Штемлер Илья Петрович. Сезон дождей

   Евсея Наумовича пронзила странная мысль. Появление в его доме этого типа – Мурженко – не столько насторожило, как нарушило одиночество. Сулило на будущее какие-то заботы, телодвижения. И все из-за того, что он имел глупость признать на фотографии особу, ввалившуюся к нему с котом в лукошке. Выходит, именно одиночество и является для Евсея Наумовича основой его теперешнего существования.
   Эта мысль, вызвавшая у Евсея Наумовича усмешку, в дальнейшем его испугала – подобное состояние неопределенности наверняка приведет к депрессии. «Черт возьми, завтра же отправлюсь в прокуратуру и потребую объяснений, – подумал Евсей Наумович. – Пусть этот Мурженко все скажет начистоту, без намеков! Намеков?! Он же ясно сказал, что дамочка младенца понесла не без моей помощи. А я, узнав о сюрпризе, похитил дите, которого впоследствии находят в мусорном баке. Ай да Евсей Дубровский! Такой материал для городских газет! А может, самому написать статью?! – При этой мысли Евсей Наумович замер, точно в стойке охотничий пес. – Именно самому! Опередить события. Описать все как было. С подлинными именами. Того же Мурженко. И шантаж в милиции сапожника Кямала Магерамова. Каждое лыко вставить в строку».
   Евсей Наумович возбужденно ходил по квартире. Ссохшийся паркет скрипел во всех помещениях, а в кабинете наиболее жалостливо. Скрип становился особенно визгливым, когда Евсея Наумовича одолевали внезапные идеи и он принимался метаться из комнаты в комнату. Привычка не раз служила поводом для былых семейных скандалов – Наталья терпеть не могла скрипа паркета. Особенно она прислушивалась к скрипу, когда семейные отношения зашли в такую стадию, после которой не нужно было искать особого повода для скандала. Забавно – Евсей Наумович ощутил состояние полной свободы именно от того, что после отъезда Натальи можно было вволю скрипеть паркетом.
   В последний раз Евсей Наумович испытывал состояние творческого возбуждения, пожалуй, в прошлом году. Когда работал над статьей в зашиту сохранения на старом месте здания Центрального исторического архива. В своем холуйском рвении администрация президента исподволь начала кампанию о передаче детища архитектора Росси под очередную резиденцию президента. Архиву же, с его несметным хозяйством, предлагалось перебраться в другое помещение, где-то у черта на куличках. Эти планы вызвали возмущение горожан. Вот и вспомнили о старом газетном волке, журналисте Дубровском, некогда ярко писавшем о проблемах архива. И Евсей Наумович постарался. Статья наделала много шума. Однако чем закончилась та история и закончилась ли, Евсей Наумович не знал.
   Скрип паркета становился все реже и реже. Евсей Наумович обескураженно присел на валик тахты. Задумка написать статью его не отпускала. Отталкиваясь от частного случая, надо поднять проблему. Иначе ее не напечатают. Или опубликуют в разделе хроники строчек десять-пятнадцать как факт находки младенца. А поведение следователя всего лишь личное отношение автора заметки, ничем не подкрепленное, иными словами – просто навет. Вот если бы привлечь к статье другие подобные случаи шантажа. При безнаказанности и коррупции милиции наверняка таких случаев много, но как к ним подобраться?!
   Евсей Наумович вновь заметался по квартире. Он знал, с кем посоветоваться. Одно время Генка Рунич работал в ведомственной газете Управления внутренних дел. Даже как-то помог своему приятелю Евсею уладить конфликт с ГАИ за какое-то нарушение, еще когда у Евсея был автомобиль, лет двадцать назад. Возможно, у Рунича и остались какие-то связи в милиции. Только не надо ему раскрывать детали этой истории. Сказать, что решил попробовать себя в криминальной журналистике для заработка. И как к этому подступиться. Рунич, конечно, болтун, человек ненадежный, но все же давний товарищ. Конечно, повод для звонка наивный. Чтобы он, Евсей Дубровский, человек далеко не молодой, чистоплюй и эстет и вдруг – криминальная журналистика, удел молодых и резвых. Евсей Наумович так и слышал голос Рунича: «Не хитри, Севка, говори как есть. Что там с тобой стряслось? Я не помню, когда ты вообще мне звонил домой, тем более в одиннадцать вечера».
