Страница:
выступают в начале девятой главы
Στρωματα, где из египетского
евангелия приводится следующая цитата: αυτός
ειπεν ο Σωτηρ,
"ήλθαν
καταλύσει τα
έργα της
θηλειας"
θηλειας μεν,
της επιθομιας.
έργα δε,
γενεσιν και
φθοραν{sup}356{/sup}, особенно же -- в конце
тринадцатой и в начале четырнадцатой главы. Церковь, разумеется, должна была
позаботиться о том, чтобы установить религию, которая могла бы существовать
и держаться в мире таком, каков он есть, и среди людей. Именно поэтому она и
провозгласила гностиков еретиками. В конце седьмой главы Климент
противопоставляет индусский аскетизм, как неудовлетворительный, --
христианско-иудейскому аскетизму. При этом ясно проступает фундаментальная
разница в духе обеих религий. В иудаизме и христианстве все сводится к
повиновению или неповиновению божественным заповедям --
υπακοή καν
παρακοή, как это подобает
ημιν, τοις
πεπλασμενοις
υπό της του
Παντοκράτορας
βουλήσεως{sup}357{/sup}. К
этому присоединяется как вторая обязанность
λατρευειν θεψ
ζωντι служить Господу, прославлять Его дела и
изливаться перед Ним в благодарностях. Разумеется, в брахманизме и буддизме
все совсем иначе. В буддизме всякое нравственное совершенство, обращение и
спасение, на которое можно надеяться, от этого мира страданий, от этой
санса-ры, начинается с познания следующих четырех истин: 1) dolor, 2)
doloris ortus, 3) doloris interitus, 4) octopartita via ad doloris
sedtionem{sup}358{/sup}. -- Dhammapadam, ed. Fausboll. Объяснение этих
четырех истин находим мы у Burnouf'а, в "Introduction à l'histoire du
Bouddhisme", стр. 629 (Бюрнуф -- "Введение в историю буддизма"), и во всех
изложениях буддизма.
{sup}356{/sup} они говорят, что Спаситель сказал: "Я пришел разрешить
дела женщины", -- женщины, т.е. вожделения; дела, т.е. рождение и смерть
(греч.).
{sup}357{/sup} нам, созданным волей Вседержителя (греч.).
{sup}358 {/sup}1) страдание; 2) происхождение страдания; 3) устранение
страдания; 4) путь к устранению страдания (лат.).
Поистине, не иудаизм с его πάντα
καλά λίαν ("все очень хорошо" --
греч.), а брахманизм и буддизм родственны христианству по духу и этической
тенденции. А ведь именно дух и этическая тенденция составляют сущность
всякой религии, а не те предания, в которые эта сущность облекается. Я не
могу поэтому отказаться от предположения, что учение христианства так или
иначе вышло из этих перворелигий. Некоторые следы этого я наметил уже во
втором томе своих "Парерг" (ї 179). К этому нужно добавить, что Епифаний
(Haeretic. XVIII) сообщает, что первые иерусалимские иудео-христиане,
которые называли себя назареями, воздерживались от всякой животной пищи. В
силу такого происхождения или, по крайней мере, совпадения христианство
принадлежит к древней, истинной вере человечества, представляющей собой
противоположность ложного, плоского и пагубного оптимизма, как он выражен в
греческом язычестве, иудаизме и исламе. Зендская религия в известной степени
занимает между ними средину, потому что оптимизму Ормузда противопоставляет
пессимизм Аримана. Из этой зендской религии, как подробно показал И.Е.Роде в
своей книге "Священные предания зендского народа", произошел иудаизм: Ормузд
обратился в Иегову, Ариман -- в сатану, который, впрочем, играет в иудаизме
еще очень второстепенную роль и даже исчезает из него почти совершенно,
отчего первенство оказывается на стороне оптимизма, и только предание о
грехопадении, тоже имеющее свой источник в Зенд-Авесте (миф Мешиана и
Мешианы), остается в качестве пессимистического элемента, но скоро предается
забвению, пока вместе с сатаной его не воскрешает христианство. Впрочем, и
сам Ормузд ведет свое происхождение из брахманизма, хотя, правда, из
низменной сферы последнего; это именно никто иной", как Индра, -- этот
второстепенный и часто соперничающий с людьми бог небес и атмосферы; это
очень хорошо выяснил замечательный ученый И. И. Шмит в своей книге "О
родстве гностико-теософических учений с религиями Востока". Этот
Индра-Ормузд-Иегова должен был потом перейти в христианство, так как оно
зародилось в Иудее; но вследствие космополитического характера христианства
он потерял свое собственное имя и на родном языке каждого из новообращенных
народов стал называться звательным падежом вытесненных им сверхчеловеческих
индивидов, -- "θεος" и "Deus", что происходит от
санскритского Deva(отсюда также devil, Teufel, дьявол); или же, у
готско-германских народов, назывался он словом God, Gott, которое происходит
от "Odin" или "Wodan", "Guodan", "Godan". Таким же точно образом в исламе,
который тоже возник из иудейства, он принял имя Аллаха, существовавшее в
Аравии уже и раньше. Аналогию этому представляет и то, что боги греческого
Олимпа, когда они в доисторические времена были пересажены на почву Италии,
приняли имена прежних туземных богов; оттого Зевс называется у римлян
Юпитером, Гера -- Юноной, Гермес -- Меркурием и т.д. В Китае первым
затруднением для миссионеров является то, что китайский язык совсем не знает
подобного рода слова, как и вообще он не имеет слова, соответствующего
понятию творения*; ведь все три китайские религии не знают богов ни во
множественном, ни в единственном числе.
{sup}*{/sup} Ср. "Волю в природе", второе изд., стр. 124.
Как бы то ни было, настоящему христианству "все очень хорошо" евреев
действительно чуждо: в Новом Завете о мире всегда говорится как о чем-то
таком, к чему мы не принадлежим, чего мы не любим, господином чего
собственно является дьявол*.
{sup}*{/sup}Напр., Иоанн, 12:25, 31; 14:30; 15:18, 19; 16:33. Колосс.
