Страница:
что теперь уничтожилась сила тяготения. Всякий понимает, что она продолжает
действовать в тысяче проявлений теперь, как и раньше, и только перестала
воочию обнаруживать свое действие. Конечно, против этого сравнения можно
возразить, что здесь и в этом маятнике сила тяжести перестала не
действовать, а только наглядным образом проявлять свое действие. Но кто
настаивает на этом возражении, пусть вместо маятника представит себе
электрическое тело, в котором, по его разряжении, электричество на самом
деле прекратило свое действие. Своим сравнением я хотел только показать, что
мы непосредственно приписываем даже самым низшим силам природы некоторую
вечность и вездесущность по отношению к которым ни на одну минуту не вводит
нас в заблуждение недолговечность их случайных проявлений. Тем менее,
следовательно, должно приходить нам на мысль считать остановку жизни
прекращением животворного принципа, т.е. принимать смерть за полное
уничтожение человека. Если та могучая рука, которая три тысячи лет назад
натягивала лук Одиссея, больше не существует, то ни один мыслящий и
правильный ум не станет из-за этого утверждать, что сила, которая так
энергично действовала в ней, совершенно исчезла. Следовательно, при
дальнейшем размышлении, он не согласится с тем, что сила, которая сегодня
натягивает лук, начала свое существование только с этой рукой. Гораздо
естественнее прийти к мысли, что сила, которая раньше приводила в движение
какую-нибудь теперь исчезнувшую жизнь, это -- та самая сила, которая
проявляется в другой жизни, теперь цветущей, -- эта мысль почти неотвратима.
Но мы несомненно знаем, что, как я показал во второй книге, исчезает лишь
то, что входит в причинную цепь явлений, -- входят в нее только состояния и
формы. Не распространяется же эта вызываемая причинами смена состояний и
норм, с одной стороны, на материю, а с другой -- на силы природы. Обе они --
предпосылки всяческих изменений. А то начало, которое нас животворит, мы
прежде всего должны мыслить по крайней мере как силу природы, пока более
глубокое исследование не покажет нам, что она такое сама по себе. Итак,
жизненная сила, даже понимаемая в смысле силы природы, остается чуждой смене
форм и состояний, которые приводят и уходят, увлекаемые цепочкой причин и
действий, и которые одни подвластны возникновению и уничтожению, как это
показывает опыт. Следовательно, в этих пределах нетленность нашего
подлинного существа остается вне всяких сомнений. Конечно, это не
удовлетворяет тем запросам, какие мы обыкновенно предъявляем к
доказательствам в пользу нашего загробного существования, и не дает того
утешения, какого мы ждем от них. Но все-таки и это уже есть нечто, и кто
боится смерти как абсолютного уничтожения, не должен пренебрегать
безусловной уверенностью, что сокровеннейшее начало его жизни этому
уничтожению не подлежит. И можно даже высказать парадокс, что и то второе
начало, которое, подобно силам природы, остается чуждо вечной смене
состояний, протекающей по нити причинного сцепления, т.е. материя, сулит нам
своей абсолютной устойчивостью такую неразрушимость, в силу которой человек,
неспособный понять никакой иной вечности, все-таки может уповать на
известного рода бессмертие. "Как? -- возразят мне, -- на устойчивость
простого праха, грубой материи, надо смотреть как на продолжение нашего
существа?" Ого! А Разве вы знаете этот прах? Разве вы знаете, что он такое и
к чему он способен? Узнайте его, прежде чем презирать его. Материя, лежащая
теперь перед вами как прах и пепел, сейчас, растворившись в воде, осядет
кристаллом, засверкает в металле, рассыплет электрические искры, в своем
гальваническом напряжении проявит силу, которая, разложив самые крепкие
соединения, обратит земные массы в металл. Более того, она сама собою
воплотится в растение и животное и из своего таинственного лона породит ту
самую жизнь, утраты которой вы так боитесь в своей ограниченности. Неужели
продолжать свое существование в виде такой материи совсем уже ничего не
стоит? Нет, я серьезно утверждаю, что даже эта устойчивость материи
свидетельствует о бессмертии нашего истинного существа, -- хотя бы только
метафорически или, лучше сказать, в виде силуэта. Для того чтобы убедиться в
атом, достаточно вспомнить данное нами в XXIV-й главе объяснение материи: из
него оказалось, что чистая, бесформенная материя -- эта основа эмпирического
мира, сама по себе никогда не воспринимаемая, но всегда неизменно
предполагаемая, что она -- непосредственное отражение, вообще -- видимый
образ вещи в себе, или воли. Поэтому к ней на опыте применимо все то, что
безусловно присуще самой воле, и в образе временной неразрушимости она,
материя, воспроизводит истинную вечность воли. А силу того, что, как я уже
сказал, природа не лжет, то ни одно наше воззрение, зародившееся из чисто
объективного восприятия ее и прошедшее через правильное логическое мышление,
не может быть совершенно ложно: нет, в худшем случае, оно страдает большой
односторонностью и неполнотой. Именно таким воззрением, бесспорно, и
является последовательный материализм, например -- эпикуровский, как и
противоположный ему абсолютный идеализм, например берклиевский, как и вообще
всякий философский принцип, зародившийся из верного aperçu*и
добросовестно разработанный. Но только все это -- в высшей степени
односторонние миросозерцания, и поэтому, при всей их противоположности, все
они одновременно истинны -- каждое со своей определенной точки зрения. Но
стоит лишь над этой точкой подняться, как истинность их сейчас же
оказывается относительной и условной. Высшей же точкой, с которой можно бы
обозреть их все, увидеть их истинными только относительно, понять их
несостоятельность за данными пределами, -- может быть точка абсолютной
истины, насколько она вообще достижима. Вот почему, как я только что
показал, даже в очень грубой и поэтому в очень старой теории материализма
неразрушимость нашего внутреннего истинного существа находит все-таки свою
тень и отражение, -- именно, в идее постоянства материи, подобно тому как в
натурализме абсолютной физики, который стоит уже выше материализма, эта
неразрушимость, представлена в учении о вездесущности и вечности сил
природы, к ним, во всяком случае, необходимо причислить и жизненную силу.
