Страница:
воли, которая сама по себе чужда познанию. Если бы человек был лишь
существом познающим, то смерть была бы для него не только безразлична, но и
прямо желанна. Но достигнутое нами соображение показывает, что смерть
поражает только наше познающее сознание, между тем как воля, поскольку она
есть вещь в себе, лежащая в основе всякого индивидуального явления, -- воля
свободна от всего, что зиждется а временных определениях, она непреходяща.
Ее порыв к существованию и проявлению, из которого возникает мир, всегда
удовлетворяется, поскольку мир сопровождает ее, как тень -- свое тело: он не
что иное, как проявление ее сущности. А если воля в нас все же боится
смерти, это объясняется тем, что познание (интеллект) показывает ей ее
сущность только в индивидуальном явлении; отсюда и возникает для нее
иллюзия, что она погибнет вместе с явлением, как будто и для меня вместе с
разбитым зеркалом, уничтожается мое отражение в нем. Именно это и проникает
волю содроганием, как противоречащее ее изначальной сущности, которая
представляет собою слепое стремление к существованию. Отсюда следует, что
воля в нас, испытывающая страх смерти и действительно ее страшащаяся,
смертью не уничтожается и, наоборот, смерти подвластно и действительно
погибает то, что по самой своей природе не способно испытывать страх, как и
вообще какие-либо желания или аффекты, и поэтому безразлично к бытию или
небытию, это именно -- простой субъект познания, интеллект, существование
которого заключается в его отношении к миру представлений, т.е. к миру
объективному, коррелятом которого он служит и с существованием коего он а
сущности един. Следовательно, если индивидуальное сознание и умирает, то
продолжает жить лишь единственное, что сопротивляется смерти, -- воля. Этим
объясняется и противоречие с точки зрения познания, состоящее в том, что
хотя философы всегда старательно доказывали, что смерть не есть зло, -- все
же их доводы оставались неубедительны, именно потому, что страх смерти
коренится не в познании, а исключительно в воле. Если все религии и
философемы сулят награду вечностью только за добродетели воли или сердца, а
не за достоинства интеллекта, или ума, то это тоже подтверждает, что
неразрушимое начало в нас -- воля, а не интеллект.
К уяснению этой мысли может послужить и следующее. Природа воли,
составляющей наше внутреннее существо, проста: воля только хочет и не
познает. Субъект же познания -- явление вторичное, проистекающее из
объективации воли: он есть точка соединения чувствительности нервной
системы, фокус, в котором собираются лучи деятельности всех частей мозга.
Поэтому вместе с мозгом должен погибнуть и он. В самосознании он, как чисто
познающее начало, противостоит воле, в качестве ее наблюдателя, и хотя он
произошел из нее, все-таки он познает в ней нечто от себя отличное, --
познает вследствие этого только эмпирически, во времени, по частям, в ее
последовательных возбуждениях и актах, -- да и о решениях ее он узнает лишь
a posteriori и часто весьма косвенным путем. Этим и объясняется, почему наше
собственная сущность представляет для нас, т.е. для нашего интеллекта,
загадку и почему индивид смотрит на себя как на нечто возникшее и
преходящее, хотя его сущность сама по себе безвременна, т.е. вечна. Как воля
не познает, так, наоборот, интеллект или субъект познания -- только познает
и ничего не желает. Физически это выражается в том, что, как я уже упомянул
во второй книге, со ссылкой на Биша, различные аффекты непосредственно
действуют на все части организма, нарушая их функции, -- за исключением
мозга, который они могут поражать лишь косвенно, т.е. лишь в результате
именно нарушения функций в других органах ("О жизни и смерти", разд. 6, No
2). А отсюда следует, что субъект познания, сам по себе и как такой, ни в
чем не может принимать участия или интереса и для него безразлично
существование или несуществование чего бы то ни было на свете, и даже свое
собственное. Почему же это безучастное существо должно быть бессмертным? Оно
кончается вместе с временным явлением воли, т.е. с индивидом, как вместе с
ним оно и началось. Это -- фонарь, который гасят, как только он сослужил
свою службу. Интеллект, как и наглядный мир, в нем одном существующий, --
простое явление; но конечность их, интеллекта и мира, не касается того, чего
проявлением они служат. Интеллект -- функция нервной системы головного
мозга, но она, как и все тело, -- объективация воли. Поэтому интеллект
основан на соматической жизни организма, но последний сам опирается на волю.
Следовательно, на органическое тело можно в известном смысле смотреть как на
промежуточное звено между волей и интеллектом, хотя на само оно не что иное,
как воля, принявшая в созерцании интеллекта пространственный образ. Смерть и
рождение -- это постоянное обновление сознания воли, которая сама по себе не
имеет ни начала, ни конца и которая одна является как бы субстанцией бытия
(но всякое такое обновление влечет за собою и новую возможность отрицания
воли к жизни). Сознание -- это жизнь субъекта познания, или мозга, а смерть
-- конец этого субъекта. Поэтому сознание, конечно, всегда ново, каждый раз
начинается с начала. Пребывает неизменной одна только воля, но только она
одна и заинтересована в той неизменности потому, что она -- воля к жизни.
Познающий субъект сам по себе ничем не заинтересован. Но в я объединяются
между собою и эта воля, и этот субъект. В каждом животном существе воля
достигает уровня интеллекта, и он для нее -- свет, при котором она
преследует свои цели. Также отметим, что страх смерти частично основан на
том, что индивидуальная воля неохотно расстается со своим интеллектом,
который в общем течении природы выпал на ее долю, как своего проводника или
стража, без которого она чувствует себя беспомощной и слепой.
Изложенные мною взгляды находят себе подтверждение и в повседневном
моральном опыте: он учит нас, что сальна только воля, между тем как объекты
ее, в качестве обусловленных познанием, представляют собою только явление,
только "пар и пену", подобно тому вину, которым потчевал Мефистофель в
погребке Ауэрбаха; ведь после каждого чувственного наслаждения и мы говорим:
"казалось мне, -- я пил вино".
