советчиков!..
— А что ж, нешто плохи советчики? — задирчиво перебил его Творогов и вдруг, взглянув в лицо Пугачёва, как бы подавился словом: в глазах царя — ни росинки хмеля, а по челу — крутая рябь морщин, будто в непогодь на Яике.
Все затаились, посматривая на «батюшку» с опасением. Однако Пугачёв, поборов себя, спокойно и раздельно молвил:
— Лучше давайте-ка, атаманы, в добре жить, обиды друг на друга памятовать не станем. Вот и распрекрасно будет.
— А народной силы, ваше величество, у нас сколь душе угодно! Все дело обернется — не надо лучше, — примиряюще проговорил Падуров.
— Силы да крови в жилах у нас хошь отбавляй, — сказал Пугачёв, — а вот сабель вострых да пороху с пушками маловато… Ой, маловато, атаманы!
— Да ведь не все вдруг, батюшка Петр Федорыч, — дружелюбно заговорил Шигаев. — Ведь и Москва не сразу строилась… Пушки с порохом и всякое оруженье наживем.
— На Воскресенском заводе приказчик Беспалов пушки да мортиры нам сготовляет, и бомбы с ядрами такожде, — вставил свое слово Падуров, покручивая темный ус.
— Надо, чтобы скоропалитно, а мы мешкаем, — сказал Пугачёв. Помолчав, он лукаво прищурил глаз и ухмыльнулся:
— Одно есть упование наше: хошь мало у нас пороху, а, поди, больше, чем разуменья у катькиных губернаторов. Видали, атаманы, как он, Рейсдорпишка-т, туды-сюды с войском своим заметался, коль скоро мы в бока да в зад ему саданули. Ох, дать бы мне в руки регулярство его, я б такой шох-ворох поднял, что… не токмо Оренбург, а и столицу пресветлую деда моего встряхнул бы! Верно ли, орлы мои, детушки?..
— Да уж чего там! Доразу встряхнули бы…
— А ну, коли так, трохи-трохи по последней, да и спать… — Емельян Иваныч чокнулся со всеми, перекрестился, выпил и, прощаясь с атаманами, проговорил:
— Только упреждаю: дело наше боевое, чтоб у меня чутко спать, на локотке!
Глава 5.
Предвидя разлуку с обогатившей его столицей, Иван Сидорыч питал чувство некоей благодарности ко всему простому люду, который своими грошами, потом и кровью помог ему стать независимым и знатным. Завсегдатаи его трактиров и торговых лавок, строительные рабочие из приезжих крестьян и местных жителей, наконец многие тысячи любителей выпить — когда-то он держал на откупе кабаки Петербурга и губернии — весь этот народ долженствовал быть участником сказочного пиршества.
Недолюбливая столбовое дворянство, считая знатных помещиков либо дармоедами, либо прямыми врагами всего промышленного сословия, Иван Сидорыч нарочно не пригласил на пиршество кого-либо из заносчивых господ.
С разрешения генерал-полицмейстера Д. В. Волкова (бывшего тайного секретаря Петра III) Барышников облюбовал для своего всенародного пира Летний сад. Торжество назначено было на 24 ноября, день тезоименитства Екатерины.
Засыпанный снегом сад был расчищен от сугробов. Отпечатанные в академической типографии пригласительные объявления запестрели по всему городу. Начало пиршества назначалось на 2 часа дня. Народ спозаранок повалил толпами к Летнему саду. Сбежавшиеся люди приникли к железной решетке и с жадностью глазели — каковы заготовлены в саду припасы. В полдень с верхов Петропавловской крепости загрохотал по случаю царского дня салют в сто один выстрел.
— Мишка, Мишка, глянь: что это за диво такое? — указал рукой в середку сада седобородый, в лаптях, крестьянин.
— А пес его ведает… Вот, ворвемся, так все высмотрим, — ответил курносый кудряш с широкими ноздрями.
— Эх, деревня! — ввязался в разговор пожилой дворовый в потертой ливрее с позументами и в заячьей шапке. — Это зовется кит — в объявлении сказано о нем.
— О-о-о, — изумился кудрявый и потянул воздух широкими ноздрями. — Чудо-юдо, рыба-кит… Ох ты, мать распречестная… Вот это ки-и-ит…
Действительно, среди просторной полянки на невысоком помосте разлегся искусно смастеренный огромный кит с загнутым хвостом и раскрытой пастью.
Он внутри набит вяленой рыбой, колбасами, булками, кусками ветчины, а сверху покрыт цветными скатертями и задрапирован серебряной парчой. Справа от кита — овальный стол окружностью в двести пятьдесят аршин. Он завален всякими яствами, сложенными в виде пирамид: ломти хлеба с икрой, осетриной, вялеными карпами. Большие блюда с рыбой украшены раками, луковицами, пикулями. На других полянках такие же, непомерной величины, столы с мясной снедью — говядиной, бараниной, телятиной.
