Страница:
В действительности гений рода ведет постоянную борьбу с
ангелами-хранителями индивидов; он -- их гонитель и враг, он всегда готов
беспощадно разбить личное счастье, для того чтобы достигнуть своих целей, и
даже благо целых народов иногда приносилось в жертву его капризам: пример
этого дает нам Шекспир в "Генрихе VI" (часть 3, действие 3, сцены 2 и 3).
Все это объясняется тем, что род, в котором лежат корни нашего существа,
имеет на нас более близкое и раннее право, чем индивид; вот почему интересы
рода преобладают в нашей жизни. Это чувствовали древние, и потому они
олицетворяли гений рода в Купидоне: несмотря на свой детский облик, это был
неприязненный, жестокий и оттого обесславленный бог, капризный,
деспотический демон, но в то же время владыка богов и людей:
συ δψω θεων
τύραννε
κψανθρωπων
Έρως!
(Tu, deorum hominumique tyranne, Amor!){sup}301{/sup}
{sup}301{/sup}Ты, Амур, тиран богов и людей! (греч., лат.). -- Еврипид
Смертоубийственный лук, слепота и крылья -- вот его атрибуты. Последние
указывают на его непостоянство, связанное с разочарованием, которое следует
за удовлетворением.
Поскольку страсть опирается на иллюзию, которая представляет для
индивида как нечто ценное то, что ценно только для рода, то по
удовлетворении цели рода эти чары должны исчезнуть. Дух рода, овладевший
(подчинивший себе) было индивидом, теперь снова отпускает его на волю. И
отпущенный им, индивид снова впадает в свою первоначальную ограниченность и
скудость; и с изумлением видит он, что после столь высоких, героических и
беспредельных исканий он не получил другого наслаждения, кроме того, которое
связано с обычным удовлетворением полового инстинкта; против ожидания он не
чувствует себя счастливее, чем прежде. Он замечает, что его обманула воля
рода. Вот почему осчастливленный Тезей покидает свою Ариадну. Если бы
страсть Петрарки обрела себе удовлетворение, то с этого момента смолкли бы
его песни, как замолкает птица, когда она положит свои яйца.
Замечу кстати, что хотя моя метафизика любви должна особенно не
понравиться именно тому, кто опутан сетями этой страсти, тем не менее, если
доводы рассудка вообще могут иметь какую-нибудь силу в борьбе с нею, то
раскрытая мною истина должна больше всего другого способствовать победе над
страстью. Но, конечно, всегда останется в силе изречение древнего комика:
"бессилен разум над тем, что само по себе лишено всякой разумности и меры"
[Публий Теренций Афер].
Браки по любви заключаются в интересах рода, а не индивидов. Правда,
влюбленные мнят, что они идут навстречу собственному счастью: но
действительная цель их любви чужда им самим, потому что она заключается в
рождении индивида, который может произойти только от них. Соединенные этой
целью, они вынуждены впоследствии уживаться друг с другом как знают; но
очень нередко чета, соединенная этой иллюзией инстинкта, которая составляет
сущность страстной любви, во всех других отношениях представляет нечто
весьма разнородное. Это обнаруживается тогда, когда иллюзия в силу
необходимости исчезает.
Вот почему браки по любви и бывают обыкновенно несчастливы: в них
настоящее поколение приносится в жертву для блага поколений грядущих. "Quien
se casa por amores, ha de vivir con dolores"{sup}302{/sup} -- говорит
испанская пословица. Обратно дело обстоит с браками по расчету, которые
большею частью заключаются по выбору родителей. Соображения, господствующие
здесь, какого бы рода они ни были, по меньшей мере реальны, и сами по себе
они не могут исчезнуть. В них забота направлена на благо текущего поколения,
хотя, правда, и в ущерб поколению грядущему, причем это благо текущего
поколения остается все-таки проблематично. Мужчина, который при женитьбе
руководится деньгами, а не своею склонностью, живет больше в индивиде, чем в
роде, а это прямо противоречит истинной сущности мира, является чем-то
противоестественным и возбуждает известное презрение. Девушка, которая
вопреки совету своих родителей отвергает предложение богатого и нестарого
человека, для того чтобы, отбросив всякие условные соображения, сделать
выбор исключительно по инстинктивному влечению, приносит в жертву свое
индивидуальное благо благу рода. Но именно потому ей нельзя отказать в
известном одобрении, так как она предпочла более важное и поступила в духе
природы (точнее -- рода), между тем как совет родителей был проникнут духом
индивидуального эгоизма.
{sup}302{/sup}"Кто женится по любви, тот будет жить в печали" (исп.).
В результате создается впечатление, будто при заключении брака надо
поступаться (жертвовать) либо интересами индивида, либо интересами рода. И
действительно, в большинстве случаев так и бывает: ведь это очень редкий и
счастливый случай, чтобы соображения расчета и страстная любовь шли рука об
руку. Если большинство людей в физическом, моральном или интеллектуальном
отношении столь жалки, то отчасти это, вероятно, объясняется тем, что браки
обыкновенно заключаются не по прямому выбору и склонности, а в силу разного
рода внешних соображений и под влиянием случайных обстоятельств. Если наряду
с расчетом в известном смысле принимается в соображение и личная склонность,
то это представляет собою как бы сделку с гением рода. Как известно,
счастливые браки редки: такова уже самая сущность брака, что главною целью
его служит не настоящее, а грядущее поколение. Но в утешение нежных и
любящих душ прибавлю, что иногда к страстной половой любви присоединяется
чувство совершенно другого происхождения -- именно настоящая дружба,
основанная на солидарности взглядов и мыслей; впрочем, она большей частью
является лишь тогда, когда собственно половая любовь, удовлетворенная,
погасает. Такая дружба в большинстве случаев возникает оттого, что те
физические, моральные и интеллектуальные свойства обоих индивидов, которые
дополняют одни другие и между собою гармонируют и из которых в интересах
будущего дитяти зародилась половая любовь, эти самые свойства, как
противоположные черты темперамента и особенности интеллекта, и по отношению
к самим индивидам восполняют одни другие и этим создают гармонию душ.
