Страница:
обращена к воле (отражением и зеркалом которой она служит) новыми сторонами,
как бы постоянно поворачивается перед ней, позволяя применять к себе новые
способы созерцания, чтобы воля при каждом из них решалась на свое
утверждение или отрицание: ей доступны обе возможности, но только в случае
самоотрицания она в смерти приходит к завершению всего феноменального.
Поскольку одной и той же воле постоянное обновление и изменение интеллекта,
открывая ей новый взгляд на мир, дает возможность спастись, а интеллект
наследуется от матери, то, возможно, этим и объясняется запрет на брак между
братом и сестрой у большинства народов (при очень немногих и недостоверных
исключениях); более того, между ними невозможна даже половая связь -- разве
в очень редких случаях извращения половых влечений или же когда брат и
сестра в действительности не родные. Ибо в браке между родственниками не
может возникнуть ничего другого, кромесоединения тех же воли и интеллекта,
которые уже объединены в союзе родителей, что привело бы к безнадежному
повторению уже существующего феномена.
Когда мы ближе присматриваемся к невероятному и столь очевидному
разнообразию людских характеров и видим, что один человек добр и
великодушен, а другой зол и даже жесток, один справедлив, порядочен и
откровенен, а другой полон лжи, проныра, обманщик, предатель, неисправимый
негодяй, то перед нами открывается целая бездна, и мы тщетно будем
отыскивать причины такого разнообразия. Индусы и буддисты решают эту
проблему, утверждая: "Это -- плоды деяний в предшествующей жизни". Такое
решение, самое древнее и понятное, исходящее от мудрейших людей, только
отодвигает вопрос дальше. Однако более приемлемое решение вряд ли удастся
найти. С точки зрения всей моей теории можно лишь сказать, что там, где речь
идет о воле как о вещи в себе, закон основания, будучи только формой
явления, больше не находит применения и вместе с ним отпадает любое "зачем"
и "почему". Абсолютная свобода состоит в том, что есть нечто совершенно
неподвластное закону основания как принципу необходимости, и такая свобода
свойственна только вещи в себе, которая и есть воля. Таким образом, она в
своем явлении (Operari) подчинена необходимости, но в своем существовании
(Esse), где становится вещью в себе, она свободна. Поэтому, когда мы доходим
до вещи в себе, как это здесь и случилось, всякое причинно-следственное
объяснение прекращается и нам остается только сказать: здесь проявляется
истинная свобода воли в той мере, в какой она вещь в себе; но как таковая
она беспричинна, т.е. не знает никакого "почему". Именно поэтому здесь и
прекращается для нас всякое понимание, ибо оно опирается на закон основания
и состоит только в применении этого закона.
XLIV. Метафизика половой любви
Вы, мудрецы, вы, мужи высокой и глубокой учености, всеведущие, и
всепроникающие, скажите, как это, где это, когда это все устремляется в пары
и почему везде любовь и поцелуи? Высокие мудрецы, скажите мне это!
Подумайте, подумайте, что это случилось со мной, как это, где это, когда это
и почто это случилось и со мною?
Бюргер
Эта глава -- последняя из тех четырех глав, которые связаны между собою
в разных отношениях и вследствие этого образуют до некоторой степени целое в
целом. Внимательный читатель увидит это сам, так что мне не придется
прерывать свое изложение ссылками и повторениями.
Мы привыкли видеть, что поэты занимаются преимущественно изображением
половой любви. Она же обыкновенно служит главной темой всех драматических
произведений, как трагических, так и комических, как романтических, так и
классических, как индусских, так и европейских; не в меньшей степени
является она сюжетом гораздо большей половины лирической поэзии, а равно и
эпической, в особенности, если причислить к последней те великие груды
романов, которые вот уже целые столетия ежегодно появляются во всех
цивилизованных странах Европы с такою же регулярностью, как полевые злаки.
Все эти произведения в своем главном содержании не что иное, как
многосторонние, краткие или пространные описания половой страсти. И самые
удачные из этих изображений, как например, "Ромео и Джульетта", "Новая
Элоиза", "Вертер", достигли бессмертной славы. Если же Ларошфуко полагает,
что со страстной любовью дело обстоит так же, как с привидениями, о которых
все говорят, но которых никто ее видел, и если Лихтенберг в своем очерке "О
могуществе любви" тоже оспаривает и отрицает реальность и естественность
этого чувства, то это с их стороны -- большое заблуждение. Ибо невозможно,
чтобы нечто природе человеческой чуждое и ей противоречащее, т.е. какой-то
из воздуха сотканный призрак, постоянно и неустанно вдохновляло поэтический
гений и в его созданиях находило себе неизменный прием и сочувствие со
стороны человечества:
Rien n'est beau, que le vrai; le vrai seul est aimable{sup}289{/sup}
(Boil.)
{sup}289{/sup} Без истины не может быть прекрасного в искусстве; нет
ничего прекрасного, кроме правды; только истина приятна (Буало) (фр.)
Опыт, хотя и не повседневный, подтверждает это. В самом деле: то, что
обыкновенно имеет характер живой, но все еще победимой склонности, при
известных условиях может возрасти на степень такой страсти, которая мощью
своею превосходит всякую другую, и объятые ею люди отбрасывают прочь всякие
соображения, с невероятной силой и упорством одолевают все препоны и для ее
удовлетворения не задумываются рисковать своею жизнью и даже сознательно
отдают эту жизнь, если желанное удовлетворение оказывается для них вовеки
недостижимо. Вертеры и Джакопо Ортизи существуют не только в романах; каждый
год Европа может насчитать их, по крайней мере, с полдюжины; sed ignotis
perierunt mortibus illi{sup}290{/sup}, ибо страдания их не находят себе
другого летописца, кроме чиновника, составляющего протокол, или газетного
репортера. Но читатели судебно-полицейских известий в английских и
французских газетах могут засвидетельствовать справедливость моего указания.
И еще больше количество тех, кого эта страсть доводит до сумасшедшего дома.
