Страница:
– Сколько ему было?
– Восемьдесят пять.
– Хочу сходить на его могилу. Где его похоронили?
– На «9 января». В воскресенье и пойдем. Да и к твоим заглянем, там через дорогу. Ешь, остынет. Их только горячими и можно есть.
Пельмени – жесткие и серые – соскальзывали с вилки и плюхались обратно в тарелку, словно маленькие лягушки.
– Ты сказала: есть серьезный разговор, – произнес Евсей. – Есть или нет?
– Есть, – кивнула Наталья. – Ребята собрались сваливать за бугор, как сейчас говорят.
Евсей ткнул вилкой убежавшую пельменину, но та увернулась.
– Андрон звонил твоему дяде Семе в Америку. Кстати, сколько ему лет?
– Кому? – Евсей продолжал ловить пельменину, что с легкостью хоккейной шайбы скользила по дну тарелки.
– Дяде Семе, брату твоего папы.
– Он ровесник мамы. С одиннадцатого года.
– Значит ему сейчас семьдесят девять.
Евсей бросил вилку и откинулся на спинку стула. Новость пронзила его. Он еще не осознал ее важность – просто сердце кольнул факт, прозвучавший из уст Натальи.
– И что сказал дядя Сема?
– Что они могут на него рассчитывать. Но лишь когда приедут, – Наталья отодвинула тарелку. – Сказал, что и в Америке поговаривают о скорой массовой эмиграции из СССР. После разрушения Берлинской стены, говорят, скоро поднимут шлагбаум для евреев.
– Меня евреи не интересуют, – буркнул Евсей. – Меня интересует мой сын Андрон.
– Чай будешь?
Евсей посмотрел на жену затуманенным взглядом.
– Ну, а что фарфоровая кукла?
– Она и есть главная закоперщица.
Наталья принялась собирать на стол к чаю: печенье «В полет» и черную, как деготь, влажную каменную халву, два стакана в узорчатых подстаканниках. Евсею нравилось пить чай из тонкого стакана в подстаканнике. Он давно приметил, что Наталья потакает его привязанностям лишь тогда, когда предстоит разговор с расчетом на уступку Евсея по какому-либо вопросу. Во всех прочих жизненных обстоятельствах на стол выставлялась глубокая синяя кружка. Евсей относился к этим символам со снисходительной иронией, более того, он даже их приветствовал – появлялась возможность предвосхитить степень важности предстоящего разговора. На что сегодня рассчитывает Наталья? На то, что Евсей воспротивится желанию сына и его жены? Или, наоборот, поддержит их, подпишет необходимые для эмиграции документы, в которых требуют согласие родителей.
– А твое отношение к этому? – Евсей вскинул глаза на жену.
Он видел ее профиль. Видел идущую через висок к затылку поседевшую прядь, маленькое ухо с точкой рубинового камешка, меленькие морщинки, веером идущие от уголка глаза, припухлость между бровью и верхним веком. А ахматовская горбинка на переносице стала суше и острее.
– Мое отношение? – произнесла Наталья. – Какое у меня отношение, Сейка, посмотри вокруг.
– Ну так и поезжай с ними! – прервал Евсей из какого-то своего внезапного окаянства.
– И поеду! – Наталья словно дождалась этой реакции мужа.
– Езжайте! – окаянство продолжало душить Евсея. – Езжайте к еб… й матери!
– А ты?
– Я – остаюсь!
Подобно камню, что сорвался и летит под гору, круша все на пути, Евсей резко поднялся на ноги, опрокинув стул. И, натыкаясь по пути на неожиданные углы, что подставляли стол, буфет, дверные косяки, скрылся в кабинете.
Возмущенно скрипнули пружины дивана – за месяц крымской командировки Евсей явно потяжелел. С чем согласился и валик-подголовник, испустив дух лежалой пыли. Евсей закинул руки за голову и сцепил пальцы замком на затылке. Испуг разметал мысли. Взгляд бездумно уперся в простенок, между книжным шкафом и окном. Фотография маленького Андронки с бантом на белой рубашонке и с мячиком в руках. Сколько ему на той фотографии? Лет шесть-семь. Распахнутые глазенки смотрят с веселым укором. А потом? Потом были школа, институт, аспирантура в Физическом институте. Все шло гладко, точно у принца крови. А ведь Андрон по паспорту, да и внешне был из тех самых. Ну, горбинку на носу он мог перенять у Натальи. Как и разрез глаз и высокий выпуклый лоб. Но откуда у Андрона вьющиеся пружинистые черные волосы, взрывом растущие во все стороны?! Покойная мама уверяла, что это гены деда Муни, вздорного портного-брючника из местечка Дубры, где-то в Белоруссии. Это ж надо – прорвалась наследственность. А вот от кого Андрону передалась страсть к точным наукам, к физике – неизвестно. В роду Дубровских были, в основном, гуманитарии. Может быть, от Майдрыгиных надуло? Может быть, их пращур, Шапса Майзель, тяготел к точным наукам, недаром слыл купцом первой гильдии, в таком деле без точных расчетов высоко не прыгнешь. Как бы то ни было, но Эрик уверял, что у Андрона способности не ординарные в области теоретической физики, а Эрик в этом понимал. Аналитический склад ума физика-теоретика отразился и на нраве Андрона – тихом, задумчивом, уравновешенном. Евсей не мог взять в толк – как Андрон, с его разумным анализом, с его тонким художественным вкусом, мог увлечься «фарфоровой куклой». Трудно представить более разных людей. Высокая, тощая, с широкими мосластыми плечами, над которыми на тонкой шейке прикреплена маленькая головка с несколько вытянутым кукольным лицом. Вот глаза у нее действительно красивые – овальной формы, крупные, серо-голубые, обрамленные густыми ресницами, с искристыми зрачками. И волосы – мягкие, длинные, золотисто-желтые. Галя окончила физическое отделение университета и обладала железным характером человека, знающего цель. На какой-то научной конференции она подошла к Андрону и в «приказном порядке» пригласила его в буфет, а через неделю – в загс. Успев за это время вызвать своих родителей из Волгограда. Они так и ввалились к Дубровским, отдуваясь под тяжестью двух гигантских волжских арбузов и с обратным билетом на поезд. И несколько дней жили не у Дубровских, а тактично у своего родственника, директора мебельного магазина.
Евсей улыбнулся, он вспомнил разъяренное лицо покойной матери – она упрекала его и Наталью в индифферентном отношении к судьбе Андрона. «У меня один внук и я хочу, чтобы он получал удовольствие от жизни. Чтобы он поднимал голову от своих формул хотя бы ночью. А что он видит ночью?! Ту же формулу! Плоскую задницу жены и грудь, как моя стиральная доска?! Мужчина должен познавать гармонию, это я вам говорю, как старый провизор. А иначе – сплошной валокордин и корвалол». Евсей пытался возразить матери, он говорил, что именно женщины такой конституции бывают более привлекательными для мужчин, чем какая-нибудь грудастая квашня. Неспроста знаменитых моделей и кинозвезд отличают подобные формы. Ярость матери выражала нечто большее, чем беспокойство за возможные неврозы внука. Антонина Николаевна чуяла сердцем появление в семье бомбы замедленного действия.