Вся изложенная здесь метафизика любви находится в тесной связи с моей
метафизикой вообще, и освещение, которое она дает последней, можно
резюмировать в следующих словах. Мы пришли к выводу, что тщательный и через
бесконечные ступени до страстной любви восходящий выбор при удовлетворении
полового инстинкта основывается на том в высшей степени серьезном участии,
какое человек принимает в специфически личных свойствах грядущего поколения.
Это необыкновенно примечательное участие подтверждает две истины, изложенные
мною в предыдущих главах: 1) То, что неразрушима внутренняя сущность
человека, которая продолжает жить в грядущем поколении. Ибо это столь живое
и ревностное участие, которое возникает не путем размышления и
преднамеренности, а вытекает из самых сокровенных побуждений нашего
существа, не могло бы отличаться таким неискоренимым характером и такой
великой властью над человеком, если бы он был существо абсолютно преходящее
и если бы поколение, от него реально и безусловно отличное, приходило ему на
смену только во времени. 2) То, что внутреннее существо человека лежит
больше в роде, чем в индивиде. Ибо тот интерес к специфическим особенностям
рода, который составляет корень всяческих любовных отношений, начиная с
мимолетной склонности и кончая самой серьезной страстью, этот интерес,
собственно говоря, представляет для каждого самое важное дело в жизни: удача
в нем или неудача затрагивает человека наиболее чувствительным образом; вот
почему такие дела по преимуществу и называются сердечными делами. И если
этот интерес приобретает решительное и сильное значение, то перед ним
отступает всякий другой интерес, направленный только на собственную личность
индивида, и в случае нужды приносится ему в жертву. Этим, следовательно,
человек подтверждает, что род лежит к нему ближе, чем индивид, и что он
непосредственнее живет в первом, нежели в последнем.
Итак, почему же влюбленный так беззаветно смотрит и не насмотрится на
свою избранницу и готов для нее на всякую жертву? Потому что к ней тяготеет
бессмертная часть его существа: всего же иного желает только его смертное
начало. Таким образом, то живое или даже пламенное вожделение, с каким
мужчина смотрит на какую-нибудь определенную женщину, представляет собой
непосредственный залог неразрушимости ядра нашего существа и его бессмертия
в роде. И считать такое бессмертие за нечто малое и недостаточное-- это
ошибка; объясняется она тем, что под грядущей жизнью в роде мы не мыслим
ничего иного, кроме грядущего бытия подобных нам, но ни в каком отношении не
тождественных с нами существ; а такой взгляд в свою очередь объясняется тем,
что исходя из познания, направленного вовне, мы представляем себе только
внешний облик рода, как мы его воспринимаем наглядно, а не внутреннюю
сущность его. Между тем именно эта внутренняя сущность и есть то, что лежит
в основе нашего сознания, как его зерно, что поэтому непосредственнее даже,
чем самое сознание, и что как вещь в себе, свободная от principio
individuationis представляет собою единое и тождественное начало во всех
индивидах, существуют ли они одновременно или проходят друг за другом. Эта
внутренняя сущность -- воля к жизни, т.е. именно то, что столь настоятельно
требует жизни и жизни в будущем, то, что недоступно для беспощадной смерти.
Но и с другой стороны, эта внутренняя сущность, эта воля к жизни, не может
обрести себе лучшего состояния, нежели то, каким является ее настоящее; а
поэтому вместе с жизнью для нее неизбежны беспрерывные страдания и смерть
индивидов. Освобождать дать ее от страданий предоставлено отрицанию воли к
жизни, посредством которого индивидуальная воля отрешается от ствола рода и
прекращает в нем свое собственное бытие. Для определения того, чем
становится воля к жизни тогда, у нас нет никаких понятий и даже никакого
материала для них. Мы можем охарактеризовать это лишь как нечто такое, что
имеет свободу быть волей к жизни или не быть. Для последнего случая у
буддизма есть слово нирвана, этимологию которого я дал в примечании к концу
XLI-й главы. Это -- предел, который навсегда останется недоступным для
всякого человеческого познания, как такого.
Когда с этой последней точки зрения мы оглянемся на сутолоку жизни, мы
увидим, что все несет в ней тягостные труды и заботы и напрягает последние
силы для того, чтобы удовлетворить бесконечные потребности и отразить
многообразные страдания, и притом безо всякой, даже робкой надежды получить
за все это что-нибудь другое, кроме сохранения, на скудную долю времени,
именно этого мучительного индивидуального существования. Между тем среди
этого шумного смятения жизни мы замечаем страстные взоры двух влюбленных, но
почему же эти взоры так пугливы, тайны и украдчивы? Потому, что эти
влюбленные-- изменники, и тайно помышляют они о том, чтобы продолжить и
повторить все муки и терзания бытия, которые иначе нашли бы себе скорый
конец; но не допускают этого конца влюбленные, как раньше не допускали его
подобные им. Впрочем, эта мысль относится уже к содержанию следующей главы.
Приложение к предыдущей главе
Ούτως
ανοαδως
εξεκινησας
το ρήμα και
που τούτο
φευξεσ&αι
δοκενς
Πεφευγα
ταληΦες γαρ
ισχυρον τρέφω.
Soph.{sup}303{/sup}
Так бесстыдно изрек ты это слово.
Как же ты думаешь избежать наказания?
Я избежал его потому, что крепко держусь истины.
(Софокл. Царь Эдип) (греч.).