2:20; Эфес, 21:1-3. 1. Иоанна. 2:15-17, и 4:4,5. При этом можно видеть, как
иные протестантские богословы в своих попытках перетолковать текст Нового
Завета в духе своего рационалистического, оптимистического и бесконечно
плоского мировоззрения заходят так далеко, что в своих переводах этот текст
прямо искажают. Так, Г. А. Шот в своей новой версии, присоединенной к
гризебаховскому тексту 1805 г., переводит слово
κόσμος ("космос") в Евангелии от Иоанна (5,
18, 19) словом Judaei ("иудеи"), в первом послании Иоанна 4:4-- словами
profani homines ("несведущие люди"), а в послании к Колосс. 2, 20
στοιχεία του
κόσμος "стихии космоса" он переводит: elementa
Judaica ("иудейские элементы"), между тем как Лютер повсюду честно и
правильно переводит это словом "мир".
Это соответствует аскетическому духу отвержения собственного я и
преодоления мира, -- духу, который наряду с безграничной любовью к ближнему,
даже к врагу, составляет основную черту христианства, общую для него с
брахманизмом и буддизмом и свидетельствующую об их родстве. Нигде не следует
так рачительно отделять ядро от скорлупы, как в христианстве. Именно потому,
что я высоко ценю это ядро, я иногда мало забочусь о скорлупе; впрочем, она
гораздо плотнее, чем это обыкновенно думают.
Протестантизм, выключив аскезу и ее центральный пункт -- похвальность
безбрачия, собственно уже отрекся этим от сокровеннейшего ядра христианства,
и в этом смысле его можно считать отпадением от христианской религии. В наши
дни это сказывается постепенным превращением протестантизма в плоский
рационализм, -- это современное пелагианство, в конце концов сводящееся к
учению о некоем любящем отце, который создал мир для того, чтобы все в нем
было благополучно (что, конечно, не могло ему удаться), и который, если
только в известных отношениях слушаться его, впоследствии позаботится и о
другом мире, где все будет еще гораздо благополучнее и лучше (жаль только,
что вход в этот новый мир так печален). Это, может быть, хорошая религия для
любящих комфорт, женатых и просвещенных протестантских пасторов, но это не
христианство. Христианство, это -- учение о глубокой вине человеческого
рода, коренящейся уже в самом его бытии, и о порыве души к искуплению,
которое, однако, может быть достигнуто только ценою самых тяжких жертв,
подавлением собственной личности, т.е. путем совершенного переворота
человеческой природы. Лютер, с практической точки зрения, т.е. поскольку он
стремился положить конец церковным злоупотреблениям своей эпохи, может быть,
и был совершенно прав; но не прав он с теоретической точки зрения. Чем
возвышеннее какое-нибудь учение, тем более открыто оно для всяческих
злоупотреблений, так как человеческая природа в общем низменна и дурна; вот
почему в католицизме злоупотреблений гораздо больше и они серьезнее, чем в
протестантизме. Так, например, монашество, это методическое и для взаимного
поощрения совместно осуществляемое отрицание воли, представляет собою
учреждение возвышенного характера, -- но именно поэтому оно во многих
случаях оказывается неверно своему духу. Возмутительные злоупотребления
церкви вызвали в честной душе Лютера глубокое негодование. Но под его
влиянием он пришел к тому, что старался как можно больше выторговать у
христианства, и с этой целью он сперва ограничил его страницами Библии, а
потом в своем добросовестном рвении зашел уже слишком далеко, когда в
аскетическом принципе покусился на самую сердцевину христианства. В самом
деле: по устранению аскетического принципа его место скорее неизбежно занял
принцип оптимистический. Но как в религиях, так и в философии оптимизм
представляет собою коренную ошибку, которая заступает дорогу всякой истине.
Вот почему мне и кажется, что католицизм -- это христианство, подвергшееся
бессовестным злоупотреблениям, протестантизм же -- это христианство
выродившееся; и таким образом христианство вообще, в пределах католицизма и
протестантизма, испытало ту долю, какой подвергается все благородное,
возвышенное и великое, коль скоро ему приходится существовать среди людей.
И тем не менее даже в недрах протестантизма аскетический и
энкратический дух, который присущ христианству, опять вырвался на свободу и
принял такие величественные и определенные формы, каких, быть может, раньше
никогда и не имел. Я говорю о высоко замечательной секте шейкеров в Северной
Америке, основанной в 1774 году англичанкой Анной Ли. Число этих сектантов
возросло уже до шести тысяч; распределенные на пятнадцать общин, они
заселяют несколько деревень в штатах Нью-Йорка и Кентукки, -- главным
образом в округе Нью-Либанон, при Нассау-Вилидж. Основной чертой их
религиозного обихода является безбрачие и полное воздержание от всякого
полового удовлетворения. Как единодушно свидетельствуют английские и
североамериканские посетители шекеров, вообще всячески над ними
издевающиеся, это правило соблюдается строго и вполне честно, несмотря на то
что братья и сестры живут иногда под одной и той же кровлей, едят за одним
столом и даже вместе пляшут в церкви во время богослужения. Дело в том, что,
по их учению, тот, кто принес эту жертву целомудрия, самую тяжкую из всех
жертв, тот достоин плясать перед Господом; он превозмог. Их церковные
песнопения вообще радостны, отчасти даже это -- веселые песни. Церковная
пляска, следующая за проповедью, сопровождается песнями остальных
участников; пляска идет под такт, живо и кончается прыжками, которым
отдаются до изнеможения. В промежутках между плясками кто-нибудь из
сектантских вероучителей громко взывает: "Помните, что вы радуетесь о
Господе, так как умертвили вашу плоть! Ибо это здесь единственное
употребление, какое мы делаем из наших непокорных членов". К безбрачию сама
собой примыкает большая часть других правил. У шекеров нет семьи, а поэтому
нет и частной собственности; имущество у них общее. Все они одеваются
одинаково, наподобие квакеров, и очень опрятно. Они работящи и прилежны и не
терпят праздности. Есть у них и завидное предписание избегать всякого
ненужного шума -- крика, хлопанья дверьми, бичом, сильного стука и т.д.