Во многих местах сада бочки с водкой, пивом, квасом. Виночерпии, все как на подбор рослые бородатые красавцы в полушубках, высоких боярских шапках и белых фартуках, оглаживали бороды, перебрасывались шутками, ожидая возле бочек дорогих гостей. Были устроены качели, ледяные горы, карусели.
К часу дня на тройке вороных, с бубенцами, прибыл сам Иван Сидорыч Барышников в пышной, с бобровым воротником, шубе. Рядом с ним в санях — его сын Иван, будущий офицер, в форме кадетского шляхетского корпуса. Он высок, курнос, глаза с прищуром. На облучке, рядом с кучером, в медвежьей шубе, Митрич, бородища во всю грудь.
Народ заорал: «Ура, ура!» Хор трубачей мушкетерского полка заиграл «встречу». Иван Сидорыч, привстав в санях, низко кланялся народу. Полетели вверх шапки, вся площадь дрожала от рева толпы. Иван Сидорыч принимал восторги людей как должное, полагая в душе, что народная масса чтит в его лице великого удачника, поднявшегося из низов на вершину жизни. Иван Сидорыч и не подозревал, что орал народ потому лишь, что сильно притомился ожиданием, изрядно проголодался и промерз, а в подкатившей тройке с бубенцами он угадывал сигнал к началу пиршества.
Растроганный приемом, Барышников прослезился даже. Он, кряхтя, вылез вместе с сыном из саней, наряд полицейских, в полсотни человек, отдал ему честь, помощник пристава крепко жал богачу руку и, заискивающе заглядывая ему в глаза, поздравлял с праздничком.
В народе зашумели:
— Кто такие? Эй, кто там приехал-то?
— А домовой его ведает, какой-то главный!
Народ рьяно стал нажимать к центральным воротам, нетерпеливо ждал впуска в сад. На решетку по ту и другую сторону ворот вскочили двое, одетые в красные жупаны, затрубили в медные трубы и, отчеканивая слова, зычно закричали:
— Миряне! Знатнейший купец, его степенство Иван Сидорыч Барышников, хозяин торжества, приказать изволил: по первой пущенной ракете все гости, не толпясь, чинно, входят через главные ворота в сад, идут к виночерпиям, выпивают по стакашку водки, либо пива, либо квасу…
— Ма-а-ло! Водки-то по два, либо по три стакашка надобно… — по-озорному отзывались из толпы.
— Выпив, гости ожидают второй ракеты, — продолжали выкрикивать красные жупаны, — после коей гости идут к «чуду-юду — рыбе-кит», где и принимаются за яства!
И вот над Летним садом, грохнув, взлетела ракета. Распахнулись главные ворота. Народ совсем не чинно, как было предуказано, а с дикими воплями хлынул в пролет, как бурный поток в прорву. Полиция и распорядители с белыми повязками мигом были опрокинуты. Любители выпить мчались, как степные кони, к бочкам с пойлом — кто по расчищенным дорожкам, а кто целиною, сугробами. Виночерпии принялись за дело. У ворот, забитых прущим народом, и вдоль всей длинной ограды — дикая костомятка.
Люди, мешая один другому, стаскивали друг друга за бороды, за ноги, вмах перелезали через ограду. Необычайный гам, визг, крики: «караул, задавили!» сотрясали воздух.
Виночерпии до хрипоты орали получившим свою порцию:
— Отходи! Жди второй ракеты.
Но нетерпеливые уже мчались к сытным столам с закуской. А глядя на них, не дожидаясь второй ракеты, хлынула и вся толпища.
Возле кита тотчас началась невообразимая свалка. Чудо-юдо — рыба-кит был мгновенно растерзан в клочья. Люди принялись чавкать, давиться вкусными кусками, рассовывать пищу по карманам.
Оба Барышникова, вместе с Митричем, стояли в разукрашенной флагами и хвоей беседке, среди сада. Иван Сидорыч ждал от толпы поклонения и скорой благодарности. Но, увидав вместо порядка и благочиния одно лишь буйство, он померк, потемнел, обидчиво закусил губы. Он уже готов был помчаться к генерал-полицмейстеру за усмирительным отрядом, чтобы штыками и нагайками привести в порядок неблагодарный люд. По выражению глаз своего папаши сын сразу понял его мысли и негромко сказал:
— Охота тебе была подобную глупость затевать. И убыточно, и гадко.
