Страница:
Изнуренный бессонницей Евсей несколько раз порывался прекратить мучение, вернуться в спальню, на свою кровать. Он даже поднимался с тахты, делал несколько шагов, но страх вновь почувствовать чужой мужской запах, страх перед объяснением возвращал его обратно, на скрипучую, жесткую тахту.
Странно – с одной стороны он желал, чтобы Наталья появилась в кабинете, а с другой – не хотел и боялся объяснений там, в спальне. И эта раздвоенность истязала Евсея почти физической болью.
За окном, в сизой сутеми ночи, мелькали крупные хлопья снега, словно из надорванного мешка с пухом. И откуда их прорвало, ведь вечер не обещал перемен, небо было ясным и на удивление звездным.
Сон сразил Евсея под утро. Где-то после семи, потому как он помнил, что в семь еще не спал. А сейчас цифры на зеленом экране электронных часов показывали четверть одиннадцатого. Выходит, часа три поспать ему все же удалось.
Тишина стояла стеной.
Евсей понял – он в квартире один. В кухне на столе белела записка. «Мне все надоело!»
«Тебе-то что надоело?!» – в бессильном возмущении перед несправедливостью забилось в сознании Евсея.
Он бросил взгляд в распахнутую дверь спальни. Вид аккуратно убранной кровати жены поверг Евсея в смятение – Наталья писала записку не с горяча, а в спокойном, рассудительном состоянии.
Евсей обошел квартиру. Задержался в прихожей, соображая, в чем Наталья ушла – в шубе или в пальто – будто это имело значение. Пальто висело на месте, значит, в шубе.
Впрочем, и шуба просунула мохнатый рукав из вороха одежды в шкафу. Значит она ушла в новой роскошной венгерской куртке с утепленной меховой пристежкой, подаренной ей отцом на прошлый Новый год. Укор зятю в его материальной несостоятельности, как решил тогда Евсей. Куда же она пошла в этой куртке с утра, в субботу, в нерабочий день?
Евсей шагнул через порог ванной комнаты и, включив свет, уставился на свое отражение в овале зеркала.
За ночь намело. Снег щедро зашпаклевал неровности ландшафта улицы – ямки, колдобины, кучи ломаного асфальта рядом со свежевырытой кабельной траншеей, сровнял поребрики тротуара с мостовой, пышным слоем громоздился на проводах – такие незаметные в обычную погоду, провода белыми муфтами оплели всю улицу. Евсей шел словно по дну ущелья, робким скрипом отмечая каждый шаг в четкой снежной лунке.
Миновав калитку, Евсей углубился в парк и чем дальше удалялся от ограды, тем сильнее крепло впечатление нереальности окружающего пейзажа. Сказка, да и только. Высокие ели и сосны, раскинув осыпанные снегом подолы, прятали аллею, ведущую к станции метро.
Народу – как обычно в субботу, в «отсыпной» день – было мало. Евсей и сам вышел из дому с неясной целью, как бы налегке, без денег – просто выпил чаю с бубликом, оделся и вышел. Совершенно бездумно, желая взбодриться, стряхнуть с себя изнурительность бессонной ночи.
Оказавшись на аллее, Евсей свернул налево и по проложенной свежей лыжне направился к станции метро. В такую погоду неплохо бы погулять с Андронкой, заехать за ним к Майдрыгиным. Но не решился – наверняка отец Натальи в субботу торчит дома, а встречаться с ним особого желания не было. Да и сама Наталья наверняка поехала к родителям и поведала об «открытии» Евсея.
В состоянии неопределенности Евсей оказался на Петроградской стороне. И, покинув метро, неторопливо двинулся по Большому проспекту. Ноги привели его к дому, где жил Эрик, с гастрономом на первом этаже. По этой причине просторный двор превратили в склад порожней тары. Одна из дорожек, проходящих через нагромождения ящиков, вела к подъезду, где на пятом этаже обитала семья профессора Оленина. Туда и направился Евсей. Но вскоре остановился – двое мужчин, преградив путь, расстелили на ящике газету, выставили на нее бутылку «Московской», граненый стакан и какой-то походный закусь. При виде Евсея один из них, тощий и скуластый, похожий на китайца, опасливо покосился и быстрым движением прикрыл добро краем газеты, сбив со «стола» соленый огурец.
– Ты что, бля?! – расстроился второй, широкоплечий, коренастый толстяк и, тяжело согнувшись, принялся вызволять огурец из решетки ящика.
– Мирон, дай пройти человеку, – произнес «китаец».
– Я чо! Я всегда, – пробормотал толстяк по имени Мирон, не меняя позы. – Куда ты на хрен его законопатил! Самый большой огурец, понимаешь.
Евсей, повернувшись спиной к шаткой стене из ящиков, пытался обойти широкую задницу толстяка и протиснуться к подъезду. Мирон уперся башкой о ящик, тем самым предоставив Евсею шанс.
Лестница подъезда, как и большинство лестниц города, испускала сложный запах мочи, духа кошек-собак и горелой резины, что несомненно придавало дополнительную прыть всем, кто попадал в подъезд. Перешагивая разом через две-три ступеньки, Евсей взлетел на пятый этаж. Конечно, надо было предварительно созвониться с Эриком, договориться о встрече. Но так уж получилось. Не в первый раз Евсей вваливается к Олениным без предупреждения, здесь всегда рады его появлению. Особенно радовалась сестра Эрика, неравнодушная к Евсею и проявлявшая свои чувства в шутливо-иронической манере разговора. Ей еще не исполнилось и шестнадцати лет, что позволяло Евсею держать себя как бы старшим братом, снисходительно отвечая на ее ребячливые шутки. Впрочем, они вместе с отцом живут сейчас на даче, и Эрик должен быть дома один.
Просторная, обитая старой клеенкой дверь квартиры профессора Оленина отвечала высокомерным молчанием. Евсей повторил звонок, не уверенный, что тот сработал – его бронзовая чашечка висела в конце длинного коридора – у профессора были проблемы со слухом.
Подождав еще немного, Евсей постучал кулаком, но удары ложились мягко, беззвучно, оставляя лишь вмятины на вялой клеенке. Дверь соседской квартиры приоткрылась на размер цепочки, пропустив в проем личико седой морщинистой старушки в круглых очках.