– Тебе надо решать, Евсей, – голос жены прервал путаные мысли Евсея. – Ребята уже навели справки в ОВИРе. И куда-то записались.
Тусклые стекла книжных шкафов и секций словно из последних сил удерживали многотомный строй своих царственных обитателей. Их красочные корешки, подернутые патиной времени, таили покорность своей планиде и уверенность в том, что все устроится, что их давно определившаяся судьба не может измениться. Что может случится, скажем, с «Приключениями Телемака»? Книгой в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом, напечатанной на александрийской бумаге в 1785 году в Голландии? Подарок дяде Семе от какого-то генерала Госбезопасности за сложнейшую хирургическую операцию генералова брата. Или с «Историей Трои», ровесницей Петра Первого, попавшей в шкаф дяди Семы от важного больного из Политбюро. Перед отъездом дядя Сема весь день просидел в кабинете, перелистывая свое сокровище, и плакал. Он пытался вывезти хотя бы что-нибудь из поэзии Серебряного века, обращался к влиятельным бывшим пациентам из Комитета госбезопасности. Хотя бы «Соловьиный сад» Блока, изданный в 1918 году, или Бальмонта, или Ремизова. Не получилось! Наоборот, обратив на себя внимание, он удвоил рвение таможенников при досмотре «дальнего» багажа и лишился более безобидных вещиц, хотя непонятно – какую государственную тайну хранили поэты Серебрянного века? Тогда дядя Сема взял клятву с племянника Евсея. Если со временем не удастся переправить к нему его достояние, то Евсей передаст книги Публичной библиотеке. Безвозмездно. С единственным условием, чтобы отметить как дар Дубровского Семена Самуиловича, хирурга-уролога, спасшего сотни жизней советских читателей.
– А как мне быть с этим? – Евсей повел подбородком в сторону книг.
– Что успеешь – продай, – подхватила Наталья. – Есть люди, которые за проценты все быстро продадут. Моя мама знает таких людей.
– Татьяна Саввишна, – вяло спросил Евсей, – тоже?
– Да. Вместе с нами. Одной ей здесь делать нечего. С нами и поедет. Или ты против?
Евсей усмехнулся. Его отношения с тещей были вполне пристойными. За все время они ни разу не повздорили. Дело давнее – покойный Сергей Алексеевич даже ревновал свою Татьяну к зятю, и не на шутку. Упрекал жену в том, что та только и норовит помчаться в дом дочери с какой-нибудь помощью. Но усмехнулся Евсей по другому поводу – Наталья, как это бывало нередко, уже все решила за него.
– Мы с тобой и здесь не всегда ладим… – проговорил Евсей, но так и не закончил фразу.
– Тогда, Евсей, нам надо разойтись, – прервала Наталья.
Так падают в пропасть. Сердце взметается к горлу и перехватывает дыхание. Все значительные куски жизни сплющиваются, как под мощным прессом в общий ком, скукоживаются, оставляя в душе обиду, безоглядную, как океан. И страх.
Они уже давно трепали слово «развод», превратив его в какую-то мочалку, лишенную конкретного смысла. Но сейчас, при этих обстоятельствах, слово сбрасывало все наносное. Точно пес, что стряхивает с себя водяные брызги. И тут важно – кто раньше произнесет это слово, тот и будет душевно защищен. Раньше произнесла Наталья, оставив Евсею обиду и страх.
Опустевшее помещение в правом крыле аэровокзала напоминало аквариум, из которого выпустили воду. Обрывки газет, лоскуты материи, пустые коробки, словно остатки растений, камешки и ракушки, некогда украшавшие аквариум. А Евсей, точно большая рыба, пытался уловить хоть частицу спасительной влаги. Он сидел, раскинув руки на спинки соседних стульев и широко расставив вытянутые ноги в старых трепаных джинсах.
Две уборщицы вжикали жесткими уличными метлами, сгоняя в кучу мусор, что собрался после таможенного досмотра. Даже с «дальним багажом», отправленным неделю назад из морского порта в двух объемистых контейнерах, было куда проще, чем с этой мелочевкой в аэропорту, в день отъезда. Хотя сотрудники таможни не особенно свирепствовали, досмотр вели спустя рукава и даже шутили с отъезжантами на ПМЖ – постоянное место жительства. Евсей хорошо помнил таможенные досмотры в былые времена, когда приходилось провожать «за бугор» знакомых. Или того же дядю Сему. Лица тогдашних таможенников – злые, завистливые, словно их кормили сырым мясом. Их придирки к каждой мелочи. Так, за попытку провести пустяковые коралловые сережки сняли с рейса пожилую женщину, жену знакомого литературоведа. И с инфарктом увезли на квартиру друзей – в больницу, без паспорта, ее принять отказались. Женщина скончалась, а муж – инвалид войны, полный кавалер ордена Славы – после смерти жены покончил самоубийством.
– Ноги-то убери, – уборщица тронула веником кроссовку Евсея. – Расселся, как царь.
Евсей уставился на замызганный фартук уборщицы, что сдерживал напор большого живота.
– Говорю, ноги подтяни, – корявые прутья веника зарыли кроссовку.
– Ах да. Извините, – Евсей поджал ноги.
– От насвинячили, предатели Родины, – подала голос вторая уборщица, квадратная бабища в военных брюках галифе и сандалиях, продетых в высокие вязаные носки.
– Злится Римка на еврейцев, – повела головой беременная уборщица в сторону напарницы. – Почему, мол, вам зеленая улица, а другим никуда.
– Тоже захотелось в предатели Родины? – усмехнулся Евсей. – Так сейчас и русских немало уезжает.
– Так она ж татарка, – озадаченно уточнила беременная уборщица.
– И татары едут. Походил я по инстанциям, наслышался.
– Але, Римка… Человек говорит: и татары твои едут к капиталистам, – весело крикнула беременная уборщица. – Бросай метлу, беги оформляйся.
– Слушай его больше, – вжикала метлой уборщица по имени Римма. – Татарам говорят: езжайте в свою Казань. А на кой мне та Казань, у них уже хлеб по карточкам, а в Ленинграде еще свободно. – Оставив метлу, уборщица принялась выковыривать содержимое мусорного ящика.
– Какой тебе Ленинград? – благодушно осадила беременная уборщица. – Мы, считай, две недели, как живем в Санкт-Петербурге.
Уборщица Римма раздраженно пнула ногой мусорный ящик, тот с грохотом опрокинулся. На полосатый линолеум, из смрадного зева, вывалилась груда хлама в потоке грязной воды и пивных опивок.
– Ты что же делаешь, дура?! – всполошилась беременная. – Мало нам грязи.
– А ну их к херам, – равнодушно ответила Римма. – Если они добровольно из дырки не вылезают, буду я на них нервы тратить. Так сподручней сгрести в совок.
– Вот, вот, – не успокаивалась беременная уборщица. – Из-за вашей татарвы уже и города не видно, кругом грязища.
Слова напарницы задели Римму, она перестала сгребать в кучу разбросанный из ящика мусор и выпрямилась.