Таким образом, даже и эти грубые мировоззрения заключают в себе выражение
той мысли, что живое существо не находит в смерти абсолютного уничтожения, а
продолжает существовать в целом природы и вместе с ним.
* наблюдения (фр.)
Соображения, которые мы приводили до сих пор, и к которым примыкают
дальнейшие разъяснения, имели своей исходной точкой тот поразительный страх
смерти, какой объединяет все живые существа. Теперь же переменим угол зрения
и рассмотрим, как, в противоположность отдельным существам, относится к
смерти природа в целом, при этом будем все еще держаться строго эмпирической
почвы.
Бесспорно, мы не знаем игры с большей ставкой, чем та, где речь идет о
жизни и смерти. Каждый отдельный исход этой игры ожидается нами с крайним
напряжением, интересом и страхом, ибо в наших глазах здесь ставится на карту
все. Напротив, природа, которая никогда не лжет, а всегда откровенна и
искренна, высказывается об этом предмете совершенно иначе, -- именно так,
как Кришна в "Бхагавад - Гите". Она говорит вот что: смерть или жизнь
индивида ничего не значит. Выражает она это тем, что жизнь всякого
животного, а также и человека отдана на произвол самых незначительных
случайностей, и природа нисколько не заботится об его защите. Вот по вашей
дороге ползет насекомое: малейший, незаметный для вас поворот вашей ноги
имеет решающее значение для его жизни и смерти. Посмотрите на лесную улитку:
без всяких орудий для бегства, для обороны, для обмана, для укрывательства
она представляет собою готовую добычу для всех желающих. Посмотрите, как
рыба беспечно играет в еще открытой сети, как лень удерживает лягушку от
бегства, которое могло бы ее спасти, как птица не замечает сокола, который
кружит над нею, как волк из-за кустарника зорко высматривает овец. Все они,
мало заботливые и осторожные, простодушно бродят среди опасностей, которые
каждую минуту грозят их существованию. Таким образом, природа, без всякого
раздумья отдавая свои невыразимо искусные организмы не только в добычу более
сильным существам, но и предоставляя их произволу слепого случая, капризу
всякого дурака, шаловливости всякого ребенка, -- природа говорит этим, что
гибель индивидов для нее безразлична, ей не вредит, не имеет для нее
никакого значения и что в указанных случаях беспомощности животных результат
столь же ничтожен, как и его причина. Она весьма ясно выражает это, и она
никогда не лжет, но только она не комментирует своих вещаний, а говорит
скорее в лаконическом стиле оракула. И вот, если наша общая Мать всего так
беспечно посылает своих детей навстречу тысяче грозящих опасностей, без
всякого покрова и защиты, то это возможно лишь потому, что она знает, что
если они падают, то падают только обратно в ее же лоно, где и находят свое
спасение, так что это падение -- простая шутка. С человеком она поступает не
иначе, чем с животными; и на него, следовательно, тоже распространяется ее
девиз: жизнь или смерть индивида для нее безразличны. Поэтому, в известном
смысле, они должны быть безразличны и для нас, так как ведь мы сами -- тоже
природа. И действительно, если бы только наш взгляд проникал достаточно
глубоко, мы согласились бы с природой и на смерть или жизнь смотрели бы так
же равнодушно, как она. А покамест эту беспечность и равнодушие природы к
жизни индивидов мы, путем рефлексии, должны объяснять себе в том смысле, что
гибель подобного единичного явления нисколько не затрагивает его истинного и
внутреннего существа.
Если далее принять в расчет, что не только жизнь и смерть, как мы
только что видели, зависят от самой ничтожной случайности, но что и вообще
бытие органических существ эфемерно и животное и растение сегодня возникает,
а завтра гибнет. Обратим внимание, что рождение и смерть следуют друг за
другом в быстрой смене, между тем как неорганическому царству, которое стоит
гораздо ниже, суждена несравненно большая долговечность, а бесконечно долгое
существование дано только абсолютно бесформенной материи, за которой мы
признаем его даже a priori. Если принять все это в расчет, то, думается мне,
даже при чисто эмпирическом, но объективном и беспристрастном восприятии
такого порядка вещей сама собою должна возникнуть мысль, что этот порядок --
лишь поверхностный феномен, что такое беспрерывное возникновение и
уничтожение совершенно не затрагивает корня вещей, а только относительно и
даже призрачно, и не распространяется на истинную, внутреннюю сущность
каждой вещи, везде и повсюду скрывающуюся от наших взоров и глубоко
загадочную, -- ту сущность, которая невозмутимо продолжает при этом свое
бытие, хотя мы и не видим и не понимаем, как это происходит, и вынуждены
представлять себе это лишь в общих чертах, в виде какого-то tour de
passe-passe{sup}254{/sup}.
{sup}254 {/sup}давно прошедшего времени (фр.)
Действительно, то, что самые несовершенные, низшие, неорганические вещи
невредимо продолжают свое существование, между тем как наиболее совершенные
существа, живые, со своей бесконечно сложной и непостижимо искусной
организацией, постоянно должны возникать сызнова и сызнова и через короткий
промежуток времени обращаться в абсолютное ничто, чтобы дать место опять
новым, себе подобным особям, из ничего рождающимся в бытие, -- это такая
очевидная нелепость, что подобный строй вещей никогда не может быть истинным
миропорядком, а скорее служит простой оболочкой, за которой последний
скрывается, или, точнее сказать, это -- феномен, обусловленный свойствами
нашего интеллекта. И даже все бытие или небытие этих отдельных существ, по
отношению к которому жизнь и смерть являются противоположностями, -- даже
это бытие может быть только относительно. И тот язык природы, на котором оно
звучит для нас как нечто данное абсолютно, не может быть, следовательно,
истинным и конечным выражением свойства вещей и миропорядка, а на самом деле
представляет собою лишь некоторое patois du pays{sup}255{/sup}, иначе
говоря, нечто истинное только в относительном смысле, "так называемое", то,
что следует понимать cum grano salis{sup}256{/sup}, или, точнее говоря, --
нечто, обусловленное нашим интеллектом.
{sup}255 {/sup}"местный диалект" (фр.)
{sup}256 {/sup}с некоторой оговоркой! (лат.)