   – Не в одиннадцать, а в половине одиннадцатого, – вслух пробормотал Евсей Наумович, накручивая диск телефона и разрываясь между желанием отодвинуть в сторону аппарат, не звонить Руничу и надеждой, что Рунича нет дома.
   А когда услышал голос Рунича, он в первое мгновение помолчал в удивлении, словно не он звонил Руничу, а наоборот – тот звонил Евсею Наумовичу.
   – Господи, это ты, Севка?! – завопил Рунич, едва услышав приятеля. – Ну, даешь! Небось, все своего Монтеня требуешь в одиннадцать ночи.
   – Не одиннадцать, а половина, – ответил Евсей Наумович. – И Монтеня тоже. Имей совесть. Мне он нужен.
   – На кой хрен тебе Монтень, Севка?! – виновато проворчал Рунич. – Ну потерял я его. Хоть режь меня.
   – Как потерял? Оба тома? – растерялся Евсей Наумович. – Что за дела, Генка?
   – Вот такой я подлец, – вздохнул Рунич. – Ума не приложу, куда они делись, оба тома. Но я тебе откуплю. Я видел в Доме книги, но денег тогда не хватило, дорогущие, черти.
   – На кой черт мне та макулатура в сусальных переплетах?! – взвился Евсей Наумович. – У меня было академическое издание из серии Литературных памятников, осел!
   – Вот сразу и осел! – обиделся Рунич. – Тоже мне, друг. Я как-никак был свидетелем на твоей свадьбе, Севка, имей уважение. И при чем тут обложка? Содержание-то осталось!
   – А примечания? – въедливо проговорил Евсей Наумович. – Одни примечания в литпамятниках чего стоят!
   – Слушай, псих, ты, что, намерен прожить двойную жизнь? – перешел в наступление Рунич. – Тебе скоро семьдесят!
   – Не понял, – ответил Евсей Наумович. – При чем тут это?
   – А при том! Тебе бы успеть перелистать книгу, а не вникать в примечания литпамятников. О своем памятнике подумай, псих!
   – Не твое дело! – взорвался Евсей Наумович и бросил трубку.
   Вскоре раздался телефонный звонок. Евсей Наумович медлил. Телефон продолжал трезвонить. И как-то особенно сварливо. Евсей Наумович поднял трубку.
   – Ну?! – проговорил он раздраженно.
   – Зачем звонил? – спросил Рунич.
   – Уже не помню, – ответил Евсей Наумович.
   – Если насчет работы у Ипата, то там и впрямь нет ясности с финансированием, – произнес Рунич. – А не мои козни, как ты полагаешь. Хотя, честно говоря, та работа не для тебя, Севка. Нужен молодой, златокудрый. А ты, Севка, старый и лысый.
   – Кто лысый? – опешил Евсей Наумович. – Ты, что, спятил?
   – Ты, Севка, ты – лысый! Не шевелюрой, а душой.
   – Интересно, – произнес Евсей Наумович, – Что-то новое.
   – Ты стал другим, Севка. Время тебя искривило. Живешь один как медведь. Друзей растерял. У тебя есть хотя бы один близкий человек?
   – Есть, – натужно хохотнул Евсей Наумович. – Скажем, Эрик. Эрик Оленин.
   – У тебя нет ни одного близкого человека, Севка, – повторил Рунич, переждав смешок Евсея Наумовича. – Ты раньше, Севка, никогда не посмеивался так, как сейчас. Ты, Севка, был гордый и независимый. Тебя бабы любили. А сейчас ты желчный и скучный старик. Я давно хотел это тебе сказать, берег для личной встречи. Но раз так сложилось, сказал по телефону.
   – А зачем? – спросил Евсей Наумович с каким-то сторонним любопытством. – Зачем тебе такое откровение?