Страх смерти основан на иллюзии исчезновения я и, при том, сохранения
мира. На самом же деле верно скорее противоположное: исчезает мир, а
сокровенное ядро я, носитель и создатель того субъекта, в чьем представлении
мир только и существует, остается. Вместе с мозгом исчезает интеллект, а с
ним и объективный мир, его представление интеллекта. То, что в мозге других,
как и прежде, будет жить и волноваться подобный же мир, -- это для
исчезающего интеллекта безразлично. Если бы поэтому истинная реальность
лежала не в воле и не моральное существование распространялось за границы
смерти, то ввиду того, что интеллект, а с ним и его мир, гаснут, вещи в себе
были бы лишь бесконечной сменой мимолетных и мрачных сновидений, без всякой
взаимной связи: ибо неизменное пребывание бессознательной природы находится
только во временном представлении у природы познающей. И, следовательно, все
тогда было бы неким мировым духом, без цели и смысла погруженным в мрачные и
тяжелые сны.
И когда индивид ощущает страх смерти, то перед нами открывается нелепое
и даже смеха достойное зрелище: владстелин миров, который все наполняет
своим существом и благодаря которому только и существует все, что есть, --
этот владыка трепещет и боится погибнуть, погрузиться в бездну вечного
ничто, -- между тем как в действительности все полно им и нет такого места,
где бы его не было, нет существа, в котором бы он не пребывал, поскольку не
бытие становится его носителем, а он -- становится носителем бытия. И тем не
менее этот властелин трепещет в страдающем от страха смерти индивиде, ибо он
обманут порождаемой principio individuationis иллюзией, будто его жизнь
ограничена жизнью умирающего теперь существа: эта иллюзия есть часть
тяжелого сна, который ему представляется, как водя к жизни. Но можно бы
сказать умирающему: "Ты перестаешь быть чем-то таким, чем лучше было бы тебе
никогда и не становиться".
Пока в человеке не наступило отрицание воли к жизни, смерть оставляет
ему зародыш и зерно совершенно иного существования, в котором возрождается
новый индивид, -- таким свежим и первозданным, что он сам предается о себе
удивленному размышлению. Отсюда мечтательные и задумчивые порывы благородных
юношей в ту пору, когда это свежее сознание достигает своего расцвета. Что
для индивида -- сон, то для воли как вещи в себе -- смерть. Воля не
выдержала быв течение целой бесконечности переносить все ту же суету и
страдания, если бы у нее сохранились при этом воспоминание и
индивидуальность. Она отбрасывает их, в этом -- ее Лета, и освеженная этим
сном смерти, наделенная другим интеллектом, она опять является в виде нового
существа: "к новым берегам зовет нас новая заря" [Гете]
В качестве утверждающей себя воля к жизни, человек имеет корни своего
существования в роде. Вследствие этого смерть -- лишь утрата одной
индивидуальности и обличение в другую, т.е. изменение индивидуальности,
совершаемое под влиянием собственной воли человека. Ибо только в воле лежит
вечная сила, которая могла породить существование его я, но которая в силу
его свойств не может удержать их в нем. Смерть, это -- безумие, которое
сохраняет сущность (essentia) каждого в его притязании на существование
(existentia); это -- выявление противоречия, заложенного во всяком
индивидуальном бытии:
Все то, чему начало было,
Достойно, чтобы оно уплыло
[Гете. "Фауст"].
И все-таки, в распоряжении этой самой силы, т.е. воли, находится
бесконечное количество подобных же существований с их я, которые столь же
ничтожны и преходящи. А так как всякое я имеет свое особое сознание, то для
него это бесконечное число других я ничем не отличается от я единственного.
С этой точки зрения, для меня не кажется случайностью, что
αιών{sup}269{/sup} одновременно означает и отдельную
человеческую жизнь, и бесконечное время: уже отсюда можно видеть, хоть и
неясно, что сами по себе и в своем конечном основании они составляют одно и
то же; поэтому, собственно говоря, безразлично, существую ли я, только в
течение отмеренной мне жизни или же в бесконечности времен.
{sup}269{/sup} вечность (греч.)
Но, разумеется, все вышесказанное мы не можем представить себе
совершенно без понятий о времени, хотя они должны быть устранены, когда речь
идет о вещи в себе. Но одним из непреодолимых ограничений нашего интеллекта
является невозможность полного отказа от этой первой и самой
непосредственной формы всех своих представлений -- времени, и невозможность
обходиться без нее. Поэтому мы приходим здесь к своего рода метемпсихозе,
хотя и с тем существенным отличием, что она распространяется не на всю
ψυχη{sup}270{/sup} (познающее существо остается
неизменным), а только на волю, вследствие чего устраняется много
несообразностей, свойственных учению о метемпсихозе, от которого данное
учение отличается сознанием того, что форма времени является здесь лишь в
качестве неизбежного приспособления к ограниченности нашего интеллекта. Если
же мы обратимся к разъясняемому в главе XLIII 43-й факту, что характер, т.е.
воля, наследуется человеком от отца, а интеллект -- от матери, то нашему
учению вполне будет соответствовать то, что воля человека, сама по себе
индивидуальная, после смерти расстается с интеллектом, полученным от матери,
и затем, согласно своим вновь модифицированным свойствам, следуя
гармонирующему с ними необходимому течению вещей в мире, получает в новом
зачатии новый интеллект и становится новым существом, не сохраняющим
никакого воспоминания о своем прежнем существовании, ибо интеллект, который
один только и обладает способностью воспоминаний, представляет собою
смертную часть, форму, но воля -- часть вечная, субстанция; вот почему для
наименования этого учения более подошло бы "палингенез", чем "метемпсихоз".
Эти постоянные возрождения образуют собою череду жизненных снов, которые
грезятся в себе неразрушимой воле, пока она, умудренная и исправленная такой
частой сменой разнородного познания в постоянно новых и новых формах, не
уничтожит самое себя.
{sup}270{/sup} душа (греч.)
С этим воззрением согласуется и подлинное, так сказать --
эзотерическое, учение буддизма, как его характеризуют новейшие исследования.