Правила их жизни один из них охарактеризовал следующим образом: "Ведите
жизнь невинности и чистоты, любите ближнего, как самого себя, живите со
всеми людьми в мире и воздерживайтесь от войны, кровопролития и всякого
насилия по отношению к другим, как и от всяких помыслов о мирских почестях и
отличиях. Воздавайте каждому свое и блюдите святость, ибо без нее никто не
может созерцать Господа. Делайте всем добро, где только представится случай
и насколько достанет ваших сил. Они чужды прозелитизма и всякого желающего
вступить в их общину подвергают искусу в виде продолжающегося несколько лет
новициата. Всякий может свободно выйти из общины; в высшей степени редко
исключают из нее -- тех, кто преступил ее заветы. Дети, приводимые в общину,
получают заботливое воспитание, и только по достижении совершеннолетия они
добровольно исповедуют свою веру. При столкновениях их настоятелей с
англиканскими священниками последние обыкновенно терпят поражение, потому
что аргументы шейкеров основываются из новозаветных текстов. Более подробные
сведения о шекерах можно найти главным образом у Максвелла, в "Обзоре
Соединенных Штатов", 1841; далее у Бенедикта в "Истории всех религий", 1830;
затем -- в "Тайме" от 4 ноября 1837 г. и в немецком журнале "Колумбус",
(майский выпуск 1831).
Очень похожа на них одна немецкая секта в Америке, именно -- рапписты;
они тоже живут в строгом безбрачии и воздержании; сведения о них можно найти
у Ф. Лэхера: "История и положение немцев в Америке", 1853 г. По-видимому, и
в России им близки раскольники. Последователи Гихтеля ("ангельские братья")
тоже живут в строгом целомудрии. Но и у древних евреев мы находим уже
прототип всех этих сект, именно -- ессеев, о которых говорит даже Плиний
(Hist. nat. V, 15 -- "Ест[ественная] ист[ория]", V, 15) и которые были очень
похожи на шекеров не только безбрачием, но и в других отношениях, даже
пляской при богослужении*; это заставляет предполагать, что основательница
секты шекеров взяла за образец ессеев. -- Сравните же с этими фактами
утверждение Лютера: "Ubi natura, quemadmodum a Deo nobis insita est, fertut
ac rapitur, fieri nullo modo potest, ut extra matrimonium caste vivatur"
("Catech. maj.){sup}359 {/sup}
{sup}1{/sup} Беллерман. "Исторические известия об ессеях и терапевтах",
1821, стр. 106.
{sup}359{/sup} "Там, где природа, как она вложена в нас Богом, без
задержки стремится по своему пути, -- там никоим образом невозможно, чтобы
люди вне брака жили целомудренно" (Большой катехизис) (лат.).
Хотя христианство в сущности учит только тому, что вся Азия уже знала
давно и даже лучше, тем не менее для Европы христианство было новым и
великим откровением, в силу которого совершенно преобразился дух и облик
европейских народов. Ибо христианство раскрыло для них метафизический смысл
бытия и научило их простирать свои взоры за пределы узкой, бедной и
эфемерной земной жизни и видеть в ней уже не самоцель, а юдоль страдания,
вину, искус, борьбу и очищение, из которого путем нравственных заслуг,
тяжких лишений и самоотвержения можно вознестись к лучшему бытию, для нас
непостижимому. Оно, в оболочке аллегории, учило великой истине утверждения
или отрицания воли к жизни; оно говорило, что грехопадение Адама навлекло
проклятие на всех нас, что в мир вошел грех и что наследие вины пало на
всех, но что жертвенная смерть Христа всех искупила, спасла мир, победила
грех и удовлетворила правосудие. Но для того чтобы понять самую истину,
которая заключается в этом учении, надо смотреть на людей не только во
времени, как на существа друг от друга независимые, -- надо постигнуть
(Платонову) идею человека, которая к смене человеческих поколений относится
так же, как вечность сама по себе относится к вечности, расчлененной на
отдельные моменты времени. Поэтому вечная идея человека, расчлененная на ряд
человеческих поколений, благодаря связующей нити рождения, все же
представляется во времени как нечто целое. Если иметь в виду эту идею
человека, то мы поймем, что грехопадение Адама означает конечную, животную,
греховную природу человека, соответственно которой он и являет собою
существо, обреченное конечности, греху, страданию и смерти; наоборот, земная
жизнь, учение и смерть Христа знаменуют собою вечную, сверхприродную
сторону, свободу, искупление человека. Всякий человек, как таковой и в
потенции, представляет собою одновременно и Адама и Христа, смотря потому,
как он постигает себя и сообразно с этим подчиняется тому или другому
определению своей воли; в результате этого он или терпит осуждение и
обрекается смерти, или же находит себе искупление и обретает жизнь вечную.
Эти истины как в своем аллегорическом, так и в подлинном смысле были
совершенно новы для греков и римлян, которые духом своим еще вполне
растворялись в жизни и не смотрели серьезно за ее пределы. Кто сомневается в
этом, пусть вспомнит, что еще Цицерон ("За Клуенция", гл. 61) и Саллюстий
("Катил[ина], стр. 47) говорили о состоянии после смерти. Древние, хотя они
далеко опередили других почти во всем, -- в этом главном пункте оставались
детьми и в этом отношении были превзойдены даже друидами, которые, по
крайней мере, верили в метемпсихоз. То обстоятельство, что несколько
философов, например -- Пифагор и Платон, думали иначе, в общем нисколько не
меняет дела.