Наконец, всякий год бывает один-два случая совместного самоубийства
какой-нибудь любящей, но силою внешних обстоятельств разлучаемой пары; при
этом, однако, для меня всегда остается непонятным, почему люди, которые
уверены во взаимной любви и в наслаждении ею, думают найти себе величайшее
блаженство, не предпочитают лучше решиться на самый крайний шаг, пренебречь
всеми житейскими отношениями, перенести всякие неудобства, чем вместе с
жизнью отказаться от такого счастья, выше которого они ничего не могут себе
представить. Что же касается более умеренных степеней любви и обычных
порывов ее, то всякий ежедневно имеет их перед глазами, а покуда мы не
стары, то большей частью-- и в сердце своем.
{sup}290{/sup}но в безвестности исчезают погибшие (лат.).
Таким образом, припомнив все это, мы не будем уже сомневаться ни в
реальности, ни в важности любви; и удивляться должны мы не тому, что и
философ решился избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а тому,
что предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой
жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со стороны
философов и представляет для них неразработанный материал. Больше всего
занимался этим вопросом Платон, особенно в "Пире" и в "Федре"; но то, что он
говорит по этому поводу, не выходит из области мифов, легенд и шуток, да и
касается главным образом греческой педерастии. То немногое, что есть на нашу
тему у Руссо, в его "Discours sur l'inégalité" ("Рассуждения о
неравенстве"), неверно и неудовлетворительно. Сказанное Кантом на эту тему в
третьем отделе рассуждения "О чувстве прекрасного и возвышенного" (стр. 435
и сл. в издании Розенкранца) очень поверхностно и слабо в фактическом
отношении, а потому отчасти и неверно. Наконец, толкование этого сюжета у
Платнера, в его "Антропологии", ї 1347 и сл., всякий найдет плоским и
мелким. Определение же Спинозы стоит здесь привести ради его чрезвычайной
наивности и забавности: "Amor est titillatio, concomitante idea cousae
externae" (Eth. IV, prop. 44, dem.){sup}291{/sup}. Таким образом, у меня нет
предшественников, на которых я мог бы опереться или которых должен был бы
опровергать: вопрос о любви возник предо мною естественно, объективно и сам
собою вошел в систему моего мировоззрения.
{sup}291{/sup}"Любовь есть щекотание, сопровождаемое идеей внешней
причины" (Этика. Ч. 4, теорема 44, док-во) (лат.).
Впрочем, меньше всего могу я рассчитывать на одобрение со стороны тех,
кто сам одержим любовною страстью и кто в избытке чувства хотел бы выразить
ее в самых высоких и эфирных образах: таким людям моя теория покажется
слишком физической, слишком материальной, хотя она, в сущности, метафизична
и даже трансцендентна. Но пусть они, прежде всего, подумают о том, что
предмет, который сегодня вдохновляет их на мадригалы и сонеты, не удостоился
бы с их стороны ни единого взгляда, если бы он родился на восемнадцать лет
раньше.
Ибо всякая влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала,
имеет свои корни исключительно в половом инстинкте; да, в сущности, она и не
что иное, как точно определенный, специализированный, в строжайшем смысле
слова индивидуализированный половой инстинкт. И вот, если, твердо помня это,
мы подумаем о той важной роли, которую половая любовь, во всех своих
степенях и оттенках, играет не только в пьесах и романах, но и в
действительности, где она после любви к жизни является самой могучей и
деятельной изо всех пружин бытия, где она беспрерывно поглощает половину сил
и мыслей молодого человечества, составляет конечную цель почти всякого
человеческого стремления, оказывает вредное влияние на самые важные дела и
события, ежечасно прерывает самые серьезные занятия, иногда ненадолго
смущает самые великие умы, не стесняется непрошеной гостьей проникать ее
своим хламом в совещания государственных мужей и в исследования ученых,
ловко забирается со своими записочками и локонами даже в министерские
портфели и философские манускрипты, ежедневно поощряет на самые рискованные
и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые
прочные узы, требует себе в жертву то жизни и здоровья, то богатства,
общественного положения и счастья, отнимает совесть у честного, делает
предателем верного и в общем выступает как некий враждебный демон, который
старается все перевернуть, запутать, ниспровергнуть, если мы подумаем об
этом, то невольно захочется нам воскликнуть: к чему весь этот шум? к чему
вся суета и волнения, все эти страхи и горести? Разве не о том лишь идет
речь, чтобы всякий Ганс нашел свою Гретхен (всякий Иван нашел свою Марью)?*
Почему же такой пустяк должен играть столь серьезную роль и беспрестанно
вносить раздор и смуту в стройное течение человеческой жизни? Но перед
серьезным исследователем дух истины мало-помалу раскрывает загадку совсем не
пустяк то, о чем здесь толкуется, а, наоборот, оно так важно, что ему вполне
подобают та серьезность и страстность, которые ему сопутствуют. Конечная
цель всех любовных треволнений, разыгрываются ли они на комической сцене или
на котурнах трагедии, поистине Важней, чем все другие цели человеческой
жизни, и поэтому она вполне достойна той глубокой серьезности, с какою
всякий стремится к ее достижению. Именно: то, к чему ведут любовные дела,
это ни более, ни менее, как создание следующего поколения. Да, именно здесь,
в этих фривольных шашнях любви, определяются в своей жизни и в своем
характере те действующие лица, которые выступят на сцену, когда мы сойдем с
нее. Подобно тому как существование,existentia, этих грядущих личностей
всецело обусловливается нашим половым инстинктом вообще, так их сущность,
essentia, зависит от нашего индивидуального выбора при удовлетворении этого
инстинкта, т.е. от половой любви, и бесповоротно устанавливается ею во всех
своих отношениях. Вот ключ к решению проблемы,-- но мы лучше ознакомимся с
ним, когда, применяя его к делу, проследим все ступени влюбленности, начиная
от мимолетного влечения и кончая самой бурной страстью; мы увидим при этом,
что все разнообразие ступеней и оттенков любви зависит от степени
индивидуализации выбора.