– Што штучиш-то?! Их дома нету, – прошамкала соседка. – Штарик неделя как уехал ш дочкой. А Эрик ш полчаша как ушел. Дамочка к нему жаходила. Вмеще и ушли, видать наигралиш.
– Вместе и ушли? – бездумно повторил Евсей.
– Ушли, ушли… Как раж я дверь отворила, кошку выпущич. Они и ушли.
Евсей кивнул и поплелся вниз. Интересно, с кем это Эрик проводит время? Евсей был в курсе сердечных увлечений своего холостого друга, Эрик всегда с ним откровенничал. Но с некоторых пор он замкнулся, откровенничать перестал, ссылаясь на занятость – он заканчивал диссертацию. А тут.
– Может, шкажачь, што? Кто приходил? – не унималась соседка. – Я могу.
– Скажите, что приходил Евсей, – ответил он.
– Ефшей, жначит? Передам, – и повторила для памяти. – Ефшей начальник вшей.
– Вот еще, – буркнул он и выскочил из подъезда.
Оба кореша – «китаец» и толстяк Мирон – встретили возвращение Евсея с интересом.
– Ну, мужик, ты ракета, клянусь отцом, – проговорил «китаец».
– Напрасно ехал – дома никого, – Евсей обескуражено развел руками.
Чем, вероятно, и подкупил собутыльников.
– Это надо отметить, – утешил Мирон, жестом приглашая Евсея к ящику.
– Спасибо, я не буду, – пробормотал тот.
Он старался протиснуться между толстяком Мироном и шаткими стенами порожней тары. Но обойти Мирона было непросто.
– Пылесос обмываем, – пояснил Мирон и ткнул ботинком картонный короб. – Пылесос «Урал». В кредит взял, жена всю плешь переела, чтобы как у людей.
– Без обмыва никак, клянусь отцом, – поддержал «китаец». – Без обмыва не потянет.
– Не потянет, – согласился Мирон и пузом прижал Евсея к ящикам. – Вот ты скажи нам. Как тебя зовут?
– Николай, – почему-то соврал Евсей и обреченно оглядел скатерть-газету.
Наполовину пустая бутылка «Московской». Один граненый стакан. Две банки кильки в томате. Несколько сочных соленых огурцов. Переломленный кирпич черного хлеба.
– Я не пью, – насупился Евсей, – да и водки у вас… не очень.
– Не бзди, Коля! Не последняя, – Мирон наклонился, упершись в колени Евсея необъятной задницей, а разогнувшись, водрузил на ящик новую бутылку с зеленной этикеткой. «Китаец» подхватил ее и, поддев черным ногтем козырек, хищно сорвал с горлышка нашлепку.
– Ты че?! Еще первую не приговорили! – возмутился Мирон.
– Такая ее судьба, – ответил «китаец».
– Экий ты быстрый на халяву, – недовольно проворчал Мирон. – Чойболсан, Чойболсан.
– Новенькому по новой, – рассудил «китаец» и запрокинул горлышко бутылки над стаканом. – Держи, Колян!
– Да не пью я, – заартачился Евсей. – И дайте пройти! Не летать же мне над ящиками.
– Обижаешь, Никола, – упрямился Мирон. – Ты вот скажи: кто такой Чойболсан?
– А черт его знает, – удивился Евсей. – Вроде маршал монгольский.
– Вот! – обрадовался Мирон. – Я и говорю. А он мне втюхивает. Сорт чая, говорит.
– Да хрен с ним, с Чойболсаном твоим гребаным! Заладил! – рассердился «китаец» и протянул Евсею единственный стакан с на треть налитой водкой.
– Что, так и буду пить один? – сдался Евсей. «Китаец» взял одну бутылку, протянул Мирону, вторую придвинул к себе. Мирон спохватился, поставил бутылку и вновь нырнул вниз башкой, выпятив бабий зад. А выпрямившись, положил на ящик сверток с колбасой. Евсей любил «польскую» колбасу – трубчатую, с крупными ядрышками сала и запахом чеснока.
– Ну, за Чойболсана? – вздохнул Евсей.
Острое личико «китайца» исказила недовольная гримаса. Но затевать ссору ему не хотелось, еще не та кондиция. Запрокинув бутылку, «китаец» сделал несколько глотков, скривился, поставил бутылку и, поддев огурцом кильку, захрумкал, прикрыв щелки глаз. Мирон, наоборот, одобрил тост: «За Чойболсана!» Подмигнув Евсею, он лихо запрокинул бутылку и, неторопясь, в растяжку, сделал три глубоких глотка. Евсей приблизил к носу стакан, втянул колкий запах и молодецки осушил содержимое до дна. Водка холодными комками ухнула в желудок, разливая по телу приятный жар.
– Я к чему? – важно проговорил «китаец». – Вот пылесос. Можем делать, когда хотим, не у всех руки из жопы растут, верно?
– Потому качество, что на заводе военпреды шустрят, – поддержал Мирон. – Без военпредов – ни хрена!
– Пылесосы военпред не принимает, – возразил «китаец». – Их дело – военная продукция!
– А это как посмотреть! – вздорно не согласился Мирон.
Евсей прикрыл глаза. Тело наливалось ощущением тепла и уюта. Как бывает с людьми, не часто принимающими спиртное. А мужики неторопливо продолжили беседу. Напрасно ОНИ Хрущя с кресла сдернули. Весело было с дедом, лысым кукурузником. А что сейчас?! Скучища! Говорят, дочка Брежнева своего генерала бросает и замуж за кубинского Фиделя собирается, тот по матери русский, неспроста же он Кастро Рус, а может и по отцу, кто его знает, с чего бы ему так к нам липнуть?! А еще – какие-то диссиденты объявились, на рожон прут, народ баламутят, с толку сбивают, что-то требуют. А мы их просили? Что они нами распоряжаются? Нам и так хорошо. А все гордыня, все выпендриваются друг перед дружкой. Ох, доиграются. И, главное, не боятся, черти.
Все бы ничего, только бы на водяру не накинули. И так, считай, облапошивают на одиннадцать копеек, если берешь два малыша по рупь сорок девять вместо одной полбанки за два восемьдесят семь. Помянули и какую-то Надьку-суку, которая трахается с начальником цеха и держит всю бригаду в кулаке. Особенно по этому поводу сокрушался «китаец», которому Надька не дала, когда всем цехом ездили на картошку в Волосовский район.