Я утверждаю, что непосредственное, интуитивное убеждение в том, что я
старался описать выше, само собою зарождается у всякого. Конечно, под всяким
я разумею лишь того, чей ум не самого заурядного пошиба, при котором
человек, подобно животному, способен познавать одни только частности,
исключительно как таковые, и в своей познавательной функции не выходит из
тесного предела особей. Тот же, у кого способности по своему развитию хоть
несколько выше и кто хотя бы начинает только прозревать в отдельных
существах их общее, их идеи, тот в известной степени проникнется и этим
убеждением, и притом непосредственно, а следовательно -- и с полной
уверенностью. И действительно, только маленькие, ограниченные люди могут
совершенно серьезно бояться смерти как своего уничтожения. Людям же
высокоодаренным подобные страхи остаются вполне чужды. Платон справедливо
видел основу всей философии в познании идей, т.е. в уразумении общего в
частном. Но особенно живо это, непосредственно внушаемое самой природой,
убеждение должно было быть у возвышенных творцов упанишады Вед. Их даже
трудно представить себе обыкновенными людьми. Это убеждение, так
проникновенно звучит из их бесчисленных вещаний, что это непосредственное
озарение их разума надо объяснять тем, что индусские мудрецы, по времени
стоя ближе к началу человеческого рода, понимали сущность вещей яснее и
глубже, чем это в силах для уже ослабевших поколений,
οίοι νυν
βρόντοι εισιω*.
Бесспорно, это объясняется и тем, что они видели перед собою природу Индии,
гораздо больше исполненную жизни, чем наша северная. Но и отвлеченная мысль,
как ее последовательно развил великий дух Канта, ведет иной дорогой к тому
же результату, ибо она учит нас, что наш интеллект, в котором проходит этот
быстро сменяющийся мир явлений, воспринимает не истинную конечную сущность
вещей, а только ее проявление, -- потому, прибавлю я со своей стороны, что
он первоначально был предназначен только предъявлять мотивы нашей воле, т.е.
помогать ей в стремлении к ее мелочным целям.
* теперешние несовершенные смертные (греч.)
Но продолжим наше объективное и беспристрастное рассмотрение природы.
Когда я убиваю какое-нибудь животное, будет ли это собака, птица, лягушка,
даже только насекомое, то, собственно говоря, немыслимо, чтобы это существо,
или, лучше, та первоначальная сила, благодаря которой такое удивительное
существо еще за минуту перед тем было в полном расцвете своей энергии и
жизни, -- чтобы эта сила обратилась в ничто из-за моего злого или
легкомысленного поступка. А с другой стороны, невозможно, чтобы миллионы
самых различных животных, которые всякое мгновение в бесконечном
разнообразии вступают в жизнь, наполненные силы и стремительности, --
невозможно, чтобы они до акта своего рождения не были ничем и от ничего
дошли до некоторого абсолютного начала.
И вот, когда я вижу, что подобным образом одно существо исчезает у меня
из виду неведомо куда, а другое существо появляется неведомо откуда, и когда
оба они при этом имеют еще один и тот же вид, одну и ту же сущность, один и
тот же характер, но только не одну и ту же материю, которую они еще и при
жизни своей беспрестанно сбрасывают с себя и обновляют, -- то предположение,
что то, что исчезает, и то, что является на его место, есть одно и то же
существо, которое испытало лишь небольшое изменение и обновление формы
своего бытия, в что, следовательно, смерть для рода -- то же, что сон для
индивида, -- это предположение, говорю я, поистине так напрашивается само
собою, что невозможно не принять его ... Если, как это неоднократно
повторялось, сравнение выводов какой-нибудь системы с показаниями здравого
человеческого рассудка должно служить пробным камнем ее истинности, то а
желал бы, чтобы приверженцы мировоззрения, унаследованного докантовскими
эклектиками от Декарта, да и теперь еще господствующего среди значительного
числа образованных людей в Европе, -- чтобы приверженцы этого мировоззрения
испытали его на указанном пробном камне.
Всегда и повсюду истинной эмблемой природы является круг, потому что он
-- схема возвратного движения, которое, действительно, самая общая форма в
природе, которой последняя пользуется везде, начиная от движения небесных
созвездий и кончая смертью и возникновением органических существ, и которая
одна, в беспрерывном потоке времени и его содержимого, делает возможным
некоторое устойчивое бытие, т.е. природу.
Вглядитесь осенью в маленький мир насекомых, -- посмотрите, как одно
готовит себе ложе, для того чтобы заснуть долгим оцепенелым сном зимы, как
другое заволакивается в паутину, для того чтобы перезимовать в виде куколки
и затем весною проснуться молодым и более совершенным; как, наконец,
большинство из них, думая найти себе покой в объятиях смерти, заботливо
пристраивают удобный уголок для своего яйца, чтобы впоследствии выйти из
него обновленными, -- посмотрите на это, и вы убедитесь, что и здесь природа
вещает свое великое учение о бессмертии, -- учение, которое должно показать
нам, что между сном и смертью нет радикального различия, что смерть столь же
безопасна для бытия, как и сон. Заботливость, с какою насекомое устраивает
ячейку или ямочку, или гнездышко, кладет туда свое яйцо, вместе с кормом для
личинки, которая появится оттуда будущей весною, а затем спокойно умирает,
-- эта заботливость совершенно подобна той, с какою человек ввечеру
приготовляет себе платье и завтрак для следующего утра, а затем спокойно
идет спать. Этого совершенно не могло бы быть, если бы насекомое, которое
умирает осенью, не было, само по себе, в своем действительном существе,
столь же тождественно с насекомым, которое родится весною, как человек,
идущий спать, тождествен с человеком, который встанет по утру.