– Чего ты варежку раззявила, халда! Испокон века татары в Питере дворниками служили. И порядок был. Пока твоим алкашам метлу не доверили. Вообще у вас руки из жопы растут, поэтому все приличные люди и бегут из страны, как зайцы.
Евсею казалось, что опустевший аквариум вновь заполняется водой – взбученной, не очень чистой, с запахом тины, но водой. И сквозь толщу воды доносились взаимные попреки и вопли уборщиц. Татарка Римма корила беременную, что та понятия не имеет, кто ей пузо надул – Федя из охраны или заика-таксист. Да еще в ее годы, когда не о детях надо думать, а о внуках – стыд и срам. В свою очередь, беременная уличала Римму в том, что та присваивает забытые вещи, а не сдает куда надо, попросту – ворует, как все татары. Перебранка уборщиц сопровождалась ритмичным вжиком метелок по линолеуму пола, подобно звуку щербатой патефонной пластинки.
Когда собирали багаж тещи, на антресолях обнаружился патефон и груда пластинок фабрики «Апрель». Евсей водрузил патефон на подоконник, поставил пластинку с итальянскими песнями Михаила Александровича. Певец женским голосом исполнял «Вернись в Сорренто», повторяя фразу «я все прощу, я все прощу, я все прощу». И уставшая, с покрасневшими глазами от бессонницы, Татьяна Саввишна, подталкивала иголку мембраны и выводила певца из затруднительного положения. Было пять утра. Оставалось сложить последний баул. Огромный брезентовый баул походил на зеленый дирижабль с металлической змейкой вдоль брюха. Татьяна Саввишна отбирала вещи, а Евсей их укладывал, он приехал к теще по ее просьбе. «В твоем положении, Сейка, нельзя жить одному, в пятьдесят семь лет, пропадешь и сопьешься, – наставляла сердобольная Татьяна Саввишна бывшего зятя. – Ты знаешь: я тебе как мать. Мне лучше нож в сердце, чем ваш с Наташкой разрыв. Но раз так сложилось, ничего не поделаешь. Ты должен найти себе женщину. И знаешь, о ком я думаю? Помнишь Зою, подружку Наташи? Потом они раздружились. Из-за тебя. Зоя была в тебя влюблена, а Наталья ревновала. Ты разыщи ее, Сейка. Мало ли. Она вроде так и не устроила свою жизнь. У Зои характер получше Наташкиного, та вся в своего отца, пусть земля ему будет пухом, ходок был в молодые годы». Разговор этот представлялся лишь ниткой в перепутанном клубке событий последних нескольких месяцев: развод с Натальей, хождения в ОВИР, бесчисленные справки, заявления, ходатайства, доверенности, разрешения. Списки на авиабилеты с ежедневной перекличкой. Очередь на обмен денег, поначалу в гостинице «Ленинград», потом на Гороховой улице. Спасибо Левке Моженову, тот жил в соседнем доме с обменным пунктом и вызвался ходить отмечаться. А сложности с неприватизированной квартирой Татьяны Саввишны? Квартиру надо было сдать, а комиссия требовала провести косметический ремонт, иначе справку не выдавали. А сколько денег ушло на взятки! Благо деньги были. Удачно продали дачу Майдрыгиных. Покупатель попался какой-то великодушный бандюган, чем-то обязанный покойному Сергею Алексеевичу в прошлой советской жизни. Денег отвалил кучу, да что это за деньги при пустых магазинах, только на взятки и сгодились.
– И чего сидеть-то? Ждешь – не вернутся ли свои?! Не вернутся! – голос уборщицы ворвался в сумбур воспоминаний Евсея. – Шли бы вы домой. Скоро другая регистрация начнется, а мы еще не управились.
Евсей гнал машину по Пулковскому шоссе. Он убегал от прошлого. Начиналась другая жизнь. Старенькая «копейка» дребезжала изношенными деталями и, казалось, упрекала хозяина: долго ли он будет еще погонять? «Вот встанет наглухо посреди дороги, а у меня даже буксирного троса нет, – думал Евсей. – Надо бы продать „жигуленка“ пока еще дышит, да кто его купит, такого чумного, двенадцатилетнего. Хоть бы угнал кто, тогда по страховке можно будет получить, правда гроши, только и хватит что до Страх-агентства добраться». Впрочем, если приглядеться, вокруг такая же шелупонь катила, чадя жутким дымом. Изредка проносились сверкающие лаком иномарки. Их все больше и больше пригоняли из-за рубежа. Иные возрастом постарше Евсеевой «копейки», а выглядят – точно с конвейера.
Стела на Площади Победы каменным пальцем грозила Евсею, как бы укоряя его в несусветной глупости – остаться в одиночестве в такие годы. Голова отяжелела, лицо пылало жаром, глаза щемила усталость и бессонница. Сколько раз Евсей представлял момент возвращения домой из аэропорта в пустую квартиру. Картина рисовалась по-разному, в зависимости от ситуации. То печальная, то не очень, но всегда волнующая в предвкушении свободы. А сейчас он ощущал робость. Наталья оставила квартиру в полном порядке, даже сварила обед на несколько дней. А перед тем как сделать последний шаг – пройти паспортный контроль – обняла Евсея и, откинув голову, проговорила серьезно: «Вернешься домой, не забудь переобуться». И ушла. То была последняя фраза в их тридцатилетней совместной жизни.
Евсей приспустил боковое стекло. Вместе с прохладой в салон ворвался уличный шум. Красный глазок светофора прервал рокот шоссе и донес звуки радио из окна соседнего автомобиля. Евсей прислушался. Но зажегся зеленый сигнал светофора, и все понеслись как оглашенные. Неделю назад какой-то мерзавец влез ночью в его машину, хотел украсть радиоприемник. Но чего-то испугавшись, сбежал, успев лишь раскурочить панель. Евсей в досаде тронул пальцем изуродованный щиток. И, о чудо! Радио ожило. Евсей недоверчиво скосил глаза на слепой экран. «Вот бляди, даже сломать как следует не умеют, – блаженно подумал Евсей, – изувечили такую красоту». В его колымаге лишь японская магнитола и была стоящей вещицей. Среди треска радиопомех возбужденные голоса обсуждали недавнее событие – заявление Комитета по чрезвычайному положению ГКЧП, поставившего страну на грань гражданской войны. Комитет продержался три дня и, не получив поддержки народа, поспешил в Крым, к Президенту, каяться. Президент назвал их мудаками и вернулся в Москву, заполненную войсками, танками и разъяренными толпами. В Питере обошлось без войск. Евсей помнил те августовские дни, сам выходил на площадь у Мариинского дворца. Слышал обращение к народу кумира многих горожан – председателя горисполкома из окна цокольного этажа дворца, его одухотворенное лицо. Евсей понимал – дело не шутейное, возврат к старому коммунистическому прошлому вполне реален, слишком уж схватил за горло этот резкий поворот к капитализму. Пустые прилавки магазинов, безденежье, нищета, бандитизм. А сколько подлецов успешно полезло во власть? Одного Евсей когда-то знал лично, присутствовал на суде, где тот тип проходил свидетелем по громкому делу. Убийца, карточный шулер, вор в законе, державший в страхе всю Курортную зону, выстроил в пригороде краснокаменный дворец с охраной из таких же головорезов. И что? Стал руководителем крупного пригородного района! Даже Эрик, яростный апологет радикальных перемен, прикусил язык. Институт, в котором он работал, выдвинул его в Межрегиональную депутатскую группу, первую легальную парламентскую оппозицию в истории Советского Союза. Евсей много раз видел Эрика по телевизору во время трансляций заседаний Верховного Совета. Он сидел неподалеку от академика Сахарова, своего кумира. Евсей запомнил лицо Эрика, когда гогочущее большинство депутатов, улюлюкая и свистя, пыталось согнать академика с трибуны. Наглые морды ничтожеств, которым даже имя этого удивительного человека произносить заказано. Тогда Наталья сказала: «И среди подобных существ ты остаешься жить? Ты такой же, как и они!» Евсей подавленно возражал, мол не все такие. Есть и академик Сахаров, есть и сам Президент с божьей пометиной на лбу, к которому Евсей испытывал огромное уважение. В конце-концов, есть и Эрик Оленин, старый друг. Жаль, он не пришел на «отвальную», которую Наталья затеяла для друзей, а ведь обещал приехать из Москвы. И Андрон ждал Эрика, хотел показать профессору Оленину какие-то свои теоретические разработки. Андрон высоко ценил профессора и гордился неформальным знакомством с ним.