* Я не смею называть здесь вещи своими именами, пусть же благосклонный
читатель сам переведет эту фразу на аристофановский язык.
Все любовные истории каждого наличного поколения, взятые в целом,
представляют собою, таким образом, серьезную "думу всего человечества о
создании будущего поколения, которое в свою очередь является родоначальником
бесчисленных новых поколений"*. Эта глубокая важность той человеческой
потребности, которая в отличие от всех остальных людских интересов касается
не индивидуального благополучия и несчастья отдельных лиц, а жизни и
характера всего человеческого рода в будущих веках, и в которой поэтому воля
индивида выступает в своем повышенном качестве, как воля рода,-- эта
важность и есть то, на чем зиждется пафос и возвышенный строй любовных
отношений, трансцендентный момент восторгов и страданий любви, которую поэты
в продолжение тысячелетий не устают изображать в бесчисленных примерах, ибо
нет темы, которая по своему интересу могла бы сравниться с этой: трактуя о
благополучии и горести рода, она так же относится к другим темам, касающимся
только блага отдельных личностей, как геометрическое тело-- к плоскости. Вот
почему так трудно заинтересовать какой-нибудь пьесой, если в ней нет
любовной интриги; вот почему, с другой стороны, эта тема никогда не
исчерпывается и не опошляется, хотя из нее и делают повседневное
употребление.
* meditatio compositionis generationis futurae, e qua iterum pendent
innumerae generationes
То, что в индивидуальном сознании сказывается как половое влечение
вообще, без направленности на определенного индивида другого пола, взятое
само по себе и вне явления, есть воля к жизни. То же, что в сознании
проявляется как половой инстинкт, направленный на какую-нибудь определенную
личность, есть само по себе воля к жизни в качестве конкретного индивида. В
этом случае половой инстинкт, хотя он сам по себе не что иное, как
субъективная потребность, умеет, однако, очень ловко надевать на себя личину
объективного восхищения и этим обманывает сознание: природа для своих целей
нуждается в подобном стратегическом приеме. Но какой бы объективный и
возвышенный вид ни принимало это восхищение, оно в каждом случае
влюбленности имеет своею исключительною целью рождение известного индивида с
определенными свойствами: это прежде всего подтверждается тем, что
существенною стороною в любви является не взаимность, а обладание, т.е.
физическое наслаждение. Оттого уверенность в ответной любви нисколько не
может утешить в отсутствии обладания: наоборот, не один человек в таком
положении кончал самоубийством. С другой стороны, люди, сильно влюбленные,
если они не могут достигнуть взаимности, довольствуются обладанием, т.е.
физическим наслаждением. Это доказывают все браки поневоле, а также и те
многочисленные случаи, когда ценою значительных подарков или другого рода
пожертвований приобретается благосклонность женщины, вопреки ее
нерасположению; это доказывают, наконец, и факты изнасилования. Истинной,
хотя и бессознательною для участников целью всякого романа является то,
чтобы родилось на свет именно это, определенное дитя: как достигается эта
цель -- дело второстепенное.
Каким бы воплем ни встретили жесткий реализм моей теории высокие и
чувствительные, но в то же время влюбленные души, они все-таки ошибаются. В
самом деле: разве точное определение индивидуальностей грядущего поколения
не является гораздо более высокою и достойною целью, чем все их безмерные
чувства и сверхчувственные мыльные пузыри? Да и может ли быть среди земных
целей более важная и великая цель? Она одна соответствует той глубине, с
которой мы чувствуем страстную любовь, той серьезности, которая сопровождает
ее, той важности, которую она придает даже мелочам в своей сфере и в своем
возникновении. Лишь в том случае, если истинною целью любви считать эту
цель, окажутся соответствующими делу все околичности любовного романа, все
бесконечные усилия и муки, с которыми связано стремление к любимому
существу. Ибо то, что сквозь эти порывы и усилия пробивается в жизнь, это--
грядущее поколение во всей своей индивидуальной определенности. И трепет
этого поколения слышится уже в том осмотрительном, определенном и
прихотливом выборе при удовлетворении полового инстинкта который называется
любовью. Возрастающая склонность двух любящих существ-- это уже собственно
воля к жизни нового индивида, который они могут и хотят произвести, и когда
встречаются их взоры, исполненные страсти, то это уже загорается его новая
жизнь и возвещает о себе как будущая гармоническая, стройно сложенная
индивидуальность. Они тоскуют по действительном соединении и слиянии в одно
существо, для того чтобы затем продолжать свою жизнь только в нем, и это
стремление осуществляется в дитяти, которое они порождают и в котором
наследственные черты обоих, соединенные и слитые в одно существо, переживают
самих родителей. Наоборот, решительное и упорное отвращение, которое
испытывают друг к другу мужчина и девушка, служит доказательством того, что
дитя, которое они могли бы произвести на свет, было бы дурно организованное,
внутренне дисгармоничное, несчастное существо. Вот почему глубокий смысл
заключается в том, что Кальдерон хотя и называет ужасную Семирамиду дочерью
воздуха, но в то же время изображает ее как дочь насилия, за которым
следовало мужеубийство.
