Шишков Вячеслав Яковлевич. Емельян Пугачев. Книга 2

   — «Я ваш милостивый государь Петр Федорович. Сие мое именное повеление киргиз-кайсацкому Нур-Али-хану для отнятия о состоянии моем сомнения. Сегодня пришлите ко мне вашего сына Салтана со ста человеками в доказательство верности вашей с посланным сим от нашего величества к вашему степенству ближним вашим Уразом Амановым с товарищами. Император Петр Федорович».
   — Как ты появился возле злодея Пугачёва? — спросил Симонов, комкая в кулаке послание самозванца.
   — Я прибыл вместе с муллой Забиром от Нур-Али-хана к осударю с дарами, — ответил через переводчика все еще озлобленно Аманов.
   — Кто писал сие гнусное письмо?
   — Ваш казак Болтай, Идоркин сын.
   — А ты знаешь Идорку? — спросил Симонов.
   — Он у меня бабу украл, жену мою.
   Тучный Мартемьян Бородин хихикнул, зачихал в платок.
   — Где ты встретил злодея Емельку Пугачёва?
   — Осударь вчера находился ниже Чаганского форпоста. При нем яицких казаков триста душ. Осударь сюда идёт…
   Офицеры и старшины переглянулись.

2

   Глазастый молодой казак крикнул со сторожевой вышки Чаганского форпоста:
   — Государь с толпой показался!
   Казаки, старые и молодые, вылезли из своих плетеных, обмазанных глиной шалашей и, защищаясь ладонями от утреннего солнца, воззрились в степь. Там, в клубах пыли, двигались всадники.
   Чаганский форпост, как и прочие форпосты Оренбургской линии, являлся одним из защитных пунктов против набегов калмыков и киргизов. Форпосты и пикеты строились на один манер, они имели вид маленькой крепостицы: невысокий земляной вал, сторожевая бревенчатая вышка, несколько шалашей, чугунная старая пушка да человек двадцать казаков.
   Костер горел. В котле кипела баранья, с пшеном, похлебка. У корыта, засучив рукава, старый казак стирал белье. Возле котла, принюхиваясь и пуская слюни, вертелась черная собачонка.
   К стоявшим на валу казакам, отделившись от толпы, подскакали три всадника. Один из них крикнул с седла:
   — Признаете ли государя Петра Федоровича? Вот он самолично шествует с верным воинством своим к Яицкому городку — спасать всех казаков от лютыя напасти.
   — Признаем! Давно поджидаем батюшку — с готовностью откликнулись казаки. — Ой, да никак это ты, Чика?
   — Я, — ответил Чика-Зарубин. — Сколько вас здесь? Шастнадцать.
   Седлайте коней, теките к государю. Да не мешкайте! — И всадники поехали дальше.
   Вскоре группа казаков Чаганского форпоста подошла на рысях к стану Пугачёва.
   — Здорово, детушки! — поприветствовал Емельян Иваныч соскочивших с коней молодцов.
   — Рады служить тебе, ваше величество! — закричали казаки.
   — Съединяйтесь, детушки, с моим воинством. Будете верны мне, государю, — ласку мою восчувствуете, стану льготить вас, а отстанете от меня — смерть примете. С изменниками я крут!
   — Твои рабы, ваше величество! — вновь закричали казаки и повалились на колени. — Не вели казнить, вели миловать.
   — Встаньте, детушки! Я ваш отец и царь ваш, — ласково произнес Емельян Иваныч.
   Казаки поднялись и с любопытством стали присматриваться к государю.
   Не высок, не низок, в плечах широк и мясист, а в талии поджар. Полнощекое строгое лицо в густой черной бороде с легкой проседью; волосы подрублены по-кержацки, под горшок, на лоб зачесана подстриженная челка; меж крутыми пушистыми бровями нет-нет да и врубится глубокая складка. Глаза темные, жаркие, пронизывающие; встретишься взором с ними и — мимовольно дрогнет сердце. Одет батюшка не по-царски, просто. На нем тканный из верблюжьей шерсти поношенный бешмет, подпоясанный шелковым кушаком с кистями, на голове мерлушковая с красным напуском шапка-трухменка. Поди, у батюшки и царская сряда есть, да он, видать, бережет ее, в походы-то не надевает: эвот пылища какая по дорогам, по сыртам.