Место во дворе, где обычно Евсей припарковывал свою «копейку», перегородил грузовичок. Да так неловко, что задним бортом перекрыл и вход в подъезд. Трое грузчиков подтягивали к откинутому борту машины холодильник «ЗИЛ». Хозяин холодильника – Аркадий, сосед с верхнего этажа – молодой человек со смешным вытянутым носом, страдальчески следил за рывками грузчиков.
– Бога ради, извините, Евсей Наумович, – плаксиво произнес Аркадий через плечо и подобрал поводок, на конце которого маялся щенок сенбернара. Мордастый густошерстный боченок на толстых коротких лапах, с прижатыми ушами и забавными темными пятнышками, щенок поглядывал на Евсея ореховыми глазами в белых овалах, точно в очках.
– Как его зовут? – Евсей улыбнулся щенку.
– Еще не определили, – охотно ответил Аркадий. – Может Зевсом назовем. Он, знаете, каким вымахает? С теленка!
– Назови Пахомом, – посоветовал грузчик, ворочая холодильник.
– Пахом для собаки не имя, – серьезно ответил Аркадий. – И поосторожней с холодильником, он и так не новый.
– Ни хрена с ним уже не станет, – отрезал грузчик. – А Пахом – наш бригадир. Еще тот зверюга, почище твоего сенбернара.
– Ты поговори мне, поговори, – благодушно отозвался бригадир, накидывая на холодильник такелажный пояс.
Аркадий решил не пререкаться с грузчиками – себе дороже. Холодильник хоть и не новый, а лет пять еще протянет, да и где купить сегодня новый, в магазинах кроме кастрюль хоть шаром покати. Казалось, кончик носа Аркадия проделывал какие-то кунштюки, а успокоившись, забавно повис, словно хоботок муравьеда.
– А вы бочком, Евсей Наумович, бочком протиснитесь, – забеспокоился Аркадий-муравьед, соизмеряя взглядом фигуру Евсея со свободной щелью в подъезде. – Я присмотрю за вашей машиной. А ребята уедут, я вас и позову.
– Ничего, ничего, – ответил Евсей. – Я не спешу, не беспокойтесь.
Евсей и вправду не спешил. Его никто не ждал в пустой квартире на третьем этаже.
ГЛАВА ПЯТАЯ
– Восемьдесят пять.
– Хочу сходить на его могилу. Где его похоронили?
– На «9 января». В воскресенье и пойдем. Да и к твоим заглянем, там через дорогу. Ешь, остынет. Их только горячими и можно есть.
Пельмени – жесткие и серые – соскальзывали с вилки и плюхались обратно в тарелку, словно маленькие лягушки.
– Ты сказала: есть серьезный разговор, – произнес Евсей. – Есть или нет?
– Есть, – кивнула Наталья. – Ребята собрались сваливать за бугор, как сейчас говорят.
Евсей ткнул вилкой убежавшую пельменину, но та увернулась.
– Андрон звонил твоему дяде Семе в Америку. Кстати, сколько ему лет?
– Кому? – Евсей продолжал ловить пельменину, что с легкостью хоккейной шайбы скользила по дну тарелки.
– Дяде Семе, брату твоего папы.
– Он ровесник мамы. С одиннадцатого года.
– Значит ему сейчас семьдесят девять.
Евсей бросил вилку и откинулся на спинку стула. Новость пронзила его. Он еще не осознал ее важность – просто сердце кольнул факт, прозвучавший из уст Натальи.
– И что сказал дядя Сема?
– Что они могут на него рассчитывать. Но лишь когда приедут, – Наталья отодвинула тарелку. – Сказал, что и в Америке поговаривают о скорой массовой эмиграции из СССР. После разрушения Берлинской стены, говорят, скоро поднимут шлагбаум для евреев.
– Меня евреи не интересуют, – буркнул Евсей. – Меня интересует мой сын Андрон.
– Чай будешь?
Евсей посмотрел на жену затуманенным взглядом.
– Ну, а что фарфоровая кукла?
– Она и есть главная закоперщица.
Наталья принялась собирать на стол к чаю: печенье «В полет» и черную, как деготь, влажную каменную халву, два стакана в узорчатых подстаканниках. Евсею нравилось пить чай из тонкого стакана в подстаканнике. Он давно приметил, что Наталья потакает его привязанностям лишь тогда, когда предстоит разговор с расчетом на уступку Евсея по какому-либо вопросу. Во всех прочих жизненных обстоятельствах на стол выставлялась глубокая синяя кружка. Евсей относился к этим символам со снисходительной иронией, более того, он даже их приветствовал – появлялась возможность предвосхитить степень важности предстоящего разговора. На что сегодня рассчитывает Наталья? На то, что Евсей воспротивится желанию сына и его жены? Или, наоборот, поддержит их, подпишет необходимые для эмиграции документы, в которых требуют согласие родителей.
– А твое отношение к этому? – Евсей вскинул глаза на жену.
Он видел ее профиль. Видел идущую через висок к затылку поседевшую прядь, маленькое ухо с точкой рубинового камешка, меленькие морщинки, веером идущие от уголка глаза, припухлость между бровью и верхним веком. А ахматовская горбинка на переносице стала суше и острее.
– Мое отношение? – произнесла Наталья. – Какое у меня отношение, Сейка, посмотри вокруг.
– Ну так и поезжай с ними! – прервал Евсей из какого-то своего внезапного окаянства.
– И поеду! – Наталья словно дождалась этой реакции мужа.
– Езжайте! – окаянство продолжало душить Евсея. – Езжайте к еб… й матери!
– А ты?
– Я – остаюсь!