И не успел он докончить, как к беседке начала подваливать пьяная толпа. Впереди шагал землекоп из артели Лукича, рыжебородый Митька. Он недавно кончил тюремную высидку за «своевольщину» в Царском Селе, на нем, невзирая на крепкий мороз, поверх рубахи — лишь рваная бабья кацавейка, голова простоволосая. Засучив рукава и потрясая кулаками, он хрипло орал:
— Бей всех подрядчиков! Дави богачей! Из-за них, гадов, я тверезый зарок нарушил, в острог попал.
— Ваше величество! — закричал он. — От атамана Овчинникова гонец…
Пикой маячит.
— Пускай себе маячит, — равнодушно ответил Пугачёв и пустил из ружья меткий жеребий по стрелявшему с колена егерю. Тот перекувырнулся и по-мертвому вытянул ноги.
Пробив лед и усевшись в лодки, на помощь егерям уже спешила из крепости новая ватага смельчаков. Теперь выстрелы со стороны егерей стали часты и метки. Среди Пугачёвцев началось замешательство. Первыми вскочили башкирцы и, крича тонкими голосами, побежали назад к церкви.
Бывшие на валу солдаты, видя это, с криком «ура», «ура», кинулись через ров, через рогатки, чтоб перерезать отступавшим путь. Тут подскакал гонец.
— Батюшка государь, втикайте! — заорал он, приметив Пугачёва. — Из Бердских ворот большущий отряд прет.
— На-конь! — вскочив, подал команду Пугачёв, и все припустились бежать к оставленным у церкви лошадям.
Башкирцы и татары бегали плохо, они скоро отстали от казаков, их настигли солдаты с подоспевшими егерями. Было тут порублено человек тридцать, часть сробевших башкирцев бросилась спасаться на Яик, но лед проломился, и они все потонули.
Солдаты в пылу битвы не заметили, как на них кинулись успевшие сесть на-конь Пугачёвцы. Со всех сторон они кинулись на солдат, кололи их пиками, рубили. Но с валу загрохотали пушки, а вслед раздались ружейные залпы. Пугачёвская конница, осыпаемая картечью, повернула обратно.
4
Бой продолжался.Батальон пехоты при четырех пушках вывел из крепости сам Валленштерн.
Конный отряд яицких и оренбургских казаков вел Мартемьян Бородин.
Был в исходе пятый час, солнце садилось. Губернатор Рейнсдорп — на валу, Пугачёв — на Маячной горе, оба, затаив дыхание, наблюдали, как войско той и другой стороны, сближаясь, готовилось к бою.
Пугачёв стоял в окружении ближних. Под ним рослый приплясывал конь.
Горнист Ермилка, с трубой у бедра, глаз не спускал со строгого лица государя. С боку Ермилкиной лошаденки, такой же губастой, как и её хозяин, приторочено четыре солдатских ружья со штыками, две пары новых валенок и шесть овчинных шапок. Все это добро Ермилка спроворил подобрать во время сшибки с солдатами. Валеные сапоги с красненьким горошком на задниках он непременно подарит Нениле.
— Эх, чего-то жрать хочется, ну, прямо силы нет…
Он вытащил из-за пазухи крупитчатый пирог с печенкой и уже аппетитно разинул рот, как батюшка не то строго, не то милостиво покосился на него, и оробевшая рука горниста сама собой снова засунула пирог за пазуху.
Ермилка только облизнулся. Тьфу ты!
— Полковник, — проговорил зычно Пугачёв стоявшему рядом с ним Падурову. — Сигай попрытче в балку, пущай Овчинников шлет по две сотни неприятелю во фланги. Да не шибко чтоб ехали, а самой тихой бежью. Для заману!
Падуров поскакал.
— Ермилка, зажигай вестовой сигнал, — приказал Пугачёв.
Ермилка спрыгнул с седла, пошарил взглядом, за что бы привязать лошадку, и, ничего не найдя, протянул повод Пугачёву.
— Подержи-ка маленько, батюшка, ваше величество… Я живчиком!
Пугачёв зорко присматриваясь к наступавшему врагу, взял под присмотр Ермилкину лошаденку. Ермилка уже успел повалить высокий шест с большим пучком просмоленной соломы наверху и добыть огня. Солома запылала. Ермилка стал размахивать огненным шестом и снова воткнул его на место. Он посмотрел в сторону Берды и радостно закричал:
— Запластало, ваше величество.
Пугачёв, передав Ермилке повод, обернулся. В версте уже горел второй сигнал, а дальше занимался третий, и так — до самой Бердской слободы вспыхивали условные сигналы. Вот в слободе ударила вестовая пушка. Это означало, что сигнал принят и что скоро Максим Шигаев прибудет со свежею силой на поле битвы.
Артиллеристы, под командой Чумакова, уже тащили свои пушки на санях и подсанках к кирпичным сараям и втаскивали на Маячную гору. Старик, великан Пустобаев, напрягая мускулы и потряхивая бородою, пер пушку вверх по откосу, как добрый конь.