То, что в конечном счете, с такою силою влечет два индивида разного
пола к соединению исключительно друг с другом, это -- воля к жизни,
проявляющаяся во всем данном роде; здесь она использует соответствующую ее
целям объективацию себя в том ребенке, которого могут произвести на свет оба
влюбленных. Особь эта наследует от отца волю или характер, от матери --
интеллект, а телосложение -- от обоих. Впрочем, форма тела большею частью
складывается по отцовскому образцу, размеры же его скорее-- по материнскому,
согласно тому закону, который обнаруживается в скрещивании животных и
главным образом зиждется на том, что величина плода должна приноравливаться
к величине матки. Как не объяснима в каждом человеке совершенно особая,
исключительно ему присущая индивидуальность, так же точно не объяснима и
совершенно особая и индивидуальная страсть двух влюбленных; мало того, оба
эти явления в своей глубочайшей основе-- одно и то же: первое во внешнем то,
чем последнее было внутренним. Действительно, самый первый момент зарождения
нового индивида, истинную punctum saliens (критическую точку) его жизни,
надо видеть в том мгновении, когда его родители начинают друг друга любить
-- to fancy each other ("увлекаться друг другом"), как очень метко
выражаются англичане. И я уже сказал, что в обмене и встрече их страстных
взоров возникает первый зародыш нового существа, который, разумеется, как и
все зародыши, по большей части бывает растоптан. Этот новый индивид-- до
известной степени новая (Платонова) идея; и как все идеи с величайшею
напряженностью стремятся принять форму явления, жадно набрасываясь для этого
на ту материю, которую между ними всеми распределяет закон причины, так и
эта особая идея человеческой индивидуальности с величайшею жадностью и
напряжением тяготеет к своей реализации в явлении. Эти жадность и
напряжение, желание и сила, и есть взаимная страсть будущих родителей. Она
имеет бесчисленное множество степеней, но крайние точки ее во всяком случае
можно определить как Αφροδίτη
πάνδημος и
ουρανια{sup}292{/sup}; существо же этой
страсти повсюду одинаково. Что же касается степеней ее, то она тем
могущественнее, чем она более индивидуализирована, т.е. чем более любимый
индивид, по всей своей организации и свойствам, исключительно способен
удовлетворить желание любящего и его потребность, определяемую собственными
индивидуальными чертами последнего. А в чем собственно. здесь дело, каковы
эти черты и эта потребность, это мы увидим из дальнейшего изложения. Прежде
и существеннее всего любовная склонность тяготеет к здоровью, силе и
красоте, а следовательно и к молодости; ибо воля прежде всего стремится
установить родовой характер человеческого вида, как основу всякой
индивидуальности; повседневное волокитство дальше этого не очень-то и
заходит. К этому присоединяются потом более специальные требования, которые
мы ниже рассмотрим порознь и с которыми страсть усиливается, если только они
видят перед собою возможность удовлетворения. Самые же высокие степени
страсти вытекают из такой приспособленности обоих индивидов друг к другу, в
силу которой воля, т.е. характер, отца и интеллект матери в своем сочетании
образуют именно ту особь, по какой воля к жизни вообще, воплощенная в целом
роде, чувствует тоску, соответствующую ее, родовой воли, величию и оттого
превышающую меру обыкновенного смертного сердца, тоску, мотивы которой тоже
выходят за пределы индивидуального разумения. В этом следовательно-- душа
истинной, великой страсти.
{sup}292{/sup}любовь земная и небесная (греч.).
Чем совершеннее взаимная приспособленность и соответствие двух
индивидов в тех разнообразных отношениях, которые мы рассмотрим ниже, тем
сильнее оказывается их страсть друг к другу. Так как на свете не существует
двух совершенно одинаковых индивидов, то каждому определенному мужчине
должна лучше всего соответствовать одна определенная женщина, критерием для
нас все время является здесь то дитя, которое они должны произвести. Как
редки случаи, чтобы такие два индивида встретили друг друга, так редка и
настоящая страстная любовь. Но в виду того, что возможность такой любви
открыта для каждого из нас, всякому понятны ее описания в поэтических
произведениях.
Именно потому, что любовная страсть, собственно, сосредоточивается
вокруг будущего дитяти и его способностей и здесь лежит ее зерно, то между
двумя молодыми и здоровыми людьми разного пола, благодаря совпадению в их
взглядах, характере и умственном складе вообще, может существовать дружба,
без всякой примеси половой любви; более того, в этом последнем отношении
между ними может царить даже известная антипатия. Причину этого следует
искать в том, что дитя, которое они могли бы родить, имело бы физически или
духовно дисгармонирующие свойства, короче говоря, его жизнь и характер не
соответствовали бы целям воли к жизни, как она воплощается в данном роде.
Бывают противоположные случаи: несмотря на разность в образе мыслей,
характере и умственном складе вообще, несмотря на возникающую отсюда
антипатию и даже прямую враждебность, между индивидами разного пола может
зародиться и окрепнуть половая любовь, и она ослепляет их по отношению ко
всему остальному; и если она доводит их до брака, то он весьма несчастлив.
Перейдем теперь к более обстоятельному исследованию нашего предмета.
Эгоизм так глубоко коренится в свойствах всякой индивидуальности вообще,
что, когда необходимо пробудить к деятельности какое-нибудь индивидуальное
существо, то единственно надежными стимулами для этого являются его
эгоистические цели. И хотя род имеет на индивид более первоначальное,
близкое и значительное право, чем сама преходящая индивидуальность, но когда
индивиду предстоит работать для благополучия и сохранения рода и даже
приносить для этого жертвы, то его интеллект, рассчитанный на одни только
индивидуальные цели, не может настолько ясно проникнуться важностью этого
дела, чтобы поступать согласно ей. Вот почему в подобных случаях природа
может достигнуть своей цели только тем, что внушает индивиду известную
иллюзию, в силу которой ему кажется его личным благом то, что на самом деле
составляет благо только для рода, и таким образом индивид служит последнему,
воображая, что служит самому себе: перед ним проносится чистейшая химера,
которая, побудив его на известный поступок, немедленно исчезает; и, в
качестве мотива, она заменяет для него действительность. Эта иллюзия --
инстинкт. В подавляющем большинстве случаев на последний надо смотреть как
на мысль рода, которая предуказывает воле то, что полезно ему. Но так как
воля стала здесь индивидуальной, то ее необходимо обмануть таким образом,
чтобы то, что рисует перед нею мысль рода, она восприняла мыслью индивида,
т.е. чтобы ей казалось, будто она идет навстречу индивидуальным целям, между
тем как на самом деле она стремится к целям чисто родовым (это слово я беру
здесь в самом подлинном смысле его). Внешнее проявление инстинкта мы лучше
всего наблюдаем на животных, где его роль наиболее значительна; но тот
внутренний процесс, который происходит при этом, мы, как и все внутреннее,
можем изучать только на самих себе. Правда, иные думают, что у человека нет
почти никаких инстинктов или, в крайнем случае, тот один, в силу которого
как бы постоянно поворачивается перед ней, позволяя применять к себе новые
способы созерцания, чтобы воля при каждом из них решалась на свое
утверждение или отрицание: ей доступны обе возможности, но только в случае
самоотрицания она в смерти приходит к завершению всего феноменального.