сознавались, его практиковали без смущения и стыда. Об этом более чем
достаточно свидетельствуют все древние писатели. В особенности поэты, от
мала до велика, говорят о нем; даже целомудренный Вергилий не составляет
здесь исключения (Эклоги, 2). Его приписывают даже поэтам седой старины,
Орфею (которого за это растерзали менады) и Фамирису; его приписывают самим
богам. Точно так же и философы говорят гораздо больше о нем, чем о любви к
женщинам; в особенности Платон не знает, по-видимому, никакой другой формы
любви, равно как и стоики, которые упоминают о педерастии, как о чем-то
достойном мудреца (Stob. Ecl.eth. -- Стобей. "Этические отрывки". Кн. II,
гл. 7). Даже Сократа Платон, в "Пире", прославляет, как беспримерный подвиг,
то, что он отверг соответственные предложения Алкивиада. В "Меморабилиях"
Ксенофонта Сократ говорит о педерастии, как о невинной и даже похвальной
вещи (Stob.Flor. -- Стобей. "Цветник", том I, гл. 57).Точно так же и в
"Меморабилиях" (кн. I, гл. 3, ї 8), там, где Сократ предостерегает от
опасностей любви, он столь исключительно говорит о любви к мальчикам, что
можно бы думать, будто в Греции совсем не было женщин. И Аристотель
("Политика", II, 9) говорит о педерастии, как о чем-то обычном, не порицает
ее, замечает, что у кельтов она пользовалась почетом и общественным
признанием, а у критян-- покровительством законов, как средство против
избытка населения; он сообщает (гл. 10) о мужелюбии законодателя Филолая и
т.д. Цицерон говорит даже: "у греков было позором для юношей, если они не
имели любовников". Вообще, образованные читатели не нуждаются здесь ни в
каких примерах: они сами припомнят их сотнями, потому что у древних --
непочатая груда таких фактов. Но даже у народов более грубых, именно -- у
галлов, этот порок был очень развит. Если мы обратимся к Азии, то увидим,
что все страны этой части света, и притом с самых ранних времен вплоть до
нынешнего, сильно заражены этим пороком и даже не особенно скрывают его: он
знаком индусам и китайцам не в меньшей степени, чем народам ислама, поэты
которых тоже гораздо больше занимаются любовью к мальчикам, чем любовью к
женщинам: например, в "Гулистане" Сади книга "о любви" говорит исключительно
о первой. Не чужд был этот порок и евреям: и Ветхий, и Новый Завет упоминают
о нем как о преступлении, требующем кары. В христианской Европе, наконец,
религия, законодательство и общественное мнение должны были всеми силами
бороться с ним: в средние века за него везде полагалась смертная казнь; во
Франции еще в XVI столетии виновные в нем подвергались сожжению на костре, а
в Англии еще в первой трети XIX столетия он беспощадно карался смертной
казнью; в наши дни за него полагается пожизненная ссылка. Такие, значит,
серьезные меры нужны были для того, чтобы остановить развитие этого порока;
в значительной степени это и удалось, но вполне искоренить его было
невозможно, и, под покровом глубочайшей тайны, он прокрадывается всегда и
всюду, во все страны и во все классы общества, и часто неожиданно
обнаруживается там, где его меньше всего ожидали. Да и в прежние века,
несмотря на все смертные казни, дело обстояло не иначе: об этом
свидетельствуют указания и намеки в произведениях современников.
И вот, если мы подумаем обо всем этом и как следует взвесим эти
обстоятельства, то увидим, что педерастия во все времена и во всех странах
возникает не так, как мы это полагали сначала, когда рассматривали ее
безотносительно, a priori. Именно, распространенность и упорная
неискоренимость этого порока показывают, что он каким-то образом вытекает из
самой человеческой природы; в самом деле, только на этой почве мог он
неуклонно вырастать повсюду и всегда, как бы в подтверждение известного
правила:
Naturam expelles furca, tamen usque recurret . {sup}304{/sup}
{sup}304 {/sup}"Можешь природу хоть вилами гнать, все же она
возвратится" (лат.). -- Гораций.
От этого вывода нам совершенно нельзя уклониться, если только мы
добросовестно отнесемся к делу. Пренебречь же таким положением вещей и
ограничиться порицанием и бранью по отношению к пороку было бы, конечно,
легко, но не такова моя манера отделываться от проблем: нет, верный и здесь
своему прирожденному призванию всюду искать истины и доходить до корня
вещей, я прежде всего признаю возникающий перед нами и требующий объяснения
феномен со всеми неизбежными следствиями из него. Но чтобы вещь, столь
глубоко противоестественная и даже противодействующая природе в ее самой
важной и нарочитой цели, проистекала все-таки из недр самой природы, -- это
такой неслыханный парадокс, что разрешение его представляется очень трудной
задачей; и вот я теперь попробую решить ее, разоблачив лежащую в ее основе
тайну природы.
Исходным пунктом послужит для меня одно место у Аристотеля ("Политика",
VII, 16). Там он доказывает, во-первых, что. слишком молодые люди производят
на свет дурных, слабых, болезненных и тщедушных детей и что, во-вторых, то
же самое надо сказать и о потомстве людей слишком старых: "ибо у людей как
слишком молодых, так и слишком старых дети рождаются с большими изъянами в
телесном и умственном отношениях. А потомство людей, удрученных старостью,
слабосильно и убого". То, что Аристотель выводит как правило для отдельных
личностей, это самое Стобей, в конце своего изложения перипатетической
философии, устанавливает как закон для общества (Stob. Ecl.eth. -- Стобей.
"Этические отрывки", кн. II, гл. 7, в конце): "ради телесной силы и
совершенства надлежит, чтобы по закону не вступали в брак ни слишком
молодые, ни слишком старые люди, ибо и тот и другой возраст порождает детей
слабых и несовершенных". Поэтому Аристотель и советует, чтобы человек,
достигший 54 лет, больше не производил детей, хотя для своего здоровья или
ради какой-нибудь другой причины он может все-таки иметь половые сношения.
Как именно осуществить это, Аристотель не говорит; но, очевидно, мнение его
склоняется к тому, что детей, рожденных в таком возрасте, надо устранять
путем искусственного выкидыша: несколькими строками выше он его рекомендует.
Природа, с своей стороны, не может отрицать того факта, на котором
основывается совет Аристотеля; но она не может и отказаться от него. Ибо,
согласно своему основному закону: natura non facit saltus{sup}305 {/sup},
она не может сразу прекратить у мужчины выделение семени: нет, здесь, как и
при всяком умирании, ослабление функции должно совершаться постепенно. Но в
этом периоде акт деторождения может давать миру только слабых, тупых, хилых,
жалких и недолговечных людей. Так это часто и бывает: дети, рожденные от
старых родителей, по большей части рано умирают и во всяком случае никогда
не достигают старости. Все они в большей или меньшей степени тщедушны,
болезненны, слабы; их собственные дети отличаются такими же свойствами.