   Пугачёв взад-вперед расхаживал по луговине. То смотрел в землю, то вскидывал голову, пристально вглядывался в побуревшую степь, в какое-нибудь показавшееся пыльное облачко. Иногда он сердито сплевывал сквозь зубы.
   Уже несколько форпостов с охотой передались новоявленному императору.
   Присоединялись к его толпе и казаки, жившие на зимовьях или скрывавшиеся в бегах от преследования коменданта и старшин.
   Пугачёв старался казаться довольным таким успешным началом, но душа его была неспокойна: предвиделось много трудностей. Впереди — Яицкий городок с полковником Симоновым, Оренбург с генералом Рейнсдорпом, — впереди вся жизнь, окутанная грозовым туманом.
   Вот, по команде царя, все вскочили в седла и тронулись в путь-дорогу.
   Рядом с Пугачёвым ехал чернобородый, с темно-бронзовым, как у грека, лицом Зарубин-Чика. Нос у него большой, горбатый, глаза быстрые, веселые.
   Громкоголосый Чика никогда не унывает. Вот и сейчас он старается развлечь государя, чтоб в дороге не скучал, но тот через плечо смотрит на него и говорит:
   — На Яицкий городок войной идем, а пушек у нас черт-ма…
   — Да, пушек маловато, а кои с форпостов поснимали, пять штук, так нешто это пушки? Из них очумелую собаку не убьешь.
   — Да-а, — раздумчиво протянул Пугачёв. — Ежели б у нас батарейки на две добрых пушек было, ну тогда, как говорится, отойди-подвинься. А при пушках чтоб бомбардиры ухватистые… Да ведь возле пушек-то я и сам могу орудовать, дело бывалое.
   Он вспомнил про свой поход в Пруссию, где, вместе с донцами, сражался в молодых годах против войск Фридриха II. Вспомнил и про старого бомбардира Павла Носова, с коим водил на той войне дружбу. «Эх, где-то ты теперь, родимый старичок? Жив ли?» — подумал Емельян Иваныч и, вздохнув, молвил:
   — Вот ужо, как скопим силу, на уральские заводы доверенных людей учнем спосылывать. Пушки там заберем, новые лить будем. Тамо-ка, слыхал я, знатецы по пушечным делам имеются.
   — Да уж это так… Лишь бы нам народом обрасти. Не торопись, батюшка.
   Ведь ты и в царях-то третий день ходишь. Выступили мы семнадцатого, а сегодня… девятнадцатое сентября.
   — Нет, Чика, поспешность не вредит, — возразил Пугачёв. — А ведь, слышь, артиллерия дело великое, Чика. На Яике из пушки вдарить — по Москве да по Питеру гулы пойдут. Ась? — и Пугачёв по-хитрому прищурился на Чику, отчего лицо его из сторожко сурового сделалось простым и по-мужичьи добродушным.
   — Да уж… Чего тут, — проговорил Зарубин-Чика и, указав рукой вперед, добавил с облегчением:
   — А вот и городок наш на виду, ваше величество. Эвот кресты-то взблескивают на солнышке.
   Церковные кресты сияли в далеком мареве, солнце спускалось, чистое небо голубело над головами. Пугачёв раздумчиво молчал.
   — Не пора ли привал, ваше величество, да поснедать… — опять сказал Чика, и вся толпа, по знаку Пугачёва, остановилась.
   В тороках у казаков и в телегах были туши баранов, живые, связанные попарно куры, хлеб, сало. Стали разводить костры. И в суете не заметили, как к стану подкатила бричка с рогожным верхом. Её конвоировали двое верховых казаков.
   — Вылазь! — крикнул один из конвоиров. — Чика, примай! Барина пымали.
   Из брички угловато стал вылезать долговязый бледный сержант Дмитрий Николаев.