Поскольку одной и той же воле постоянное обновление и изменение интеллекта,
открывая ей новый взгляд на мир, дает возможность спастись, а интеллект
наследуется от матери, то, возможно, этим и объясняется запрет на брак между
братом и сестрой у большинства народов (при очень немногих и недостоверных
исключениях); более того, между ними невозможна даже половая связь -- разве
в очень редких случаях извращения половых влечений или же когда брат и
сестра в действительности не родные. Ибо в браке между родственниками не
может возникнуть ничего другого, кромесоединения тех же воли и интеллекта,
которые уже объединены в союзе родителей, что привело бы к безнадежному
повторению уже существующего феномена.
Когда мы ближе присматриваемся к невероятному и столь очевидному
разнообразию людских характеров и видим, что один человек добр и
великодушен, а другой зол и даже жесток, один справедлив, порядочен и
откровенен, а другой полон лжи, проныра, обманщик, предатель, неисправимый
негодяй, то перед нами открывается целая бездна, и мы тщетно будем
отыскивать причины такого разнообразия. Индусы и буддисты решают эту
проблему, утверждая: "Это -- плоды деяний в предшествующей жизни". Такое
решение, самое древнее и понятное, исходящее от мудрейших людей, только
отодвигает вопрос дальше. Однако более приемлемое решение вряд ли удастся
найти. С точки зрения всей моей теории можно лишь сказать, что там, где речь
идет о воле как о вещи в себе, закон основания, будучи только формой
явления, больше не находит применения и вместе с ним отпадает любое "зачем"
и "почему". Абсолютная свобода состоит в том, что есть нечто совершенно
неподвластное закону основания как принципу необходимости, и такая свобода
свойственна только вещи в себе, которая и есть воля. Таким образом, она в
своем явлении (Operari) подчинена необходимости, но в своем существовании
(Esse), где становится вещью в себе, она свободна. Поэтому, когда мы доходим
до вещи в себе, как это здесь и случилось, всякое причинно-следственное
объяснение прекращается и нам остается только сказать: здесь проявляется
истинная свобода воли в той мере, в какой она вещь в себе; но как таковая
она беспричинна, т.е. не знает никакого "почему". Именно поэтому здесь и
прекращается для нас всякое понимание, ибо оно опирается на закон основания
и состоит только в применении этого закона.
XLIV. Метафизика половой любви
Вы, мудрецы, вы, мужи высокой и глубокой учености, всеведущие, и
всепроникающие, скажите, как это, где это, когда это все устремляется в пары
и почему везде любовь и поцелуи? Высокие мудрецы, скажите мне это!
Подумайте, подумайте, что это случилось со мной, как это, где это, когда это
и почто это случилось и со мною?
Бюргер
Эта глава -- последняя из тех четырех глав, которые связаны между собою
в разных отношениях и вследствие этого образуют до некоторой степени целое в
целом. Внимательный читатель увидит это сам, так что мне не придется
прерывать свое изложение ссылками и повторениями.
Мы привыкли видеть, что поэты занимаются преимущественно изображением
половой любви. Она же обыкновенно служит главной темой всех драматических
произведений, как трагических, так и комических, как романтических, так и
классических, как индусских, так и европейских; не в меньшей степени
является она сюжетом гораздо большей половины лирической поэзии, а равно и
эпической, в особенности, если причислить к последней те великие груды
романов, которые вот уже целые столетия ежегодно появляются во всех
цивилизованных странах Европы с такою же регулярностью, как полевые злаки.
Все эти произведения в своем главном содержании не что иное, как
многосторонние, краткие или пространные описания половой страсти. И самые
удачные из этих изображений, как например, "Ромео и Джульетта", "Новая
Элоиза", "Вертер", достигли бессмертной славы. Если же Ларошфуко полагает,
что со страстной любовью дело обстоит так же, как с привидениями, о которых
все говорят, но которых никто ее видел, и если Лихтенберг в своем очерке "О
могуществе любви" тоже оспаривает и отрицает реальность и естественность
этого чувства, то это с их стороны -- большое заблуждение. Ибо невозможно,
чтобы нечто природе человеческой чуждое и ей противоречащее, т.е. какой-то
из воздуха сотканный призрак, постоянно и неустанно вдохновляло поэтический
гений и в его созданиях находило себе неизменный прием и сочувствие со
стороны человечества:
Rien n'est beau, que le vrai; le vrai seul est aimable{sup}289{/sup}
(Boil.)
{sup}289{/sup} Без истины не может быть прекрасного в искусстве; нет
ничего прекрасного, кроме правды; только истина приятна (Буало) (фр.)
Опыт, хотя и не повседневный, подтверждает это. В самом деле: то, что
обыкновенно имеет характер живой, но все еще победимой склонности, при
известных условиях может возрасти на степень такой страсти, которая мощью
своею превосходит всякую другую, и объятые ею люди отбрасывают прочь всякие
соображения, с невероятной силой и упорством одолевают все препоны и для ее
удовлетворения не задумываются рисковать своею жизнью и даже сознательно
отдают эту жизнь, если желанное удовлетворение оказывается для них вовеки
недостижимо. Вертеры и Джакопо Ортизи существуют не только в романах; каждый
год Европа может насчитать их, по крайней мере, с полдюжины; sed ignotis
perierunt mortibus illi{sup}290{/sup}, ибо страдания их не находят себе
другого летописца, кроме чиновника, составляющего протокол, или газетного
репортера. Но читатели судебно-полицейских известий в английских и
французских газетах могут засвидетельствовать справедливость моего указания.
И еще больше количество тех, кого эта страсть доводит до сумасшедшего дома.