За время беседы корешей Евсей еще раза два прикладывался к стакану. Голоса собутыльников проникали в его сознание тихим шорохом моря на прибрежных галечниках.
– Колян, а ты чем занимаешься? – расслышал он голос и понял, что спрашивают его, он сейчас тот Колян.
– Я? В архиве служу, – разлепил губы Евсей.
– О, совсем хорош наш Колян, – произнес Мирон, чье лицо расплылось перед Евсеем широкой лепешкой.
– Интеллигенция, – подтвердил «китаец». – Комара трудней напоить.
– Да ладно тебе, интеллигенция! – взбрыкнулся Евсей. – А за детей?!
– Ну их в жопу! – взъярился «китаец». – Не хочу пить за детей. Все сволочи! Хуйвейбины!
– Сам ты хунвейбин! – запротестовал Евсей. – Лично я буду за сына! – и глотнул опивок со дна стакана.
– Ну, Колян… – поиграл скулами «китаец». – Если пьешь за так – выкладывай пятак!
– А у меня с собой денег нет! – с какой-то радостью объявил Евсей, прижимаясь спиной к неверной стенке из ящиков.
– Как так нет?! – возмутился «китаец». – Без пятака и в метро не пустят.
– А у меня месячный.
– Месячные у баб, – буркнул «китаец», – а у тебя проездной.
– Не цепляйся! – одернул китайца Мирон.
– А что он?! Выжрал два стакана и рупь не положит? – заполошил «китаец».
– Не цепляйся, Пастухов! – грознее произнес Мирон. – Звездану тебе промеж глаз, не посмотрю, что вместе работаем. Я Коляна пригласил.
«Стало быть он – Пастухов, а не китаец», – сообразил Евсей, засыпая стоя.
– Это кого ты звез-да-нешь?! – со значением поинтересовался Пастухов.
– Знаю кого, – так же повысил голос Мирон. – Рубль требует с Коляна. А сам, бля, три рубчика с Нового года должен. Думает, я забыл! Гони трояк, Пастухов, коль разговор зашел! Или беги в гастроном! Я еще за жену свою, Райку, не выпил.
Евсей подумал, что пора сматываться, но сапоги точно прилипли подошвами к утоптанному снегу тропинки – не оторвать.
Перебранку прошил шепелявый женский голос, зовущий кошку: «Кыш… кыш… Лялька, Лялька… куда ж ты подевалаш?!»
Евсей через силу обернулся.
Из дверей подъезда высунула голову соседка Эрика по площадке.
– Батюшки. Ефшей?! – и она узнала недавнего визитера. – И ш алкашами! Ефшей – товарыш алкашей! А ну вон отшюда, паганцы. Веш двор жаделали, шцыкуны! Где пьют, там и пишуют. И жа ваш кошки мочой пахнут, не отмыть!
– Ты что, старая галоша?! Почему из-за нас?! – разом возмутились Мирон и Пастухов. – Кому твои кошки нужны, чтобы на них ссать?! – и дружно направились к подъезду доказывать облыжность обвинений.
Чем и воспользовался Евсей.
Втянув голову в плечи, он, на мягких ногах, заторопился к дворовым воротам.
Трубач оркестра Табачной фабрики Лева Моженов с любопытством уставился на своего давнего знакомого Евсея Дубровского. В свою очередь и Евсей смотрел на Леву с некоторым сомнением в плывущем взгляде – тот ли это Лева?! Он с трудом разыскал квартиру, ведь он знал только дом по улице Дзержинского, в котором жил Моженов.
Жильцы, которых встретил Евсей в тусклом свете уходящего зимнего дня, шарахались в сторону от нетрезвого мужчины, даже недослушав его вопрос. Он уже было отчаялся найти нужную квартиру, как судьба столкнула его – лоб в лоб – с дворником. Тот отнесся к вопросу с участием, как человек, понимающий его состояние: «Говоришь, музыкант твой товарищ? Ходит тут один, с дудкой, может он и есть?»
И сузил круг поисков Евсея до одного подъезда, где по предположению дворника и проживал музыкант. Вероятнее всего, на третьем этаже. Потому как на четвертом и пятом – жильцы солидные, интеллигентные, у них изначально не могли быть в товарищах типы, подобные алкашу Евсею.
– Так что, ползи на третий. Там прочтешь фамилию у звонка, – посоветовал дворник.
И верно, на третьем этаже Евсей увидел табличку с фамилией давнего знакомого.
– Ну, заходи! – Лева Моженов шагнул в сторону, пропуская нежданого гостя.
– Извини, – пробормотал Евсей. – Я по делу. Оказавшись в прихожей, Евсей стал тщательно тереть о коврик сапоги, выискивая глазами вешалку. И под выжидающим взглядом товарища, с гримасой улыбки, принялся медленно и трудно вытаскивать себя из пальто. Высвободив один рукав, он вдруг вспомнил о шапке. Пристроив шапку на тумбу, Евсей, путаясь в шарфе, вновь взялся за пальто.
– Где ж ты так наклюкался? – поинтересовался Лева.
– Так получилось. Извини, – ответил Евсей. – Шел в гости к Эрику. Ты знаешь моего друга Эрика Оленина?
– Весьма относительно. Ну и что?
– Эрика дома не было. С какой-то бабой куда-то свалил. А во дворе меня окружили алкаши, – старательно объяснял Евсей. – Сейчас я еще хорош. А был ужасен. Меня даже в трамвай впускать не хотели, позор такой. Куда пристроить?
Лева Моженов принял пальто гостя, повесил на рожок и, обхватив мягкие покорные плечи Евсея, направился с ним в глубину квартиры.
– Поначалу приведи себя в порядок, – насмешливо предложил Лева.
– А у тебя в ванной есть зеркало? – спросил Евсей и в ответ на удивленный взгляд товарища добавил: – Я боюсь зеркал. Они показывают другого человека.
– Ты и впрямь принял лишнего, дружок. У меня оно в стороне от раковины.
– Очень хорошо, – кивнул Евсей и скрылся за дверью ванной комнаты. Боязливо покосившись на зеркало, Евсей приблизился к раковине и открыл кран.
Струйка студеной воды клюнула дно раковины и застыла тонкой беззвучной сосулькой. Евсей горячей ладонью перерубил сосульку, расплескав быстрые брызги. Ощущение какого-то эротического блаженства охватило Евсея. Он медленно потирал под струей ладони, с наслаждением ополаскивая лицо.