Если, руководствуясь этими соображениями, мы вернемся к самим себе и к
нашему человеческому роду и устремим свои взоры вперед, в отдаленное
будущее; если мы попытаемся вообразить себе грядущее поколение в чуждой
оболочке их обычаев и одежд и вдруг спросим себя: откуда же придут все эти
существа? где они теперь? где то обильное лоно чреватого мирами "ничто",
которое пока еще скрывает их в себе, эти грядущие поколения? -- то на
подобные вопросы не последует ли из улыбающихся уст такой правдивый ответ:
"где эти существа? да где же иначе, как не там, где только и было и всегда
будет реальное, в настоящем и его содержании, -- т.е. в тебе, ослепленный
вопрошатель? В этом неведении собственного существа ты подобен листу на
дереве, который осенью, увядая и опадая, сетует на свою гибель и не хочет
искать утешения в надежде на свежую зелень, которая весною оденет дерево:
нет, он ропщет и вопиет: "Это буду уже не я это будут совсем другие листья!"
О, глупый лист! Куда же ты думаешь уйти? И откуда могут явиться другие
листья? Где то ничто, пасти которого ты боишься? Познай же твое собственное
существо: ведь это именно оно столь исполнено жажда бытия, -- познай его во
внутренней, таинственной, зиждительной силе дерева, которая, будучи едина и
тожественна во всех поколениях листьев, никогда не бывает доступна
возникновению и гибели".
Однако:
"Листьям древесным подобны сыны человеков".
(Οίη περ
φύλλων γεωεη,
τοιηδε και
ανδρών)
Заснет ли та муха, которая теперь жужжит надо мною, ввечеру, а утром
снова будет жужжать, или же она вечером умрет и весною зажужжит другая муха,
возникшая из ее яйца, -- это, в сущности, одно и то же, поэтому и наше
знание, которое представляет себе эти два явления совершенно различными, --
не безусловно, а относительно, это -- знание явления, а не вещи в себе. Муха
возвратится поутру, муха возвратится весной, -- чем отличается для нее зима
от ночи? В "Физиологии" Бурдаха (т. I, с. 275) мы читаем: "до десяти часов
утра еще не видать ни одной Cercaria ephemera (инфузории), -- а в двенадцать
часов ими кишит уже вся вода. Вечером они умирают, а на следующее утро
являются другие. Это наблюдал Ницш в течение шести дней подряд".
Таким образом, все живет лишь одно мгновение и спешит навстречу смерти.
Растение и насекомое умирают вместе с летом, животное и человек существуют
недолго, -- смерть косит неустанно. И тем не менее, словно бы участь мира
была иная, -- в каждую минуту все находится на своем месте, все налицо, как
будто бы ничего не умирало и не умирает. Каждый миг зеленеет и цветет
растение, жужжит насекомое, сияют молодостью человек и животное, и каждое
лето опять перед нами черешни, которые мы уже едали тысячу раз. И народы
продолжают существовать как бессмертные индивиды, хотя порою они и меняют
свои имена. Даже все их дела, стремления и страдания всегда одни и те же,
несмотря на то что история и делает вид, будто она всякий раз повествует о
чем-то другом. На самом деле история -- это калейдоскоп, который при каждом
повороте дает новую конфигурацию, хотя, в сущности, перед глазами у нас
всегда проходит одно и то же. Таким образом, ничто не вторгается в наше
сознание с такой неодолимой силой, как мысль, что возникновение и
уничтожение не затрагивает действительной сущности вещей, что последняя для
них недоступна, т.е. нетленна, и что поэтому все, водящее жизни,
действительно и продолжает жить без конца. И вот почему в каждый данный
момент сполна находятся налицо все породы животных, от мухи и до слона. Они
возобновлялись уже тысячи раз и при этом остались те же. Они не знают о
других, себе подобных существах, живших до них, и тех, которые будут жить
после них. То, что существует всегда, -- это род, и, с сознанием его
нетленности и своего тожества с ним, спокойно живут индивиды. Воля к жизни
являет себя в бесконечном настоящем, ибо последнее -- форма жизни рода,
который поэтому никогда не стареет, а пребывает в вечной юности. Смерть для
него -- то же, что сон для индивида или что для глаз мигание, по отсутствию
которого узнают индусских богов, когда они появляются в человеческом облике.
Как с наступлением ночи мир исчезает, но при этом ни на одно мгновение не
перестает существовать, так смерть на вид уносит людей и животных, -- но при
этом столь же незыблемо остается их действительное существо. А теперь
представьте себе эту смену рождения и смерти в бесконечно-быстром
круговороте, -- и вы увидите пред собой устойчивую объективацию воли,
неизменные идеи существ, непоколебимые как ; радуга над водопадом. Это --
бессмертие во времени. Благодаря ему, вопреки тысячелетиям смерти и тления,
еще ничего не погибло, ни один атом материи и, еще того меньше, ни одна доля
той внутренней сущности, которая является нам в качестве природы. Поэтому в
каждое мгновение нам можно радостно воскликнуть: "На зло времени, смерти и
тлению мы все еще вместе живем!" Отсюда следовало бы исключить только того,
кто хоть раз от всей души сказал об этой игре: "Я больше не хочу". Но здесь
еще не место толковать об этом.
Зато необходимо здесь обратить внимание на то, что муки рождения и
горечь смерти представляют собою два неизменных условия, при которых воля к
жизни пребывает в своей объективации, -- т.е. благодаря которым наше
внутреннее существо, возвышаясь над потоком времени и смертью поколений,
вкушает беспрерывное настоящее и наслаждается плодами утверждения воли к
жизни. Это аналогично тому, что бодрствовать днем мы в состоянии только при
том условии, чтобы каждую ночь проводить во сне, и это представляет собою
комментарий, какой дает нам природа к уразумению трудной загадки жизни и
смерти*.
* Остановка животных функций -- сон, остановка функций органических --
смерть.
Субстрат, наполненность, πλήρωμα,
полнота или содержание настоящего, собственно говоря, во все времена одно и
то же. Но именно время, эта форма и предел нашего интеллекта, -- вот что
делает невозможным непосредственное познание этого тождества. То, например,
что, в силу времени, будущего в данный момент еще нет, зиждется на иллюзии,
которую мы разоблачаем, когда будущее уже наступит. То, что присущая нашему
интеллекту столь важная форма влечет за собою подобную иллюзию, объясняется
и оправдывается тем, что интеллект вышел из рук природы вовсе не для
постижения сущности вещей, а только для восприятия мотивов, т.е. для услуг
некоторому индивидуальному и временному проявлению воли*.