   – Потому как все наши студенческие годы ты, Севка, был соринкой в моем глазу. Я смотрел на мир, но ты мне мешал. И Наталью ты у меня увел. Я никогда тебе не говорил, но так сложилось. Увел, а потом бросил.
   – Она сама меня бросила, – пробормотал Евсей Наумович. – И ты это знаешь.
   – Формально да, она. А на самом деле – ты ее бросил, благородный хитрован, – устало ответил Рунич. – Поверь, я в курсе. Хотя она меня недолюбливала, избегала, но я все знал. Так что вот так, чего уж там.
   Помолчали. Внезапно Евсей Наумович уловил слабый мускусный запах, словно Рунич стоял поблизости. Никогда раньше Евсей Наумович не чувствовал подобный запах, хотя не раз сидели вместе на лекциях, а тут.
   – Ты в чем сейчас? – спросил Евсей Наумович – В чем одет?
   – В чем одет? – удивился Рунич. – Ну, в спортивных штанах, старых. Рубашка в клетку. А что?
   – Хочу тебя представить, – ответил Евсей Наумович. – А домашние твои где? Спят?
   – Жена в ванной. Дочка с внуком у телевизора, – покорно ответил Рунич. – А что?
   – У тебя ведь это вторая жена? – спросил Евсей Наумович.
   – Вторая, – подтвердил Рунич. – И дочка вторая, а внук первый. Ты для чего мне позвонил? Анкету заполняешь?
   – Спокойной ночи, Генка, – ответил Евсей Наумович. – Мы оба с тобой не большие удачники в этой жизни.
   Евсей Наумович положил трубку, поправил свалившийся в сторону телефонный шнур.
   …Евсей Наумович долго не мог заснуть. Ворочался, кряхтел, вздыхал. Поднялся, отмерил в рюмку капли корвалола, выпил, вновь улегся. Но кажется сон его всерьез оставил. Приподняв голову, Евсей Наумович вгляделся в тихую спящую квартиру. В проеме распахнутой двери, что соединяла спальню с кабинетом, тусклыми корешками таращились книги. Подбив кулаком пухлое брюхо подушки, Евсей Наумович пристроил поудобней голову, да так, чтобы прикрыть уши. Он уже не вспоминал телефонный разговор с Руничем. Не думал и о следователе по особо важным делам. Мысли Евсея Наумовича занимал он сам – Евсей Наумович Дубровский с его нелепой судьбой. Нет, он не задавал себе вопросов, почему так все сложилось. Он думал о другом.
   Нет, не оставит его образ этой молодой женщины. А, собственно, зачем его гнать? Какие нравственные обязательства связывают его перед кем-то, да и связывали ли когда-нибудь, если быть честным перед самим собой?! Нет у него никаких уз и цепей, он свободный мужчина и волен поступать как заблагорассудится. Конечно, Евсей Наумович лукавил, он-то знал, что его удерживает. По натуре он не был скаредным человеком. Потому и сильнее страдал от ситуации, в которую загоняла его страсть. Скаредность самодостаточна, она пресекает многие порывы души без всякого сожаления и сомнения. Слава богу, Евсей Наумович был лишен этого порока, поэтому и страдал острее. Но в конце концов, может он доставить себе еще раз короткую радость? Долго ли будет это желание сидеть гвоздем в его воображении?! Так, бросившие курить заядлые курильщики, не в силах справиться с искушением, позволяют себе иной раз затянуться сладким ядовитым дымком.
   «Все! – сказал себе Евсей Наумович. – Завтра позвоню, с утра и позвоню!» Решив это для себя, он повернулся лицом к стене, закрыл глаза. Но сон все не приходил. Почему завтра? Почему не сейчас?! В тягостном сомнении Евсей Наумович проворочался в постели еще какое-то время. Потом сел, согнув колени и заведя руки за спину. На часах было без четверти двенадцать. А если она рассердится на поздний звонок? Что ж, даже хорошо, если рассердится, тогда он успокоится, переложив на нее тяжесть своего состояния – усмехнулся Евсей Наумович. Он еще некоторое время отдавался размышлениям, избегая главной щемящей мысли: рассердится, потому что в данный момент занята своей профессиональной занятостью. А что?! Ночь – наиболее подходящее время для ее занятий. Однако Евсей Наумович твердо знал – ему не справиться с искушением, чем бы оно ни обернулось.