Хмель проходил. Собственно, Евсей стал трезветь после того, как его не впустила в трамвай крикливая кондукторша. Она сразу оценила его состояние и тигрицей бросилась к двери вагона. Сорвала с головы Евсея шапку и швырнула на улицу. Тем самым заставив его выйти. Евсей отыскал шапку в сугробе, притулился на скамейке остановки и просидел минут тридцать, а то и больше. Тогда хмель и стал проходить.
– Неожиданный визит, неожиданный, – Лева стоял на пороге ванной.
– Признаться, и для меня самого неожиданный, – ответил Евсей.
– А говоришь, есть дело.
– Есть. Но о деле я подумал, когда оказался неподалеку от твоего дома. Слушай, у тебя найдется выпить? Чувствую, трезвею, а неохота.
Лева Моженов кивнул. Знакомое состояние – легкое похмелье, жизнь видится игрой, проблемы пропадают, что и говорить: распрекрасное состояние легкого опьянения.
С некоторых пор Лева Моженов жил один. Объявление о его разводе было опубликовано в «Вечернем Ленинграде», и Евсей объявление прочел. Как раз в одном из номеров газеты, где печаталась его заметка. Потому и прочел, а так он «Вечерку» не читал, не любил. Давно это было, года два назад, если не больше.
– Ты что, один живешь? – бросил он.
– А ты не знаешь? – с веселой подозрительностью обронил Лева.
– Знаю, – признался Евсей, – читал в «Вечерке».
– Многие читали. Пытался тиснуть объявление в кукую-нибудь затруханную газетенку, ведомственную. Но бывшая подруга поставила условие – в «Ленинградской правде» или в «Смене». Пусть люди знают, какая она стерва – разводится с таким ангелом, как я. Еле уговорил ее на «Вечерку». Хотя именно ее и читает народ, в очередь выстраиваются у киосков. А приличные люди пренебрегают – дурной тон.
– Как сказать? «Вечерку» почитывают, – Евсей почувствовал себя уязвленным, он свои заметки печатал в основном в «Вечерке», куда их брали более охотно. – А вообще унизительно выносить свою жизнь на всеобщее обсуждение.
– Такая страна, – согласился Лева. – Помню, когда увидел объявление напечатанным, то испытал к себе какую-то брезгливость. Словно голым меня протащили по городу. Так, вероятно, таскали в средние века по решению суда инквизиции.
– Ну и что?! Кто-нибудь пришел на ваше бракоразводное судилище? Тебя же полгорода знает.
– Генка Рунич нагрянул. С шампанским. Увидев его в суде, я расстроился. А потом, после развода, открыли бутылку, я даже обрадовался. Так что, когда соберешься разводиться – Рунич не подведет.
– С чего ты взял, что я собираюсь разводиться? – насторожился Евсей.
– Слышал, у тебя какие-то нелады.
– Слышал?! – поразился он. – От кого?
– Не помню. То ли от того же Рунича, то ли от Зойки, нашей верной джазовой болельщицы.
– Вот еще! А она тут при чем?
– Чувиха! – исчерпывающе подытожил Лева.
Весь разговор Лев Моженов вел в хождении по квартире.
«А он не очень стесненно живет», – думал Евсей по мере того, как на столе, покрытом красивой модной клеенчатой скатертью, хлебосольно и щедро появились тонко нарезанные овалы дорогущей копченой колбасы, ломтики сыра «со слезой», анчоусы – тоже деликатес не на каждый день. А главное – коньяк в мудреной вытянутой бутылке и конфеты «Мишка на Севере». И сама гостиная – с высоченным потолком с узорной лепкой по периметру, со стенами, укрытыми рельефными светлыми обоями, с изящным, под красное дерево, сервантом, за стеклами которого мерцали в электрическом свете кованой старинной люстры множество хрустальных и фарфоровых предметов. С тяжелой золотистой портьерой, ведущей, вероятно, во вторую комнату. С паркетным полом, чистым, не по-холостяцки надраенным. Гостиная как-то не вязалась с образом лабуха Левы Моженова, некогда бесшабашного стиляги с Невского, джазиста и картежника. Об этом напоминал лишь черный футляр трубы, лежащий среди груды глянцевых нотных листов, журналов и газет на старинном фортепиано с бронзовыми, покрытыми зеленой патиной канделябрами-подсвечниками.
Евсей одним глубоким глотком осушил рюмку с коньяком. Прислушался к себе, точно пытаясь убедиться в новом приливе хмеля к его трезвеющему состоянию.
– Ты сейчас похож на суслика в ожидании опасности, – Лева пригубил свой коньяк и поставил рюмку на стол.
– А еще?! – Евсей пододвинул рюмку вплотную к бутылке.
– Лучше чем-нибудь закуси, – предложил Лева, наполняя рюмку товарища.
Евсей согласно кивнул и поддел вилкой кружочек колбасы. Поискал взглядом, приметил хлеб и, соорудив бутерброд, положил его на край тарелочки. Взял рюмку, но пить воздержался, поставил ее подле тарелочки.
– Понимаешь, старик, я женился как-то дуриком, – проговорил Евсей. – Да и она, Наталья, если честно, вышла за меня тем же дуриком, случайно.
– Если бы все, кто женится дуриком, подали на развод, газеты города выходили бы два раза в день.
– Мы с ней разные люди, – Евсей согнул руку в локте и подпер ладонью щеку.
– В чем разные? – сухо спросил Лева.
– Во всем, – с готовностью ответил Евсей. – Интеллектуально. Разные, разные.
– Ой ли?! Мы с ней не очень-то и знакомы. Но мне кажется она вполне современная чувая, выпадает из толпы. Я уж молчу о ее внешности. У нее много общего с моей бывшей женой.
– Что ж вы тогда разошлись?! – ехидно спросил Евсей.
– Потому и разошлись, что я рядом с ней чувствовал себя болваном, – след шрама над правой бровью Левы Моженова загустел сизым отливом. – Не по мне была такая роль. А я все пытался встать над нею, поэтому бузотерил и выпендривался.
– Однако! – Евсей сунул обе руки под стол и сжал кисти коленями. – И куда же она делась, твоя бывшая жена?
– Вышла замуж, переехала в Саратов. А мне оставила квартиру. Я ведь детдомовский, сирота. Закончил музучилище Римского-Корсакова, жил в общаге. А она училась со мной, только на дирижерско-хоровом.