Сказанное о деторождении в преклонном возрасте относится и к деторождению в
возрасте незрелом. Между тем природа ничего так близко не принимает к
сердцу, как сохранение вида и его настоящего типа, и средствами к этой цели
служат для нее здоровые, бодрые, сильные индивиды: лишь таких хочет она.
Мало того: как я уже показал в XLI-й главе, она в сущности рассматривает
индивиды только как средство, так она с ними и обращается; целью же ее
служит только вид.
{sup}305{/sup}"природа не делает скачков" (лат.).
Таким образом, природа, в силу своих собственных законов и целей,
попала здесь в очень затруднительное положение. На какой-нибудь
насильственный и от чужого произвола зависящий исход, вроде указываемого
Аристотелем, она по самой сущности своей не могла рассчитывать, как не могла
рассчитывать и на то, чтобы люди, наученные опытом, поняли вред слишком
раннего и слишком позднего деторождения и, руководимые доводами холодного
рассудка, обуздали поэтому свои вожделения. Ни на том, ни на другом исходе
природа в таком серьезном деле, следовательно, не могла остановиться. И вот
ей не оставалось ничего другого, как из двух зол выбрать меньшее. А с этой
целью она должна была и здесь заинтересовать в своей заботе свое излюбленное
орудие-- инстинкт, который, как я показал в предыдущей главе, руководит
столь важным делом деторождения и создает при этом столь странные иллюзии;
осуществить же это природа могла только так, что повела его по ложному пути,
извратила его (lui donna le change). Ведь природа знает только физическое, а
не моральное: между нею и моралью существует даже прямой антагонизм.
Сохранить индивид, особенно же вид, как можно более совершенным -- вот ее
единственная цель. Правда, и в физическом отношении педерастия вредна для
предающихся ей юношей, но не в такой сильной степени, чтобы это не было из
двух зол меньшим, которое она, природа, и избирает для того, чтобы заранее
предотвратить гораздо большее зло, вырождение вида, и таким образом отразить
хроническое и возрастающее несчастье.
В силу этой предусмотрительности природы, приблизительно в том
возрасте, о котором говорит Аристотель, мужчина обыкновенно начинает
испытывать легкое и все возрастающее влечение к педерастии, и оно
мало-помалу становится все явственнее и сильнее в той мере, в какой
уменьшается его способность производить здоровых и сильных детей. Так
устроила это природа; впрочем, надо заметить, что от зарождения этой
склонности до самого порока расстояние еще очень велико. Правда, если ей не
ставится никакой препоны, как это было в Древней Греции и Риме или во все
времена в Азии, то, поощряемая примером, она легко может довести до порока,
который тогда и получает широкое распространение; что же касается Европы, то
этой склонности противодействуют в ней столь могучие требования религии,
морали, законов и чести, что почти всякий содрогается при одной мысли о ней,
и можно поэтому сказать, что на триста человек, испытывающих подобное
влечение, найдется разве лишь один, настолько слабый и бессмысленный
человек, который бы поддался ему; это тем более верно, что педерастическая
склонность возникает лишь в старости, когда кровь охлаждена и половой
инстинкт вообще ослаблен и когда, с другой стороны, это ненормальное
влечение находит себе в созревшем разуме, в укрепленной опытом
рассудительности и в многократно испытанной твердости духа таких сильных
противников, что только вконец испорченная натура может не устоять перед
ним.
Цели, которую имеет при этом в виду природа, она достигает тем, что
педерастическая склонность влечет за собою равнодушие к женщинам, которое
все более и более усиливается и доходит до полного нерасположения и даже
отвращения к ним. И тем вернее достигает здесь природа своей истинной цели,
что, по мере ослабления в мужчине производительной силы, все решительнее
становится ее противоестественное направление. Вот почему педерастия
является пороком исключительно старых мужчин. Только их от времени до
времени уличают в нем, к общественному скандалу. Людям настоящего
мужественного возраста педерастическая склонность чужда и даже непонятна.
Если же иногда и бывают исключения из этого правила, то я думаю, что они
объясняются только случайным и преждевременным вырождением производительной
силы, которая могла бы создать лишь дурное потомство, и вот природа для
того, чтобы предотвратить последнее, отклоняет эту силу в другое русло. И
потому педерасты, в больших городах, к сожалению, не редкие, всегда
обращаются со своими намеками и предложениями к пожилым господам и никогда
не пристают они к людям зрелого возраста и тем менее -- юношам. Даже и у
греков, среди которых пример и привычка, вероятно, не раз создавали
исключения из этого правила, даже у них писатели, в особенности философы,
именно Платон и Аристотель, обыкновенно изображают любовника человеком
безусловно пожилым. Особенно замечательно в этом отношении одно место у
Плутарха, в "Книге любовников", гл. 5: "любовь к мальчикам, которая
появляется в жизни поздно и не вовремя, как бы украдкой и незаконно,
изгоняет естественную и старшую любовь". Мы видим, что даже и среди богов
имеют любовников-мужчин только старые из них -- Зевс и Геркулес, а не Марс,
Аполлон, Вакх, Меркурий. Впрочем, на востоке, где вследствие полигамии
возникает недостаток в женщинах, от времени до времени появляются
вынужденные исключения из этого правила; так это бывает и в новых еще и
потому бедных женщинами колониях, какова Калифорния и т.д. Далее, в виду
того, что незрелое семя, как и семя, выродившееся от старости, может давать
лишь слабое, дурное и несчастное потомство, эротическое влечение подобного
рода часто возникает не только в старости, но и в молодости, среди юношей;
но только в высшей степени редко ведет оно к действительному пороку, потому
что, кроме названных выше мотивов, ему противодействуют невинность, чистота,
совестливость и стыдливость юношеского возраста.
Из сказанного выясняется, что хотя рассматриваемый порок, по-видимому,
решительно противоборствует целям природы, и притом самым важным и дорогим
для нее целям, тем не менее в действительности он должен служить именно
последним, хотя лишь косвенным образом, в качестве предохранительного
средства против большого зла. Он представляет собою феномен умирающей, а
также и незрелой еще производительной силы, которая грозит опасностью виду;
и хотя по моральным основаниям этой силе лучше бы и на той, и на другой
ангелами-хранителями индивидов; он -- их гонитель и враг, он всегда готов
беспощадно разбить личное счастье, для того чтобы достигнуть своих целей, и
даже благо целых народов иногда приносилось в жертву его капризам: пример
этого дает нам Шекспир в "Генрихе VI" (часть 3, действие 3, сцены 2 и 3).