   Он сунул ноги в домашние шлепанцы и направился в кабинет.
   Сигналы телефонного зуммера ленивым пунктиром устремились в бездну города, с какой-то издевкой над ним, Евсеем Наумовичем, давно и нелепо живущим мужчиной. А когда сигналы прервались, Евсей Наумович растерялся. Усилием воли он заставил себя не бросить трубку и произнести ее имя.
   – Сейка?! – встречно воскликнула Луиза. – Сейка, я так рада твоему звонку!
   – Правда? – шутейно произнес Евсей Наумович. – Как ты меня узнала?
   – Значит, узнала, – серьезно ответила Луиза. – Ты хочешь меня повидать, Сейка?
   – Да. Очень, – выдохнул Евсей Наумович.
   – Раз очень, значит сейчас, – сказала Луиза. – Но понимаешь, Сейка, ко мне домой сейчас нельзя. А у мамки, на Садовой, наверняка занято – девочки работают.
   – Вот еще, – пробормотал Евсей Наумович. – Приезжай ко мне!
   – К тебе? – удивленно произнесла Луиза. – А разве ты… – она умолкла и спросила через паузу: – Где ты живешь?
   – А. не поздно будет тебе добираться, – дрогнув, отступил Евсей Наумович.
   – Но ты сказал «очень», – усмехнулась Луиза.
   – Я живу у метро «Парк Победы».
   – А я у «Техноложки», – живо проговорила Луиза. – Метро еще работает. Я успею, если мы не будем терять время. Что ты молчишь, Сейка? Испугался?
   – Немного, – признался Евсей Наумович. – как-то все быстро и неожиданно.
   – Не менее неожиданно, чем твой звонок. Так что решай, Сейка.
   – Ладно, Луиза, – разозлился на себя Евсей Наумович. – Я полный мудак, извини! Мы встретимся у эскалатора, наверху, в вестибюле.
   – Жди, я буду через минут двадцать-тридцать… Только я не Луиза, я – Лиза.
   Ее последние слова, прозвучавшие искренне и просто, будто осветили кабинет мягким зеленым светом, расставляя все по своим местам.
   В кожаной куртке с серым меховым воротником Евсей Наумович выглядел гораздо моложе своих лет. И еще яркий мохеровый шарф, купленный им в Америке в последний приезд к сыну. Шапку он надевать не стал, не так уж и холодно, а главное, седая шевелюра облагораживала лицо и каким-то непостижимым образом укорачивала нос, придавая профилю особую изящность. А стоило ему натянуть шапку, как нос вытягивался и портил вид.
   Захлопнув дверь, Евсей Наумович, не дожидаясь лифта, поспешил вниз по лестнице. На площадке второго этажа он настиг соседа Аркадия с псом.
   – На прогулку? – Евсей Наумович покосился на сенбернара.
   – Ага, – подтвердил Аркаша-муравьед. – Да вы не бойтесь, Евсей Наумович. Он вас уже знает.
   Пес поднял свою дикую башку и кивнул, мол, верно хозяин говорит – знаю.
   – А я вот в магазин решил заскочить, – неожиданно для себя обронил Евсей Наумович, словно оправдывая свое ночное появление.
   – В «суточник»? Вчера он был закрыт, – располагающе бросил Аркаша вслед соседа.
   – Как – закрыт?! – через плечо произнес Евсей Наумович. – Вот те на! – и скатился с лестницы.
   Продуктовый магазин «24 часа», что ютился за углом, на Московском проспекте, работал круглые сутки. Евсей Наумович им редко пользовался, он вполне обходился обычным магазином и рынком. Да и сейчас ему «суточник» был не нужен, разве что купить коробку конфет. Впрочем, конфеты, что принес Эрик, так и остались нетронуты.