Эта великая основная истина, содержащаяся как в христианстве, так и в
брахманизме и буддизме, именно -- потребность в искуплении из бытия,
исполненного страданий и повинного смерти, и достижимость этого искупления
путем отрицания воли, т.е. путем решительного противодействия природе, это
-- без всякого сравнения самая важная истина, какая только может быть на
свете, но в то же время совершенно противоречащая естественной склонности
человеческого рода и в своих истинных основаниях трудно постижимая, -- как,
впрочем, совершенно недоступно большинству человеческого рода и все то, что
мыслится только в общих и отвлеченных чертах. Вот почему, для того чтобы
ввести эту великую истину в сферу ее практической применимости, необходимо
было повсюду облекать ее в форму мифа, как бы заключать ее в сосуд, без
которого она исчезла бы и испарилась. Вот почему истина должна была повсюду
заимствовать оболочку легенды и, кроме того, всякий раз примыкать к
исторической действительности, к тому, что было уже известно и пользовалось
уже почетом. То, что sensu proprio{sup}360{/sup} остается недоступным для
человеческой толпы всех времен и народов, в силу ее низменных помыслов,
интеллектуальной тупости и грубости вообще, -- все это, для практических
целей, надо преподносить ей sensu allegorico{sup}361{/sup}, и лишь тогда оно
становится для нее путеводной звездой. Таким образом, названные раньше
вероучения представляют собою некие священные сосуды, в которых хранится и
передается от столетия к столетию великая истина, сознанная и высказанная
уже несколько тысячелетий назад и, быть может, существующая даже с тех пор,
как существует человеческий род, -- истина, которая, однако, сама по себе,
для человеческой массы всегда остается книгой за семью печатями и сообщается
ей только в меру ее сил. Но так как все, что не состоит сплошь из нетленного
материала чистейшей истины, подвержено смерти, то всякий раз, как она,
смерть, грозит подобному сосуду, вследствие его соприкосновения с чуждой ему
эпохой, -- необходимо как-нибудь спасать его священное содержание и
переливать его в другой сосуд, для того чтобы оно сохранилось для
человечества. Задачей же философии является хранить это содержание,
тожественное с чистейшей истиной, для тех, всегда немногих, кто способен
мыслить, -- хранить его во всей чистоте и невозмутимости, т.е. в одних
только отвлеченных понятиях, безо всякой оболочки. При этом философия так
относится к религиям, как прямая линия -- к нескольким проведенным возле нее
кривым, потому что она выражает sensu proprio{sup}360{/sup} и,
следовательно, обретает прямо то, чего они достигают путями обходными,
аллегорическими и замаскированными.
{sup}360{/sup} в прямом смысле (лат.).
{sup}361{/sup} в переносном смысле (аллегорически) (лат.).
Если бы свои последние слова я хотел пояснить примером и, следуя
философской моде нашего времени, попытался претворить в основные понятия
моей философии глубочайшее таинство церкви, то я мог бы, с допускаемой при
подобных толкованиях вольностью, сделать это следующим образом. Святой Дух,
это -- безусловное отрицание воли к жизни; а человек, в котором оно находит
себе конкретное выражение, это -- Сын. Он тожествен с волей, утверждающей
жизнь и этим создающей феномен нашего наглядного мира, т.е. с Отцом,
поскольку именно утверждение и отрицание являются противоположными актами
одной и той же воли, способность которой к обоим составляет единственную
истинную свободу. Впрочем, все это сравнение не более чем lusus
ingenii{sup}362{/sup}.
{sup}362{/sup} игра ума (лат.).
Прежде чем закончить эту главу, я хотел бы дать несколько пояснений
касательно того, что я в ї 68 первого тома обозначил словами
Δεύτερος
πλους ("второй путь"), а именно -- отрицания воли
путем собственного глубоко переживаемого тяжкого страдания, а не только,
путем восприятия чужих страданий и обусловленного этим сознания ничтожности
и горести (скорбности) нашего бытия. Что испытывает человек при таком
восхождении духа, какой процесс нравственного очищения совершается при этом
в глубине его души, -- об этом можно, составить себе понятие из того, что
испытывает каждый впечатлительный человек при созерцании трагедии: ведь это
-- явления, родственные по природе. Именно в третьем, приблизительно, или
четвертом акте трагедии, видя, что счастье героя все более и более меркнет и
рушится, мы переживаем скорбное и мучительное чувство; но когда в пятом акте
это счастье совершенно гибнет, происходит подъем духа, и это дает нам
удовлетворение бесконечно высшего порядка сравнительно с тем, какое могло бы
доставить нам зрелище совершенно осчастливленного героя. В слабых
акварельных красках сочувствия, поскольку его может вызывать хорошо
сознаваемая иллюзия, это -- то же самое, что с энергией действительности
происходит в ощущении собственной доли, когда именно тяжкое несчастие
представляет собою то, что наконец приводит человека в тихую пристань полной
резигнации. На этом процессе зиждутся все те глубокие перевороты, совершенно
изменяющие дух человека, которые я описал в тексте своей книги. Между прочим
я рассказал там историю обращения Раймунда Луллия; на нее поразительно
похожа и, кроме того, замечательна по своему исходу история аббата Рансе; я
передам ее в нескольких словах. Юность свою этот человек провел в
развлечениях и забавах; наконец, он страстно полюбил некую госпожу Montbazon
и вступил с нею в связь. Однажды вечером, придя к ней, он нашел ее комнату
пустой, темной и в беспорядке. Вдруг он наткнулся на что-то: это была ее
голова, которую отделили от туловища, потому что тело скоропостижно умершей
женщины иначе не могло бы войти в рядом стоявший свинцовый гроб. Пережив
остроту безграничной скорби, Рансе в 1663 году сделался реформатором ордена
траппистов, который в это время совершенно уклонился от прежней строгости
своего устава. Рансе, непосредственно после катастрофы вступивший в этот
орден, вернул ему потрясающее величие лишений, в котором он пребывает в
Латраппе и ныне; методически осуществляемое отрицание воли путем самых
тяжких лишений и невероятно сурового и мучительного образа жизни
преисполняет посетителя священным ужасом, и уже в том приеме, который он
встречает себе, его умиляет смирение этих истинных монахов: изможденные
постом, стужей, ночным бдением, молитвой и трудами, они становятся на колени
перед ним, сыном мира и грешником, для того, чтобы испросить его
благословения. Во Франции из всех монашеских орденов только он один, после
всех переворотов, остался неизменным; это объясняется той глубокой
серьезностью, которая для всех очевидна в нем и которая исключает все
побочные соображения. Даже падение религии не коснулось его, потому что
корни его лежат в человеческой природе глубже, чем корни какого бы то ни
было положительного вероучения.
Я уже упомянул в тексте, что рассматриваемый здесь, философами до сих
пор совершенно обойденный, великий и быстрый переворот, который совершается
в сокровеннейших недрах человека, происходит чаще всего там, где человек с
полным сознанием идет навстречу насильственной и неминуемой смерти, т.е. --
перед казнью. Впрочем, для того чтобы пояснить это явление еще лучше, я не
сочту ниже достоинства философии привести здесь слова некоторых
преступников, сказанные ими перед казнью, -- хотя я, пожалуй, и навлеку на
себя насмешливый упрек в том, что ссылаюсь на речи висельников. Я думаю,
однако, что виселица, это -- место совершенно особых откровений, это --
вышка, с которой для человека, сохраняющего при этом сознание, часто
Στρωματα, где из египетского
евангелия приводится следующая цитата: αυτός
ειπεν ο Σωτηρ,
"ήλθαν
καταλύσει τα
έργα της
θηλειας"
θηλειας μεν,
της επιθομιας.