Оно исповедует не метемпсихоз, а своеобразный, основанный на морали
палингенез, который оно развивает и объясняет с глубже, в чем можно
убедиться из данного у Спенса Харди в его "Manual of Buddhism" ("Руководстве
по буддизму" ), стр. 394 -- 396, высокопоучительного и интересного изложения
этой религиозной теории (ср. стр. 429, 440 и 445 той же книги);
подтверждение можно найти у "Prabodh Chandro" Daya Teylor (ДайяТэйлора в
"Прабод Чандра"), Лондон, 1812, стр. 35; а также у Сангермано в "Burmese
empire" ("Бирманской империи"), стр. 6; как и в "Asiatic researches"
("Азиатских исследованиях"), том 6, стр. 179 и том 9, стр. 256. Очень
полезный немецкий компендиум буддизма, составленный Кеппеном, тоже содержит
верные сведения по этому вопросу. Однако для большинства адептов буддизма
это учение слишком изощренно, поэтому для них, в виде излагается в виде
более доступной метемпсихозы.
Впрочем, не следует упускать из виду, что даже эмпирические данные
свидетельствуют в пользу такого рода палингенеза. Налицо взаимосвязь между
рождением вновь появляющихся существ и смертью существ отживших: она
проявляется именно в той возрастающей плодовитости человеческого рода,
возникающей вслед за опустошительными эпидемиями. Когда в XIV веке "черная
смерть" обезлюдила большую часть Старого Света, то начался период
необычайной плодовитости и очень часто стали рождаться двойни; весьма
странным было при этом то обстоятельство, что у большинства из родившихся в
это время детей не хватало зубов, словно природа, напрягая все свои силы,
поскупилась на детали. Об этом повествует Ф. Шнуррер в своей "Хронике
эпидемий" (1825). Точно так же и Каспер в сочинении "О вероятной
продолжительности человеческой жизни" (1835), подтверждает, что наибольшее
влияние на долговечность и смертность населения оказывает число рождений,
которое всегда соответствует числу смертей, так количество случаев смерти и
рождения всегда и повсюду увеличивается и уменьшается в одинаковой
пропорции; Каспер неопровержимо доказывает это на массе фактов, собранных из
многих стран и притом из разных частей последних. И тем не менее не может
существовать физической причинной связи между моей преждевременной смертью и
плодовитостью какой-либо супружеской пары, или наоборот. Значит,
метафизическое, безусловно, выступает здесь самым неоспоримым и
поразительным образом как непосредственное основание для объяснения
феноменов физических.
Хотя каждое новорожденное существо и вступает в новую жизнь бодро и
радостно, наслаждаясь им, как подарком, -- на самом деле здесь не может быть
никакого дара. Новое существование куплено ценою старости и смерти существа
умершего, которое содержало в себе неразрушимый зародыш, из коего и возникло
это новое существо: оба они -- одно. И если бы удалось показать мост между
ними -- это было бы решением великой загадки.
Высказанную здесь великую истину никогда всецело не отвергали, но
выявить ее точному и правильный смысл позволило только учение о примате и
метафизической сущности воли и о вторичной, чисто органической природе
интеллекта. Мы убеждаемся, что учение о метемпсихозе, которое ведет свое
начало от самой древней и самой благородной эпохи человеческого рода, всегда
было распространено на земле и было верой огромного большинства людей и даже
догматом всех религий, за исключением иудейской и двух ее ответвлений; но
тоньше всего и ближе всего к истине оно, как я уже упомянул, раскрыто в
буддизме. Итак, если христиане уповают на встречу с ближними в мире ином,
где все они восстанут воплоти и тотчас же узнают друг друга, то в остальных
религиях это свидание происходит уже и теперь, но только incognito: именно,
в кругообороте рождений и в силу метемпсихозы или палингенеза, те люди,
которые состоят сейчас с нами в родстве или близких отношениях, возродятся
вместе с нами в ближайшем рождении и будут иметь к нам те же или, по крайней
мере, аналогичные отношения и чувства, что и теперь, -- дружественные или
враждебные (см.: Spens Hardy. "Manual of Buddhism", стр. 162). Правда,
возможность ужнать себя и других ограничивается здесь смутным предчувствием,
или воспоминанием, которое никогда не может быть доведено до полной ясности
и теряется в бесконечности, -- только сам Будда способенотчетливо вспомнить
все свои и других прежние рождения, как это описано в "Ятаке". И в самом
деле, когда в счастливые минуты мы объективно смотрим на дела и пробуждения
людей в их реальности, то невольно возникает у нас интуитивное убеждение,
что не только в платоновых идеях они всегда есть и будут одно и то же, но
что и современное поколение, в своей подлинной сущности, непосредственно и
субстанциально тожественно каждому из предшествовавших поколений. Вопрос
сводится лишь к тому, в чем состоит эта сущность, а ответ на это дает мое
учение. Упомянутая интуитивная уверенность, вероятно, возникает у нас
оттого, что очки времени и пространства, все представляющие во множественном
виде, на мгновение теряют свою силу.
По поводу универсальности веры в метемпсихозу Обри в своей прекрасной
книге "Du Nirvana Indien" ("Об индийской нирване", стр. 13) справедливо
говорит: "это старое верование обошло весь мир, и в глубокой древности оно
было так распространено, что один ученый англичанин считает его не имеющим
ни отца, ни матери, ни родословной (Thomas Burnet, Beaus Obre. Histoire de
Manichéisme -- "История Манихейства", II, стр. 391)". Уже в "Ведах" и во
всех священных книгах Индии метемпсихоза, как известно, представляет основу
брахманизма и буддизма; еще и теперь она господствует во всей
неисламизированиой Азии, т.е. среди большей половины человечества,
представляя собой глубочайшее убеждение и оказывая невероятно могучее
влияние на практическую жизнь. Она также входила в веру египтян, у которых
ее с восторгом переняли Орфей, Пифагор и Платон; в особенности же твердо
придерживались ее пифагорейцы. А то, что ее исповедовали и в греческих
мистериях, неоспоримо вытекает из девятой книги "Законов" Платона (стр. 38 и
42, в двуяз. изд.). Немезий (De nat. hom. C. 2 -- "О прир[оде] чел(овека]",
гл. 2) говорит даже: "Все греки, без исключения, признававшие бессмертие
души, считали, что она переносится из одного тела в другое". Точно так же
учение метемпсихозы содержится и в "Эддах", в частности в "Волуспе". Не в
меньшей степени оно было и основной религии друидов (Caes/ De bello Gall.