Подобно камню, что сорвался и летит под гору, круша все на пути, Евсей резко поднялся на ноги, опрокинув стул. И, натыкаясь по пути на неожиданные углы, что подставляли стол, буфет, дверные косяки, скрылся в кабинете.
Возмущенно скрипнули пружины дивана – за месяц крымской командировки Евсей явно потяжелел. С чем согласился и валик-подголовник, испустив дух лежалой пыли. Евсей закинул руки за голову и сцепил пальцы замком на затылке. Испуг разметал мысли. Взгляд бездумно уперся в простенок, между книжным шкафом и окном. Фотография маленького Андронки с бантом на белой рубашонке и с мячиком в руках. Сколько ему на той фотографии? Лет шесть-семь. Распахнутые глазенки смотрят с веселым укором. А потом? Потом были школа, институт, аспирантура в Физическом институте. Все шло гладко, точно у принца крови. А ведь Андрон по паспорту, да и внешне был из тех самых. Ну, горбинку на носу он мог перенять у Натальи. Как и разрез глаз и высокий выпуклый лоб. Но откуда у Андрона вьющиеся пружинистые черные волосы, взрывом растущие во все стороны?! Покойная мама уверяла, что это гены деда Муни, вздорного портного-брючника из местечка Дубры, где-то в Белоруссии. Это ж надо – прорвалась наследственность. А вот от кого Андрону передалась страсть к точным наукам, к физике – неизвестно. В роду Дубровских были, в основном, гуманитарии. Может быть, от Майдрыгиных надуло? Может быть, их пращур, Шапса Майзель, тяготел к точным наукам, недаром слыл купцом первой гильдии, в таком деле без точных расчетов высоко не прыгнешь. Как бы то ни было, но Эрик уверял, что у Андрона способности не ординарные в области теоретической физики, а Эрик в этом понимал. Аналитический склад ума физика-теоретика отразился и на нраве Андрона – тихом, задумчивом, уравновешенном. Евсей не мог взять в толк – как Андрон, с его разумным анализом, с его тонким художественным вкусом, мог увлечься «фарфоровой куклой». Трудно представить более разных людей. Высокая, тощая, с широкими мосластыми плечами, над которыми на тонкой шейке прикреплена маленькая головка с несколько вытянутым кукольным лицом. Вот глаза у нее действительно красивые – овальной формы, крупные, серо-голубые, обрамленные густыми ресницами, с искристыми зрачками. И волосы – мягкие, длинные, золотисто-желтые. Галя окончила физическое отделение университета и обладала железным характером человека, знающего цель. На какой-то научной конференции она подошла к Андрону и в «приказном порядке» пригласила его в буфет, а через неделю – в загс. Успев за это время вызвать своих родителей из Волгограда. Они так и ввалились к Дубровским, отдуваясь под тяжестью двух гигантских волжских арбузов и с обратным билетом на поезд. И несколько дней жили не у Дубровских, а тактично у своего родственника, директора мебельного магазина.
Евсей улыбнулся, он вспомнил разъяренное лицо покойной матери – она упрекала его и Наталью в индифферентном отношении к судьбе Андрона. «У меня один внук и я хочу, чтобы он получал удовольствие от жизни. Чтобы он поднимал голову от своих формул хотя бы ночью. А что он видит ночью?! Ту же формулу! Плоскую задницу жены и грудь, как моя стиральная доска?! Мужчина должен познавать гармонию, это я вам говорю, как старый провизор. А иначе – сплошной валокордин и корвалол». Евсей пытался возразить матери, он говорил, что именно женщины такой конституции бывают более привлекательными для мужчин, чем какая-нибудь грудастая квашня. Неспроста знаменитых моделей и кинозвезд отличают подобные формы. Ярость матери выражала нечто большее, чем беспокойство за возможные неврозы внука. Антонина Николаевна чуяла сердцем появление в семье бомбы замедленного действия.
– Тебе надо решать, Евсей, – голос жены прервал путаные мысли Евсея. – Ребята уже навели справки в ОВИРе. И куда-то записались.
Тусклые стекла книжных шкафов и секций словно из последних сил удерживали многотомный строй своих царственных обитателей. Их красочные корешки, подернутые патиной времени, таили покорность своей планиде и уверенность в том, что все устроится, что их давно определившаяся судьба не может измениться. Что может случится, скажем, с «Приключениями Телемака»? Книгой в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом, напечатанной на александрийской бумаге в 1785 году в Голландии? Подарок дяде Семе от какого-то генерала Госбезопасности за сложнейшую хирургическую операцию генералова брата. Или с «Историей Трои», ровесницей Петра Первого, попавшей в шкаф дяди Семы от важного больного из Политбюро. Перед отъездом дядя Сема весь день просидел в кабинете, перелистывая свое сокровище, и плакал. Он пытался вывезти хотя бы что-нибудь из поэзии Серебряного века, обращался к влиятельным бывшим пациентам из Комитета госбезопасности. Хотя бы «Соловьиный сад» Блока, изданный в 1918 году, или Бальмонта, или Ремизова. Не получилось! Наоборот, обратив на себя внимание, он удвоил рвение таможенников при досмотре «дальнего» багажа и лишился более безобидных вещиц, хотя непонятно – какую государственную тайну хранили поэты Серебрянного века? Тогда дядя Сема взял клятву с племянника Евсея. Если со временем не удастся переправить к нему его достояние, то Евсей передаст книги Публичной библиотеке. Безвозмездно. С единственным условием, чтобы отметить как дар Дубровского Семена Самуиловича, хирурга-уролога, спасшего сотни жизней советских читателей.
– А как мне быть с этим? – Евсей повел подбородком в сторону книг.
– Что успеешь – продай, – подхватила Наталья. – Есть люди, которые за проценты все быстро продадут. Моя мама знает таких людей.
– Татьяна Саввишна, – вяло спросил Евсей, – тоже?
– Да. Вместе с нами. Одной ей здесь делать нечего. С нами и поедет. Или ты против?
Евсей усмехнулся. Его отношения с тещей были вполне пристойными. За все время они ни разу не повздорили. Дело давнее – покойный Сергей Алексеевич даже ревновал свою Татьяну к зятю, и не на шутку. Упрекал жену в том, что та только и норовит помчаться в дом дочери с какой-нибудь помощью. Но усмехнулся Евсей по другому поводу – Наталья, как это бывало нередко, уже все решила за него.
– Мы с тобой и здесь не всегда ладим… – проговорил Евсей, но так и не закончил фразу.
– Тогда, Евсей, нам надо разойтись, – прервала Наталья.
Так падают в пропасть. Сердце взметается к горлу и перехватывает дыхание. Все значительные куски жизни сплющиваются, как под мощным прессом в общий ком, скукоживаются, оставляя в душе обиду, безоглядную, как океан. И страх.
Они уже давно трепали слово «развод», превратив его в какую-то мочалку, лишенную конкретного смысла. Но сейчас, при этих обстоятельствах, слово сбрасывало все наносное. Точно пес, что стряхивает с себя водяные брызги. И тут важно – кто раньше произнесет это слово, тот и будет душевно защищен. Раньше произнесла Наталья, оставив Евсею обиду и страх.