έργα δε,
γενεσιν και
φθοραν{sup}356{/sup}, особенно же -- в конце
тринадцатой и в начале четырнадцатой главы. Церковь, разумеется, должна была
позаботиться о том, чтобы установить религию, которая могла бы существовать
и держаться в мире таком, каков он есть, и среди людей. Именно поэтому она и
провозгласила гностиков еретиками. В конце седьмой главы Климент
противопоставляет индусский аскетизм, как неудовлетворительный, --
христианско-иудейскому аскетизму. При этом ясно проступает фундаментальная
разница в духе обеих религий. В иудаизме и христианстве все сводится к
повиновению или неповиновению божественным заповедям --
υπακοή καν
παρακοή, как это подобает
ημιν, τοις
πεπλασμενοις
υπό της του
Παντοκράτορας
βουλήσεως{sup}357{/sup}. К
этому присоединяется как вторая обязанность
λατρευειν θεψ
ζωντι служить Господу, прославлять Его дела и
изливаться перед Ним в благодарностях. Разумеется, в брахманизме и буддизме
все совсем иначе. В буддизме всякое нравственное совершенство, обращение и
спасение, на которое можно надеяться, от этого мира страданий, от этой
санса-ры, начинается с познания следующих четырех истин: 1) dolor, 2)
doloris ortus, 3) doloris interitus, 4) octopartita via ad doloris
sedtionem{sup}358{/sup}. -- Dhammapadam, ed. Fausboll. Объяснение этих
четырех истин находим мы у Burnouf'а, в "Introduction à l'histoire du
Bouddhisme", стр. 629 (Бюрнуф -- "Введение в историю буддизма"), и во всех
изложениях буддизма.
{sup}356{/sup} они говорят, что Спаситель сказал: "Я пришел разрешить
дела женщины", -- женщины, т.е. вожделения; дела, т.е. рождение и смерть
(греч.).
{sup}357{/sup} нам, созданным волей Вседержителя (греч.).
{sup}358 {/sup}1) страдание; 2) происхождение страдания; 3) устранение
страдания; 4) путь к устранению страдания (лат.).
Поистине, не иудаизм с его πάντα
καλά λίαν ("все очень хорошо" --
греч.), а брахманизм и буддизм родственны христианству по духу и этической
тенденции. А ведь именно дух и этическая тенденция составляют сущность
всякой религии, а не те предания, в которые эта сущность облекается. Я не
могу поэтому отказаться от предположения, что учение христианства так или
иначе вышло из этих перворелигий. Некоторые следы этого я наметил уже во
втором томе своих "Парерг" (ї 179). К этому нужно добавить, что Епифаний
(Haeretic. XVIII) сообщает, что первые иерусалимские иудео-христиане,
которые называли себя назареями, воздерживались от всякой животной пищи. В
силу такого происхождения или, по крайней мере, совпадения христианство
принадлежит к древней, истинной вере человечества, представляющей собой
противоположность ложного, плоского и пагубного оптимизма, как он выражен в
греческом язычестве, иудаизме и исламе. Зендская религия в известной степени
занимает между ними средину, потому что оптимизму Ормузда противопоставляет
пессимизм Аримана. Из этой зендской религии, как подробно показал И.Е.Роде в
своей книге "Священные предания зендского народа", произошел иудаизм: Ормузд
обратился в Иегову, Ариман -- в сатану, который, впрочем, играет в иудаизме
еще очень второстепенную роль и даже исчезает из него почти совершенно,
отчего первенство оказывается на стороне оптимизма, и только предание о
грехопадении, тоже имеющее свой источник в Зенд-Авесте (миф Мешиана и
Мешианы), остается в качестве пессимистического элемента, но скоро предается
забвению, пока вместе с сатаной его не воскрешает христианство. Впрочем, и
сам Ормузд ведет свое происхождение из брахманизма, хотя, правда, из
низменной сферы последнего; это именно никто иной", как Индра, -- этот
второстепенный и часто соперничающий с людьми бог небес и атмосферы; это
очень хорошо выяснил замечательный ученый И. И. Шмит в своей книге "О
родстве гностико-теософических учений с религиями Востока". Этот
Индра-Ормузд-Иегова должен был потом перейти в христианство, так как оно
зародилось в Иудее; но вследствие космополитического характера христианства
он потерял свое собственное имя и на родном языке каждого из новообращенных
народов стал называться звательным падежом вытесненных им сверхчеловеческих
индивидов, -- "θεος" и "Deus", что происходит от
санскритского Deva(отсюда также devil, Teufel, дьявол); или же, у
готско-германских народов, назывался он словом God, Gott, которое происходит
от "Odin" или "Wodan", "Guodan", "Godan". Таким же точно образом в исламе,
который тоже возник из иудейства, он принял имя Аллаха, существовавшее в
Аравии уже и раньше. Аналогию этому представляет и то, что боги греческого
Олимпа, когда они в доисторические времена были пересажены на почву Италии,
приняли имена прежних туземных богов; оттого Зевс называется у римлян
Юпитером, Гера -- Юноной, Гермес -- Меркурием и т.д. В Китае первым
затруднением для миссионеров является то, что китайский язык совсем не знает
подобного рода слова, как и вообще он не имеет слова, соответствующего
понятию творения*; ведь все три китайские религии не знают богов ни во
множественном, ни в единственном числе.
{sup}*{/sup} Ср. "Волю в природе", второе изд., стр. 124.
Как бы то ни было, настоящему христианству "все очень хорошо" евреев
действительно чуждо: в Новом Завете о мире всегда говорится как о чем-то
таком, к чему мы не принадлежим, чего мы не любим, господином чего
собственно является дьявол*.
{sup}*{/sup}Напр., Иоанн, 12:25, 31; 14:30; 15:18, 19; 16:33. Колосс.