Все это объясняется тем, что род, в котором лежат корни нашего существа,
имеет на нас более близкое и раннее право, чем индивид; вот почему интересы
рода преобладают в нашей жизни. Это чувствовали древние, и потому они
олицетворяли гений рода в Купидоне: несмотря на свой детский облик, это был
неприязненный, жестокий и оттого обесславленный бог, капризный,
деспотический демон, но в то же время владыка богов и людей:
συ δψω θεων
τύραννε
κψανθρωπων
Έρως!
(Tu, deorum hominumique tyranne, Amor!){sup}301{/sup}
{sup}301{/sup}Ты, Амур, тиран богов и людей! (греч., лат.). -- Еврипид
Смертоубийственный лук, слепота и крылья -- вот его атрибуты. Последние
указывают на его непостоянство, связанное с разочарованием, которое следует
за удовлетворением.
Поскольку страсть опирается на иллюзию, которая представляет для
индивида как нечто ценное то, что ценно только для рода, то по
удовлетворении цели рода эти чары должны исчезнуть. Дух рода, овладевший
(подчинивший себе) было индивидом, теперь снова отпускает его на волю. И
отпущенный им, индивид снова впадает в свою первоначальную ограниченность и
скудость; и с изумлением видит он, что после столь высоких, героических и
беспредельных исканий он не получил другого наслаждения, кроме того, которое
связано с обычным удовлетворением полового инстинкта; против ожидания он не
чувствует себя счастливее, чем прежде. Он замечает, что его обманула воля
рода. Вот почему осчастливленный Тезей покидает свою Ариадну. Если бы
страсть Петрарки обрела себе удовлетворение, то с этого момента смолкли бы
его песни, как замолкает птица, когда она положит свои яйца.
Замечу кстати, что хотя моя метафизика любви должна особенно не
понравиться именно тому, кто опутан сетями этой страсти, тем не менее, если
доводы рассудка вообще могут иметь какую-нибудь силу в борьбе с нею, то
раскрытая мною истина должна больше всего другого способствовать победе над
страстью. Но, конечно, всегда останется в силе изречение древнего комика:
"бессилен разум над тем, что само по себе лишено всякой разумности и меры"
[Публий Теренций Афер].
Браки по любви заключаются в интересах рода, а не индивидов. Правда,
влюбленные мнят, что они идут навстречу собственному счастью: но
действительная цель их любви чужда им самим, потому что она заключается в
рождении индивида, который может произойти только от них. Соединенные этой
целью, они вынуждены впоследствии уживаться друг с другом как знают; но
очень нередко чета, соединенная этой иллюзией инстинкта, которая составляет
сущность страстной любви, во всех других отношениях представляет нечто
весьма разнородное. Это обнаруживается тогда, когда иллюзия в силу
необходимости исчезает.
Вот почему браки по любви и бывают обыкновенно несчастливы: в них
настоящее поколение приносится в жертву для блага поколений грядущих. "Quien
se casa por amores, ha de vivir con dolores"{sup}302{/sup} -- говорит
испанская пословица. Обратно дело обстоит с браками по расчету, которые
большею частью заключаются по выбору родителей. Соображения, господствующие
здесь, какого бы рода они ни были, по меньшей мере реальны, и сами по себе
они не могут исчезнуть. В них забота направлена на благо текущего поколения,
хотя, правда, и в ущерб поколению грядущему, причем это благо текущего
поколения остается все-таки проблематично. Мужчина, который при женитьбе
руководится деньгами, а не своею склонностью, живет больше в индивиде, чем в
роде, а это прямо противоречит истинной сущности мира, является чем-то
противоестественным и возбуждает известное презрение. Девушка, которая
вопреки совету своих родителей отвергает предложение богатого и нестарого
человека, для того чтобы, отбросив всякие условные соображения, сделать
выбор исключительно по инстинктивному влечению, приносит в жертву свое
индивидуальное благо благу рода. Но именно потому ей нельзя отказать в
известном одобрении, так как она предпочла более важное и поступила в духе
природы (точнее -- рода), между тем как совет родителей был проникнут духом
индивидуального эгоизма.
{sup}302{/sup}"Кто женится по любви, тот будет жить в печали" (исп.).
В результате создается впечатление, будто при заключении брака надо
поступаться (жертвовать) либо интересами индивида, либо интересами рода. И
действительно, в большинстве случаев так и бывает: ведь это очень редкий и
счастливый случай, чтобы соображения расчета и страстная любовь шли рука об
руку. Если большинство людей в физическом, моральном или интеллектуальном
отношении столь жалки, то отчасти это, вероятно, объясняется тем, что браки
обыкновенно заключаются не по прямому выбору и склонности, а в силу разного
рода внешних соображений и под влиянием случайных обстоятельств. Если наряду
с расчетом в известном смысле принимается в соображение и личная склонность,
то это представляет собою как бы сделку с гением рода. Как известно,
счастливые браки редки: такова уже самая сущность брака, что главною целью
его служит не настоящее, а грядущее поколение. Но в утешение нежных и
любящих душ прибавлю, что иногда к страстной половой любви присоединяется
чувство совершенно другого происхождения -- именно настоящая дружба,
основанная на солидарности взглядов и мыслей; впрочем, она большей частью
является лишь тогда, когда собственно половая любовь, удовлетворенная,
погасает. Такая дружба в большинстве случаев возникает оттого, что те
физические, моральные и интеллектуальные свойства обоих индивидов, которые
дополняют одни другие и между собою гармонируют и из которых в интересах
будущего дитяти зародилась половая любовь, эти самые свойства, как
противоположные черты темперамента и особенности интеллекта, и по отношению
к самим индивидам восполняют одни другие и этим создают гармонию душ.