Наконец, всякий год бывает один-два случая совместного самоубийства
какой-нибудь любящей, но силою внешних обстоятельств разлучаемой пары; при
этом, однако, для меня всегда остается непонятным, почему люди, которые
уверены во взаимной любви и в наслаждении ею, думают найти себе величайшее
блаженство, не предпочитают лучше решиться на самый крайний шаг, пренебречь
всеми житейскими отношениями, перенести всякие неудобства, чем вместе с
жизнью отказаться от такого счастья, выше которого они ничего не могут себе
представить. Что же касается более умеренных степеней любви и обычных
порывов ее, то всякий ежедневно имеет их перед глазами, а покуда мы не
стары, то большей частью-- и в сердце своем.
{sup}290{/sup}но в безвестности исчезают погибшие (лат.).
Таким образом, припомнив все это, мы не будем уже сомневаться ни в
реальности, ни в важности любви; и удивляться должны мы не тому, что и
философ решился избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а тому,
что предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой
жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со стороны
философов и представляет для них неразработанный материал. Больше всего
занимался этим вопросом Платон, особенно в "Пире" и в "Федре"; но то, что он
говорит по этому поводу, не выходит из области мифов, легенд и шуток, да и
касается главным образом греческой педерастии. То немногое, что есть на нашу
тему у Руссо, в его "Discours sur l'inégalité" ("Рассуждения о
неравенстве"), неверно и неудовлетворительно. Сказанное Кантом на эту тему в
третьем отделе рассуждения "О чувстве прекрасного и возвышенного" (стр. 435
и сл. в издании Розенкранца) очень поверхностно и слабо в фактическом
отношении, а потому отчасти и неверно. Наконец, толкование этого сюжета у
Платнера, в его "Антропологии", ї 1347 и сл., всякий найдет плоским и
мелким. Определение же Спинозы стоит здесь привести ради его чрезвычайной
наивности и забавности: "Amor est titillatio, concomitante idea cousae
externae" (Eth. IV, prop. 44, dem.){sup}291{/sup}. Таким образом, у меня нет
предшественников, на которых я мог бы опереться или которых должен был бы
опровергать: вопрос о любви возник предо мною естественно, объективно и сам
собою вошел в систему моего мировоззрения.
{sup}291{/sup}"Любовь есть щекотание, сопровождаемое идеей внешней
причины" (Этика. Ч. 4, теорема 44, док-во) (лат.).
Впрочем, меньше всего могу я рассчитывать на одобрение со стороны тех,
кто сам одержим любовною страстью и кто в избытке чувства хотел бы выразить
ее в самых высоких и эфирных образах: таким людям моя теория покажется
слишком физической, слишком материальной, хотя она, в сущности, метафизична
и даже трансцендентна. Но пусть они, прежде всего, подумают о том, что
предмет, который сегодня вдохновляет их на мадригалы и сонеты, не удостоился
бы с их стороны ни единого взгляда, если бы он родился на восемнадцать лет
раньше.
Ибо всякая влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала,
имеет свои корни исключительно в половом инстинкте; да, в сущности, она и не
что иное, как точно определенный, специализированный, в строжайшем смысле
слова индивидуализированный половой инстинкт. И вот, если, твердо помня это,
мы подумаем о той важной роли, которую половая любовь, во всех своих
степенях и оттенках, играет не только в пьесах и романах, но и в
действительности, где она после любви к жизни является самой могучей и
деятельной изо всех пружин бытия, где она беспрерывно поглощает половину сил
и мыслей молодого человечества, составляет конечную цель почти всякого
человеческого стремления, оказывает вредное влияние на самые важные дела и
события, ежечасно прерывает самые серьезные занятия, иногда ненадолго
смущает самые великие умы, не стесняется непрошеной гостьей проникать ее
своим хламом в совещания государственных мужей и в исследования ученых,
ловко забирается со своими записочками и локонами даже в министерские
портфели и философские манускрипты, ежедневно поощряет на самые рискованные
и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые
прочные узы, требует себе в жертву то жизни и здоровья, то богатства,
общественного положения и счастья, отнимает совесть у честного, делает
предателем верного и в общем выступает как некий враждебный демон, который
старается все перевернуть, запутать, ниспровергнуть, если мы подумаем об
этом, то невольно захочется нам воскликнуть: к чему весь этот шум? к чему
вся суета и волнения, все эти страхи и горести? Разве не о том лишь идет
речь, чтобы всякий Ганс нашел свою Гретхен (всякий Иван нашел свою Марью)?*
Почему же такой пустяк должен играть столь серьезную роль и беспрестанно
вносить раздор и смуту в стройное течение человеческой жизни? Но перед
серьезным исследователем дух истины мало-помалу раскрывает загадку совсем не
пустяк то, о чем здесь толкуется, а, наоборот, оно так важно, что ему вполне
подобают та серьезность и страстность, которые ему сопутствуют. Конечная
цель всех любовных треволнений, разыгрываются ли они на комической сцене или
на котурнах трагедии, поистине Важней, чем все другие цели человеческой
жизни, и поэтому она вполне достойна той глубокой серьезности, с какою
всякий стремится к ее достижению. Именно: то, к чему ведут любовные дела,
это ни более, ни менее, как создание следующего поколения. Да, именно здесь,
в этих фривольных шашнях любви, определяются в своей жизни и в своем
характере те действующие лица, которые выступят на сцену, когда мы сойдем с
нее. Подобно тому как существование,existentia, этих грядущих личностей
всецело обусловливается нашим половым инстинктом вообще, так их сущность,
essentia, зависит от нашего индивидуального выбора при удовлетворении этого
инстинкта, т.е. от половой любви, и бесповоротно устанавливается ею во всех
своих отношениях. Вот ключ к решению проблемы,-- но мы лучше ознакомимся с
ним, когда, применяя его к делу, проследим все ступени влюбленности, начиная
от мимолетного влечения и кончая самой бурной страстью; мы увидим при этом,
что все разнообразие ступеней и оттенков любви зависит от степени
индивидуализации выбора.
* Я не смею называть здесь вещи своими именами, пусть же благосклонный
читатель сам переведет эту фразу на аристофановский язык.