   Колченогий возница соскочил с облучка и попросил у рыжеусого казака Давилина покурить. А сержанта подвели к сидевшему на пне Пугачёву.
   — Откуда, кто таков? — подбоченясь, спросил пленника Пугачёв.
   Сержант, руки по швам, назвал себя и добавил, что послан комендантом Симоновым вплоть до Астрахани курьером.
   — Подай сюда бумаги, что с собой везешь.
   — Бумаг у меня не имеется, — дрогнувшим голосом проговорил Николаев.
   — Послан словесно упредить на форпостах, чтоб не дремали, потому как по левому берегу Яика орда показалась.
   Пугачёв, чувствуя на себе ожидающие взоры казаков и приставших к его толпе крестьян, колебался: как ему поступить с сержантом из вражеского лагеря? А вот как… Ведь он, Пугачёв, царь среди своего народа, — стало быть его ответ сержанту должен быть словом государственным.
   — В таком разе, ежели ты по казенному делу, то поезжай, — веско сказал Пугачёв. — Ежели насчет орды, так это дело нужное, государственное.
   Сержант Николаев поклонился, четко сделал налево кругом (Пугачёву понравилась выправка его), и переполненный радостью, что спасся от гибели, поспешил к кибитке. И только лишь занес он ногу, чтоб сесть, как сильная рука казака Давилина цепко схватила его за шиворот:
   — Стой, изменник! А это что? — и Давилин сунул в лицо Николаеву восемь отпечатанных пакетов. — Возница-то твой не столь крив душой, как ты. Пока тебя государь опрашивал, возница-то из твоей сумки указы симоновские выпростал… Марш к государю!
   Трепещущий Николаев снова предстал перед Пугачёвым.
   — Что скажешь, друг? — тихо, без злобы, скорее насмешливо спросил Пугачёв.
   Николаев стоял ни жив, ни мертв, низко опустив голову.
   Давилин вручил государю пакеты и обо всем торопливо сказал ему.
   Пугачёв повертел пакеты и передал их своему молодому секретарю, Ване Почиталину:
   — Читай в гул, появственней!
   Выслушав, Пугачёв разорвал бумаги и ледяным голосом сказал окружающим:
   — Что ж Пугачёва ловить? Пугачёв сам в городок идёт. И коли я — Пугачёв, как они облыжно называют меня, так пусть словят и в цепи закуют.
   А ежели я истинный государь, должны они с честью встретить меня. Дураки, изменники!.. Государя своего с каким-то беглым казаком спутали… — Он прихмурился и, не глядя на казаков, обратился к пленнику:
   — Пошто же ты обманул, сержант, государя своего? Пошто правды враз не сказал нам?
   Давилин! Вели-ка приготовить молодцу перекладинку…
   Прямой и тощий Николаев неуклюже взмахнул локтями и пал Пугачёву в ноги:
   — Винюсь перед вашим императорским величеством!.. Убоялся, смалодушничал. Верой и правдой служить буду… помилуйте!
   — Не слушай его, батюшка, он те наскажет!.. — кричали казаки от старой ветлы, перекидывая через её сук аркан с петлей.
   — Брось галдеть! — порывистым взмахом руки остановил Пугачёв казаков.
   — В животе да в смерти не вы, люди подначальные, а один бог волен да я, государь. Встань, сержант! Милую тебя, служи мне верно!
   И, обратясь к притихшим казакам, продолжал:
   — Господа, войско казацкое! Он человек в военном артикуле грамотный, пускай вам, а такожде и мне, государю вашему, служит. Без знающих людей царскому величеству быть не подобает. Секретарь! Мы божиею милостью определяем сержанта Николаева для начала в помощники тебе…
   — Слушаю, ваше сиятельство! — тряхнув льняным чубом, выкрикнул голубоглазый юноша Ваня Почиталин.
   Все бывшие при этом случае казаки, татары и крестьяне, чувствуя над собой сильную руку «батюшки», пришли в радость. «Батюшка» справедлив, «батюшка» гневен, да отходчив, уж он-то умеет защитить их, надо крепко держаться за царскую его полу.