Опустевшее помещение в правом крыле аэровокзала напоминало аквариум, из которого выпустили воду. Обрывки газет, лоскуты материи, пустые коробки, словно остатки растений, камешки и ракушки, некогда украшавшие аквариум. А Евсей, точно большая рыба, пытался уловить хоть частицу спасительной влаги. Он сидел, раскинув руки на спинки соседних стульев и широко расставив вытянутые ноги в старых трепаных джинсах.
Две уборщицы вжикали жесткими уличными метлами, сгоняя в кучу мусор, что собрался после таможенного досмотра. Даже с «дальним багажом», отправленным неделю назад из морского порта в двух объемистых контейнерах, было куда проще, чем с этой мелочевкой в аэропорту, в день отъезда. Хотя сотрудники таможни не особенно свирепствовали, досмотр вели спустя рукава и даже шутили с отъезжантами на ПМЖ – постоянное место жительства. Евсей хорошо помнил таможенные досмотры в былые времена, когда приходилось провожать «за бугор» знакомых. Или того же дядю Сему. Лица тогдашних таможенников – злые, завистливые, словно их кормили сырым мясом. Их придирки к каждой мелочи. Так, за попытку провести пустяковые коралловые сережки сняли с рейса пожилую женщину, жену знакомого литературоведа. И с инфарктом увезли на квартиру друзей – в больницу, без паспорта, ее принять отказались. Женщина скончалась, а муж – инвалид войны, полный кавалер ордена Славы – после смерти жены покончил самоубийством.
– Ноги-то убери, – уборщица тронула веником кроссовку Евсея. – Расселся, как царь.
Евсей уставился на замызганный фартук уборщицы, что сдерживал напор большого живота.
– Говорю, ноги подтяни, – корявые прутья веника зарыли кроссовку.
– Ах да. Извините, – Евсей поджал ноги.
– От насвинячили, предатели Родины, – подала голос вторая уборщица, квадратная бабища в военных брюках галифе и сандалиях, продетых в высокие вязаные носки.
– Злится Римка на еврейцев, – повела головой беременная уборщица в сторону напарницы. – Почему, мол, вам зеленая улица, а другим никуда.
– Тоже захотелось в предатели Родины? – усмехнулся Евсей. – Так сейчас и русских немало уезжает.
– Так она ж татарка, – озадаченно уточнила беременная уборщица.
– И татары едут. Походил я по инстанциям, наслышался.
– Але, Римка… Человек говорит: и татары твои едут к капиталистам, – весело крикнула беременная уборщица. – Бросай метлу, беги оформляйся.
– Слушай его больше, – вжикала метлой уборщица по имени Римма. – Татарам говорят: езжайте в свою Казань. А на кой мне та Казань, у них уже хлеб по карточкам, а в Ленинграде еще свободно. – Оставив метлу, уборщица принялась выковыривать содержимое мусорного ящика.
– Какой тебе Ленинград? – благодушно осадила беременная уборщица. – Мы, считай, две недели, как живем в Санкт-Петербурге.
Уборщица Римма раздраженно пнула ногой мусорный ящик, тот с грохотом опрокинулся. На полосатый линолеум, из смрадного зева, вывалилась груда хлама в потоке грязной воды и пивных опивок.
– Ты что же делаешь, дура?! – всполошилась беременная. – Мало нам грязи.
– А ну их к херам, – равнодушно ответила Римма. – Если они добровольно из дырки не вылезают, буду я на них нервы тратить. Так сподручней сгрести в совок.
– Вот, вот, – не успокаивалась беременная уборщица. – Из-за вашей татарвы уже и города не видно, кругом грязища.
Слова напарницы задели Римму, она перестала сгребать в кучу разбросанный из ящика мусор и выпрямилась.
– Чего ты варежку раззявила, халда! Испокон века татары в Питере дворниками служили. И порядок был. Пока твоим алкашам метлу не доверили. Вообще у вас руки из жопы растут, поэтому все приличные люди и бегут из страны, как зайцы.
Евсею казалось, что опустевший аквариум вновь заполняется водой – взбученной, не очень чистой, с запахом тины, но водой. И сквозь толщу воды доносились взаимные попреки и вопли уборщиц. Татарка Римма корила беременную, что та понятия не имеет, кто ей пузо надул – Федя из охраны или заика-таксист. Да еще в ее годы, когда не о детях надо думать, а о внуках – стыд и срам. В свою очередь, беременная уличала Римму в том, что та присваивает забытые вещи, а не сдает куда надо, попросту – ворует, как все татары. Перебранка уборщиц сопровождалась ритмичным вжиком метелок по линолеуму пола, подобно звуку щербатой патефонной пластинки.
Когда собирали багаж тещи, на антресолях обнаружился патефон и груда пластинок фабрики «Апрель». Евсей водрузил патефон на подоконник, поставил пластинку с итальянскими песнями Михаила Александровича. Певец женским голосом исполнял «Вернись в Сорренто», повторяя фразу «я все прощу, я все прощу, я все прощу». И уставшая, с покрасневшими глазами от бессонницы, Татьяна Саввишна, подталкивала иголку мембраны и выводила певца из затруднительного положения. Было пять утра. Оставалось сложить последний баул. Огромный брезентовый баул походил на зеленый дирижабль с металлической змейкой вдоль брюха. Татьяна Саввишна отбирала вещи, а Евсей их укладывал, он приехал к теще по ее просьбе. «В твоем положении, Сейка, нельзя жить одному, в пятьдесят семь лет, пропадешь и сопьешься, – наставляла сердобольная Татьяна Саввишна бывшего зятя. – Ты знаешь: я тебе как мать. Мне лучше нож в сердце, чем ваш с Наташкой разрыв. Но раз так сложилось, ничего не поделаешь. Ты должен найти себе женщину. И знаешь, о ком я думаю? Помнишь Зою, подружку Наташи? Потом они раздружились. Из-за тебя. Зоя была в тебя влюблена, а Наталья ревновала. Ты разыщи ее, Сейка. Мало ли. Она вроде так и не устроила свою жизнь. У Зои характер получше Наташкиного, та вся в своего отца, пусть земля ему будет пухом, ходок был в молодые годы». Разговор этот представлялся лишь ниткой в перепутанном клубке событий последних нескольких месяцев: развод с Натальей, хождения в ОВИР, бесчисленные справки, заявления, ходатайства, доверенности, разрешения. Списки на авиабилеты с ежедневной перекличкой. Очередь на обмен денег, поначалу в гостинице «Ленинград», потом на Гороховой улице. Спасибо Левке Моженову, тот жил в соседнем доме с обменным пунктом и вызвался ходить отмечаться. А сложности с неприватизированной квартирой Татьяны Саввишны? Квартиру надо было сдать, а комиссия требовала провести косметический ремонт, иначе справку не выдавали. А сколько денег ушло на взятки! Благо деньги были. Удачно продали дачу Майдрыгиных. Покупатель попался какой-то великодушный бандюган, чем-то обязанный покойному Сергею Алексеевичу в прошлой советской жизни. Денег отвалил кучу, да что это за деньги при пустых магазинах, только на взятки и сгодились.