VI; A.Pictet. Le mystère des Bardes d'île de Bretagne. -- Цез[арь]. "О
галль[ской] войне", VI. -- А. Пиктэ. "Тайна Барда, острова Бретани", 1856).
Даже в Индостанеодна мусульманская секта, бохрах, о которой обстоятельно
повествует Кольбрук (Asiatic researches. Vol. 7 -- "Азиатских
исследованиях", т. 7, стр. 336 и далее), верует в метемпсихозу и потому
воздерживается от всякой мясной пищи. Даже у американских, а также у
негритянских народов и у австралийцев обнаруживаются следы этого учения, что
подтверждаетпомещенное в английской газете "Times" от 29 января 1841
г.подробное описание казни двух австрийских дикарей за поджог к убийство.
там сказано: "Младший из них встретил свою участь с ожесточенной и
мужественной решимостью -- его мысли были направлены на месть; произнесенные
им слова, которые можно было понять, свидетельствовали от том, что он
воскреснет в виде "белого", и это придавало ему мужества". Точно так же и в
книге Унгевиттера "Австралия" (1853), сообщается, что папуасы Новой
Голландии считают белых своими же родственниками, вернувшимися в мир. Все
это показывает, что вера в метемпсихозу представляет собою естественное
убеждение человека, когда он отдается непредвзятому размышлению о жизни.
Именно онаявляется тем, за что Кант приписывал своим трем мнимым идеям
разума, -- философией, прирожденной человеческому разуму и вытекающей из его
собственных форм; и если где-либо она отсутствует, то это значит, что она
вытеснена другими положительными религиозными учениями. Я замечал, что ее
непосредственное убедительное влияние обнаруживает всякий, кто хоть раз
слышал о ней.
Достаточно обратить внимание на то, как серьезно высказывается о ней
Лессинг в последних семи параграфах своего "Воспитания человечества". И
Лихтенберг в своей автохарактеристике говорит: "Я не могу избавиться . от
мысли, что прежде, чем родиться, я умер". Даже столь чрезмерно эмпирический
Юм говорит в своем скептическом трактате о бессмертии: "The metempsychosis
is therefore the only system of this kind that philosophy can hearken to"*.
Этой вере, распространенной среди всех людей, убедительной как для мудрецов,
так и для народа, противостоит иудаизм и две возникшие из него религии: они
учат, что человек сотворен из ничто, и далее ставят перед ним трудную задачу
связать с этим веру в бесконечную жизнь a parte post{sup}249{/sup}. Этим
религиям удалось огнем и мечом изгнать из Европы и некоторой части Азии
прежнюю утешительную исконную веру человечества -- и надолго. О том, как
трудно было справиться с ней, рассказывает ранняя история церкви:
большинство еретиков, например симонисты, василиане, валентиниане,
маркиониты, гностики и манихеи, были приверженцами именно этой изначальной
веры. Даже некоторые иудеи попали под ее влияние, как об этом
свидетельствуют Тертуллиан и Юстин в своих "Диалогах". В Талмуде
рассказывается, что душа Авеля переселилась втело Сета, а потом -- Моисея.
Даже известный фрагмент Библии (Матф. 16:13-15) получает свой глубокий смысл
лишь при условии, что в нем присутствует идея метемпсихозы. Правда, в
Евангелии от Луки, где также встречается это место (Лука, 9:18-20),
добавлено: Οτι
προφήτης τις
των αρχαίων
ανέστη{sup}271{/sup}, т.е. иудеям внушается
предположение, что такой старый пророк может еще воскреснуть во плоти, --
что представляет собой явную нелепость, так как они ведь знают, что он вот
уже шесть или семь столетий как лежит в могиле и, следовательно,
давным-давно обратился в прах. В христианском учении место учения о
переселении душ и об искуплении последними грехов прежней жизни, заняло
учение о первородном грехе, т.е. об искуплении греха другого индивида. Итак,
оба этих учения (первое -- непосредственно, второе -- косвенно),
отожествляют, и притом с моральным уклоном, человека, живущего теперь, с
человеком, жившим прежде.
* "Метемпсихоза, следовательно, единственная система этого рода, к
которой философия может обратить свой слух". Этот посмертный трактат
находится в "Essays on suicide and the immortality of the soul, by the late
Dav. Hume" (Basel, 1729, sold by James Decker). Это базельское переиздание
спасло от гибели два произведения одного из величайших мыслителей и
писателей Англии. На своей родине они, к вечному позору Англии, были забыты
в силу господствовавшего там косного, презренного ханжества и влияния
могущественного и наглого священства. Эти сочинения представляют собой
бесстрастное, строго логическое изучение обоих названных вопросов.
{sup}271{/sup}"другие же говорят, что один из древних пророков воскрес"
(греч.)
Смерть -- великий урок и великое предостережение, которое получает от
природы воля к жизни, или, точнее, присущий ей эгоизм; и в нем можно
усмотреть кару за наше существование*. Смерть -- мучительное разрешение того
узла, который сладострастно завязало деторождение, смерть -- извне
проникающее, насильственное разрушение основной ошибки человеческого
существа, приносящее великое разочарование. Мы в сущности своей -- нечто
такое, чему бы не следовало быть, -- поэтому мы и перестаем быть. Эгоизм
заключается, собственно, в том, что человек ограничивает всю реальность
своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней, а не в
других. Смерть показывает, насколько он заблуждался, уничтожая его личность;
теперь сущность человека (его воля) будет пребывать только в других
индивидах; интеллект же его, который относился лишь к явлению, т.е. к миру
как представлению, в качестве формы внешнего мира продолжит свое
существование тоже в представлении, т.е. в объективном бытии вещей как
таковом, -- следовательно, только в бытии внешнего мира, который существовал
до сих пор. Таким образом, с момента смерти я человека целиком живет лишь в
том, что он до сих пор считал не-я, ибо различие между внешним и внутренним
отныне исчезает. Мы напомним здесь, что лучше тот человек, кто меньше всех
замечает разницу между собою и другими, не видит в них абсолютное не-я, --
между тем как для дурного человека эта разница велика, даже огромна
(абсолютна) (я выяснил это в своем конкурсном сочинении "Об основе морали").