Все любовные истории каждого наличного поколения, взятые в целом,
представляют собою, таким образом, серьезную "думу всего человечества о
создании будущего поколения, которое в свою очередь является родоначальником
бесчисленных новых поколений"*. Эта глубокая важность той человеческой
потребности, которая в отличие от всех остальных людских интересов касается
не индивидуального благополучия и несчастья отдельных лиц, а жизни и
характера всего человеческого рода в будущих веках, и в которой поэтому воля
индивида выступает в своем повышенном качестве, как воля рода,-- эта
важность и есть то, на чем зиждется пафос и возвышенный строй любовных
отношений, трансцендентный момент восторгов и страданий любви, которую поэты
в продолжение тысячелетий не устают изображать в бесчисленных примерах, ибо
нет темы, которая по своему интересу могла бы сравниться с этой: трактуя о
благополучии и горести рода, она так же относится к другим темам, касающимся
только блага отдельных личностей, как геометрическое тело-- к плоскости. Вот
почему так трудно заинтересовать какой-нибудь пьесой, если в ней нет
любовной интриги; вот почему, с другой стороны, эта тема никогда не
исчерпывается и не опошляется, хотя из нее и делают повседневное
употребление.
* meditatio compositionis generationis futurae, e qua iterum pendent
innumerae generationes
То, что в индивидуальном сознании сказывается как половое влечение
вообще, без направленности на определенного индивида другого пола, взятое
само по себе и вне явления, есть воля к жизни. То же, что в сознании
проявляется как половой инстинкт, направленный на какую-нибудь определенную
личность, есть само по себе воля к жизни в качестве конкретного индивида. В
этом случае половой инстинкт, хотя он сам по себе не что иное, как
субъективная потребность, умеет, однако, очень ловко надевать на себя личину
объективного восхищения и этим обманывает сознание: природа для своих целей
нуждается в подобном стратегическом приеме. Но какой бы объективный и
возвышенный вид ни принимало это восхищение, оно в каждом случае
влюбленности имеет своею исключительною целью рождение известного индивида с
определенными свойствами: это прежде всего подтверждается тем, что
существенною стороною в любви является не взаимность, а обладание, т.е.
физическое наслаждение. Оттого уверенность в ответной любви нисколько не
может утешить в отсутствии обладания: наоборот, не один человек в таком
положении кончал самоубийством. С другой стороны, люди, сильно влюбленные,
если они не могут достигнуть взаимности, довольствуются обладанием, т.е.
физическим наслаждением. Это доказывают все браки поневоле, а также и те
многочисленные случаи, когда ценою значительных подарков или другого рода
пожертвований приобретается благосклонность женщины, вопреки ее
нерасположению; это доказывают, наконец, и факты изнасилования. Истинной,
хотя и бессознательною для участников целью всякого романа является то,
чтобы родилось на свет именно это, определенное дитя: как достигается эта
цель -- дело второстепенное.
Каким бы воплем ни встретили жесткий реализм моей теории высокие и
чувствительные, но в то же время влюбленные души, они все-таки ошибаются. В
самом деле: разве точное определение индивидуальностей грядущего поколения
не является гораздо более высокою и достойною целью, чем все их безмерные
чувства и сверхчувственные мыльные пузыри? Да и может ли быть среди земных
целей более важная и великая цель? Она одна соответствует той глубине, с
которой мы чувствуем страстную любовь, той серьезности, которая сопровождает
ее, той важности, которую она придает даже мелочам в своей сфере и в своем
возникновении. Лишь в том случае, если истинною целью любви считать эту
цель, окажутся соответствующими делу все околичности любовного романа, все
бесконечные усилия и муки, с которыми связано стремление к любимому
существу. Ибо то, что сквозь эти порывы и усилия пробивается в жизнь, это--
грядущее поколение во всей своей индивидуальной определенности. И трепет
этого поколения слышится уже в том осмотрительном, определенном и
прихотливом выборе при удовлетворении полового инстинкта который называется
любовью. Возрастающая склонность двух любящих существ-- это уже собственно
воля к жизни нового индивида, который они могут и хотят произвести, и когда
встречаются их взоры, исполненные страсти, то это уже загорается его новая
жизнь и возвещает о себе как будущая гармоническая, стройно сложенная
индивидуальность. Они тоскуют по действительном соединении и слиянии в одно
существо, для того чтобы затем продолжать свою жизнь только в нем, и это
стремление осуществляется в дитяти, которое они порождают и в котором
наследственные черты обоих, соединенные и слитые в одно существо, переживают
самих родителей. Наоборот, решительное и упорное отвращение, которое
испытывают друг к другу мужчина и девушка, служит доказательством того, что
дитя, которое они могли бы произвести на свет, было бы дурно организованное,
внутренне дисгармоничное, несчастное существо. Вот почему глубокий смысл
заключается в том, что Кальдерон хотя и называет ужасную Семирамиду дочерью
воздуха, но в то же время изображает ее как дочь насилия, за которым
следовало мужеубийство.