– И чего сидеть-то? Ждешь – не вернутся ли свои?! Не вернутся! – голос уборщицы ворвался в сумбур воспоминаний Евсея. – Шли бы вы домой. Скоро другая регистрация начнется, а мы еще не управились.
Евсей гнал машину по Пулковскому шоссе. Он убегал от прошлого. Начиналась другая жизнь. Старенькая «копейка» дребезжала изношенными деталями и, казалось, упрекала хозяина: долго ли он будет еще погонять? «Вот встанет наглухо посреди дороги, а у меня даже буксирного троса нет, – думал Евсей. – Надо бы продать „жигуленка“ пока еще дышит, да кто его купит, такого чумного, двенадцатилетнего. Хоть бы угнал кто, тогда по страховке можно будет получить, правда гроши, только и хватит что до Страх-агентства добраться». Впрочем, если приглядеться, вокруг такая же шелупонь катила, чадя жутким дымом. Изредка проносились сверкающие лаком иномарки. Их все больше и больше пригоняли из-за рубежа. Иные возрастом постарше Евсеевой «копейки», а выглядят – точно с конвейера.
Стела на Площади Победы каменным пальцем грозила Евсею, как бы укоряя его в несусветной глупости – остаться в одиночестве в такие годы. Голова отяжелела, лицо пылало жаром, глаза щемила усталость и бессонница. Сколько раз Евсей представлял момент возвращения домой из аэропорта в пустую квартиру. Картина рисовалась по-разному, в зависимости от ситуации. То печальная, то не очень, но всегда волнующая в предвкушении свободы. А сейчас он ощущал робость. Наталья оставила квартиру в полном порядке, даже сварила обед на несколько дней. А перед тем как сделать последний шаг – пройти паспортный контроль – обняла Евсея и, откинув голову, проговорила серьезно: «Вернешься домой, не забудь переобуться». И ушла. То была последняя фраза в их тридцатилетней совместной жизни.
Евсей приспустил боковое стекло. Вместе с прохладой в салон ворвался уличный шум. Красный глазок светофора прервал рокот шоссе и донес звуки радио из окна соседнего автомобиля. Евсей прислушался. Но зажегся зеленый сигнал светофора, и все понеслись как оглашенные. Неделю назад какой-то мерзавец влез ночью в его машину, хотел украсть радиоприемник. Но чего-то испугавшись, сбежал, успев лишь раскурочить панель. Евсей в досаде тронул пальцем изуродованный щиток. И, о чудо! Радио ожило. Евсей недоверчиво скосил глаза на слепой экран. «Вот бляди, даже сломать как следует не умеют, – блаженно подумал Евсей, – изувечили такую красоту». В его колымаге лишь японская магнитола и была стоящей вещицей. Среди треска радиопомех возбужденные голоса обсуждали недавнее событие – заявление Комитета по чрезвычайному положению ГКЧП, поставившего страну на грань гражданской войны. Комитет продержался три дня и, не получив поддержки народа, поспешил в Крым, к Президенту, каяться. Президент назвал их мудаками и вернулся в Москву, заполненную войсками, танками и разъяренными толпами. В Питере обошлось без войск. Евсей помнил те августовские дни, сам выходил на площадь у Мариинского дворца. Слышал обращение к народу кумира многих горожан – председателя горисполкома из окна цокольного этажа дворца, его одухотворенное лицо. Евсей понимал – дело не шутейное, возврат к старому коммунистическому прошлому вполне реален, слишком уж схватил за горло этот резкий поворот к капитализму. Пустые прилавки магазинов, безденежье, нищета, бандитизм. А сколько подлецов успешно полезло во власть? Одного Евсей когда-то знал лично, присутствовал на суде, где тот тип проходил свидетелем по громкому делу. Убийца, карточный шулер, вор в законе, державший в страхе всю Курортную зону, выстроил в пригороде краснокаменный дворец с охраной из таких же головорезов. И что? Стал руководителем крупного пригородного района! Даже Эрик, яростный апологет радикальных перемен, прикусил язык. Институт, в котором он работал, выдвинул его в Межрегиональную депутатскую группу, первую легальную парламентскую оппозицию в истории Советского Союза. Евсей много раз видел Эрика по телевизору во время трансляций заседаний Верховного Совета. Он сидел неподалеку от академика Сахарова, своего кумира. Евсей запомнил лицо Эрика, когда гогочущее большинство депутатов, улюлюкая и свистя, пыталось согнать академика с трибуны. Наглые морды ничтожеств, которым даже имя этого удивительного человека произносить заказано. Тогда Наталья сказала: «И среди подобных существ ты остаешься жить? Ты такой же, как и они!» Евсей подавленно возражал, мол не все такие. Есть и академик Сахаров, есть и сам Президент с божьей пометиной на лбу, к которому Евсей испытывал огромное уважение. В конце-концов, есть и Эрик Оленин, старый друг. Жаль, он не пришел на «отвальную», которую Наталья затеяла для друзей, а ведь обещал приехать из Москвы. И Андрон ждал Эрика, хотел показать профессору Оленину какие-то свои теоретические разработки. Андрон высоко ценил профессора и гордился неформальным знакомством с ним.
Место во дворе, где обычно Евсей припарковывал свою «копейку», перегородил грузовичок. Да так неловко, что задним бортом перекрыл и вход в подъезд. Трое грузчиков подтягивали к откинутому борту машины холодильник «ЗИЛ». Хозяин холодильника – Аркадий, сосед с верхнего этажа – молодой человек со смешным вытянутым носом, страдальчески следил за рывками грузчиков.
– Бога ради, извините, Евсей Наумович, – плаксиво произнес Аркадий через плечо и подобрал поводок, на конце которого маялся щенок сенбернара. Мордастый густошерстный боченок на толстых коротких лапах, с прижатыми ушами и забавными темными пятнышками, щенок поглядывал на Евсея ореховыми глазами в белых овалах, точно в очках.
– Как его зовут? – Евсей улыбнулся щенку.
– Еще не определили, – охотно ответил Аркадий. – Может Зевсом назовем. Он, знаете, каким вымахает? С теленка!
– Назови Пахомом, – посоветовал грузчик, ворочая холодильник.
– Пахом для собаки не имя, – серьезно ответил Аркадий. – И поосторожней с холодильником, он и так не новый.
– Ни хрена с ним уже не станет, – отрезал грузчик. – А Пахом – наш бригадир. Еще тот зверюга, почище твоего сенбернара.
– Ты поговори мне, поговори, – благодушно отозвался бригадир, накидывая на холодильник такелажный пояс.
Аркадий решил не пререкаться с грузчиками – себе дороже. Холодильник хоть и не новый, а лет пять еще протянет, да и где купить сегодня новый, в магазинах кроме кастрюль хоть шаром покати. Казалось, кончик носа Аркадия проделывал какие-то кунштюки, а успокоившись, забавно повис, словно хоботок муравьеда.
– А вы бочком, Евсей Наумович, бочком протиснитесь, – забеспокоился Аркадий-муравьед, соизмеряя взглядом фигуру Евсея со свободной щелью в подъезде. – Я присмотрю за вашей машиной. А ребята уедут, я вас и позову.