И вот, согласно вышесказанному, именно это различие и определяет ту степень,
существом познающим, то смерть была бы для него не только безразлична, но и
прямо желанна. Но достигнутое нами соображение показывает, что смерть
поражает только наше познающее сознание, между тем как воля, поскольку она
есть вещь в себе, лежащая в основе всякого индивидуального явления, -- воля
свободна от всего, что зиждется а временных определениях, она непреходяща.
Ее порыв к существованию и проявлению, из которого возникает мир, всегда
удовлетворяется, поскольку мир сопровождает ее, как тень -- свое тело: он не
что иное, как проявление ее сущности. А если воля в нас все же боится
смерти, это объясняется тем, что познание (интеллект) показывает ей ее
сущность только в индивидуальном явлении; отсюда и возникает для нее
иллюзия, что она погибнет вместе с явлением, как будто и для меня вместе с
разбитым зеркалом, уничтожается мое отражение в нем. Именно это и проникает
волю содроганием, как противоречащее ее изначальной сущности, которая
представляет собою слепое стремление к существованию. Отсюда следует, что
воля в нас, испытывающая страх смерти и действительно ее страшащаяся,
смертью не уничтожается и, наоборот, смерти подвластно и действительно
погибает то, что по самой своей природе не способно испытывать страх, как и
вообще какие-либо желания или аффекты, и поэтому безразлично к бытию или
небытию, это именно -- простой субъект познания, интеллект, существование
которого заключается в его отношении к миру представлений, т.е. к миру
объективному, коррелятом которого он служит и с существованием коего он а
сущности един. Следовательно, если индивидуальное сознание и умирает, то
продолжает жить лишь единственное, что сопротивляется смерти, -- воля. Этим
объясняется и противоречие с точки зрения познания, состоящее в том, что
хотя философы всегда старательно доказывали, что смерть не есть зло, -- все
же их доводы оставались неубедительны, именно потому, что страх смерти
коренится не в познании, а исключительно в воле. Если все религии и
философемы сулят награду вечностью только за добродетели воли или сердца, а
не за достоинства интеллекта, или ума, то это тоже подтверждает, что
неразрушимое начало в нас -- воля, а не интеллект.
К уяснению этой мысли может послужить и следующее. Природа воли,
составляющей наше внутреннее существо, проста: воля только хочет и не
познает. Субъект же познания -- явление вторичное, проистекающее из
объективации воли: он есть точка соединения чувствительности нервной
системы, фокус, в котором собираются лучи деятельности всех частей мозга.
Поэтому вместе с мозгом должен погибнуть и он. В самосознании он, как чисто
познающее начало, противостоит воле, в качестве ее наблюдателя, и хотя он
произошел из нее, все-таки он познает в ней нечто от себя отличное, --
познает вследствие этого только эмпирически, во времени, по частям, в ее
последовательных возбуждениях и актах, -- да и о решениях ее он узнает лишь
a posteriori и часто весьма косвенным путем. Этим и объясняется, почему наше
собственная сущность представляет для нас, т.е. для нашего интеллекта,
загадку и почему индивид смотрит на себя как на нечто возникшее и
преходящее, хотя его сущность сама по себе безвременна, т.е. вечна. Как воля
не познает, так, наоборот, интеллект или субъект познания -- только познает
и ничего не желает. Физически это выражается в том, что, как я уже упомянул
во второй книге, со ссылкой на Биша, различные аффекты непосредственно
действуют на все части организма, нарушая их функции, -- за исключением
мозга, который они могут поражать лишь косвенно, т.е. лишь в результате
именно нарушения функций в других органах ("О жизни и смерти", разд. 6, No
2). А отсюда следует, что субъект познания, сам по себе и как такой, ни в
чем не может принимать участия или интереса и для него безразлично
существование или несуществование чего бы то ни было на свете, и даже свое
собственное. Почему же это безучастное существо должно быть бессмертным? Оно
кончается вместе с временным явлением воли, т.е. с индивидом, как вместе с
ним оно и началось. Это -- фонарь, который гасят, как только он сослужил
свою службу. Интеллект, как и наглядный мир, в нем одном существующий, --
простое явление; но конечность их, интеллекта и мира, не касается того, чего
проявлением они служат. Интеллект -- функция нервной системы головного
мозга, но она, как и все тело, -- объективация воли. Поэтому интеллект
основан на соматической жизни организма, но последний сам опирается на волю.
Следовательно, на органическое тело можно в известном смысле смотреть как на
промежуточное звено между волей и интеллектом, хотя на само оно не что иное,
как воля, принявшая в созерцании интеллекта пространственный образ. Смерть и
рождение -- это постоянное обновление сознания воли, которая сама по себе не
имеет ни начала, ни конца и которая одна является как бы субстанцией бытия
(но всякое такое обновление влечет за собою и новую возможность отрицания
воли к жизни). Сознание -- это жизнь субъекта познания, или мозга, а смерть
-- конец этого субъекта. Поэтому сознание, конечно, всегда ново, каждый раз
начинается с начала. Пребывает неизменной одна только воля, но только она
одна и заинтересована в той неизменности потому, что она -- воля к жизни.
Познающий субъект сам по себе ничем не заинтересован. Но в я объединяются
между собою и эта воля, и этот субъект. В каждом животном существе воля
достигает уровня интеллекта, и он для нее -- свет, при котором она
преследует свои цели. Также отметим, что страх смерти частично основан на
том, что индивидуальная воля неохотно расстается со своим интеллектом,
который в общем течении природы выпал на ее долю, как своего проводника или
стража, без которого она чувствует себя беспомощной и слепой.
Изложенные мною взгляды находят себе подтверждение и в повседневном
моральном опыте: он учит нас, что сальна только воля, между тем как объекты
ее, в качестве обусловленных познанием, представляют собою только явление,
только "пар и пену", подобно тому вину, которым потчевал Мефистофель в
погребке Ауэрбаха; ведь после каждого чувственного наслаждения и мы говорим:
"казалось мне, -- я пил вино".