* Существует только настоящее, ионо существует постоянно, ибо оно --
единственная форма действительного бытия. Надо проникнуться тем убеждением,
действовать в тысяче проявлений теперь, как и раньше, и только перестала
воочию обнаруживать свое действие. Конечно, против этого сравнения можно
возразить, что здесь и в этом маятнике сила тяжести перестала не
действовать, а только наглядным образом проявлять свое действие. Но кто
настаивает на этом возражении, пусть вместо маятника представит себе
электрическое тело, в котором, по его разряжении, электричество на самом
деле прекратило свое действие. Своим сравнением я хотел только показать, что
мы непосредственно приписываем даже самым низшим силам природы некоторую
вечность и вездесущность по отношению к которым ни на одну минуту не вводит
нас в заблуждение недолговечность их случайных проявлений. Тем менее,
следовательно, должно приходить нам на мысль считать остановку жизни
прекращением животворного принципа, т.е. принимать смерть за полное
уничтожение человека. Если та могучая рука, которая три тысячи лет назад
натягивала лук Одиссея, больше не существует, то ни один мыслящий и
правильный ум не станет из-за этого утверждать, что сила, которая так
энергично действовала в ней, совершенно исчезла. Следовательно, при
дальнейшем размышлении, он не согласится с тем, что сила, которая сегодня
натягивает лук, начала свое существование только с этой рукой. Гораздо
естественнее прийти к мысли, что сила, которая раньше приводила в движение
какую-нибудь теперь исчезнувшую жизнь, это -- та самая сила, которая
проявляется в другой жизни, теперь цветущей, -- эта мысль почти неотвратима.
Но мы несомненно знаем, что, как я показал во второй книге, исчезает лишь
то, что входит в причинную цепь явлений, -- входят в нее только состояния и
формы. Не распространяется же эта вызываемая причинами смена состояний и
норм, с одной стороны, на материю, а с другой -- на силы природы. Обе они --
предпосылки всяческих изменений. А то начало, которое нас животворит, мы
прежде всего должны мыслить по крайней мере как силу природы, пока более
глубокое исследование не покажет нам, что она такое сама по себе. Итак,
жизненная сила, даже понимаемая в смысле силы природы, остается чуждой смене
форм и состояний, которые приводят и уходят, увлекаемые цепочкой причин и
действий, и которые одни подвластны возникновению и уничтожению, как это
показывает опыт. Следовательно, в этих пределах нетленность нашего
подлинного существа остается вне всяких сомнений. Конечно, это не
удовлетворяет тем запросам, какие мы обыкновенно предъявляем к
доказательствам в пользу нашего загробного существования, и не дает того
утешения, какого мы ждем от них. Но все-таки и это уже есть нечто, и кто
боится смерти как абсолютного уничтожения, не должен пренебрегать
безусловной уверенностью, что сокровеннейшее начало его жизни этому
уничтожению не подлежит. И можно даже высказать парадокс, что и то второе
начало, которое, подобно силам природы, остается чуждо вечной смене
состояний, протекающей по нити причинного сцепления, т.е. материя, сулит нам
своей абсолютной устойчивостью такую неразрушимость, в силу которой человек,
неспособный понять никакой иной вечности, все-таки может уповать на
известного рода бессмертие. "Как? -- возразят мне, -- на устойчивость
простого праха, грубой материи, надо смотреть как на продолжение нашего
существа?" Ого! А Разве вы знаете этот прах? Разве вы знаете, что он такое и
к чему он способен? Узнайте его, прежде чем презирать его. Материя, лежащая
теперь перед вами как прах и пепел, сейчас, растворившись в воде, осядет
кристаллом, засверкает в металле, рассыплет электрические искры, в своем
гальваническом напряжении проявит силу, которая, разложив самые крепкие
соединения, обратит земные массы в металл. Более того, она сама собою
воплотится в растение и животное и из своего таинственного лона породит ту
самую жизнь, утраты которой вы так боитесь в своей ограниченности. Неужели
продолжать свое существование в виде такой материи совсем уже ничего не
стоит? Нет, я серьезно утверждаю, что даже эта устойчивость материи
свидетельствует о бессмертии нашего истинного существа, -- хотя бы только
метафорически или, лучше сказать, в виде силуэта. Для того чтобы убедиться в
атом, достаточно вспомнить данное нами в XXIV-й главе объяснение материи: из
него оказалось, что чистая, бесформенная материя -- эта основа эмпирического
мира, сама по себе никогда не воспринимаемая, но всегда неизменно
предполагаемая, что она -- непосредственное отражение, вообще -- видимый
образ вещи в себе, или воли. Поэтому к ней на опыте применимо все то, что
безусловно присуще самой воле, и в образе временной неразрушимости она,
материя, воспроизводит истинную вечность воли. А силу того, что, как я уже
сказал, природа не лжет, то ни одно наше воззрение, зародившееся из чисто
объективного восприятия ее и прошедшее через правильное логическое мышление,
не может быть совершенно ложно: нет, в худшем случае, оно страдает большой
односторонностью и неполнотой. Именно таким воззрением, бесспорно, и
является последовательный материализм, например -- эпикуровский, как и
противоположный ему абсолютный идеализм, например берклиевский, как и вообще
всякий философский принцип, зародившийся из верного aperçu*и
добросовестно разработанный. Но только все это -- в высшей степени
односторонние миросозерцания, и поэтому, при всей их противоположности, все
они одновременно истинны -- каждое со своей определенной точки зрения. Но
стоит лишь над этой точкой подняться, как истинность их сейчас же
оказывается относительной и условной. Высшей же точкой, с которой можно бы
обозреть их все, увидеть их истинными только относительно, понять их
несостоятельность за данными пределами, -- может быть точка абсолютной
истины, насколько она вообще достижима. Вот почему, как я только что
показал, даже в очень грубой и поэтому в очень старой теории материализма
неразрушимость нашего внутреннего истинного существа находит все-таки свою
тень и отражение, -- именно, в идее постоянства материи, подобно тому как в
натурализме абсолютной физики, который стоит уже выше материализма, эта
неразрушимость, представлена в учении о вездесущности и вечности сил
природы, к ним, во всяком случае, необходимо причислить и жизненную силу.