Вся изложенная здесь метафизика любви находится в тесной связи с моей
метафизикой вообще, и освещение, которое она дает последней, можно
резюмировать в следующих словах. Мы пришли к выводу, что тщательный и через
бесконечные ступени до страстной любви восходящий выбор при удовлетворении
полового инстинкта основывается на том в высшей степени серьезном участии,
какое человек принимает в специфически личных свойствах грядущего поколения.
Это необыкновенно примечательное участие подтверждает две истины, изложенные
мною в предыдущих главах: 1) То, что неразрушима внутренняя сущность
человека, которая продолжает жить в грядущем поколении. Ибо это столь живое
и ревностное участие, которое возникает не путем размышления и
преднамеренности, а вытекает из самых сокровенных побуждений нашего
существа, не могло бы отличаться таким неискоренимым характером и такой
великой властью над человеком, если бы он был существо абсолютно преходящее
и если бы поколение, от него реально и безусловно отличное, приходило ему на
смену только во времени. 2) То, что внутреннее существо человека лежит
больше в роде, чем в индивиде. Ибо тот интерес к специфическим особенностям
рода, который составляет корень всяческих любовных отношений, начиная с
мимолетной склонности и кончая самой серьезной страстью, этот интерес,
собственно говоря, представляет для каждого самое важное дело в жизни: удача
в нем или неудача затрагивает человека наиболее чувствительным образом; вот
почему такие дела по преимуществу и называются сердечными делами. И если
этот интерес приобретает решительное и сильное значение, то перед ним
отступает всякий другой интерес, направленный только на собственную личность
индивида, и в случае нужды приносится ему в жертву. Этим, следовательно,
человек подтверждает, что род лежит к нему ближе, чем индивид, и что он
непосредственнее живет в первом, нежели в последнем.
Итак, почему же влюбленный так беззаветно смотрит и не насмотрится на
свою избранницу и готов для нее на всякую жертву? Потому что к ней тяготеет
бессмертная часть его существа: всего же иного желает только его смертное
начало. Таким образом, то живое или даже пламенное вожделение, с каким
мужчина смотрит на какую-нибудь определенную женщину, представляет собой
непосредственный залог неразрушимости ядра нашего существа и его бессмертия
в роде. И считать такое бессмертие за нечто малое и недостаточное-- это
ошибка; объясняется она тем, что под грядущей жизнью в роде мы не мыслим
ничего иного, кроме грядущего бытия подобных нам, но ни в каком отношении не
тождественных с нами существ; а такой взгляд в свою очередь объясняется тем,
что исходя из познания, направленного вовне, мы представляем себе только
внешний облик рода, как мы его воспринимаем наглядно, а не внутреннюю
сущность его. Между тем именно эта внутренняя сущность и есть то, что лежит
в основе нашего сознания, как его зерно, что поэтому непосредственнее даже,
чем самое сознание, и что как вещь в себе, свободная от principio
individuationis представляет собою единое и тождественное начало во всех
индивидах, существуют ли они одновременно или проходят друг за другом. Эта
внутренняя сущность -- воля к жизни, т.е. именно то, что столь настоятельно
требует жизни и жизни в будущем, то, что недоступно для беспощадной смерти.
Но и с другой стороны, эта внутренняя сущность, эта воля к жизни, не может
обрести себе лучшего состояния, нежели то, каким является ее настоящее; а
поэтому вместе с жизнью для нее неизбежны беспрерывные страдания и смерть
индивидов. Освобождать дать ее от страданий предоставлено отрицанию воли к
жизни, посредством которого индивидуальная воля отрешается от ствола рода и
прекращает в нем свое собственное бытие. Для определения того, чем
становится воля к жизни тогда, у нас нет никаких понятий и даже никакого
материала для них. Мы можем охарактеризовать это лишь как нечто такое, что
имеет свободу быть волей к жизни или не быть. Для последнего случая у
буддизма есть слово нирвана, этимологию которого я дал в примечании к концу
XLI-й главы. Это -- предел, который навсегда останется недоступным для
всякого человеческого познания, как такого.
Когда с этой последней точки зрения мы оглянемся на сутолоку жизни, мы
увидим, что все несет в ней тягостные труды и заботы и напрягает последние
силы для того, чтобы удовлетворить бесконечные потребности и отразить
многообразные страдания, и притом безо всякой, даже робкой надежды получить
за все это что-нибудь другое, кроме сохранения, на скудную долю времени,
именно этого мучительного индивидуального существования. Между тем среди
этого шумного смятения жизни мы замечаем страстные взоры двух влюбленных, но
почему же эти взоры так пугливы, тайны и украдчивы? Потому, что эти
влюбленные-- изменники, и тайно помышляют они о том, чтобы продолжить и
повторить все муки и терзания бытия, которые иначе нашли бы себе скорый
конец; но не допускают этого конца влюбленные, как раньше не допускали его
подобные им. Впрочем, эта мысль относится уже к содержанию следующей главы.
Приложение к предыдущей главе
Ούτως
ανοαδως
εξεκινησας
το ρήμα και
που τούτο
φευξεσ&αι
δοκενς
Πεφευγα
ταληΦες γαρ
ισχυρον τρέφω.
Soph.{sup}303{/sup}
Так бесстыдно изрек ты это слово.
Как же ты думаешь избежать наказания?
Я избежал его потому, что крепко держусь истины.
(Софокл. Царь Эдип) (греч.).