   Казаки на цыпочках ходили возле «батюшки», говорили друг с другом вполголоса, осторожно поглядывали на своего государя: не моргнет ли глазом, не соблаговолит ли приказать чего.
   А несчастный сержант все еще трясся, не попадал зуб на зуб. В его раздернутом сознании беспорядочно мелькали Симонов, семья, товарищи, перекинутый через сук аркан, в клочья изорванные казенные пакеты. И этот бородатый детина, с черной грязью под ногтями, с выбитым, надо быть, в пьяной драке, передним верхним зубом — царь. Господи помилуй!.. Да уж не сон ли все это?.. Всемилостивая государыня Екатерина Алексеевна, пощади подлого раба своего, долг свой нарушившего!» — вскидывая глаза к голубому небу, вздыхал он.
   Обедали в лощине, опоясанной древними кудрявыми ветлами. Проворный татарин толмач Идорка едва успел подать «батюшке» лучший кусок баранины с чесноком, как с караульного дерева, что на поляне, скатился толстогубый, чубастый Ермилка. Он прытко подбежал к пятерым своим товарищам, в сторонке от компании хлебавшим из котелка рыбную щербу. Те, побросав ложки, вмиг вскочили на коней. И вот полдюжины всадников помчались по степи к дальним, верстах в трех, кустам.
   Обед продолжался. На Ермилку с товарищами мало кто обратил внимание.
   А меж тем отряд Ермилки, разбившись надвое, летел во всю скачь, поправее, другие полевее, чтоб отрезать какому-то безвестному всаднику путь к отступлению. Перед этим всадником бежал что есть силы некий человечек. Вот он смаху опрокинулся на землю — удавка поймала его за шею; а как только всадник подскакал к нему, человечек, освободившись от петли, опять побежал. Всадник в момент настиг его и дважды вытянул нагайкой. Человечек пронзительно закричал и, выхватив нож, бросился на всадника. Тут на них с двух сторон наскакали казаки.
   — Хватай! — и Ермилка ловко поймал за узду чужого коня, во всаднике он узнал молодого казака Скворкина. — Скворкин, долой с коня, Тимоха, залазь…
   Тяжело дышавший Тимоха Мясников, бросая ненавистные взгляды на своего обидчика и ругая его, устало залез в седло. Скворкину связали назад руки и, понуждая нагайками, повели меж двух коней к стану.
   Когда Мясников, соскочив с коня и сорвав шапку с головы, стал подходить к государю, тот, сидя по-татарски на ковре, аппетитно ел баранину. Мясников забежал перед его лицо и повалился в ноги.
   — Здравствуй, раб мой верный, казак Мясников, — покровительственно сказал Емельян Иваныч, сразу узнав знакомого ему Тимоху Мясникова. Наскоро облизнув пальцы, он вытер их об рушник и подал казаку руку для лобызания.
   — Где был? Что видел?
   — Ой, батюшка, ваше величество, — часто взмигивая, словно собираясь заплакать, начал обычной своей скороговоркой краснощекий с беловатой бороденкой Тимоха Мясников. — В кустах, батюшка, хоронился от комендантских сыщиков, в кустах да по трясинам… А вот сволочь, старшинский казачишка, таки скрал меня, — и Тимоха мотнул головой в сторону Скворкина.
   В некотором отдалении стояла группа молодых казаков, среди них Ермилка и только что изловленный Скворкин. Все с обнаженными головами, один Скворкин в шапке.
   Угрюмо покосившись в их сторону и заметив связанного по рукам молодца, Пугачёв внимательно вслушивался в слова Мясникова.
   Тимоха опять слезливо замигал, шумно высморкался и, утираясь подолом рубахи, закончил тенорком:
   — Этот высмотрень нагайкой меня сек да орал мне в уши, чтобы я сказывал, где царь приблудный и сколько за собой он силы ведет? Бородиным Матюшкой гад этот подослан выслеживать за тобой, батюшка…
   — Господа казаки, подведите его ко мне да развяжите ему руки, — проговорил Пугачёв, кивая головою на изловленного старшинского прихвостня.