Стало помаленьку смеркаться. Пугачёвская конница приближалась с флангов к колонне Валленштерна. Вернувшемуся Падурову Пугачёв приказал взять из балки, что за Сыртом, весь его, падуровский, казачий полк и, выждав время, ударить стремительно по врагу.
— Только одно — пушек остерегайся.
Впереди уже завязалась перестрелка.
— А ну, Чумаков, плюнь-ка во вражью силу. Без промаху да почасту!
— Припасов-то маловато у нас, — ответил с горечью Чумаков и, оглаживая свою бурую и широкую, как лопата, бороду, поскакал к пушкам.
Маячная гора загудела навстречу надвигавшемуся врагу, загудели Пугачёвские пушки и от кирпичных сараев.
Валленштерн остановился. Его четыре дальнобойных орудия грянули по наседавшей коннице картечью. Мартемьян Бородин кинул своих казаков в атаку. Пугачёвская конница, отстреливаясь, рассыпалась по степи. Казакам Бородина, сидящим на заморенных лошаденках, за Пугачёвцами не угнаться, у тех кони сытые, степные.
И вдруг Бородин, Валленштерн, солдаты и сам стоявший на валу Рейнсдорп заметили, что от Бердской слободы валит народ: на санях, на телегах, бегом… Валит все гуще и гуще… Тысячи! Много тысяч.
А в это время Падуров вырвался из балки со своим полком оренбургских казаков и поскакал на Валленштерна. Солдаты с егерями встретили их ружейными залпами, пушки ударили картечью. Несколько казаков упало.
Падуров скомандовал рассыпаться и преследовать бородинцев. Началась по степи скачка, работа пиками. Падуров скакал конь в конь с Фатьмой. Оба хорошо рубили саблями. Настигая врага, Падуров кричал:
— Подчиняйтесь государю! Не противьтесь! В Берду езжайте, в Берду!
Народ на валу смотрел на сражение с дрожью. Мальчишки, чтоб лучше видёть, вскарабкались на деревья. Скакавшие по степи лошади казались им издали собачонками, а сидевшие на них люди — тряпичными куклами, и все сражение — потешной игрой.
— Глянь, глянь, упал!.. Ощо упал! Ощо! Наши это… Ей-ей, наши…
У-у-у, глянь, народу-то што, народу-то што валит. Это из Берды, по сигналам, ишь пластают огнем сигналы-то…
Пугачёв смотрел на свой подходящий к полю боя народ и хмурил брови.
Затем он улыбнулся. Но его улыбка была не из веселых. Народ бежал, скакал, торопился на санях: мужики, татары, башкирцы с ружьями, с кольями, с пиками, с сайдаками. Потрясая дубинами, народ воинственно выл. Так воет море в зимний шквал, ревет в бурю непролазный лес.
— Го-го-го-го… Давай-давай-давай!.. — вопила толпа, наплывая на врага лавиною.
К Валленштерну уже неслись гонцы от Рейнсдорпа.
— Отступать! Отступать!
А чтоб поддержать отступающих, из крепости был выслан сильный сикурс из гренадерских и мушкетерских рот при шести орудиях. Валленштерн давал бородинским казакам сигнал за сигналом к отбою и, устрашась многотысячной силы врага, стал спешно строить свой батальон в каре.
Над степью растекалась сутемень. В морозной выси замерцали звезды.
Шигаев, доставив народ из Берды, подскакал к Пугачёву:
— Чего прикажешь делать, государь? Силы у нас — во!..
— Не силы, а кулаков да кольев…
Ретивый конь под Пугачёвым плясал и всхрапывал. Конь делал «свечу» и косил глазом на необъятные степи, где носятся всадники.
— Яицкие где?
— А эвот-эвот, ваше величество, — показал нагайкой Шигаев.
— Теперь самая пора по крепости вдарить, Рейнсдорп более половины войсков-то в степь выгнал. — Пугачёв надвинул на брови шапку, хватил коня в бок подкованными сапогами и, гикнув, помчался в сопровождении Ермилки, Зарубина-Чики и Творогова к отряду яицких казаков.
— За мной, детушки! — поравнявшись с ними, огневым голосом закричал он.
Падуров в пылу перестрелки заметил, как яицкие казаки взяли путь к Егорьевской церкви, а впереди них — Пугачёв.
— Ба! Государь! — увидав Пугачёва, вне себя заорал Падуров. — Эй, оренбуржцы!.. Собирай наших. Айда за государем! — И он с горстью своих поскакал за отрядом яицких казаков.