То, что в конечном счете, с такою силою влечет два индивида разного
пола к соединению исключительно друг с другом, это -- воля к жизни,
проявляющаяся во всем данном роде; здесь она использует соответствующую ее
целям объективацию себя в том ребенке, которого могут произвести на свет оба
влюбленных. Особь эта наследует от отца волю или характер, от матери --
интеллект, а телосложение -- от обоих. Впрочем, форма тела большею частью
складывается по отцовскому образцу, размеры же его скорее-- по материнскому,
согласно тому закону, который обнаруживается в скрещивании животных и
главным образом зиждется на том, что величина плода должна приноравливаться
к величине матки. Как не объяснима в каждом человеке совершенно особая,
исключительно ему присущая индивидуальность, так же точно не объяснима и
совершенно особая и индивидуальная страсть двух влюбленных; мало того, оба
эти явления в своей глубочайшей основе-- одно и то же: первое во внешнем то,
чем последнее было внутренним. Действительно, самый первый момент зарождения
нового индивида, истинную punctum saliens (критическую точку) его жизни,
надо видеть в том мгновении, когда его родители начинают друг друга любить
-- to fancy each other ("увлекаться друг другом"), как очень метко
выражаются англичане. И я уже сказал, что в обмене и встрече их страстных
взоров возникает первый зародыш нового существа, который, разумеется, как и
все зародыши, по большей части бывает растоптан. Этот новый индивид-- до
известной степени новая (Платонова) идея; и как все идеи с величайшею
напряженностью стремятся принять форму явления, жадно набрасываясь для этого
на ту материю, которую между ними всеми распределяет закон причины, так и
эта особая идея человеческой индивидуальности с величайшею жадностью и
напряжением тяготеет к своей реализации в явлении. Эти жадность и
напряжение, желание и сила, и есть взаимная страсть будущих родителей. Она
имеет бесчисленное множество степеней, но крайние точки ее во всяком случае
можно определить как Αφροδίτη
πάνδημος и
ουρανια{sup}292{/sup}; существо же этой
страсти повсюду одинаково. Что же касается степеней ее, то она тем
могущественнее, чем она более индивидуализирована, т.е. чем более любимый
индивид, по всей своей организации и свойствам, исключительно способен
удовлетворить желание любящего и его потребность, определяемую собственными
индивидуальными чертами последнего. А в чем собственно. здесь дело, каковы
эти черты и эта потребность, это мы увидим из дальнейшего изложения. Прежде
и существеннее всего любовная склонность тяготеет к здоровью, силе и
красоте, а следовательно и к молодости; ибо воля прежде всего стремится
установить родовой характер человеческого вида, как основу всякой
индивидуальности; повседневное волокитство дальше этого не очень-то и
заходит. К этому присоединяются потом более специальные требования, которые
мы ниже рассмотрим порознь и с которыми страсть усиливается, если только они
видят перед собою возможность удовлетворения. Самые же высокие степени
страсти вытекают из такой приспособленности обоих индивидов друг к другу, в
силу которой воля, т.е. характер, отца и интеллект матери в своем сочетании
образуют именно ту особь, по какой воля к жизни вообще, воплощенная в целом
роде, чувствует тоску, соответствующую ее, родовой воли, величию и оттого
превышающую меру обыкновенного смертного сердца, тоску, мотивы которой тоже
выходят за пределы индивидуального разумения. В этом следовательно-- душа
истинной, великой страсти.
{sup}292{/sup}любовь земная и небесная (греч.).
Чем совершеннее взаимная приспособленность и соответствие двух
индивидов в тех разнообразных отношениях, которые мы рассмотрим ниже, тем
сильнее оказывается их страсть друг к другу. Так как на свете не существует
двух совершенно одинаковых индивидов, то каждому определенному мужчине
должна лучше всего соответствовать одна определенная женщина, критерием для
нас все время является здесь то дитя, которое они должны произвести. Как
редки случаи, чтобы такие два индивида встретили друг друга, так редка и
настоящая страстная любовь. Но в виду того, что возможность такой любви
открыта для каждого из нас, всякому понятны ее описания в поэтических
произведениях.
Именно потому, что любовная страсть, собственно, сосредоточивается
вокруг будущего дитяти и его способностей и здесь лежит ее зерно, то между
двумя молодыми и здоровыми людьми разного пола, благодаря совпадению в их
взглядах, характере и умственном складе вообще, может существовать дружба,
без всякой примеси половой любви; более того, в этом последнем отношении
между ними может царить даже известная антипатия. Причину этого следует
искать в том, что дитя, которое они могли бы родить, имело бы физически или
духовно дисгармонирующие свойства, короче говоря, его жизнь и характер не
соответствовали бы целям воли к жизни, как она воплощается в данном роде.
Бывают противоположные случаи: несмотря на разность в образе мыслей,
характере и умственном складе вообще, несмотря на возникающую отсюда
антипатию и даже прямую враждебность, между индивидами разного пола может
зародиться и окрепнуть половая любовь, и она ослепляет их по отношению ко
всему остальному; и если она доводит их до брака, то он весьма несчастлив.
Перейдем теперь к более обстоятельному исследованию нашего предмета.
Эгоизм так глубоко коренится в свойствах всякой индивидуальности вообще,
что, когда необходимо пробудить к деятельности какое-нибудь индивидуальное
существо, то единственно надежными стимулами для этого являются его
эгоистические цели. И хотя род имеет на индивид более первоначальное,
близкое и значительное право, чем сама преходящая индивидуальность, но когда
индивиду предстоит работать для благополучия и сохранения рода и даже
приносить для этого жертвы, то его интеллект, рассчитанный на одни только
индивидуальные цели, не может настолько ясно проникнуться важностью этого
дела, чтобы поступать согласно ей. Вот почему в подобных случаях природа
может достигнуть своей цели только тем, что внушает индивиду известную
иллюзию, в силу которой ему кажется его личным благом то, что на самом деле
составляет благо только для рода, и таким образом индивид служит последнему,
воображая, что служит самому себе: перед ним проносится чистейшая химера,
которая, побудив его на известный поступок, немедленно исчезает; и, в
качестве мотива, она заменяет для него действительность. Эта иллюзия --
инстинкт. В подавляющем большинстве случаев на последний надо смотреть как
на мысль рода, которая предуказывает воле то, что полезно ему. Но так как
воля стала здесь индивидуальной, то ее необходимо обмануть таким образом,
чтобы то, что рисует перед нею мысль рода, она восприняла мыслью индивида,
т.е. чтобы ей казалось, будто она идет навстречу индивидуальным целям, между
тем как на самом деле она стремится к целям чисто родовым (это слово я беру
здесь в самом подлинном смысле его). Внешнее проявление инстинкта мы лучше
всего наблюдаем на животных, где его роль наиболее значительна; но тот
внутренний процесс, который происходит при этом, мы, как и все внутреннее,
можем изучать только на самих себе. Правда, иные думают, что у человека нет
почти никаких инстинктов или, в крайнем случае, тот один, в силу которого