– Ничего, ничего, – ответил Евсей. – Я не спешу, не беспокойтесь.
Евсей и вправду не спешил. Его никто не ждал в пустой квартире на третьем этаже.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Адвокат Григорий Ильич Зусь обещал вернуться из тюрьмы к часу дня. Так он и сказал Евсею Наумовичу: вернусь, мол, из тюрьмы к часу, если опоздаю, подождите – в тюрьме всякое бывает. Евсей Наумович еще подумал: что может произойти в тюрьме неожиданного? Запоры, собаки, вертухаи внутренние и наружные. Что может вызвать непридвиденное? А вот что.
В тот день у адвоката оказалось просроченным удостоверение. Пришлось гонять в Коллегию с коньяком и коробкой конфет для секретарши. Дело недолгое, но по уличным заторам растянулось часа на полтора. За это время помещение в тюрьме, где он встречался со своим клиентом – бывшим директором ликероводочного заводика – оказалось занятым коллегой-адвокатом. Пришлось ждать. А когда помещение освободилось, замешкался конвой и бедолагу бывшего директора доставили из камеры с опозданием. Так что вместо двенадцати адвокат Зусь покинул тюрьму в начале второго. А тут еще автомобильные пробки. Литейный проспект был запружен транспортом, словно специально для того, чтобы помешать адвокату вовремя добраться в юридическую консультацию, где его ждал клиент – Евсей Наумович Дубровский.
Всю прошлую неделю Зусь раскручивал это дело. И, несмотря на всяческие ухищрения следователя, добился некоторых результатов. От этого хитрована Мурженко даже фамилию подследственной удалось выудить не без труда. Вообще в итоге всех юридических новаций последнего времени судопроизводство превратилось в вольницу. Хорошо хоть узаконили присутствие адвоката со стороны свидетеля на стадии следствия. Этот Евсей Дубровский, несмотря на самоуверенность и хваткий ум, оказался довольно большим растяпой. Какого черта он дал подписку о невыезде? По материалам дела подписку о невыезде можно было вполне опротестовать, у следователя не было никаких оснований для подобной меры пресечения. Мурженко явно тянет Дубровского на статью. Интересно, что связывает Дубровского с очаровательной Лизой? Честно говоря, Зусь подзабыл свою случайную соседку по креслу в зрительном зале театра и что-то блеял в трубку, пытаясь сообразить, кто ему звонит. А вспомнив, почувствовал некоторую досаду – ему хотелось иного повода для звонка молодой женщины. Но дело есть дело. Еще одна досада занимала мысли адвоката – слишком скромный гонорар он запросил у клиента за ознакомление с делом, всего пять тысяч рублей. Хотел козырнуть великодушием в глазах бабенки, болван. Придется в дальнейшем, при составлении договора, проявить соответствие, согласно «велению времени». Вдоль всего Литейного проспекта то «веление времени» ощерилось радиаторами иномарок – что ни автомобиль, считай десятки тысяч долларов на колесах. В сравнении с ними старенькая адвокатова «лайба» выглядела, как бедная родственница на богатой свадьбе. Еще эта буро-зеленая плюха, что залепила чуть ли не треть лобового стекла. Чертовы вороны словно только и ждали автомобиль Зуся на стоянке у тюремной стены, чтобы пометить его с голых ветвей тополя. Надо бы затереть безобразие, но адвокат торопился к своему клиенту. Зусь снисходительно поглядывал на мерзкую воронью отметину. На следующей неделе в автосалоне ждали поступление новой партии японских автомобилей «тойота» именно того цвета, который заказывал адвокат. Конечно с Евсея Наумовича адвокату особых бабок не срубить – для этого у Зуся есть дела пожирнее, но кто знает, с чего бы следователю так усердствовать, брать подписку о невыезде. Да и девица та, Лизавета, видимо, неспроста пасет пенсионера.
В тот день у адвоката оказалось просроченным удостоверение. Пришлось гонять в Коллегию с коньяком и коробкой конфет для секретарши. Дело недолгое, но по уличным заторам растянулось часа на полтора. За это время помещение в тюрьме, где он встречался со своим клиентом – бывшим директором ликероводочного заводика – оказалось занятым коллегой-адвокатом. Пришлось ждать. А когда помещение освободилось, замешкался конвой и бедолагу бывшего директора доставили из камеры с опозданием. Так что вместо двенадцати адвокат Зусь покинул тюрьму в начале второго. А тут еще автомобильные пробки. Литейный проспект был запружен транспортом, словно специально для того, чтобы помешать адвокату вовремя добраться в юридическую консультацию, где его ждал клиент – Евсей Наумович Дубровский.
Всю прошлую неделю Зусь раскручивал это дело. И, несмотря на всяческие ухищрения следователя, добился некоторых результатов. От этого хитрована Мурженко даже фамилию подследственной удалось выудить не без труда. Вообще в итоге всех юридических новаций последнего времени судопроизводство превратилось в вольницу. Хорошо хоть узаконили присутствие адвоката со стороны свидетеля на стадии следствия. Этот Евсей Дубровский, несмотря на самоуверенность и хваткий ум, оказался довольно большим растяпой. Какого черта он дал подписку о невыезде? По материалам дела подписку о невыезде можно было вполне опротестовать, у следователя не было никаких оснований для подобной меры пресечения. Мурженко явно тянет Дубровского на статью. Интересно, что связывает Дубровского с очаровательной Лизой? Честно говоря, Зусь подзабыл свою случайную соседку по креслу в зрительном зале театра и что-то блеял в трубку, пытаясь сообразить, кто ему звонит. А вспомнив, почувствовал некоторую досаду – ему хотелось иного повода для звонка молодой женщины. Но дело есть дело. Еще одна досада занимала мысли адвоката – слишком скромный гонорар он запросил у клиента за ознакомление с делом, всего пять тысяч рублей. Хотел козырнуть великодушием в глазах бабенки, болван. Придется в дальнейшем, при составлении договора, проявить соответствие, согласно «велению времени». Вдоль всего Литейного проспекта то «веление времени» ощерилось радиаторами иномарок – что ни автомобиль, считай десятки тысяч долларов на колесах. В сравнении с ними старенькая адвокатова «лайба» выглядела, как бедная родственница на богатой свадьбе. Еще эта буро-зеленая плюха, что залепила чуть ли не треть лобового стекла. Чертовы вороны словно только и ждали автомобиль Зуся на стоянке у тюремной стены, чтобы пометить его с голых ветвей тополя. Надо бы затереть безобразие, но адвокат торопился к своему клиенту. Зусь снисходительно поглядывал на мерзкую воронью отметину. На следующей неделе в автосалоне ждали поступление новой партии японских автомобилей «тойота» именно того цвета, который заказывал адвокат. Конечно с Евсея Наумовича адвокату особых бабок не срубить – для этого у Зуся есть дела пожирнее, но кто знает, с чего бы следователю так усердствовать, брать подписку о невыезде. Да и девица та, Лизавета, видимо, неспроста пасет пенсионера.