   Тот был опрятно одет, на ногах новые, расшитые шелком татарские сапоги с загнутыми носами. Ермилка, крикнув: «Долой шапку!», дал ему затрещину, шапка слетела в кусты.
   — А-я-яй, ая-яй, — глядя в упор на Скворкина и покачивая головой, начал Пугачёв. — Смотрю я на тебя и дивлюсь: замест того, чтобы мне, государю, служить, ты умыслил против меня шпионничать. Уж лучше бы дома сидел, а шпионить-то меня пусть бы кто другой ехал, постарее да посмышленей тебя. Экой дурак ты!
   И уже большая толпа собралась вокруг «батюшки». Казаки хотели подать свой голос, чтобы казнить сыщика, да побоялись, как бы государь опять не прогневался на них. Однако Давилин и Дубов, перебивая один другого, говорили:
   — Подлинно он плут… Прикажи, надежа-государь, повесить гаденыша…
   Батька его завсегда обиды нам творил. Да и сын не лучше батьки смертный оскорбитель и обидчик наш…
   — Прикажи, ваше величество, вздернуть гада! — осмелев, закричали казаки. — Самый мерзопакостный он, даром что молодой… Ишь, глазищами-то зыркает, словно змея из-за пазухи!..
   Парень и впрямь косил во все стороны желтовато-рыжими глазами, как бы собираясь броситься в кусты. И никакого внимания «батюшке», хотя бы слово молвил, хотя бы голову перед царем склонил.
   Пугачёв поднялся, заложив руки за спину, раз-другой прошелся по ковру, сказал глухо, но крепко:
   — Что ж, господа казаки… Ежели не люб он вам…
   Он не договорил, но казаки поняли его царскую волю и поволокли молодца к старым ветлам.

3

   Секунд-майор Наумов, перейдя со своим отрядом через реку Чаган и выставив возле моста две пары пушек, дальше не пошел. Верстах в трех от него маячили Пугачёвские всадники, толпились люди. Наумов приказал старшине Окутину двинуть вперед сотню казаков, чтобы разведать силы врага.
   Окутин боялся далеко отходить от пехоты и пушек, он не надеялся на верность своих казаков: войсковые шпионы еще вчера упреждали его, что промеж дурных казачишек мутня идёт. Сотня Окутина, вместе с бывшим при ней капитаном Крыловым, остановилась.
   Вдруг со стороны Пугачёвцев показался казак, он высоко держал над шапкой бумагу. Крылов и Окутин двинулись ему навстречу.
   — Указ… указ государя! — голосил всадник и, подскакав к Окутину, вручил ему пакет. — Государь приказал прочесть всем… на голос!
   — Какой такой государь? — закричал Окутин.
   Но казака уже и след простыл. Окутин, не читая бумаги, сунул её капитану Крылову, тот спрятал бумагу в карман.
   — Что ж вы не читаете? Читайте, что там написано… — загалдели казаки.
   — Молчать! — прикрикнул Окутин. — Не ваше дело!
   — А чье же, как не наше? — вызывающе проговорил пожилой казак Яков Почиталин. — Братья-казаки, требуй!..
   Поднялась словесная перепалка. Окутин с Крыловым, оробев, дали сотне приказ отступать к отряду Наумова. Но в кучке влиятельных казаков Андрей Овчинников, Яков Почиталин, Лысов, Фофанов во весь голос дружно закричали:
   — Кто государю служить готов, айда за нами!
   И больше сотни казаков, вскинув над головами ружья и пики, умчались по направлению к стану мятежников.
   — Пропало войско яицкое, — в унынии сказал Окутину капитан Крылов. — Уже раз измена завелась, так пойдет!
   Казаки-Пугачёвцы встретили перебежчиков ликующими кликами. Ваня Почиталин, усмотрев среди подъехавших всадников своего отца, бросился было к нему со всех ног, но вспомнив, что есть он у государя персона, сразу придал себе солидность и, подойдя к родителю, важно, со степенностью сказал:
   — Здравствуй, батенька… Все ли здоров?