   Вялый ветерок лениво овевал лицо и руки Евсея Наумовича – зима в этом году выпала на редкость теплой, частенько проявляясь дождем вместо снега. Прошло уже почти два зимних месяца, а лыжи как стояли в туалете без дела, так и стоят.
   Евсей Наумович шел вдоль закрытых на ночь магазинчиков с цветами, что теснились у обочины парка. В некоторых из них копошились продавцы, что-то подсчитывая. В ореоле цветов они походили на насекомых в куске янтаря. На ценники, выставленные рядом с цветами, смотреть было унизительно – некоторые тянули чуть ли не на половину пенсии за букет, да и отдельный цветок не каждый может себе позволить купить – одно расстройство.
   Хорошо, что магазинчики закрыты, можно без упрека совести возвращаться с Лизой. Но тут взгляд Евсея Наумовича потеплел – он увидел бабку с ветками мимозы. Крупные, золотисто-желтые сережки в обрамлении остреньких листочков.
   – Купишь? – без особой надежды спросила бабка, словив взгляд одинокого прохожего. – Недорого прошу. Замерзла вся.
   Евсей Наумович остановился с индифферентным видом.
   – На кой мне ваша мимоза? – проговорил он равнодушно.
   – Что, на кой? Поднесешь жене, она тебя и обогреет.
   – Меня, пожалуй, только печка обогреет, – продолжил Евсей Наумович с уловкой.
   – Прямо-те! Печка! А сам еще и восьмой десяток не разменял.
   – Сколько-сколько?! – опешил Евсей Наумович. – Ты что, старая?! Неужели я так выгляжу?
   – Кто вас знает? – пошла бабка на попятную, ни к чему ей злить мужика, вдруг и купит мимозу. – Только ведь ночь, не видно. А так – седой, как лунь.
   – Хорошо не лысый, – буркнул Евсей Наумович. – Сколько просишь за ветку?
   – А сколько дашь? Холодно стоять. А кроме тебя никого. Даже ментов нет, проклятых. Давай тридцатку. Я еще ветку примкну, – бабка достала из ведра вторую такую же красавицу. – Ладно, гони двадцать рубчиков. Куда дешевле – полтора кирпича черняшки.
   – Ладно, куплю, разжалобила ты меня, – Евсей Наумович достал тридцать рублей. – Пусть как сказала сначала. Тридцать так тридцать.
   – Молодец, – одобрила бабка. – Возьми тогда и последнюю за так, – она достала третью ветку, протянула Евсею Наумовичу, подняла ведро, перевернула вверх дном. – Все! Пусто!
   Запах мимозы – густой, терпкий и удивительно живой – колыхнул стылый ночной воздух, пробуждая память о зимней Ялте, куда несколько раз ездил с Натальей и маленьким Андроном.
   Евсей Наумович зарыл нос в самую чащобу золотисто-желтых сережек. Так и зашагал дальше, вбирая в себя дух весны.
   Эскалатор метро поднимал из глубины припозднившихся пассажиров. Казалось, их собирают где-то в преисподней и спешат показать, пока не закрыли станцию на ночь. Штучно и вместе с тем неторопливо и достойно. Усталые люди вытягивали шеи, стараясь поскорее вдохнуть свежий воздух.
   И только Лиза, в меховой шапочке, с высоко поднятой головой разительно контрастировала с этой чередой снулых существ.
   Евсей Наумович узнал ее сразу. И она сразу узнала Евсея Наумовича, впрочем, кроме него уже никого не было в вестибюле с притушенным дежурным освещением. В зимних сапожках на высоком каблуке, Лиза по росту оказалась вровень с Евсеем Наумовичем. И еще это пальто – замшевое, приталенное, со стоячим меховым воротом – придавало облику молодой женщины особую привлекательность.
   Евсей Наумович оробел. Он помнил эту юную женщину маленькой и беззащитной.
   – Ты какая-то другая, – произнес он, чуть сторонясь ее пылких объятий и, спохватившись, протянул ветки мимозы.
   Лиза повесила на плечо сумочку, приняла мохнатые ветки и, заронив лицо в желтые сережки, глубоко втянула в себя терпкий запах, в блаженстве прикрыв веки с острыми черными ресницами.