Шигаев тем временем ударил со своей толпой на отступавшего в батальонном каре Валленштерна. Его сильный отряд, отстреливаясь из пушек и ружей, подбирая своих раненых, полным ходом спешил к распахнутым крепостным воротам. Пугачёвцы сильно теснили его, но вплотную сцепиться все же опасались.
— Наддай, наддай, детушки! — поощрял Пугачёв скачущих за ним и впереди него казаков. — Рви кочки, ровняй бугры, держи хвосты козырем!
— Ура, ура! — голосисто гремели казаки, взяв наперевес пики и поспешая за государем. В их сердце отвага, огонь, в широко открытых глазах нет и тени страха.
А вот и Егорьевская церковь, вот он — ров, вот — вал, а за валом в таинственном сумраке взбудораженный город.
Пугачёв выхватил саблю.
— На штурм! На слом! — и с горячностью повел казаков в конном строю через глубокий ров к валу.
— Ги-ги-ги! — пронзительно орали скакавшие молодцы, держа свои пики навзлете.
И вдруг притаившийся враг полохнул на валу и на ближних батареях огнем пушек, ружей, мушкетов. Если б не спустившийся сумрак, смельчакам-Пугачёвцам досталось бы на орехи! Все-таки отпор был столь силен, гул многочисленных орудий и бой барабанов столь устрашителен, что казаки смешались, подстреленные их лошади взвивались свечой и падали, валились наземь раненые, убитые люди.
А на валу уже прогремела команда:
— В штыки!
Вновь набежавшие из резервов солдаты, хватив по стакану водки, с хриплым ревом «ура» ринулись в гущу конников.
Пугачёв, Падуров, Фатьма, Зарубин-Чика, Пустобаев и многие другие рубились, как богатыри. Ермилка остервенело орудовал пикой.
Пугачёв во весь голос кричал солдатне:
— Изменники! Согрубители! Так-то вы встречаете государя? Ну, я ж припомню вам окаянство ваше!..
— Сам! Сам!.. Емелька это!.. Имай, хватай! — орали солдаты и без голов, без рук, рассеченные от плеча до бедра, хлопались о землю замертво.
Вот стегнула крепостная картечь в гущу схватки в своих и чужих, а солдат из-за вала набегает все больше и больше. Вот защитники крепости выволокли на лафетах две пушки, забили картечью…
— Назад!.. — громогласно скомандовал Пугачёв.
Ермилка резко затрубил отбой. Казаки отхлынули прочь и мигом рассыпались по степи, по сыртам. Защитники стали подбирать во рву убитых и раненых.
5
Крепость еще долго гудела от пушечных выстрелов. На башне отбили семь часов вечера. В Егорьевской церкви показался огонь. Там Пугачёвцы разложили большие костры. Возле костров неумелые дрожащие руки перевязывали раненых. Чугунные плиты церковного пола оросились кровью.Протяжные стоны, крики и тут же ядреные шутки с перцем крепких словечек.
В полночь обер-комендант Валленштерн и начальник полиции Лихачев чинили доклады Рейнсдорпу. Комендант сетовал на большой расход ядер и пороху. По подсчету было с крепости выпалено 1643 ядра, 71 заряд картечью, бомб брошено пудовых — 40, тридцатифунтовых — 34; одну пушку разорвало, у другой вырвало запал. Убитых семнадцать, раненых семьдесят человек.
Начальник полиции доложил, что убито по городу восемь мирян, в их числе именитый купец Кочнев.
— Как, Кочнев умираль? — удивился губернатор.
— Ему перешибло руку, ваше высокопревосходительство, сильно раздробило кость. Сначала костоправ пользовал его, потом доктор. Доктор руку отнял по самое плечо, через что оный купец час тому назад помер.
— Ах, какой несчасть, какой несчасть, — скорбно качал головой губернатор. Он Кочнева уважал за его огромное состояние, нажитое… о, нет! совсем не мошенничеством, совсем не хапужничеством каким-нибудь. — Жаль, жаль, — бормотал губернатор. И, обратясь к Валленштерну:
— Да, ваше превосходительство, господин обер-комендант… Силы неприятеля велики, силы ошень грома-а-дны… И без скорая помощь извне нам не сдобровать.
— Не так страшен черт, ваше высокопревосходительство, — ответил пучеглазый Валленштерн, губы его насмешливо дернулись. — Людства у него хоть отбавляй, а регулярной силы весьма мало. Хотя, по правде-то молвить, в тактике этот Пугач кой-что смыслит. Я чаю, сей вор в военном искусстве не хуже иных наших… полководцев.
Губернатор поморщился, приняв очередную обиду коменданта на свой счет, рыжие букли на его выпуклом лбу задрожали. Плотный, грубоватый Валленштерн, прогремев шпорами вперед и назад, сказал как бы мельком:
— Между прочим, мне было доложено, якобы на приступе против Егорьевской церкви вел казаков сам Пугачёв.