Лева Моженов умолк и оглядел гостя долгим, похолодевшим взглядом глубоких с рыжинкой глаз, так контрастирующих с его взрывной, хулиганистой натурой. Встал. Сделал несколько нервных шагов по комнате, остановился у картины в добротной темной раме, что висела над фортепиано, – пожилой мужчина в пышном белом жабо и голубой камилавке смотрел на Леву усталым мудрым взором с потускневшего глянца картины.
Странно, но Евсей, осматривая комнату, не заметил этого портрета, а он ярко и властно пластался на светлых обоях.
– Кто это? – спросил Евсей.
– Понятия не имею. Жена мне говорила, но я забыл. Какой-то граф испанский Дон-ди-гидон. Грозилась взять его в Саратов, а все не берет.
– Надо пригласить моего приятеля, Эрика. Он в этих вопросах большой специалист, сразу установит художника. Эрик в Эрмитаже консультирует, хотя сам технарь.
Лева приблизил губы к портрету, профессионально, как трубач, напряг щеки и дунул, стараясь согнать с картины какую-то пылинку. Евсей подумал, что Лева тоскует по своей бывшей жене, что не так все ладно и гладко в его беспокойной жизни. И Евсей хотел сказать об этом, но Лева его опередил.
– Все твои печали, Евсей, от того, что ты ни хрена не добился в этой жизни. Как и я! Мое самое большое достижение: нота «ми» третьей октавы, звучащая кантиленой.
– Что это означает? – Евсей предчувствовал не очень приятный разговор.
– Плавное долгое звучание. Не каждый трубач держит кантилену в таком регистре, а я держал. Вот и все мое достижение. Пустозвоны мы с тобой, Евсей. И не дуриком женились, а норку искали, чтобы укрыться. Я – чтобы не свалить в Сыктывкар после распределения, ты. Куда тебя посылали на три года?
– Уже не помню, – буркнул Евсей.
– Вот, даже не помнишь. Теперь твоя Наталья тебя из норки выживает – скучно ей с тобой стало. Настоящей женщине, как альпинисту, нужна высота, чтобы к ней тянуться. Это корове жвачной ни хрена не нужно, кроме привычной соломы, как и большинству баб.
Странно – с одной стороны он желал, чтобы Наталья появилась в кабинете, а с другой – не хотел и боялся объяснений там, в спальне. И эта раздвоенность истязала Евсея почти физической болью.
За окном, в сизой сутеми ночи, мелькали крупные хлопья снега, словно из надорванного мешка с пухом. И откуда их прорвало, ведь вечер не обещал перемен, небо было ясным и на удивление звездным.
Сон сразил Евсея под утро. Где-то после семи, потому как он помнил, что в семь еще не спал. А сейчас цифры на зеленом экране электронных часов показывали четверть одиннадцатого. Выходит, часа три поспать ему все же удалось.
Тишина стояла стеной.
Евсей понял – он в квартире один. В кухне на столе белела записка. «Мне все надоело!»
«Тебе-то что надоело?!» – в бессильном возмущении перед несправедливостью забилось в сознании Евсея.
Он бросил взгляд в распахнутую дверь спальни. Вид аккуратно убранной кровати жены поверг Евсея в смятение – Наталья писала записку не с горяча, а в спокойном, рассудительном состоянии.
Евсей обошел квартиру. Задержался в прихожей, соображая, в чем Наталья ушла – в шубе или в пальто – будто это имело значение. Пальто висело на месте, значит, в шубе.
Впрочем, и шуба просунула мохнатый рукав из вороха одежды в шкафу. Значит она ушла в новой роскошной венгерской куртке с утепленной меховой пристежкой, подаренной ей отцом на прошлый Новый год. Укор зятю в его материальной несостоятельности, как решил тогда Евсей. Куда же она пошла в этой куртке с утра, в субботу, в нерабочий день?
Евсей шагнул через порог ванной комнаты и, включив свет, уставился на свое отражение в овале зеркала.
За ночь намело. Снег щедро зашпаклевал неровности ландшафта улицы – ямки, колдобины, кучи ломаного асфальта рядом со свежевырытой кабельной траншеей, сровнял поребрики тротуара с мостовой, пышным слоем громоздился на проводах – такие незаметные в обычную погоду, провода белыми муфтами оплели всю улицу. Евсей шел словно по дну ущелья, робким скрипом отмечая каждый шаг в четкой снежной лунке.
Миновав калитку, Евсей углубился в парк и чем дальше удалялся от ограды, тем сильнее крепло впечатление нереальности окружающего пейзажа. Сказка, да и только. Высокие ели и сосны, раскинув осыпанные снегом подолы, прятали аллею, ведущую к станции метро.
Народу – как обычно в субботу, в «отсыпной» день – было мало. Евсей и сам вышел из дому с неясной целью, как бы налегке, без денег – просто выпил чаю с бубликом, оделся и вышел. Совершенно бездумно, желая взбодриться, стряхнуть с себя изнурительность бессонной ночи.
Оказавшись на аллее, Евсей свернул налево и по проложенной свежей лыжне направился к станции метро. В такую погоду неплохо бы погулять с Андронкой, заехать за ним к Майдрыгиным. Но не решился – наверняка отец Натальи в субботу торчит дома, а встречаться с ним особого желания не было. Да и сама Наталья наверняка поехала к родителям и поведала об «открытии» Евсея.
В состоянии неопределенности Евсей оказался на Петроградской стороне. И, покинув метро, неторопливо двинулся по Большому проспекту. Ноги привели его к дому, где жил Эрик, с гастрономом на первом этаже. По этой причине просторный двор превратили в склад порожней тары. Одна из дорожек, проходящих через нагромождения ящиков, вела к подъезду, где на пятом этаже обитала семья профессора Оленина. Туда и направился Евсей. Но вскоре остановился – двое мужчин, преградив путь, расстелили на ящике газету, выставили на нее бутылку «Московской», граненый стакан и какой-то походный закусь. При виде Евсея один из них, тощий и скуластый, похожий на китайца, опасливо покосился и быстрым движением прикрыл добро краем газеты, сбив со «стола» соленый огурец.
– Ты что, бля?! – расстроился второй, широкоплечий, коренастый толстяк и, тяжело согнувшись, принялся вызволять огурец из решетки ящика.
– Мирон, дай пройти человеку, – произнес «китаец».