Страх смерти основан на иллюзии исчезновения я и, при том, сохранения
мира. На самом же деле верно скорее противоположное: исчезает мир, а
сокровенное ядро я, носитель и создатель того субъекта, в чьем представлении
мир только и существует, остается. Вместе с мозгом исчезает интеллект, а с
ним и объективный мир, его представление интеллекта. То, что в мозге других,
как и прежде, будет жить и волноваться подобный же мир, -- это для
исчезающего интеллекта безразлично. Если бы поэтому истинная реальность
лежала не в воле и не моральное существование распространялось за границы
смерти, то ввиду того, что интеллект, а с ним и его мир, гаснут, вещи в себе
были бы лишь бесконечной сменой мимолетных и мрачных сновидений, без всякой
взаимной связи: ибо неизменное пребывание бессознательной природы находится
только во временном представлении у природы познающей. И, следовательно, все
тогда было бы неким мировым духом, без цели и смысла погруженным в мрачные и
тяжелые сны.
И когда индивид ощущает страх смерти, то перед нами открывается нелепое
и даже смеха достойное зрелище: владстелин миров, который все наполняет
своим существом и благодаря которому только и существует все, что есть, --
этот владыка трепещет и боится погибнуть, погрузиться в бездну вечного
ничто, -- между тем как в действительности все полно им и нет такого места,
где бы его не было, нет существа, в котором бы он не пребывал, поскольку не
бытие становится его носителем, а он -- становится носителем бытия. И тем не
менее этот властелин трепещет в страдающем от страха смерти индивиде, ибо он
обманут порождаемой principio individuationis иллюзией, будто его жизнь
ограничена жизнью умирающего теперь существа: эта иллюзия есть часть
тяжелого сна, который ему представляется, как водя к жизни. Но можно бы
сказать умирающему: "Ты перестаешь быть чем-то таким, чем лучше было бы тебе
никогда и не становиться".
Пока в человеке не наступило отрицание воли к жизни, смерть оставляет
ему зародыш и зерно совершенно иного существования, в котором возрождается
новый индивид, -- таким свежим и первозданным, что он сам предается о себе
удивленному размышлению. Отсюда мечтательные и задумчивые порывы благородных
юношей в ту пору, когда это свежее сознание достигает своего расцвета. Что
для индивида -- сон, то для воли как вещи в себе -- смерть. Воля не
выдержала быв течение целой бесконечности переносить все ту же суету и
страдания, если бы у нее сохранились при этом воспоминание и
индивидуальность. Она отбрасывает их, в этом -- ее Лета, и освеженная этим
сном смерти, наделенная другим интеллектом, она опять является в виде нового
существа: "к новым берегам зовет нас новая заря" [Гете]
В качестве утверждающей себя воля к жизни, человек имеет корни своего
существования в роде. Вследствие этого смерть -- лишь утрата одной
индивидуальности и обличение в другую, т.е. изменение индивидуальности,
совершаемое под влиянием собственной воли человека. Ибо только в воле лежит
вечная сила, которая могла породить существование его я, но которая в силу
его свойств не может удержать их в нем. Смерть, это -- безумие, которое
сохраняет сущность (essentia) каждого в его притязании на существование
(existentia); это -- выявление противоречия, заложенного во всяком
индивидуальном бытии:
Все то, чему начало было,
Достойно, чтобы оно уплыло
[Гете. "Фауст"].
И все-таки, в распоряжении этой самой силы, т.е. воли, находится
бесконечное количество подобных же существований с их я, которые столь же
ничтожны и преходящи. А так как всякое я имеет свое особое сознание, то для
него это бесконечное число других я ничем не отличается от я единственного.
С этой точки зрения, для меня не кажется случайностью, что
αιών{sup}269{/sup} одновременно означает и отдельную
человеческую жизнь, и бесконечное время: уже отсюда можно видеть, хоть и
неясно, что сами по себе и в своем конечном основании они составляют одно и
то же; поэтому, собственно говоря, безразлично, существую ли я, только в
течение отмеренной мне жизни или же в бесконечности времен.
{sup}269{/sup} вечность (греч.)
Но, разумеется, все вышесказанное мы не можем представить себе
совершенно без понятий о времени, хотя они должны быть устранены, когда речь
идет о вещи в себе. Но одним из непреодолимых ограничений нашего интеллекта
является невозможность полного отказа от этой первой и самой
непосредственной формы всех своих представлений -- времени, и невозможность
обходиться без нее. Поэтому мы приходим здесь к своего рода метемпсихозе,
хотя и с тем существенным отличием, что она распространяется не на всю
ψυχη{sup}270{/sup} (познающее существо остается
неизменным), а только на волю, вследствие чего устраняется много
несообразностей, свойственных учению о метемпсихозе, от которого данное
учение отличается сознанием того, что форма времени является здесь лишь в
качестве неизбежного приспособления к ограниченности нашего интеллекта. Если
же мы обратимся к разъясняемому в главе XLIII 43-й факту, что характер, т.е.
воля, наследуется человеком от отца, а интеллект -- от матери, то нашему
учению вполне будет соответствовать то, что воля человека, сама по себе
индивидуальная, после смерти расстается с интеллектом, полученным от матери,
и затем, согласно своим вновь модифицированным свойствам, следуя
гармонирующему с ними необходимому течению вещей в мире, получает в новом
зачатии новый интеллект и становится новым существом, не сохраняющим
никакого воспоминания о своем прежнем существовании, ибо интеллект, который
один только и обладает способностью воспоминаний, представляет собою
смертную часть, форму, но воля -- часть вечная, субстанция; вот почему для
наименования этого учения более подошло бы "палингенез", чем "метемпсихоз".
Эти постоянные возрождения образуют собою череду жизненных снов, которые
грезятся в себе неразрушимой воле, пока она, умудренная и исправленная такой
частой сменой разнородного познания в постоянно новых и новых формах, не
уничтожит самое себя.
{sup}270{/sup} душа (греч.)
С этим воззрением согласуется и подлинное, так сказать --
эзотерическое, учение буддизма, как его характеризуют новейшие исследования.