— Шо? Сам Пугашев?.. Очшень хорошо, чтоб не сказать более… Пффе…
— И, в пику обидчику, делая руками хватательные жесты, он бросил:
— Так что ж вы его ату-ату? Опять вы прозеваль, проворонищь! И говорите о сем спокойно…
— Я в этот момент, как вам известно, был вне крепости, а против Пугачёва на валу стояли вы, генерал… Почему же не изволили учинить это самое ату-ату? — И Валленштерн, глядя в упор на побледневшего губернатора, точно так же сделал руками хватательный жест.
Губернатор заерзал в кресле, а припудренное, в желтых веснушках, лицо его вспыхнуло и перекосилось.
— Вот вы всегда… всегда вы, господин обер-комендант, этак. Ваш тон, ваш тон… — мямлил губернатор, подыскивая наиболее сильное, но в пределах светских приличий, оскорбление.
Начальник полиции полковник Лихачев счел нужным как-либо пригасить начинавшуюся генеральскую перебранку. Он решился прервать губернатора.
— Простите великодушно, ваше высокопревосходительство, — щелкнул он шпорами и вкратце, но довольно ярким языком, рассказал, как недавний герой, купчик Полуехтов, проявил при несчастном случае с Кочневым непонятную трусость. — Он испугался гораздо больше, чем престарелый отец протопоп. Когда все, даже слабые дамы, бросились к пострадавшему Кочневу, купчик бежал по улице и таким благим матом вопил «караул», что от него шарахались верблюды…
Губернатор, слушая, округлил глаза, округлил рот, ударил себя по бокам и сипло захохотал:
— О! О! Вот вам рюсска герой…
В лагере Пугачёва тоже шли разговоры.
— Сказывают, в ума исступление пришел ты, батюшка, — пеняли Емельяну Иванычу его атаманы. — Так-то не гоже. Поберегать себя надо, Петр Федорыч, ваше царское величество.
— Страшно дело до началу, — отшучивался Пугачёв, чокаясь с атаманами.
— А ну, други, промочим трохи-трохи горло с немалого устаточку…
Ужин Ненила приготовила добрый, поедали его с волчьим аппетитом.
— Так-то оно так, — пошевеливая бородами, говорили атаманы. — Храбрости в тебе не занимать стать, знаем, а все ж таки… Ежели тебя, ваше величество, порешат, с кем мы тогда останемся?
— Я завороженный, — подмигнул атаманам Пугачёв. — Меня ни штык, ни пуля не возьмет. Мой дедушка, Петр Алексеич, превечный покой его головушке, не в таких еще баталиях бился, а здрав бывал… — Пугачёв перекрестился и, вздохнув, выпил вторую чару. — Ежели я, детушки, на рыск пошел, так за то таперь ведаю — мои казаки храбрости отменной. Прямо — урванцы!
— А все ж таки, ваше величество, завороженный ли ты, нет ли, а так делать не моги, чтоб лоб под пули подставлять, — не унимаясь, поднял свой голос Овчинников и так взглянул на Пугачёва, что тот стемнел в лице, нахмурился.
— Вот что, атаман, — медленно проговорил он, не глядя на Овчинникова.
— Ты дядьку-то из себя не корчи. Ишь, аншеф какой выискался…
— Да что ты, ваше величество, вспрял-то на меня? — смешавшись, откликнулся Овчинников. — Я ведь тебя же оберегаючи слово молвил.
— Знаю, знаю. Ты за собой позорче доглядывай, а уж я о себе, как-никак, сам…
— Сам-то сам, батюшка, а без советчиков кабудь и тебе не гоже. Уж ты шибко-то не чипурись, — ввязался в перепалку Чумаков и раскашлялся то ли от внезапного волнения, то ли от проглоченной чарки вина.
— Да ты спьяну али вздурясь, этакие продерзости мне?!. — сверкнул глазами в его сторону Емельян Иваныч. — Много вас, советчиков!..
— А что ж, нешто плохи советчики? — задирчиво перебил его Творогов и вдруг, взглянув в лицо Пугачёва, как бы подавился словом: в глазах царя — ни росинки хмеля, а по челу — крутая рябь морщин, будто в непогодь на Яике.
Все затаились, посматривая на «батюшку» с опасением. Однако Пугачёв, поборов себя, спокойно и раздельно молвил:
— Лучше давайте-ка, атаманы, в добре жить, обиды друг на друга памятовать не станем. Вот и распрекрасно будет.
— А народной силы, ваше величество, у нас сколь душе угодно! Все дело обернется — не надо лучше, — примиряюще проговорил Падуров.