   – Какая прелесть, – прошептала она. – Спасибо, Сейка. Значит, я другая? Лучше или хуже?
   Ее бледное лицо и впалые щеки в слабом освещении вестибюля странным образом слились с ветками мимозы в единый натюрморт.
   – Граждане, освободите залу! – рыкнул голос из динамика. – Нечего тут.
   Евсей Наумович медлил, с улыбкой глядя на Лизу.
   – Папаша! – раздраженно добавил голос из динамика. – Встретил дочку и ступай себе. Нам тоже домой охота.
   Лиза откинула голову и захохотала низким звучным смехом – теперь она чуть-чуть стала похожей на ту маленькую и бойкую девушку, которую помнил Евсей Наумович, но только чуть-чуть.
   Невесть откуда взялся мелкий ленивый снежок. В его прозрачной пелене лицо Лизы казалось особенно прекрасным.
   – Как доехала? Спокойно? – спросил Евсей Наумович.
   – Конечно. В вагоне оказалось всего человек пять, – ответила Лиза. – Ты далеко живешь?
   – Нет. Пройдем мимо цветочных будок, перейдем улицу – и мой дом.
   Лиза повернула лицо к стеклянным домикам, в которых, среди россыпи цветов, сонно копошились продавцы, делая какие-то записи.
   – В своих цветах они выглядят, как покойники, – заметила Лиза и отвернулась.
   – Верно, – подхватил Евсей Наумович. – Ты точно подметила.
   – Давай помолчим, Сейка. В такую погоду я люблю медленно идти и молчать. Мы еще наговоримся с тобой.
   Евсей Наумович кивнул и локтем прижал к себе ее руку. Он еще не совсем освоился с незнакомым образом молодой женщины в модной и, видимо, дорогой одежде.
   «А не напрасно ли я все это затеял? – думал Евсей Наумович, ступая по белому свежему насту. – Это совсем другая женщина, совсем другая».
   Им вновь овладела робость.
   Молча миновав арку, они приблизились к подъезду. Стараясь выглядеть молодцом, Евсей Наумович набрал шифр кодового замка, распахнул дверь и галантно посторонился, пропуская Лизу. Войдя следом, Евсей Наумович ступил на площадку и обомлел. У лифта, в терпеливом ожидании кабины, стоял Аркаша-муравьед со своим зверюгой.
   И для Аркадия появление Евсея Наумовича с такой дамочкой оказалось некоторым сюрпризом, о чем свидетельствовал его и без того вытянутый муравьедовый нос.
   – Какая красивая собачка! – воскликнула Лиза. – Это что за порода?
   – Сенбернар! – буркнул Аркадий, задетый столь легкомысленным определением.
   – Такая собачка если вцепится – пиши завещание, – каким-то подхалимским тоном промямлил Евсей Наумович, желая умаслить соседа, вывести его из состояния столбняка.
   «Вот гад, – подумал Евсей Наумович. – Не спится ему со своим хвостатым оборотнем. Мало того что втянул меня в историю с мертвым младенцем в мусорном баке, он еще мне и эту подлянку подкинул в час ночи. Теперь сплетни пойдут по всему дому, долгоносик хренов. Небось сравнивает свою галошу-жену с Лизой, мудак».
   – А как Димка поживает? – беспечным тоном произнес Евсей Наумович.
   – Как ему поживать? – мрачно буркнул Аркадий. – Живет себе. С компьютером.
   – У Аркадия очень талантливый сын. Димка. Знает три языка в совершенстве, – Евсей Наумович повернулся к Лизе. – Такой вот молодой человек.
   – Сейка, у тебя нос желтый! – засмеялась Лиза. Евсей Наумович растерянно покосился на кончик своего носа, дотронулся ладонью.
   – Это пыльца. От мимозы, – произнес Евсей Наумович и подумал тоскливо: «Сейка! Это ж надо? И так громко. Теперь весь дом меня станет так называть».
   Евсей Наумович с ненавистью посмотрел на сенбернара, да и хозяину собаки мимолетно досталось, как свидетелю его позора.