Таким образом, даже и эти грубые мировоззрения заключают в себе выражение
той мысли, что живое существо не находит в смерти абсолютного уничтожения, а
продолжает существовать в целом природы и вместе с ним.
* наблюдения (фр.)
Соображения, которые мы приводили до сих пор, и к которым примыкают
дальнейшие разъяснения, имели своей исходной точкой тот поразительный страх
смерти, какой объединяет все живые существа. Теперь же переменим угол зрения
и рассмотрим, как, в противоположность отдельным существам, относится к
смерти природа в целом, при этом будем все еще держаться строго эмпирической
почвы.
Бесспорно, мы не знаем игры с большей ставкой, чем та, где речь идет о
жизни и смерти. Каждый отдельный исход этой игры ожидается нами с крайним
напряжением, интересом и страхом, ибо в наших глазах здесь ставится на карту
все. Напротив, природа, которая никогда не лжет, а всегда откровенна и
искренна, высказывается об этом предмете совершенно иначе, -- именно так,
как Кришна в "Бхагавад - Гите". Она говорит вот что: смерть или жизнь
индивида ничего не значит. Выражает она это тем, что жизнь всякого
животного, а также и человека отдана на произвол самых незначительных
случайностей, и природа нисколько не заботится об его защите. Вот по вашей
дороге ползет насекомое: малейший, незаметный для вас поворот вашей ноги
имеет решающее значение для его жизни и смерти. Посмотрите на лесную улитку:
без всяких орудий для бегства, для обороны, для обмана, для укрывательства
она представляет собою готовую добычу для всех желающих. Посмотрите, как
рыба беспечно играет в еще открытой сети, как лень удерживает лягушку от
бегства, которое могло бы ее спасти, как птица не замечает сокола, который
кружит над нею, как волк из-за кустарника зорко высматривает овец. Все они,
мало заботливые и осторожные, простодушно бродят среди опасностей, которые
каждую минуту грозят их существованию. Таким образом, природа, без всякого
раздумья отдавая свои невыразимо искусные организмы не только в добычу более
сильным существам, но и предоставляя их произволу слепого случая, капризу
всякого дурака, шаловливости всякого ребенка, -- природа говорит этим, что
гибель индивидов для нее безразлична, ей не вредит, не имеет для нее
никакого значения и что в указанных случаях беспомощности животных результат
столь же ничтожен, как и его причина. Она весьма ясно выражает это, и она
никогда не лжет, но только она не комментирует своих вещаний, а говорит
скорее в лаконическом стиле оракула. И вот, если наша общая Мать всего так
беспечно посылает своих детей навстречу тысяче грозящих опасностей, без
всякого покрова и защиты, то это возможно лишь потому, что она знает, что
если они падают, то падают только обратно в ее же лоно, где и находят свое
спасение, так что это падение -- простая шутка. С человеком она поступает не
иначе, чем с животными; и на него, следовательно, тоже распространяется ее
девиз: жизнь или смерть индивида для нее безразличны. Поэтому, в известном
смысле, они должны быть безразличны и для нас, так как ведь мы сами -- тоже
природа. И действительно, если бы только наш взгляд проникал достаточно
глубоко, мы согласились бы с природой и на смерть или жизнь смотрели бы так
же равнодушно, как она. А покамест эту беспечность и равнодушие природы к
жизни индивидов мы, путем рефлексии, должны объяснять себе в том смысле, что
гибель подобного единичного явления нисколько не затрагивает его истинного и
внутреннего существа.
Если далее принять в расчет, что не только жизнь и смерть, как мы
только что видели, зависят от самой ничтожной случайности, но что и вообще
бытие органических существ эфемерно и животное и растение сегодня возникает,
а завтра гибнет. Обратим внимание, что рождение и смерть следуют друг за
другом в быстрой смене, между тем как неорганическому царству, которое стоит
гораздо ниже, суждена несравненно большая долговечность, а бесконечно долгое
существование дано только абсолютно бесформенной материи, за которой мы
признаем его даже a priori. Если принять все это в расчет, то, думается мне,
даже при чисто эмпирическом, но объективном и беспристрастном восприятии
такого порядка вещей сама собою должна возникнуть мысль, что этот порядок --
лишь поверхностный феномен, что такое беспрерывное возникновение и
уничтожение совершенно не затрагивает корня вещей, а только относительно и
даже призрачно, и не распространяется на истинную, внутреннюю сущность
каждой вещи, везде и повсюду скрывающуюся от наших взоров и глубоко
загадочную, -- ту сущность, которая невозмутимо продолжает при этом свое
бытие, хотя мы и не видим и не понимаем, как это происходит, и вынуждены
представлять себе это лишь в общих чертах, в виде какого-то tour de
passe-passe{sup}254{/sup}.
{sup}254 {/sup}давно прошедшего времени (фр.)
Действительно, то, что самые несовершенные, низшие, неорганические вещи
невредимо продолжают свое существование, между тем как наиболее совершенные
существа, живые, со своей бесконечно сложной и непостижимо искусной
организацией, постоянно должны возникать сызнова и сызнова и через короткий
промежуток времени обращаться в абсолютное ничто, чтобы дать место опять
новым, себе подобным особям, из ничего рождающимся в бытие, -- это такая
очевидная нелепость, что подобный строй вещей никогда не может быть истинным
миропорядком, а скорее служит простой оболочкой, за которой последний
скрывается, или, точнее сказать, это -- феномен, обусловленный свойствами
нашего интеллекта. И даже все бытие или небытие этих отдельных существ, по
отношению к которому жизнь и смерть являются противоположностями, -- даже
это бытие может быть только относительно. И тот язык природы, на котором оно
звучит для нас как нечто данное абсолютно, не может быть, следовательно,
истинным и конечным выражением свойства вещей и миропорядка, а на самом деле
представляет собою лишь некоторое patois du pays{sup}255{/sup}, иначе
говоря, нечто истинное только в относительном смысле, "так называемое", то,
что следует понимать cum grano salis{sup}256{/sup}, или, точнее говоря, --
нечто, обусловленное нашим интеллектом.
{sup}255 {/sup}"местный диалект" (фр.)
{sup}256 {/sup}с некоторой оговоркой! (лат.)