— Силы да крови в жилах у нас хошь отбавляй, — сказал Пугачёв, — а вот сабель вострых да пороху с пушками маловато… Ой, маловато, атаманы!
— Да ведь не все вдруг, батюшка Петр Федорыч, — дружелюбно заговорил Шигаев. — Ведь и Москва не сразу строилась… Пушки с порохом и всякое оруженье наживем.
— На Воскресенском заводе приказчик Беспалов пушки да мортиры нам сготовляет, и бомбы с ядрами такожде, — вставил свое слово Падуров, покручивая темный ус.
— Надо, чтобы скоропалитно, а мы мешкаем, — сказал Пугачёв. Помолчав, он лукаво прищурил глаз и ухмыльнулся:
— Одно есть упование наше: хошь мало у нас пороху, а, поди, больше, чем разуменья у катькиных губернаторов. Видали, атаманы, как он, Рейсдорпишка-т, туды-сюды с войском своим заметался, коль скоро мы в бока да в зад ему саданули. Ох, дать бы мне в руки регулярство его, я б такой шох-ворох поднял, что… не токмо Оренбург, а и столицу пресветлую деда моего встряхнул бы! Верно ли, орлы мои, детушки?..
— Да уж чего там! Доразу встряхнули бы…
— А ну, коли так, трохи-трохи по последней, да и спать… — Емельян Иваныч чокнулся со всеми, перекрестился, выпил и, прощаясь с атаманами, проговорил:
— Только упреждаю: дело наше боевое, чтоб у меня чутко спать, на локотке!
Глава 5.
Чудо-Юдо. Кар ловит Пугачёва, граф Чернышев ловит Кара. «К умному разбойничку». Маячная гора.
1
Иван Сидорыч Барышников, как только приобрел себе имение и вернулся в столицу, возжелал устроить пир, да не какой-либо кучке знакомцев, а всему работящему Петербургу.Предвидя разлуку с обогатившей его столицей, Иван Сидорыч питал чувство некоей благодарности ко всему простому люду, который своими грошами, потом и кровью помог ему стать независимым и знатным. Завсегдатаи его трактиров и торговых лавок, строительные рабочие из приезжих крестьян и местных жителей, наконец многие тысячи любителей выпить — когда-то он держал на откупе кабаки Петербурга и губернии — весь этот народ долженствовал быть участником сказочного пиршества.
Недолюбливая столбовое дворянство, считая знатных помещиков либо дармоедами, либо прямыми врагами всего промышленного сословия, Иван Сидорыч нарочно не пригласил на пиршество кого-либо из заносчивых господ.
С разрешения генерал-полицмейстера Д. В. Волкова (бывшего тайного секретаря Петра III) Барышников облюбовал для своего всенародного пира Летний сад. Торжество назначено было на 24 ноября, день тезоименитства Екатерины.
Засыпанный снегом сад был расчищен от сугробов. Отпечатанные в академической типографии пригласительные объявления запестрели по всему городу. Начало пиршества назначалось на 2 часа дня. Народ спозаранок повалил толпами к Летнему саду. Сбежавшиеся люди приникли к железной решетке и с жадностью глазели — каковы заготовлены в саду припасы. В полдень с верхов Петропавловской крепости загрохотал по случаю царского дня салют в сто один выстрел.
— Мишка, Мишка, глянь: что это за диво такое? — указал рукой в середку сада седобородый, в лаптях, крестьянин.
— А пес его ведает… Вот, ворвемся, так все высмотрим, — ответил курносый кудряш с широкими ноздрями.
— Эх, деревня! — ввязался в разговор пожилой дворовый в потертой ливрее с позументами и в заячьей шапке. — Это зовется кит — в объявлении сказано о нем.
— О-о-о, — изумился кудрявый и потянул воздух широкими ноздрями. — Чудо-юдо, рыба-кит… Ох ты, мать распречестная… Вот это ки-и-ит…
Действительно, среди просторной полянки на невысоком помосте разлегся искусно смастеренный огромный кит с загнутым хвостом и раскрытой пастью.
Он внутри набит вяленой рыбой, колбасами, булками, кусками ветчины, а сверху покрыт цветными скатертями и задрапирован серебряной парчой. Справа от кита — овальный стол окружностью в двести пятьдесят аршин. Он завален всякими яствами, сложенными в виде пирамид: ломти хлеба с икрой, осетриной, вялеными карпами. Большие блюда с рыбой украшены раками, луковицами, пикулями. На других полянках такие же, непомерной величины, столы с мясной снедью — говядиной, бараниной, телятиной.
Во многих местах сада бочки с водкой, пивом, квасом. Виночерпии, все как на подбор рослые бородатые красавцы в полушубках, высоких боярских шапках и белых фартуках, оглаживали бороды, перебрасывались шутками, ожидая возле бочек дорогих гостей. Были устроены качели, ледяные горы, карусели.