– Я чо! Я всегда, – пробормотал толстяк по имени Мирон, не меняя позы. – Куда ты на хрен его законопатил! Самый большой огурец, понимаешь.
Евсей, повернувшись спиной к шаткой стене из ящиков, пытался обойти широкую задницу толстяка и протиснуться к подъезду. Мирон уперся башкой о ящик, тем самым предоставив Евсею шанс.
Лестница подъезда, как и большинство лестниц города, испускала сложный запах мочи, духа кошек-собак и горелой резины, что несомненно придавало дополнительную прыть всем, кто попадал в подъезд. Перешагивая разом через две-три ступеньки, Евсей взлетел на пятый этаж. Конечно, надо было предварительно созвониться с Эриком, договориться о встрече. Но так уж получилось. Не в первый раз Евсей вваливается к Олениным без предупреждения, здесь всегда рады его появлению. Особенно радовалась сестра Эрика, неравнодушная к Евсею и проявлявшая свои чувства в шутливо-иронической манере разговора. Ей еще не исполнилось и шестнадцати лет, что позволяло Евсею держать себя как бы старшим братом, снисходительно отвечая на ее ребячливые шутки. Впрочем, они вместе с отцом живут сейчас на даче, и Эрик должен быть дома один.
Просторная, обитая старой клеенкой дверь квартиры профессора Оленина отвечала высокомерным молчанием. Евсей повторил звонок, не уверенный, что тот сработал – его бронзовая чашечка висела в конце длинного коридора – у профессора были проблемы со слухом.
Подождав еще немного, Евсей постучал кулаком, но удары ложились мягко, беззвучно, оставляя лишь вмятины на вялой клеенке. Дверь соседской квартиры приоткрылась на размер цепочки, пропустив в проем личико седой морщинистой старушки в круглых очках.
– Што штучиш-то?! Их дома нету, – прошамкала соседка. – Штарик неделя как уехал ш дочкой. А Эрик ш полчаша как ушел. Дамочка к нему жаходила. Вмеще и ушли, видать наигралиш.
– Вместе и ушли? – бездумно повторил Евсей.
– Ушли, ушли… Как раж я дверь отворила, кошку выпущич. Они и ушли.
Евсей кивнул и поплелся вниз. Интересно, с кем это Эрик проводит время? Евсей был в курсе сердечных увлечений своего холостого друга, Эрик всегда с ним откровенничал. Но с некоторых пор он замкнулся, откровенничать перестал, ссылаясь на занятость – он заканчивал диссертацию. А тут.
– Может, шкажачь, што? Кто приходил? – не унималась соседка. – Я могу.
– Скажите, что приходил Евсей, – ответил он.
– Ефшей, жначит? Передам, – и повторила для памяти. – Ефшей начальник вшей.
– Вот еще, – буркнул он и выскочил из подъезда.
Оба кореша – «китаец» и толстяк Мирон – встретили возвращение Евсея с интересом.
– Ну, мужик, ты ракета, клянусь отцом, – проговорил «китаец».
– Напрасно ехал – дома никого, – Евсей обескуражено развел руками.
Чем, вероятно, и подкупил собутыльников.
– Это надо отметить, – утешил Мирон, жестом приглашая Евсея к ящику.
– Спасибо, я не буду, – пробормотал тот.
Он старался протиснуться между толстяком Мироном и шаткими стенами порожней тары. Но обойти Мирона было непросто.
– Пылесос обмываем, – пояснил Мирон и ткнул ботинком картонный короб. – Пылесос «Урал». В кредит взял, жена всю плешь переела, чтобы как у людей.
– Без обмыва никак, клянусь отцом, – поддержал «китаец». – Без обмыва не потянет.
– Не потянет, – согласился Мирон и пузом прижал Евсея к ящикам. – Вот ты скажи нам. Как тебя зовут?
– Николай, – почему-то соврал Евсей и обреченно оглядел скатерть-газету.
Наполовину пустая бутылка «Московской». Один граненый стакан. Две банки кильки в томате. Несколько сочных соленых огурцов. Переломленный кирпич черного хлеба.
– Я не пью, – насупился Евсей, – да и водки у вас… не очень.
– Не бзди, Коля! Не последняя, – Мирон наклонился, упершись в колени Евсея необъятной задницей, а разогнувшись, водрузил на ящик новую бутылку с зеленной этикеткой. «Китаец» подхватил ее и, поддев черным ногтем козырек, хищно сорвал с горлышка нашлепку.
– Ты че?! Еще первую не приговорили! – возмутился Мирон.
– Такая ее судьба, – ответил «китаец».
– Экий ты быстрый на халяву, – недовольно проворчал Мирон. – Чойболсан, Чойболсан.
– Новенькому по новой, – рассудил «китаец» и запрокинул горлышко бутылки над стаканом. – Держи, Колян!
– Да не пью я, – заартачился Евсей. – И дайте пройти! Не летать же мне над ящиками.
– Обижаешь, Никола, – упрямился Мирон. – Ты вот скажи: кто такой Чойболсан?
– А черт его знает, – удивился Евсей. – Вроде маршал монгольский.
– Вот! – обрадовался Мирон. – Я и говорю. А он мне втюхивает. Сорт чая, говорит.
– Да хрен с ним, с Чойболсаном твоим гребаным! Заладил! – рассердился «китаец» и протянул Евсею единственный стакан с на треть налитой водкой.
– Что, так и буду пить один? – сдался Евсей. «Китаец» взял одну бутылку, протянул Мирону, вторую придвинул к себе. Мирон спохватился, поставил бутылку и вновь нырнул вниз башкой, выпятив бабий зад. А выпрямившись, положил на ящик сверток с колбасой. Евсей любил «польскую» колбасу – трубчатую, с крупными ядрышками сала и запахом чеснока.
– Ну, за Чойболсана? – вздохнул Евсей.
Острое личико «китайца» исказила недовольная гримаса. Но затевать ссору ему не хотелось, еще не та кондиция. Запрокинув бутылку, «китаец» сделал несколько глотков, скривился, поставил бутылку и, поддев огурцом кильку, захрумкал, прикрыв щелки глаз. Мирон, наоборот, одобрил тост: «За Чойболсана!» Подмигнув Евсею, он лихо запрокинул бутылку и, неторопясь, в растяжку, сделал три глубоких глотка. Евсей приблизил к носу стакан, втянул колкий запах и молодецки осушил содержимое до дна. Водка холодными комками ухнула в желудок, разливая по телу приятный жар.