Я утверждаю, что непосредственное, интуитивное убеждение в том, что я
старался описать выше, само собою зарождается у всякого. Конечно, под всяким
я разумею лишь того, чей ум не самого заурядного пошиба, при котором
человек, подобно животному, способен познавать одни только частности,
исключительно как таковые, и в своей познавательной функции не выходит из
тесного предела особей. Тот же, у кого способности по своему развитию хоть
несколько выше и кто хотя бы начинает только прозревать в отдельных
существах их общее, их идеи, тот в известной степени проникнется и этим
убеждением, и притом непосредственно, а следовательно -- и с полной
уверенностью. И действительно, только маленькие, ограниченные люди могут
совершенно серьезно бояться смерти как своего уничтожения. Людям же
высокоодаренным подобные страхи остаются вполне чужды. Платон справедливо
видел основу всей философии в познании идей, т.е. в уразумении общего в
частном. Но особенно живо это, непосредственно внушаемое самой природой,
убеждение должно было быть у возвышенных творцов упанишады Вед. Их даже
трудно представить себе обыкновенными людьми. Это убеждение, так
проникновенно звучит из их бесчисленных вещаний, что это непосредственное
озарение их разума надо объяснять тем, что индусские мудрецы, по времени
стоя ближе к началу человеческого рода, понимали сущность вещей яснее и
глубже, чем это в силах для уже ослабевших поколений,
οίοι νυν
βρόντοι εισιω*.
Бесспорно, это объясняется и тем, что они видели перед собою природу Индии,
гораздо больше исполненную жизни, чем наша северная. Но и отвлеченная мысль,
как ее последовательно развил великий дух Канта, ведет иной дорогой к тому
же результату, ибо она учит нас, что наш интеллект, в котором проходит этот
быстро сменяющийся мир явлений, воспринимает не истинную конечную сущность
вещей, а только ее проявление, -- потому, прибавлю я со своей стороны, что
он первоначально был предназначен только предъявлять мотивы нашей воле, т.е.
помогать ей в стремлении к ее мелочным целям.
* теперешние несовершенные смертные (греч.)
Но продолжим наше объективное и беспристрастное рассмотрение природы.
Когда я убиваю какое-нибудь животное, будет ли это собака, птица, лягушка,
даже только насекомое, то, собственно говоря, немыслимо, чтобы это существо,
или, лучше, та первоначальная сила, благодаря которой такое удивительное
существо еще за минуту перед тем было в полном расцвете своей энергии и
жизни, -- чтобы эта сила обратилась в ничто из-за моего злого или
легкомысленного поступка. А с другой стороны, невозможно, чтобы миллионы
самых различных животных, которые всякое мгновение в бесконечном
разнообразии вступают в жизнь, наполненные силы и стремительности, --
невозможно, чтобы они до акта своего рождения не были ничем и от ничего
дошли до некоторого абсолютного начала.
И вот, когда я вижу, что подобным образом одно существо исчезает у меня
из виду неведомо куда, а другое существо появляется неведомо откуда, и когда
оба они при этом имеют еще один и тот же вид, одну и ту же сущность, один и
тот же характер, но только не одну и ту же материю, которую они еще и при
жизни своей беспрестанно сбрасывают с себя и обновляют, -- то предположение,
что то, что исчезает, и то, что является на его место, есть одно и то же
существо, которое испытало лишь небольшое изменение и обновление формы
своего бытия, в что, следовательно, смерть для рода -- то же, что сон для
индивида, -- это предположение, говорю я, поистине так напрашивается само
собою, что невозможно не принять его ... Если, как это неоднократно
повторялось, сравнение выводов какой-нибудь системы с показаниями здравого
человеческого рассудка должно служить пробным камнем ее истинности, то а
желал бы, чтобы приверженцы мировоззрения, унаследованного докантовскими
эклектиками от Декарта, да и теперь еще господствующего среди значительного
числа образованных людей в Европе, -- чтобы приверженцы этого мировоззрения
испытали его на указанном пробном камне.
Всегда и повсюду истинной эмблемой природы является круг, потому что он
-- схема возвратного движения, которое, действительно, самая общая форма в
природе, которой последняя пользуется везде, начиная от движения небесных
созвездий и кончая смертью и возникновением органических существ, и которая
одна, в беспрерывном потоке времени и его содержимого, делает возможным
некоторое устойчивое бытие, т.е. природу.
Вглядитесь осенью в маленький мир насекомых, -- посмотрите, как одно
готовит себе ложе, для того чтобы заснуть долгим оцепенелым сном зимы, как
другое заволакивается в паутину, для того чтобы перезимовать в виде куколки
и затем весною проснуться молодым и более совершенным; как, наконец,
большинство из них, думая найти себе покой в объятиях смерти, заботливо
пристраивают удобный уголок для своего яйца, чтобы впоследствии выйти из
него обновленными, -- посмотрите на это, и вы убедитесь, что и здесь природа
вещает свое великое учение о бессмертии, -- учение, которое должно показать
нам, что между сном и смертью нет радикального различия, что смерть столь же
безопасна для бытия, как и сон. Заботливость, с какою насекомое устраивает
ячейку или ямочку, или гнездышко, кладет туда свое яйцо, вместе с кормом для
личинки, которая появится оттуда будущей весною, а затем спокойно умирает,
-- эта заботливость совершенно подобна той, с какою человек ввечеру
приготовляет себе платье и завтрак для следующего утра, а затем спокойно
идет спать. Этого совершенно не могло бы быть, если бы насекомое, которое
умирает осенью, не было, само по себе, в своем действительном существе,
столь же тождественно с насекомым, которое родится весною, как человек,
идущий спать, тождествен с человеком, который встанет по утру.
Если, руководствуясь этими соображениями, мы вернемся к самим себе и к
нашему человеческому роду и устремим свои взоры вперед, в отдаленное
будущее; если мы попытаемся вообразить себе грядущее поколение в чуждой
оболочке их обычаев и одежд и вдруг спросим себя: откуда же придут все эти
существа? где они теперь? где то обильное лоно чреватого мирами "ничто",
которое пока еще скрывает их в себе, эти грядущие поколения? -- то на
подобные вопросы не последует ли из улыбающихся уст такой правдивый ответ:
"где эти существа? да где же иначе, как не там, где только и было и всегда
будет реальное, в настоящем и его содержании, -- т.е. в тебе, ослепленный
вопрошатель? В этом неведении собственного существа ты подобен листу на
дереве, который осенью, увядая и опадая, сетует на свою гибель и не хочет
искать утешения в надежде на свежую зелень, которая весною оденет дерево:
нет, он ропщет и вопиет: "Это буду уже не я это будут совсем другие листья!"