сознавались, его практиковали без смущения и стыда. Об этом более чем
достаточно свидетельствуют все древние писатели. В особенности поэты, от
мала до велика, говорят о нем; даже целомудренный Вергилий не составляет
здесь исключения (Эклоги, 2). Его приписывают даже поэтам седой старины,
Орфею (которого за это растерзали менады) и Фамирису; его приписывают самим
богам. Точно так же и философы говорят гораздо больше о нем, чем о любви к
женщинам; в особенности Платон не знает, по-видимому, никакой другой формы
любви, равно как и стоики, которые упоминают о педерастии, как о чем-то
достойном мудреца (Stob. Ecl.eth. -- Стобей. "Этические отрывки". Кн. II,
гл. 7). Даже Сократа Платон, в "Пире", прославляет, как беспримерный подвиг,
то, что он отверг соответственные предложения Алкивиада. В "Меморабилиях"
Ксенофонта Сократ говорит о педерастии, как о невинной и даже похвальной
вещи (Stob.Flor. -- Стобей. "Цветник", том I, гл. 57).Точно так же и в
"Меморабилиях" (кн. I, гл. 3, ї 8), там, где Сократ предостерегает от
опасностей любви, он столь исключительно говорит о любви к мальчикам, что
можно бы думать, будто в Греции совсем не было женщин. И Аристотель
("Политика", II, 9) говорит о педерастии, как о чем-то обычном, не порицает
ее, замечает, что у кельтов она пользовалась почетом и общественным
признанием, а у критян-- покровительством законов, как средство против
избытка населения; он сообщает (гл. 10) о мужелюбии законодателя Филолая и
т.д. Цицерон говорит даже: "у греков было позором для юношей, если они не
имели любовников". Вообще, образованные читатели не нуждаются здесь ни в
каких примерах: они сами припомнят их сотнями, потому что у древних --
непочатая груда таких фактов. Но даже у народов более грубых, именно -- у
галлов, этот порок был очень развит. Если мы обратимся к Азии, то увидим,
что все страны этой части света, и притом с самых ранних времен вплоть до
нынешнего, сильно заражены этим пороком и даже не особенно скрывают его: он
знаком индусам и китайцам не в меньшей степени, чем народам ислама, поэты
которых тоже гораздо больше занимаются любовью к мальчикам, чем любовью к
женщинам: например, в "Гулистане" Сади книга "о любви" говорит исключительно
о первой. Не чужд был этот порок и евреям: и Ветхий, и Новый Завет упоминают
о нем как о преступлении, требующем кары. В христианской Европе, наконец,
религия, законодательство и общественное мнение должны были всеми силами
бороться с ним: в средние века за него везде полагалась смертная казнь; во
Франции еще в XVI столетии виновные в нем подвергались сожжению на костре, а
в Англии еще в первой трети XIX столетия он беспощадно карался смертной
казнью; в наши дни за него полагается пожизненная ссылка. Такие, значит,
серьезные меры нужны были для того, чтобы остановить развитие этого порока;
в значительной степени это и удалось, но вполне искоренить его было
невозможно, и, под покровом глубочайшей тайны, он прокрадывается всегда и
всюду, во все страны и во все классы общества, и часто неожиданно
обнаруживается там, где его меньше всего ожидали. Да и в прежние века,
несмотря на все смертные казни, дело обстояло не иначе: об этом
свидетельствуют указания и намеки в произведениях современников.
И вот, если мы подумаем обо всем этом и как следует взвесим эти
обстоятельства, то увидим, что педерастия во все времена и во всех странах
возникает не так, как мы это полагали сначала, когда рассматривали ее
безотносительно, a priori. Именно, распространенность и упорная
неискоренимость этого порока показывают, что он каким-то образом вытекает из
самой человеческой природы; в самом деле, только на этой почве мог он
неуклонно вырастать повсюду и всегда, как бы в подтверждение известного
правила:
Naturam expelles furca, tamen usque recurret . {sup}304{/sup}
{sup}304 {/sup}"Можешь природу хоть вилами гнать, все же она
возвратится" (лат.). -- Гораций.
От этого вывода нам совершенно нельзя уклониться, если только мы
добросовестно отнесемся к делу. Пренебречь же таким положением вещей и
ограничиться порицанием и бранью по отношению к пороку было бы, конечно,
легко, но не такова моя манера отделываться от проблем: нет, верный и здесь
своему прирожденному призванию всюду искать истины и доходить до корня
вещей, я прежде всего признаю возникающий перед нами и требующий объяснения
феномен со всеми неизбежными следствиями из него. Но чтобы вещь, столь
глубоко противоестественная и даже противодействующая природе в ее самой
важной и нарочитой цели, проистекала все-таки из недр самой природы, -- это
такой неслыханный парадокс, что разрешение его представляется очень трудной
задачей; и вот я теперь попробую решить ее, разоблачив лежащую в ее основе
тайну природы.
Исходным пунктом послужит для меня одно место у Аристотеля ("Политика",
VII, 16). Там он доказывает, во-первых, что. слишком молодые люди производят
на свет дурных, слабых, болезненных и тщедушных детей и что, во-вторых, то
же самое надо сказать и о потомстве людей слишком старых: "ибо у людей как
слишком молодых, так и слишком старых дети рождаются с большими изъянами в
телесном и умственном отношениях. А потомство людей, удрученных старостью,
слабосильно и убого". То, что Аристотель выводит как правило для отдельных
личностей, это самое Стобей, в конце своего изложения перипатетической
философии, устанавливает как закон для общества (Stob. Ecl.eth. -- Стобей.
"Этические отрывки", кн. II, гл. 7, в конце): "ради телесной силы и
совершенства надлежит, чтобы по закону не вступали в брак ни слишком
молодые, ни слишком старые люди, ибо и тот и другой возраст порождает детей
слабых и несовершенных". Поэтому Аристотель и советует, чтобы человек,
достигший 54 лет, больше не производил детей, хотя для своего здоровья или
ради какой-нибудь другой причины он может все-таки иметь половые сношения.
Как именно осуществить это, Аристотель не говорит; но, очевидно, мнение его
склоняется к тому, что детей, рожденных в таком возрасте, надо устранять
путем искусственного выкидыша: несколькими строками выше он его рекомендует.
Природа, с своей стороны, не может отрицать того факта, на котором
основывается совет Аристотеля; но она не может и отказаться от него. Ибо,
согласно своему основному закону: natura non facit saltus{sup}305 {/sup},
она не может сразу прекратить у мужчины выделение семени: нет, здесь, как и
при всяком умирании, ослабление функции должно совершаться постепенно. Но в
этом периоде акт деторождения может давать миру только слабых, тупых, хилых,
жалких и недолговечных людей. Так это часто и бывает: дети, рожденные от
старых родителей, по большей части рано умирают и во всяком случае никогда
не достигают старости. Все они в большей или меньшей степени тщедушны,
болезненны, слабы; их собственные дети отличаются такими же свойствами.