   И когда Яков Митрич прижал сына к груди и трижды с родительской нежностью поцеловал его в вихрастую голову, в лоб и в губы, секретарь государя скривил рот и всхлипнул.
   Между тем Пугачёв с едва скрытой радостью принимал верных слуг. Все они, сдернув с голов шапки, стояли на коленях.
   Увидав среди них плешивого Митьку Лысова, Пугачёв несколько омрачился. Не нравился ему этот низкорослый, хитрый, с козлиной бороденкой, человек. Еще так недавно, когда войсковые депутаты чинили в степи Пугачёву посмотренье — быть или не быть ему царем — этот самый Митька Лысов разные каверзные подковырки Пугачёву пускал.
   Первым по старшинству лет подошел к руке «батюшки» большеусый, со впалыми щеками, Яков Почиталин.
   — Что ты за человек? — спросил Пугачёв.
   — Я надежа-государь, родным отцом довожусь Иванушке, что писарем тебе служит.
   — Иван, верно ли сказывает?
   — Истинно верно, ваше величество.
   — Ну, царское спасибо тебе за сына, старик! Служи и ты мне, как предкам моим отцы твои служили.
   Тем временем на помощь секунд-майору Наумову из крепости подошла еще сотня казаков под началом старшины Витошнова. Заметив, что Пугачёвцы всей толпой двинулись в обход моста, защищенного пушками, Наумов приказал старшине воспрепятствовать переправе мятежников вброд на другой берег Чагана. А бывшему среди сотни пожилому казаку Шигаеву секунд-майор сказал:
   — Слушай, Максим Григорьич… Я тебя знаю давно за человека умного…
   Сделай милость, как войдешь в соприкосновение с толпой, урезонь казаков, чтоб откололись от вора…
   — Ладно, — буркнул Шигаев и надвинул шапку на глаза.
   Сотня Витошнова на рысях пошла встречу Пугачёвцам. Подпустив сотню на близкую дистанцию, Пугачёв подал команду:
   — Детушки! Окружай изменников с флангов, а я с тылу по хвосту вдарю… Вали в обхват!
   Взвились кони, засверкали на заходящем солнце сабли, пыль по степи пошла. Однако рубиться не пришлось: почти вся сотня, насильно захватив своего старшину Витошнова, передалась мятежникам, и лишь с десяток казаков помчались обратно наутек, но их поймали, связанными приволокли к Пугачёву и потребовали немедленной им казни.
   — Пускай до утра сидят под караулом. А завтра моя высочайшая воля воспоследует, — сказал государь.
   Пугачёв был настроен сейчас на самый бодрый лад: ведь за один день к нему переходит самовольно вторая сотня боевых казаков. Это ли не удача!
   Толпа переправилась через реку и, оказавшись в тылу отряда секунд-майора Наумова, принудила его убраться в крепость.
   Наступил вечер. Толпа расположилась на ночлег.
   За ночь невдалеке от палатки государя казаки соорудили виселицу, они надеялись, что так или иначе, а супротивникам народным доведется качаться на веревках.
   На другой день, после завтрака, Пугачёв приказал казакам собраться в круг. Горнист Ермилка в медный, начищенный бузиной, рожок проиграл сбор.
   Со вчерашнего дня на нем красовались расшитые шелком татарские сапоги, снятые им с повешенного сыщика.
   Пугачёв искал случая, чтобы укрепить в своем молодом войске незыблемую уверенность, что есть он не вор Емелька, как внушало казакам яицкое начальство, а истинный государь.
   — Позвать сюда старшину Витошнова! — велел он.
   Начальник передавшейся вчера сотни, Андрей Витошнов был человек старый, сухой, лицо скуластое, со втянутыми щеками, борода седоватая, взгляд исподлобья, хмурый.
   Пугачёв уселся на покрытый ковром пень. Подошедший Витошнов оказался как раз под виселицей, петля болталась над самой его головой.
   Пугачёв устремил на старика пронзительный взор свой. Сердце Витошнова захолонуло.
   — Ты, старик, много разов бывывал в Питенбурхе. Видал ли меня там, владыку своего? — внятно спросил Емельян Иваныч.