2:20; Эфес, 21:1-3. 1. Иоанна. 2:15-17, и 4:4,5. При этом можно видеть, как
иные протестантские богословы в своих попытках перетолковать текст Нового
Завета в духе своего рационалистического, оптимистического и бесконечно
плоского мировоззрения заходят так далеко, что в своих переводах этот текст
прямо искажают. Так, Г. А. Шот в своей новой версии, присоединенной к
гризебаховскому тексту 1805 г., переводит слово
κόσμος ("космос") в Евангелии от Иоанна (5,
18, 19) словом Judaei ("иудеи"), в первом послании Иоанна 4:4-- словами
profani homines ("несведущие люди"), а в послании к Колосс. 2, 20
στοιχεία του
κόσμος "стихии космоса" он переводит: elementa
Judaica ("иудейские элементы"), между тем как Лютер повсюду честно и
правильно переводит это словом "мир".
Это соответствует аскетическому духу отвержения собственного я и
преодоления мира, -- духу, который наряду с безграничной любовью к ближнему,
даже к врагу, составляет основную черту христианства, общую для него с
брахманизмом и буддизмом и свидетельствующую об их родстве. Нигде не следует
так рачительно отделять ядро от скорлупы, как в христианстве. Именно потому,
что я высоко ценю это ядро, я иногда мало забочусь о скорлупе; впрочем, она
гораздо плотнее, чем это обыкновенно думают.
Протестантизм, выключив аскезу и ее центральный пункт -- похвальность
безбрачия, собственно уже отрекся этим от сокровеннейшего ядра христианства,
и в этом смысле его можно считать отпадением от христианской религии. В наши
дни это сказывается постепенным превращением протестантизма в плоский
рационализм, -- это современное пелагианство, в конце концов сводящееся к
учению о некоем любящем отце, который создал мир для того, чтобы все в нем
было благополучно (что, конечно, не могло ему удаться), и который, если
только в известных отношениях слушаться его, впоследствии позаботится и о
другом мире, где все будет еще гораздо благополучнее и лучше (жаль только,
что вход в этот новый мир так печален). Это, может быть, хорошая религия для
любящих комфорт, женатых и просвещенных протестантских пасторов, но это не
христианство. Христианство, это -- учение о глубокой вине человеческого
рода, коренящейся уже в самом его бытии, и о порыве души к искуплению,
которое, однако, может быть достигнуто только ценою самых тяжких жертв,
подавлением собственной личности, т.е. путем совершенного переворота
человеческой природы. Лютер, с практической точки зрения, т.е. поскольку он
стремился положить конец церковным злоупотреблениям своей эпохи, может быть,
и был совершенно прав; но не прав он с теоретической точки зрения. Чем
возвышеннее какое-нибудь учение, тем более открыто оно для всяческих
злоупотреблений, так как человеческая природа в общем низменна и дурна; вот
почему в католицизме злоупотреблений гораздо больше и они серьезнее, чем в
протестантизме. Так, например, монашество, это методическое и для взаимного
поощрения совместно осуществляемое отрицание воли, представляет собою
учреждение возвышенного характера, -- но именно поэтому оно во многих
случаях оказывается неверно своему духу. Возмутительные злоупотребления
церкви вызвали в честной душе Лютера глубокое негодование. Но под его
влиянием он пришел к тому, что старался как можно больше выторговать у
христианства, и с этой целью он сперва ограничил его страницами Библии, а
потом в своем добросовестном рвении зашел уже слишком далеко, когда в
аскетическом принципе покусился на самую сердцевину христианства. В самом
деле: по устранению аскетического принципа его место скорее неизбежно занял
принцип оптимистический. Но как в религиях, так и в философии оптимизм
представляет собою коренную ошибку, которая заступает дорогу всякой истине.
Вот почему мне и кажется, что католицизм -- это христианство, подвергшееся
бессовестным злоупотреблениям, протестантизм же -- это христианство
выродившееся; и таким образом христианство вообще, в пределах католицизма и
протестантизма, испытало ту долю, какой подвергается все благородное,
возвышенное и великое, коль скоро ему приходится существовать среди людей.
И тем не менее даже в недрах протестантизма аскетический и
энкратический дух, который присущ христианству, опять вырвался на свободу и
принял такие величественные и определенные формы, каких, быть может, раньше
никогда и не имел. Я говорю о высоко замечательной секте шейкеров в Северной
Америке, основанной в 1774 году англичанкой Анной Ли. Число этих сектантов
возросло уже до шести тысяч; распределенные на пятнадцать общин, они
заселяют несколько деревень в штатах Нью-Йорка и Кентукки, -- главным
образом в округе Нью-Либанон, при Нассау-Вилидж. Основной чертой их
религиозного обихода является безбрачие и полное воздержание от всякого
полового удовлетворения. Как единодушно свидетельствуют английские и
североамериканские посетители шекеров, вообще всячески над ними
издевающиеся, это правило соблюдается строго и вполне честно, несмотря на то
что братья и сестры живут иногда под одной и той же кровлей, едят за одним
столом и даже вместе пляшут в церкви во время богослужения. Дело в том, что,
по их учению, тот, кто принес эту жертву целомудрия, самую тяжкую из всех
жертв, тот достоин плясать перед Господом; он превозмог. Их церковные
песнопения вообще радостны, отчасти даже это -- веселые песни. Церковная
пляска, следующая за проповедью, сопровождается песнями остальных
участников; пляска идет под такт, живо и кончается прыжками, которым
отдаются до изнеможения. В промежутках между плясками кто-нибудь из
сектантских вероучителей громко взывает: "Помните, что вы радуетесь о
Господе, так как умертвили вашу плоть! Ибо это здесь единственное
употребление, какое мы делаем из наших непокорных членов". К безбрачию сама
собой примыкает большая часть других правил. У шекеров нет семьи, а поэтому
нет и частной собственности; имущество у них общее. Все они одеваются
одинаково, наподобие квакеров, и очень опрятно. Они работящи и прилежны и не
терпят праздности. Есть у них и завидное предписание избегать всякого
ненужного шума -- крика, хлопанья дверьми, бичом, сильного стука и т.д.