К часу дня на тройке вороных, с бубенцами, прибыл сам Иван Сидорыч Барышников в пышной, с бобровым воротником, шубе. Рядом с ним в санях — его сын Иван, будущий офицер, в форме кадетского шляхетского корпуса. Он высок, курнос, глаза с прищуром. На облучке, рядом с кучером, в медвежьей шубе, Митрич, бородища во всю грудь.
Народ заорал: «Ура, ура!» Хор трубачей мушкетерского полка заиграл «встречу». Иван Сидорыч, привстав в санях, низко кланялся народу. Полетели вверх шапки, вся площадь дрожала от рева толпы. Иван Сидорыч принимал восторги людей как должное, полагая в душе, что народная масса чтит в его лице великого удачника, поднявшегося из низов на вершину жизни. Иван Сидорыч и не подозревал, что орал народ потому лишь, что сильно притомился ожиданием, изрядно проголодался и промерз, а в подкатившей тройке с бубенцами он угадывал сигнал к началу пиршества.
Растроганный приемом, Барышников прослезился даже. Он, кряхтя, вылез вместе с сыном из саней, наряд полицейских, в полсотни человек, отдал ему честь, помощник пристава крепко жал богачу руку и, заискивающе заглядывая ему в глаза, поздравлял с праздничком.
В народе зашумели:
— Кто такие? Эй, кто там приехал-то?
— А домовой его ведает, какой-то главный!
Народ рьяно стал нажимать к центральным воротам, нетерпеливо ждал впуска в сад. На решетку по ту и другую сторону ворот вскочили двое, одетые в красные жупаны, затрубили в медные трубы и, отчеканивая слова, зычно закричали:
— Миряне! Знатнейший купец, его степенство Иван Сидорыч Барышников, хозяин торжества, приказать изволил: по первой пущенной ракете все гости, не толпясь, чинно, входят через главные ворота в сад, идут к виночерпиям, выпивают по стакашку водки, либо пива, либо квасу…
— Ма-а-ло! Водки-то по два, либо по три стакашка надобно… — по-озорному отзывались из толпы.
— Выпив, гости ожидают второй ракеты, — продолжали выкрикивать красные жупаны, — после коей гости идут к «чуду-юду — рыбе-кит», где и принимаются за яства!
И вот над Летним садом, грохнув, взлетела ракета. Распахнулись главные ворота. Народ совсем не чинно, как было предуказано, а с дикими воплями хлынул в пролет, как бурный поток в прорву. Полиция и распорядители с белыми повязками мигом были опрокинуты. Любители выпить мчались, как степные кони, к бочкам с пойлом — кто по расчищенным дорожкам, а кто целиною, сугробами. Виночерпии принялись за дело. У ворот, забитых прущим народом, и вдоль всей длинной ограды — дикая костомятка.
Люди, мешая один другому, стаскивали друг друга за бороды, за ноги, вмах перелезали через ограду. Необычайный гам, визг, крики: «караул, задавили!» сотрясали воздух.
Виночерпии до хрипоты орали получившим свою порцию:
— Отходи! Жди второй ракеты.
Но нетерпеливые уже мчались к сытным столам с закуской. А глядя на них, не дожидаясь второй ракеты, хлынула и вся толпища.
Возле кита тотчас началась невообразимая свалка. Чудо-юдо — рыба-кит был мгновенно растерзан в клочья. Люди принялись чавкать, давиться вкусными кусками, рассовывать пищу по карманам.
Оба Барышникова, вместе с Митричем, стояли в разукрашенной флагами и хвоей беседке, среди сада. Иван Сидорыч ждал от толпы поклонения и скорой благодарности. Но, увидав вместо порядка и благочиния одно лишь буйство, он померк, потемнел, обидчиво закусил губы. Он уже готов был помчаться к генерал-полицмейстеру за усмирительным отрядом, чтобы штыками и нагайками привести в порядок неблагодарный люд. По выражению глаз своего папаши сын сразу понял его мысли и негромко сказал:
— Охота тебе была подобную глупость затевать. И убыточно, и гадко.
И не успел он докончить, как к беседке начала подваливать пьяная толпа. Впереди шагал землекоп из артели Лукича, рыжебородый Митька. Он недавно кончил тюремную высидку за «своевольщину» в Царском Селе, на нем, невзирая на крепкий мороз, поверх рубахи — лишь рваная бабья кацавейка, голова простоволосая. Засучив рукава и потрясая кулаками, он хрипло орал:
— Бей всех подрядчиков! Дави богачей! Из-за них, гадов, я тверезый зарок нарушил, в острог попал.