Оно исповедует не метемпсихоз, а своеобразный, основанный на морали
палингенез, который оно развивает и объясняет с глубже, в чем можно
убедиться из данного у Спенса Харди в его "Manual of Buddhism" ("Руководстве
по буддизму" ), стр. 394 -- 396, высокопоучительного и интересного изложения
этой религиозной теории (ср. стр. 429, 440 и 445 той же книги);
подтверждение можно найти у "Prabodh Chandro" Daya Teylor (ДайяТэйлора в
"Прабод Чандра"), Лондон, 1812, стр. 35; а также у Сангермано в "Burmese
empire" ("Бирманской империи"), стр. 6; как и в "Asiatic researches"
("Азиатских исследованиях"), том 6, стр. 179 и том 9, стр. 256. Очень
полезный немецкий компендиум буддизма, составленный Кеппеном, тоже содержит
верные сведения по этому вопросу. Однако для большинства адептов буддизма
это учение слишком изощренно, поэтому для них, в виде излагается в виде
более доступной метемпсихозы.
Впрочем, не следует упускать из виду, что даже эмпирические данные
свидетельствуют в пользу такого рода палингенеза. Налицо взаимосвязь между
рождением вновь появляющихся существ и смертью существ отживших: она
проявляется именно в той возрастающей плодовитости человеческого рода,
возникающей вслед за опустошительными эпидемиями. Когда в XIV веке "черная
смерть" обезлюдила большую часть Старого Света, то начался период
необычайной плодовитости и очень часто стали рождаться двойни; весьма
странным было при этом то обстоятельство, что у большинства из родившихся в
это время детей не хватало зубов, словно природа, напрягая все свои силы,
поскупилась на детали. Об этом повествует Ф. Шнуррер в своей "Хронике
эпидемий" (1825). Точно так же и Каспер в сочинении "О вероятной
продолжительности человеческой жизни" (1835), подтверждает, что наибольшее
влияние на долговечность и смертность населения оказывает число рождений,
которое всегда соответствует числу смертей, так количество случаев смерти и
рождения всегда и повсюду увеличивается и уменьшается в одинаковой
пропорции; Каспер неопровержимо доказывает это на массе фактов, собранных из
многих стран и притом из разных частей последних. И тем не менее не может
существовать физической причинной связи между моей преждевременной смертью и
плодовитостью какой-либо супружеской пары, или наоборот. Значит,
метафизическое, безусловно, выступает здесь самым неоспоримым и
поразительным образом как непосредственное основание для объяснения
феноменов физических.
Хотя каждое новорожденное существо и вступает в новую жизнь бодро и
радостно, наслаждаясь им, как подарком, -- на самом деле здесь не может быть
никакого дара. Новое существование куплено ценою старости и смерти существа
умершего, которое содержало в себе неразрушимый зародыш, из коего и возникло
это новое существо: оба они -- одно. И если бы удалось показать мост между
ними -- это было бы решением великой загадки.
Высказанную здесь великую истину никогда всецело не отвергали, но
выявить ее точному и правильный смысл позволило только учение о примате и
метафизической сущности воли и о вторичной, чисто органической природе
интеллекта. Мы убеждаемся, что учение о метемпсихозе, которое ведет свое
начало от самой древней и самой благородной эпохи человеческого рода, всегда
было распространено на земле и было верой огромного большинства людей и даже
догматом всех религий, за исключением иудейской и двух ее ответвлений; но
тоньше всего и ближе всего к истине оно, как я уже упомянул, раскрыто в
буддизме. Итак, если христиане уповают на встречу с ближними в мире ином,
где все они восстанут воплоти и тотчас же узнают друг друга, то в остальных
религиях это свидание происходит уже и теперь, но только incognito: именно,
в кругообороте рождений и в силу метемпсихозы или палингенеза, те люди,
которые состоят сейчас с нами в родстве или близких отношениях, возродятся
вместе с нами в ближайшем рождении и будут иметь к нам те же или, по крайней
мере, аналогичные отношения и чувства, что и теперь, -- дружественные или
враждебные (см.: Spens Hardy. "Manual of Buddhism", стр. 162). Правда,
возможность ужнать себя и других ограничивается здесь смутным предчувствием,
или воспоминанием, которое никогда не может быть доведено до полной ясности
и теряется в бесконечности, -- только сам Будда способенотчетливо вспомнить
все свои и других прежние рождения, как это описано в "Ятаке". И в самом
деле, когда в счастливые минуты мы объективно смотрим на дела и пробуждения
людей в их реальности, то невольно возникает у нас интуитивное убеждение,
что не только в платоновых идеях они всегда есть и будут одно и то же, но
что и современное поколение, в своей подлинной сущности, непосредственно и
субстанциально тожественно каждому из предшествовавших поколений. Вопрос
сводится лишь к тому, в чем состоит эта сущность, а ответ на это дает мое
учение. Упомянутая интуитивная уверенность, вероятно, возникает у нас
оттого, что очки времени и пространства, все представляющие во множественном
виде, на мгновение теряют свою силу.
По поводу универсальности веры в метемпсихозу Обри в своей прекрасной
книге "Du Nirvana Indien" ("Об индийской нирване", стр. 13) справедливо
говорит: "это старое верование обошло весь мир, и в глубокой древности оно
было так распространено, что один ученый англичанин считает его не имеющим
ни отца, ни матери, ни родословной (Thomas Burnet, Beaus Obre. Histoire de
Manichéisme -- "История Манихейства", II, стр. 391)". Уже в "Ведах" и во
всех священных книгах Индии метемпсихоза, как известно, представляет основу
брахманизма и буддизма; еще и теперь она господствует во всей
неисламизированиой Азии, т.е. среди большей половины человечества,
представляя собой глубочайшее убеждение и оказывая невероятно могучее
влияние на практическую жизнь. Она также входила в веру египтян, у которых
ее с восторгом переняли Орфей, Пифагор и Платон; в особенности же твердо
придерживались ее пифагорейцы. А то, что ее исповедовали и в греческих
мистериях, неоспоримо вытекает из девятой книги "Законов" Платона (стр. 38 и
42, в двуяз. изд.). Немезий (De nat. hom. C. 2 -- "О прир[оде] чел(овека]",
гл. 2) говорит даже: "Все греки, без исключения, признававшие бессмертие
души, считали, что она переносится из одного тела в другое". Точно так же
учение метемпсихозы содержится и в "Эддах", в частности в "Волуспе". Не в
меньшей степени оно было и основной религии друидов (Caes/ De bello Gall.