Правила их жизни один из них охарактеризовал следующим образом: "Ведите
жизнь невинности и чистоты, любите ближнего, как самого себя, живите со
всеми людьми в мире и воздерживайтесь от войны, кровопролития и всякого
насилия по отношению к другим, как и от всяких помыслов о мирских почестях и
отличиях. Воздавайте каждому свое и блюдите святость, ибо без нее никто не
может созерцать Господа. Делайте всем добро, где только представится случай
и насколько достанет ваших сил. Они чужды прозелитизма и всякого желающего
вступить в их общину подвергают искусу в виде продолжающегося несколько лет
новициата. Всякий может свободно выйти из общины; в высшей степени редко
исключают из нее -- тех, кто преступил ее заветы. Дети, приводимые в общину,
получают заботливое воспитание, и только по достижении совершеннолетия они
добровольно исповедуют свою веру. При столкновениях их настоятелей с
англиканскими священниками последние обыкновенно терпят поражение, потому
что аргументы шейкеров основываются из новозаветных текстов. Более подробные
сведения о шекерах можно найти главным образом у Максвелла, в "Обзоре
Соединенных Штатов", 1841; далее у Бенедикта в "Истории всех религий", 1830;
затем -- в "Тайме" от 4 ноября 1837 г. и в немецком журнале "Колумбус",
(майский выпуск 1831).
Очень похожа на них одна немецкая секта в Америке, именно -- рапписты;
они тоже живут в строгом безбрачии и воздержании; сведения о них можно найти
у Ф. Лэхера: "История и положение немцев в Америке", 1853 г. По-видимому, и
в России им близки раскольники. Последователи Гихтеля ("ангельские братья")
тоже живут в строгом целомудрии. Но и у древних евреев мы находим уже
прототип всех этих сект, именно -- ессеев, о которых говорит даже Плиний
(Hist. nat. V, 15 -- "Ест[ественная] ист[ория]", V, 15) и которые были очень
похожи на шекеров не только безбрачием, но и в других отношениях, даже
пляской при богослужении*; это заставляет предполагать, что основательница
секты шекеров взяла за образец ессеев. -- Сравните же с этими фактами
утверждение Лютера: "Ubi natura, quemadmodum a Deo nobis insita est, fertut
ac rapitur, fieri nullo modo potest, ut extra matrimonium caste vivatur"
("Catech. maj.){sup}359 {/sup}
{sup}1{/sup} Беллерман. "Исторические известия об ессеях и терапевтах",
1821, стр. 106.
{sup}359{/sup} "Там, где природа, как она вложена в нас Богом, без
задержки стремится по своему пути, -- там никоим образом невозможно, чтобы
люди вне брака жили целомудренно" (Большой катехизис) (лат.).
Хотя христианство в сущности учит только тому, что вся Азия уже знала
давно и даже лучше, тем не менее для Европы христианство было новым и
великим откровением, в силу которого совершенно преобразился дух и облик
европейских народов. Ибо христианство раскрыло для них метафизический смысл
бытия и научило их простирать свои взоры за пределы узкой, бедной и
эфемерной земной жизни и видеть в ней уже не самоцель, а юдоль страдания,
вину, искус, борьбу и очищение, из которого путем нравственных заслуг,
тяжких лишений и самоотвержения можно вознестись к лучшему бытию, для нас
непостижимому. Оно, в оболочке аллегории, учило великой истине утверждения
или отрицания воли к жизни; оно говорило, что грехопадение Адама навлекло
проклятие на всех нас, что в мир вошел грех и что наследие вины пало на
всех, но что жертвенная смерть Христа всех искупила, спасла мир, победила
грех и удовлетворила правосудие. Но для того чтобы понять самую истину,
которая заключается в этом учении, надо смотреть на людей не только во
времени, как на существа друг от друга независимые, -- надо постигнуть
(Платонову) идею человека, которая к смене человеческих поколений относится
так же, как вечность сама по себе относится к вечности, расчлененной на
отдельные моменты времени. Поэтому вечная идея человека, расчлененная на ряд
человеческих поколений, благодаря связующей нити рождения, все же
представляется во времени как нечто целое. Если иметь в виду эту идею
человека, то мы поймем, что грехопадение Адама означает конечную, животную,
греховную природу человека, соответственно которой он и являет собою
существо, обреченное конечности, греху, страданию и смерти; наоборот, земная
жизнь, учение и смерть Христа знаменуют собою вечную, сверхприродную
сторону, свободу, искупление человека. Всякий человек, как таковой и в
потенции, представляет собою одновременно и Адама и Христа, смотря потому,
как он постигает себя и сообразно с этим подчиняется тому или другому
определению своей воли; в результате этого он или терпит осуждение и
обрекается смерти, или же находит себе искупление и обретает жизнь вечную.
Эти истины как в своем аллегорическом, так и в подлинном смысле были
совершенно новы для греков и римлян, которые духом своим еще вполне
растворялись в жизни и не смотрели серьезно за ее пределы. Кто сомневается в
этом, пусть вспомнит, что еще Цицерон ("За Клуенция", гл. 61) и Саллюстий
("Катил[ина], стр. 47) говорили о состоянии после смерти. Древние, хотя они
далеко опередили других почти во всем, -- в этом главном пункте оставались
детьми и в этом отношении были превзойдены даже друидами, которые, по
крайней мере, верили в метемпсихоз. То обстоятельство, что несколько
философов, например -- Пифагор и Платон, думали иначе, в общем нисколько не
меняет дела.