Сказанное о деторождении в преклонном возрасте относится и к деторождению в
возрасте незрелом. Между тем природа ничего так близко не принимает к
сердцу, как сохранение вида и его настоящего типа, и средствами к этой цели
служат для нее здоровые, бодрые, сильные индивиды: лишь таких хочет она.
Мало того: как я уже показал в XLI-й главе, она в сущности рассматривает
индивиды только как средство, так она с ними и обращается; целью же ее
служит только вид.
{sup}305{/sup}"природа не делает скачков" (лат.).
Таким образом, природа, в силу своих собственных законов и целей,
попала здесь в очень затруднительное положение. На какой-нибудь
насильственный и от чужого произвола зависящий исход, вроде указываемого
Аристотелем, она по самой сущности своей не могла рассчитывать, как не могла
рассчитывать и на то, чтобы люди, наученные опытом, поняли вред слишком
раннего и слишком позднего деторождения и, руководимые доводами холодного
рассудка, обуздали поэтому свои вожделения. Ни на том, ни на другом исходе
природа в таком серьезном деле, следовательно, не могла остановиться. И вот
ей не оставалось ничего другого, как из двух зол выбрать меньшее. А с этой
целью она должна была и здесь заинтересовать в своей заботе свое излюбленное
орудие-- инстинкт, который, как я показал в предыдущей главе, руководит
столь важным делом деторождения и создает при этом столь странные иллюзии;
осуществить же это природа могла только так, что повела его по ложному пути,
извратила его (lui donna le change). Ведь природа знает только физическое, а
не моральное: между нею и моралью существует даже прямой антагонизм.
Сохранить индивид, особенно же вид, как можно более совершенным -- вот ее
единственная цель. Правда, и в физическом отношении педерастия вредна для
предающихся ей юношей, но не в такой сильной степени, чтобы это не было из
двух зол меньшим, которое она, природа, и избирает для того, чтобы заранее
предотвратить гораздо большее зло, вырождение вида, и таким образом отразить
хроническое и возрастающее несчастье.
В силу этой предусмотрительности природы, приблизительно в том
возрасте, о котором говорит Аристотель, мужчина обыкновенно начинает
испытывать легкое и все возрастающее влечение к педерастии, и оно
мало-помалу становится все явственнее и сильнее в той мере, в какой
уменьшается его способность производить здоровых и сильных детей. Так
устроила это природа; впрочем, надо заметить, что от зарождения этой
склонности до самого порока расстояние еще очень велико. Правда, если ей не
ставится никакой препоны, как это было в Древней Греции и Риме или во все
времена в Азии, то, поощряемая примером, она легко может довести до порока,
который тогда и получает широкое распространение; что же касается Европы, то
этой склонности противодействуют в ней столь могучие требования религии,
морали, законов и чести, что почти всякий содрогается при одной мысли о ней,
и можно поэтому сказать, что на триста человек, испытывающих подобное
влечение, найдется разве лишь один, настолько слабый и бессмысленный
человек, который бы поддался ему; это тем более верно, что педерастическая
склонность возникает лишь в старости, когда кровь охлаждена и половой
инстинкт вообще ослаблен и когда, с другой стороны, это ненормальное
влечение находит себе в созревшем разуме, в укрепленной опытом
рассудительности и в многократно испытанной твердости духа таких сильных
противников, что только вконец испорченная натура может не устоять перед
ним.
Цели, которую имеет при этом в виду природа, она достигает тем, что
педерастическая склонность влечет за собою равнодушие к женщинам, которое
все более и более усиливается и доходит до полного нерасположения и даже
отвращения к ним. И тем вернее достигает здесь природа своей истинной цели,
что, по мере ослабления в мужчине производительной силы, все решительнее
становится ее противоестественное направление. Вот почему педерастия
является пороком исключительно старых мужчин. Только их от времени до
времени уличают в нем, к общественному скандалу. Людям настоящего
мужественного возраста педерастическая склонность чужда и даже непонятна.
Если же иногда и бывают исключения из этого правила, то я думаю, что они
объясняются только случайным и преждевременным вырождением производительной
силы, которая могла бы создать лишь дурное потомство, и вот природа для
того, чтобы предотвратить последнее, отклоняет эту силу в другое русло. И
потому педерасты, в больших городах, к сожалению, не редкие, всегда
обращаются со своими намеками и предложениями к пожилым господам и никогда
не пристают они к людям зрелого возраста и тем менее -- юношам. Даже и у
греков, среди которых пример и привычка, вероятно, не раз создавали
исключения из этого правила, даже у них писатели, в особенности философы,
именно Платон и Аристотель, обыкновенно изображают любовника человеком
безусловно пожилым. Особенно замечательно в этом отношении одно место у
Плутарха, в "Книге любовников", гл. 5: "любовь к мальчикам, которая
появляется в жизни поздно и не вовремя, как бы украдкой и незаконно,
изгоняет естественную и старшую любовь". Мы видим, что даже и среди богов
имеют любовников-мужчин только старые из них -- Зевс и Геркулес, а не Марс,
Аполлон, Вакх, Меркурий. Впрочем, на востоке, где вследствие полигамии
возникает недостаток в женщинах, от времени до времени появляются
вынужденные исключения из этого правила; так это бывает и в новых еще и
потому бедных женщинами колониях, какова Калифорния и т.д. Далее, в виду
того, что незрелое семя, как и семя, выродившееся от старости, может давать
лишь слабое, дурное и несчастное потомство, эротическое влечение подобного
рода часто возникает не только в старости, но и в молодости, среди юношей;
но только в высшей степени редко ведет оно к действительному пороку, потому
что, кроме названных выше мотивов, ему противодействуют невинность, чистота,
совестливость и стыдливость юношеского возраста.
Из сказанного выясняется, что хотя рассматриваемый порок, по-видимому,
решительно противоборствует целям природы, и притом самым важным и дорогим
для нее целям, тем не менее в действительности он должен служить именно
последним, хотя лишь косвенным образом, в качестве предохранительного
средства против большого зла. Он представляет собою феномен умирающей, а
также и незрелой еще производительной силы, которая грозит опасностью виду;
и хотя по моральным основаниям этой силе лучше бы и на той, и на другой