   Казаки разинули рты, ждали, что ответит старшина. Витошнов потупился, переступил с ноги на ногу и, запинаясь, ответил:
   — Кабыть, видал, батюшка. Помню.
   Глаза Пугачёва засияли. Он поднялся, громко сказал:
   — Слышали ль, детушки, что старик молвит? Видел меня в столице и ныне признал во мне третьего императора Петра Федорыча.
   Казаки ответили одобрительным гулом. Из толпы раздались голоса:
   — Надежа-государь, а что повелишь делать со старшинскими змеенышами?
   — Надлежало бы их на путь наставить да к присяге привести. Авось в ум войдут да нам верно служить будут, — присматриваясь к толпе, сказал Пугачёв.
   Поднялся шум. Два степенных казака, Овчинников да Максим Шигаев, стали внушать «батюшке», что казачество этим людям не верит. Они, мол, богатенькие, им и присяга не присяга, они, мол, все равно государевых слуг мутить станут.
   — В прошлом году зимой — тебе, батюшка, ведомо — в войске яицком мутня была, — сказал Максим Шигаев, помахивая концами пальцев по надвое расчесанной бороде, — в те поры наши казаки генерала Траубенберга прикончили. Так уже мы знаем, что эти молодчики старшинской руки держались, супротив громады шли.
   — В нас, в казаков войсковой бедняцкой руки, картечами палили!
   — Истинная правда… Так! — снова зашумели в толпе.
   — Не лучше ль, батюшка, ваше величество, — сказал Овчинников, — повесить их, чтоб им в наказанье, а прочим во страх.
   — За Витошнова-старика мы поручимся, — кричали казаки. — И за Гришуху Бородина поручимся, даром что он племянник Мартемьяна, нашего гонителя. А этих — смерти предать! Довольно им измываться над нами!
   Пугачёв насупился, невнятно пробурчал: «Верно, ежели попала под каблук змея — топчи!..» — взмахнул рукой и резко возгласил:
   — Быть по-вашему!
   Кривой, «страховидный» казак Бурнов, избравший себе службу царского палача, поспешил исполнить повеленье «батюшки».

Глава 4.
Именное повеление. Клятва. «Бал продолжается!»

1

   Капитан Крылов возвратился домой поздним вечером, было темно, в теплом небе звезды мерцали, Ваня уже спал.
   — Ну, мать, пропало войско яицкое, — раздраженно сказал он жене. — Казачишки бегут к вору, как полоумные… Ужо-ко он медом будет их кормить.
   Андрюшка Витошнов сбежал, старый черт, с целой сотней дураков, да утром утекло полсотни… Заваривается каша!
   Семеныч подал капитану умыться, капитанша принесла бок жареной индейки да флягу с травничком, однако Крылов за стол не сел, а поспешил к коменданту.
   У Симонова сидели Мартемьян Бородин и секунд-майор Наумов, пили чай с вареньем из ежевики и с сотовым медом. Крылова пригласили к столу. Вместо захворавшей комендантши чай разливала Даша, миловидная девушка, приемная дочь Симонова.
   — Подкрепился дома-то? — спросил Симонов Крылова.
   — Не успел, господин полковник.
   — Дашенька, скомандуй-ка борщу капитану… Отменный борщ!
   Крылов вынул из кармана бумагу мятежников и, рассказав, как она попала к нему, передал её коменданту.
   Тот надел очки, приблизил к себе свечу, стал вслух читать:
   — «Войска Яицкого коменданту, казакам, всем служивым и всякого звания людям мое именное повеление».
   — Ах, бестия! Складно… И почерк добрый, — встряхнул бумагой комендант. — Неужели сам он, Пугач, писал?
   Мартемьян Бородин заглянул через плечо Симонову в бумагу и, распространяя сивушный дух, прохрипел:
   — Сдается мне — Ванька Почиталин это. Его рука. Его, его! Он лучший писчик по всему Яику, он, помнится, мои атаманские реляции, на высочайшее имя приносимые, перебелял… Он, он!.. Недаром к вору удрал, наглец…