Эта великая основная истина, содержащаяся как в христианстве, так и в
брахманизме и буддизме, именно -- потребность в искуплении из бытия,
исполненного страданий и повинного смерти, и достижимость этого искупления
путем отрицания воли, т.е. путем решительного противодействия природе, это
-- без всякого сравнения самая важная истина, какая только может быть на
свете, но в то же время совершенно противоречащая естественной склонности
человеческого рода и в своих истинных основаниях трудно постижимая, -- как,
впрочем, совершенно недоступно большинству человеческого рода и все то, что
мыслится только в общих и отвлеченных чертах. Вот почему, для того чтобы
ввести эту великую истину в сферу ее практической применимости, необходимо
было повсюду облекать ее в форму мифа, как бы заключать ее в сосуд, без
которого она исчезла бы и испарилась. Вот почему истина должна была повсюду
заимствовать оболочку легенды и, кроме того, всякий раз примыкать к
исторической действительности, к тому, что было уже известно и пользовалось
уже почетом. То, что sensu proprio{sup}360{/sup} остается недоступным для
человеческой толпы всех времен и народов, в силу ее низменных помыслов,
интеллектуальной тупости и грубости вообще, -- все это, для практических
целей, надо преподносить ей sensu allegorico{sup}361{/sup}, и лишь тогда оно
становится для нее путеводной звездой. Таким образом, названные раньше
вероучения представляют собою некие священные сосуды, в которых хранится и
передается от столетия к столетию великая истина, сознанная и высказанная
уже несколько тысячелетий назад и, быть может, существующая даже с тех пор,
как существует человеческий род, -- истина, которая, однако, сама по себе,
для человеческой массы всегда остается книгой за семью печатями и сообщается
ей только в меру ее сил. Но так как все, что не состоит сплошь из нетленного
материала чистейшей истины, подвержено смерти, то всякий раз, как она,
смерть, грозит подобному сосуду, вследствие его соприкосновения с чуждой ему
эпохой, -- необходимо как-нибудь спасать его священное содержание и
переливать его в другой сосуд, для того чтобы оно сохранилось для
человечества. Задачей же философии является хранить это содержание,
тожественное с чистейшей истиной, для тех, всегда немногих, кто способен
мыслить, -- хранить его во всей чистоте и невозмутимости, т.е. в одних
только отвлеченных понятиях, безо всякой оболочки. При этом философия так
относится к религиям, как прямая линия -- к нескольким проведенным возле нее
кривым, потому что она выражает sensu proprio{sup}360{/sup} и,
следовательно, обретает прямо то, чего они достигают путями обходными,
аллегорическими и замаскированными.
{sup}360{/sup} в прямом смысле (лат.).
{sup}361{/sup} в переносном смысле (аллегорически) (лат.).
Если бы свои последние слова я хотел пояснить примером и, следуя
философской моде нашего времени, попытался претворить в основные понятия
моей философии глубочайшее таинство церкви, то я мог бы, с допускаемой при
подобных толкованиях вольностью, сделать это следующим образом. Святой Дух,
это -- безусловное отрицание воли к жизни; а человек, в котором оно находит
себе конкретное выражение, это -- Сын. Он тожествен с волей, утверждающей
жизнь и этим создающей феномен нашего наглядного мира, т.е. с Отцом,
поскольку именно утверждение и отрицание являются противоположными актами
одной и той же воли, способность которой к обоим составляет единственную
истинную свободу. Впрочем, все это сравнение не более чем lusus
ingenii{sup}362{/sup}.
{sup}362{/sup} игра ума (лат.).
Прежде чем закончить эту главу, я хотел бы дать несколько пояснений
касательно того, что я в ї 68 первого тома обозначил словами
Δεύτερος
πλους ("второй путь"), а именно -- отрицания воли
путем собственного глубоко переживаемого тяжкого страдания, а не только,
путем восприятия чужих страданий и обусловленного этим сознания ничтожности
и горести (скорбности) нашего бытия. Что испытывает человек при таком
восхождении духа, какой процесс нравственного очищения совершается при этом
в глубине его души, -- об этом можно, составить себе понятие из того, что
испытывает каждый впечатлительный человек при созерцании трагедии: ведь это
-- явления, родственные по природе. Именно в третьем, приблизительно, или
четвертом акте трагедии, видя, что счастье героя все более и более меркнет и
рушится, мы переживаем скорбное и мучительное чувство; но когда в пятом акте
это счастье совершенно гибнет, происходит подъем духа, и это дает нам
удовлетворение бесконечно высшего порядка сравнительно с тем, какое могло бы
доставить нам зрелище совершенно осчастливленного героя. В слабых
акварельных красках сочувствия, поскольку его может вызывать хорошо
сознаваемая иллюзия, это -- то же самое, что с энергией действительности
происходит в ощущении собственной доли, когда именно тяжкое несчастие
представляет собою то, что наконец приводит человека в тихую пристань полной
резигнации. На этом процессе зиждутся все те глубокие перевороты, совершенно
изменяющие дух человека, которые я описал в тексте своей книги. Между прочим
я рассказал там историю обращения Раймунда Луллия; на нее поразительно
похожа и, кроме того, замечательна по своему исходу история аббата Рансе; я
передам ее в нескольких словах. Юность свою этот человек провел в
развлечениях и забавах; наконец, он страстно полюбил некую госпожу Montbazon
и вступил с нею в связь. Однажды вечером, придя к ней, он нашел ее комнату
пустой, темной и в беспорядке. Вдруг он наткнулся на что-то: это была ее
голова, которую отделили от туловища, потому что тело скоропостижно умершей
женщины иначе не могло бы войти в рядом стоявший свинцовый гроб. Пережив
остроту безграничной скорби, Рансе в 1663 году сделался реформатором ордена
траппистов, который в это время совершенно уклонился от прежней строгости
своего устава. Рансе, непосредственно после катастрофы вступивший в этот
орден, вернул ему потрясающее величие лишений, в котором он пребывает в
Латраппе и ныне; методически осуществляемое отрицание воли путем самых
тяжких лишений и невероятно сурового и мучительного образа жизни
преисполняет посетителя священным ужасом, и уже в том приеме, который он
встречает себе, его умиляет смирение этих истинных монахов: изможденные
постом, стужей, ночным бдением, молитвой и трудами, они становятся на колени
перед ним, сыном мира и грешником, для того, чтобы испросить его
благословения. Во Франции из всех монашеских орденов только он один, после
всех переворотов, остался неизменным; это объясняется той глубокой
серьезностью, которая для всех очевидна в нем и которая исключает все
побочные соображения. Даже падение религии не коснулось его, потому что
корни его лежат в человеческой природе глубже, чем корни какого бы то ни
было положительного вероучения.
Я уже упомянул в тексте, что рассматриваемый здесь, философами до сих
пор совершенно обойденный, великий и быстрый переворот, который совершается
в сокровеннейших недрах человека, происходит чаще всего там, где человек с
полным сознанием идет навстречу насильственной и неминуемой смерти, т.е. --
перед казнью. Впрочем, для того чтобы пояснить это явление еще лучше, я не
сочту ниже достоинства философии привести здесь слова некоторых
преступников, сказанные ими перед казнью, -- хотя я, пожалуй, и навлеку на
себя насмешливый упрек в том, что ссылаюсь на речи висельников. Я думаю,
однако, что виселица, это -- место совершенно особых откровений, это --
вышка, с которой для человека, сохраняющего при этом сознание, часто