   Аркадий это почувствовал и, не дожидаясь лифта, поспешил вверх по лестнице. Пес, тяжело вскидывая бабий зад, поспешил за хозяином, то и дело оборачивая свою лохматую башку назад. С упреком глядя большими желтыми бельмами на Лизу, словно догадываясь о ее малопочтенной профессии.
   Лиза подтянула одеяло к подбородку и поднесла сигарету к губам. Табачный дымок плыл к высокому потолку правильными кольцами. И строго друг за другом. Кольца закручивались в пышные крендели, расширялись и растворялись, оставляя сладковатый запах дорогих сигарет.
   – Лихо это у тебя получается. Я так не умею, – проговорил Евсей Наумович. – Правда, я и курить толком никогда не курил. Берег здоровье.
   – И карман, – обронила Лиза.
   – И карман, – раздраженно подтвердил Евсей Наумович.
   – Сберег?
   – Карман?
   – Здоровье.
   – Относительно, – вздохнул Евсей Наумович.
   – То-то на кухне у тебя лекарствами пахнет.
   – Корвалол. Помогает как снотворное.
   – Теперь-то ты уснешь как миленький, – засмеялась Лиза и добавила: – А ты, Сейка, молодец. С виду и не скажешь, что такой молодец.
   – Старая школа, – польщенно проговорил Евсей Наумович и потянулся к ней рукой.
   – Смелее, Сейка, чего уж там, после всего, что было, – Лиза подхватила его кисть и накрыла ею свою грудь. – Наслаждайся. И мне приятно.
   – Правда? – Евсей Наумович глупо улыбнулся, но тотчас подавил гримасу, не хотелось выглядеть идиотом.
   Кожа груди передавала ладони ощущение замши, а твердый наперсток соска обострял ощущение, пробуждая новое желание.
   – Не торопись, Сейка, у нас все впереди. Если ты не уснешь.
   – Вот еще, – вяло пробормотал Евсей Наумович.
   – Как зовут ту тетку, на которую, говоришь, я похожа? – вспомнила Лиза.
   – А. тетку зовут Наталья Николаевна Гончарова, – ответил Евсей Наумович и добавил с легкой досадой: – Раньше имя этой женщины знал каждый школьник.
   – Раньше, – подхватила Лиза, – раньше, Сейка, осмотр в диспансере был бесплатным, а сейчас – плати, да не мало.
   – Почему?! – запротестовал Евсей Наумович. – Кажется, в таких диспансерах и сейчас бесплатно.
   – Для белого человека – да, – подхватила Лиза. – А я приезжая, живу без прописки, как птичка.
   – Ну? – Евсей Наумович приподнялся и сел. – Как же так?
   – Ты, Сейка, тем меня и подкупил, что не лез с расспросами в прошлый раз. И мне не пришлось врать, что я из крутой семьи: отец – профессор кислых щей, а мать – академик. Хватит, что назвалась Луизой. С тобой мне было легко, Сейка. Потому я сразу и узнала твой голос по телефону.
   – А Жанну как тогда зовут?
   – Какую Жанну? Ту, что пошла с тем длинным типом, твоим приятелем? – Лиза притушила сигарету и положила окурок в стоящую на полу пепельницу. – Жанна – это Женька Симыгина, мать-одиночка, она из местных.
   – Зачем ты так? «Длинный тип»? – хмыкнул Евсей Наумович. – Эрик Михайлович мой друг. Мы дружим много лет.
   – Ну и дружите, – буркнула Лиза, – ваше дело. Евсей Наумович вскинул брови и, приподнявшись на локте, в недоумении посмотрел на Лизу.
   – Не поня. Чем тебе не угодил Эрик?
   – Не будем о нем, Сейка.
   – Все же. Серьезный ученый, объездил мир. И вообще – интересный человек. К тому же ты его совершенно не знаешь.
   – Я сказала тебе, Сейка, не будем о нем, – в голосе Лизы прозвучали жесткие ноты. – Нам с тобой хорошо. И кстати – четвертый час ночи. Давай поспим немного. Выключи свет, только не совсем, если можно, я не люблю полной темноты.