– Я к чему? – важно проговорил «китаец». – Вот пылесос. Можем делать, когда хотим, не у всех руки из жопы растут, верно?
– Потому качество, что на заводе военпреды шустрят, – поддержал Мирон. – Без военпредов – ни хрена!
– Пылесосы военпред не принимает, – возразил «китаец». – Их дело – военная продукция!
– А это как посмотреть! – вздорно не согласился Мирон.
Евсей прикрыл глаза. Тело наливалось ощущением тепла и уюта. Как бывает с людьми, не часто принимающими спиртное. А мужики неторопливо продолжили беседу. Напрасно ОНИ Хрущя с кресла сдернули. Весело было с дедом, лысым кукурузником. А что сейчас?! Скучища! Говорят, дочка Брежнева своего генерала бросает и замуж за кубинского Фиделя собирается, тот по матери русский, неспроста же он Кастро Рус, а может и по отцу, кто его знает, с чего бы ему так к нам липнуть?! А еще – какие-то диссиденты объявились, на рожон прут, народ баламутят, с толку сбивают, что-то требуют. А мы их просили? Что они нами распоряжаются? Нам и так хорошо. А все гордыня, все выпендриваются друг перед дружкой. Ох, доиграются. И, главное, не боятся, черти.
Все бы ничего, только бы на водяру не накинули. И так, считай, облапошивают на одиннадцать копеек, если берешь два малыша по рупь сорок девять вместо одной полбанки за два восемьдесят семь. Помянули и какую-то Надьку-суку, которая трахается с начальником цеха и держит всю бригаду в кулаке. Особенно по этому поводу сокрушался «китаец», которому Надька не дала, когда всем цехом ездили на картошку в Волосовский район.
За время беседы корешей Евсей еще раза два прикладывался к стакану. Голоса собутыльников проникали в его сознание тихим шорохом моря на прибрежных галечниках.
– Колян, а ты чем занимаешься? – расслышал он голос и понял, что спрашивают его, он сейчас тот Колян.
– Я? В архиве служу, – разлепил губы Евсей.
– О, совсем хорош наш Колян, – произнес Мирон, чье лицо расплылось перед Евсеем широкой лепешкой.
– Интеллигенция, – подтвердил «китаец». – Комара трудней напоить.
– Да ладно тебе, интеллигенция! – взбрыкнулся Евсей. – А за детей?!
– Ну их в жопу! – взъярился «китаец». – Не хочу пить за детей. Все сволочи! Хуйвейбины!
– Сам ты хунвейбин! – запротестовал Евсей. – Лично я буду за сына! – и глотнул опивок со дна стакана.
– Ну, Колян… – поиграл скулами «китаец». – Если пьешь за так – выкладывай пятак!
– А у меня с собой денег нет! – с какой-то радостью объявил Евсей, прижимаясь спиной к неверной стенке из ящиков.
– Как так нет?! – возмутился «китаец». – Без пятака и в метро не пустят.
– А у меня месячный.
– Месячные у баб, – буркнул «китаец», – а у тебя проездной.
– Не цепляйся! – одернул китайца Мирон.
– А что он?! Выжрал два стакана и рупь не положит? – заполошил «китаец».
– Не цепляйся, Пастухов! – грознее произнес Мирон. – Звездану тебе промеж глаз, не посмотрю, что вместе работаем. Я Коляна пригласил.
«Стало быть он – Пастухов, а не китаец», – сообразил Евсей, засыпая стоя.
– Это кого ты звез-да-нешь?! – со значением поинтересовался Пастухов.
– Знаю кого, – так же повысил голос Мирон. – Рубль требует с Коляна. А сам, бля, три рубчика с Нового года должен. Думает, я забыл! Гони трояк, Пастухов, коль разговор зашел! Или беги в гастроном! Я еще за жену свою, Райку, не выпил.
Евсей подумал, что пора сматываться, но сапоги точно прилипли подошвами к утоптанному снегу тропинки – не оторвать.
Перебранку прошил шепелявый женский голос, зовущий кошку: «Кыш… кыш… Лялька, Лялька… куда ж ты подевалаш?!»
Евсей через силу обернулся.
Из дверей подъезда высунула голову соседка Эрика по площадке.
– Батюшки. Ефшей?! – и она узнала недавнего визитера. – И ш алкашами! Ефшей – товарыш алкашей! А ну вон отшюда, паганцы. Веш двор жаделали, шцыкуны! Где пьют, там и пишуют. И жа ваш кошки мочой пахнут, не отмыть!
– Ты что, старая галоша?! Почему из-за нас?! – разом возмутились Мирон и Пастухов. – Кому твои кошки нужны, чтобы на них ссать?! – и дружно направились к подъезду доказывать облыжность обвинений.
Чем и воспользовался Евсей.
Втянув голову в плечи, он, на мягких ногах, заторопился к дворовым воротам.
Трубач оркестра Табачной фабрики Лева Моженов с любопытством уставился на своего давнего знакомого Евсея Дубровского. В свою очередь и Евсей смотрел на Леву с некоторым сомнением в плывущем взгляде – тот ли это Лева?! Он с трудом разыскал квартиру, ведь он знал только дом по улице Дзержинского, в котором жил Моженов.
Жильцы, которых встретил Евсей в тусклом свете уходящего зимнего дня, шарахались в сторону от нетрезвого мужчины, даже недослушав его вопрос. Он уже было отчаялся найти нужную квартиру, как судьба столкнула его – лоб в лоб – с дворником. Тот отнесся к вопросу с участием, как человек, понимающий его состояние: «Говоришь, музыкант твой товарищ? Ходит тут один, с дудкой, может он и есть?»
И сузил круг поисков Евсея до одного подъезда, где по предположению дворника и проживал музыкант. Вероятнее всего, на третьем этаже. Потому как на четвертом и пятом – жильцы солидные, интеллигентные, у них изначально не могли быть в товарищах типы, подобные алкашу Евсею.
– Так что, ползи на третий. Там прочтешь фамилию у звонка, – посоветовал дворник.
И верно, на третьем этаже Евсей увидел табличку с фамилией давнего знакомого.
– Ну, заходи! – Лева Моженов шагнул в сторону, пропуская нежданого гостя.