О, глупый лист! Куда же ты думаешь уйти? И откуда могут явиться другие
листья? Где то ничто, пасти которого ты боишься? Познай же твое собственное
существо: ведь это именно оно столь исполнено жажда бытия, -- познай его во
внутренней, таинственной, зиждительной силе дерева, которая, будучи едина и
тожественна во всех поколениях листьев, никогда не бывает доступна
возникновению и гибели".
Однако:
"Листьям древесным подобны сыны человеков".
(Οίη περ
φύλλων γεωεη,
τοιηδε και
ανδρών)
Заснет ли та муха, которая теперь жужжит надо мною, ввечеру, а утром
снова будет жужжать, или же она вечером умрет и весною зажужжит другая муха,
возникшая из ее яйца, -- это, в сущности, одно и то же, поэтому и наше
знание, которое представляет себе эти два явления совершенно различными, --
не безусловно, а относительно, это -- знание явления, а не вещи в себе. Муха
возвратится поутру, муха возвратится весной, -- чем отличается для нее зима
от ночи? В "Физиологии" Бурдаха (т. I, с. 275) мы читаем: "до десяти часов
утра еще не видать ни одной Cercaria ephemera (инфузории), -- а в двенадцать
часов ими кишит уже вся вода. Вечером они умирают, а на следующее утро
являются другие. Это наблюдал Ницш в течение шести дней подряд".
Таким образом, все живет лишь одно мгновение и спешит навстречу смерти.
Растение и насекомое умирают вместе с летом, животное и человек существуют
недолго, -- смерть косит неустанно. И тем не менее, словно бы участь мира
была иная, -- в каждую минуту все находится на своем месте, все налицо, как
будто бы ничего не умирало и не умирает. Каждый миг зеленеет и цветет
растение, жужжит насекомое, сияют молодостью человек и животное, и каждое
лето опять перед нами черешни, которые мы уже едали тысячу раз. И народы
продолжают существовать как бессмертные индивиды, хотя порою они и меняют
свои имена. Даже все их дела, стремления и страдания всегда одни и те же,
несмотря на то что история и делает вид, будто она всякий раз повествует о
чем-то другом. На самом деле история -- это калейдоскоп, который при каждом
повороте дает новую конфигурацию, хотя, в сущности, перед глазами у нас
всегда проходит одно и то же. Таким образом, ничто не вторгается в наше
сознание с такой неодолимой силой, как мысль, что возникновение и
уничтожение не затрагивает действительной сущности вещей, что последняя для
них недоступна, т.е. нетленна, и что поэтому все, водящее жизни,
действительно и продолжает жить без конца. И вот почему в каждый данный
момент сполна находятся налицо все породы животных, от мухи и до слона. Они
возобновлялись уже тысячи раз и при этом остались те же. Они не знают о
других, себе подобных существах, живших до них, и тех, которые будут жить
после них. То, что существует всегда, -- это род, и, с сознанием его
нетленности и своего тожества с ним, спокойно живут индивиды. Воля к жизни
являет себя в бесконечном настоящем, ибо последнее -- форма жизни рода,
который поэтому никогда не стареет, а пребывает в вечной юности. Смерть для
него -- то же, что сон для индивида или что для глаз мигание, по отсутствию
которого узнают индусских богов, когда они появляются в человеческом облике.
Как с наступлением ночи мир исчезает, но при этом ни на одно мгновение не
перестает существовать, так смерть на вид уносит людей и животных, -- но при
этом столь же незыблемо остается их действительное существо. А теперь
представьте себе эту смену рождения и смерти в бесконечно-быстром
круговороте, -- и вы увидите пред собой устойчивую объективацию воли,
неизменные идеи существ, непоколебимые как ; радуга над водопадом. Это --
бессмертие во времени. Благодаря ему, вопреки тысячелетиям смерти и тления,
еще ничего не погибло, ни один атом материи и, еще того меньше, ни одна доля
той внутренней сущности, которая является нам в качестве природы. Поэтому в
каждое мгновение нам можно радостно воскликнуть: "На зло времени, смерти и
тлению мы все еще вместе живем!" Отсюда следовало бы исключить только того,
кто хоть раз от всей души сказал об этой игре: "Я больше не хочу". Но здесь
еще не место толковать об этом.
Зато необходимо здесь обратить внимание на то, что муки рождения и
горечь смерти представляют собою два неизменных условия, при которых воля к
жизни пребывает в своей объективации, -- т.е. благодаря которым наше
внутреннее существо, возвышаясь над потоком времени и смертью поколений,
вкушает беспрерывное настоящее и наслаждается плодами утверждения воли к
жизни. Это аналогично тому, что бодрствовать днем мы в состоянии только при
том условии, чтобы каждую ночь проводить во сне, и это представляет собою
комментарий, какой дает нам природа к уразумению трудной загадки жизни и
смерти*.
* Остановка животных функций -- сон, остановка функций органических --
смерть.
Субстрат, наполненность, πλήρωμα,
полнота или содержание настоящего, собственно говоря, во все времена одно и
то же. Но именно время, эта форма и предел нашего интеллекта, -- вот что
делает невозможным непосредственное познание этого тождества. То, например,
что, в силу времени, будущего в данный момент еще нет, зиждется на иллюзии,
которую мы разоблачаем, когда будущее уже наступит. То, что присущая нашему
интеллекту столь важная форма влечет за собою подобную иллюзию, объясняется
и оправдывается тем, что интеллект вышел из рук природы вовсе не для
постижения сущности вещей, а только для восприятия мотивов, т.е. для услуг
некоторому индивидуальному и временному проявлению воли*.
* Существует только настоящее, ионо существует постоянно, ибо оно --
единственная форма действительного бытия. Надо проникнуться тем убеждением,