VI; A.Pictet. Le mystère des Bardes d'île de Bretagne. -- Цез[арь]. "О
галль[ской] войне", VI. -- А. Пиктэ. "Тайна Барда, острова Бретани", 1856).
Даже в Индостанеодна мусульманская секта, бохрах, о которой обстоятельно
повествует Кольбрук (Asiatic researches. Vol. 7 -- "Азиатских
исследованиях", т. 7, стр. 336 и далее), верует в метемпсихозу и потому
воздерживается от всякой мясной пищи. Даже у американских, а также у
негритянских народов и у австралийцев обнаруживаются следы этого учения, что
подтверждаетпомещенное в английской газете "Times" от 29 января 1841
г.подробное описание казни двух австрийских дикарей за поджог к убийство.
там сказано: "Младший из них встретил свою участь с ожесточенной и
мужественной решимостью -- его мысли были направлены на месть; произнесенные
им слова, которые можно было понять, свидетельствовали от том, что он
воскреснет в виде "белого", и это придавало ему мужества". Точно так же и в
книге Унгевиттера "Австралия" (1853), сообщается, что папуасы Новой
Голландии считают белых своими же родственниками, вернувшимися в мир. Все
это показывает, что вера в метемпсихозу представляет собою естественное
убеждение человека, когда он отдается непредвзятому размышлению о жизни.
Именно онаявляется тем, за что Кант приписывал своим трем мнимым идеям
разума, -- философией, прирожденной человеческому разуму и вытекающей из его
собственных форм; и если где-либо она отсутствует, то это значит, что она
вытеснена другими положительными религиозными учениями. Я замечал, что ее
непосредственное убедительное влияние обнаруживает всякий, кто хоть раз
слышал о ней.
Достаточно обратить внимание на то, как серьезно высказывается о ней
Лессинг в последних семи параграфах своего "Воспитания человечества". И
Лихтенберг в своей автохарактеристике говорит: "Я не могу избавиться . от
мысли, что прежде, чем родиться, я умер". Даже столь чрезмерно эмпирический
Юм говорит в своем скептическом трактате о бессмертии: "The metempsychosis
is therefore the only system of this kind that philosophy can hearken to"*.
Этой вере, распространенной среди всех людей, убедительной как для мудрецов,
так и для народа, противостоит иудаизм и две возникшие из него религии: они
учат, что человек сотворен из ничто, и далее ставят перед ним трудную задачу
связать с этим веру в бесконечную жизнь a parte post{sup}249{/sup}. Этим
религиям удалось огнем и мечом изгнать из Европы и некоторой части Азии
прежнюю утешительную исконную веру человечества -- и надолго. О том, как
трудно было справиться с ней, рассказывает ранняя история церкви:
большинство еретиков, например симонисты, василиане, валентиниане,
маркиониты, гностики и манихеи, были приверженцами именно этой изначальной
веры. Даже некоторые иудеи попали под ее влияние, как об этом
свидетельствуют Тертуллиан и Юстин в своих "Диалогах". В Талмуде
рассказывается, что душа Авеля переселилась втело Сета, а потом -- Моисея.
Даже известный фрагмент Библии (Матф. 16:13-15) получает свой глубокий смысл
лишь при условии, что в нем присутствует идея метемпсихозы. Правда, в
Евангелии от Луки, где также встречается это место (Лука, 9:18-20),
добавлено: Οτι
προφήτης τις
των αρχαίων
ανέστη{sup}271{/sup}, т.е. иудеям внушается
предположение, что такой старый пророк может еще воскреснуть во плоти, --
что представляет собой явную нелепость, так как они ведь знают, что он вот
уже шесть или семь столетий как лежит в могиле и, следовательно,
давным-давно обратился в прах. В христианском учении место учения о
переселении душ и об искуплении последними грехов прежней жизни, заняло
учение о первородном грехе, т.е. об искуплении греха другого индивида. Итак,
оба этих учения (первое -- непосредственно, второе -- косвенно),
отожествляют, и притом с моральным уклоном, человека, живущего теперь, с
человеком, жившим прежде.
* "Метемпсихоза, следовательно, единственная система этого рода, к
которой философия может обратить свой слух". Этот посмертный трактат
находится в "Essays on suicide and the immortality of the soul, by the late
Dav. Hume" (Basel, 1729, sold by James Decker). Это базельское переиздание
спасло от гибели два произведения одного из величайших мыслителей и
писателей Англии. На своей родине они, к вечному позору Англии, были забыты
в силу господствовавшего там косного, презренного ханжества и влияния
могущественного и наглого священства. Эти сочинения представляют собой
бесстрастное, строго логическое изучение обоих названных вопросов.
{sup}271{/sup}"другие же говорят, что один из древних пророков воскрес"
(греч.)
Смерть -- великий урок и великое предостережение, которое получает от
природы воля к жизни, или, точнее, присущий ей эгоизм; и в нем можно
усмотреть кару за наше существование*. Смерть -- мучительное разрешение того
узла, который сладострастно завязало деторождение, смерть -- извне
проникающее, насильственное разрушение основной ошибки человеческого
существа, приносящее великое разочарование. Мы в сущности своей -- нечто
такое, чему бы не следовало быть, -- поэтому мы и перестаем быть. Эгоизм
заключается, собственно, в том, что человек ограничивает всю реальность
своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней, а не в
других. Смерть показывает, насколько он заблуждался, уничтожая его личность;
теперь сущность человека (его воля) будет пребывать только в других
индивидах; интеллект же его, который относился лишь к явлению, т.е. к миру
как представлению, в качестве формы внешнего мира продолжит свое
существование тоже в представлении, т.е. в объективном бытии вещей как
таковом, -- следовательно, только в бытии внешнего мира, который существовал
до сих пор. Таким образом, с момента смерти я человека целиком живет лишь в
том, что он до сих пор считал не-я, ибо различие между внешним и внутренним
отныне исчезает. Мы напомним здесь, что лучше тот человек, кто меньше всех
замечает разницу между собою и другими, не видит в них абсолютное не-я, --
между тем как для дурного человека эта разница велика, даже огромна
(абсолютна) (я выяснил это в своем конкурсном сочинении "Об основе морали").
И вот, согласно вышесказанному, именно это различие и определяет ту степень,