– Извини, – пробормотал Евсей. – Я по делу. Оказавшись в прихожей, Евсей стал тщательно тереть о коврик сапоги, выискивая глазами вешалку. И под выжидающим взглядом товарища, с гримасой улыбки, принялся медленно и трудно вытаскивать себя из пальто. Высвободив один рукав, он вдруг вспомнил о шапке. Пристроив шапку на тумбу, Евсей, путаясь в шарфе, вновь взялся за пальто.
– Где ж ты так наклюкался? – поинтересовался Лева.
– Так получилось. Извини, – ответил Евсей. – Шел в гости к Эрику. Ты знаешь моего друга Эрика Оленина?
– Весьма относительно. Ну и что?
– Эрика дома не было. С какой-то бабой куда-то свалил. А во дворе меня окружили алкаши, – старательно объяснял Евсей. – Сейчас я еще хорош. А был ужасен. Меня даже в трамвай впускать не хотели, позор такой. Куда пристроить?
Лева Моженов принял пальто гостя, повесил на рожок и, обхватив мягкие покорные плечи Евсея, направился с ним в глубину квартиры.
– Поначалу приведи себя в порядок, – насмешливо предложил Лева.
– А у тебя в ванной есть зеркало? – спросил Евсей и в ответ на удивленный взгляд товарища добавил: – Я боюсь зеркал. Они показывают другого человека.
– Ты и впрямь принял лишнего, дружок. У меня оно в стороне от раковины.
– Очень хорошо, – кивнул Евсей и скрылся за дверью ванной комнаты. Боязливо покосившись на зеркало, Евсей приблизился к раковине и открыл кран.
Струйка студеной воды клюнула дно раковины и застыла тонкой беззвучной сосулькой. Евсей горячей ладонью перерубил сосульку, расплескав быстрые брызги. Ощущение какого-то эротического блаженства охватило Евсея. Он медленно потирал под струей ладони, с наслаждением ополаскивая лицо.
Хмель проходил. Собственно, Евсей стал трезветь после того, как его не впустила в трамвай крикливая кондукторша. Она сразу оценила его состояние и тигрицей бросилась к двери вагона. Сорвала с головы Евсея шапку и швырнула на улицу. Тем самым заставив его выйти. Евсей отыскал шапку в сугробе, притулился на скамейке остановки и просидел минут тридцать, а то и больше. Тогда хмель и стал проходить.
– Неожиданный визит, неожиданный, – Лева стоял на пороге ванной.
– Признаться, и для меня самого неожиданный, – ответил Евсей.
– А говоришь, есть дело.
– Есть. Но о деле я подумал, когда оказался неподалеку от твоего дома. Слушай, у тебя найдется выпить? Чувствую, трезвею, а неохота.
Лева Моженов кивнул. Знакомое состояние – легкое похмелье, жизнь видится игрой, проблемы пропадают, что и говорить: распрекрасное состояние легкого опьянения.
С некоторых пор Лева Моженов жил один. Объявление о его разводе было опубликовано в «Вечернем Ленинграде», и Евсей объявление прочел. Как раз в одном из номеров газеты, где печаталась его заметка. Потому и прочел, а так он «Вечерку» не читал, не любил. Давно это было, года два назад, если не больше.
– Ты что, один живешь? – бросил он.
– А ты не знаешь? – с веселой подозрительностью обронил Лева.
– Знаю, – признался Евсей, – читал в «Вечерке».
– Многие читали. Пытался тиснуть объявление в кукую-нибудь затруханную газетенку, ведомственную. Но бывшая подруга поставила условие – в «Ленинградской правде» или в «Смене». Пусть люди знают, какая она стерва – разводится с таким ангелом, как я. Еле уговорил ее на «Вечерку». Хотя именно ее и читает народ, в очередь выстраиваются у киосков. А приличные люди пренебрегают – дурной тон.
– Как сказать? «Вечерку» почитывают, – Евсей почувствовал себя уязвленным, он свои заметки печатал в основном в «Вечерке», куда их брали более охотно. – А вообще унизительно выносить свою жизнь на всеобщее обсуждение.
– Такая страна, – согласился Лева. – Помню, когда увидел объявление напечатанным, то испытал к себе какую-то брезгливость. Словно голым меня протащили по городу. Так, вероятно, таскали в средние века по решению суда инквизиции.
– Ну и что?! Кто-нибудь пришел на ваше бракоразводное судилище? Тебя же полгорода знает.
– Генка Рунич нагрянул. С шампанским. Увидев его в суде, я расстроился. А потом, после развода, открыли бутылку, я даже обрадовался. Так что, когда соберешься разводиться – Рунич не подведет.
– С чего ты взял, что я собираюсь разводиться? – насторожился Евсей.
– Слышал, у тебя какие-то нелады.
– Слышал?! – поразился он. – От кого?
– Не помню. То ли от того же Рунича, то ли от Зойки, нашей верной джазовой болельщицы.
– Вот еще! А она тут при чем?
– Чувиха! – исчерпывающе подытожил Лева.
Весь разговор Лев Моженов вел в хождении по квартире.
«А он не очень стесненно живет», – думал Евсей по мере того, как на столе, покрытом красивой модной клеенчатой скатертью, хлебосольно и щедро появились тонко нарезанные овалы дорогущей копченой колбасы, ломтики сыра «со слезой», анчоусы – тоже деликатес не на каждый день. А главное – коньяк в мудреной вытянутой бутылке и конфеты «Мишка на Севере». И сама гостиная – с высоченным потолком с узорной лепкой по периметру, со стенами, укрытыми рельефными светлыми обоями, с изящным, под красное дерево, сервантом, за стеклами которого мерцали в электрическом свете кованой старинной люстры множество хрустальных и фарфоровых предметов. С тяжелой золотистой портьерой, ведущей, вероятно, во вторую комнату. С паркетным полом, чистым, не по-холостяцки надраенным. Гостиная как-то не вязалась с образом лабуха Левы Моженова, некогда бесшабашного стиляги с Невского, джазиста и картежника. Об этом напоминал лишь черный футляр трубы, лежащий среди груды глянцевых нотных листов, журналов и газет на старинном фортепиано с бронзовыми, покрытыми зеленой патиной канделябрами-подсвечниками.
Евсей одним глубоким глотком осушил рюмку с коньяком. Прислушался к себе, точно пытаясь убедиться в новом приливе хмеля к его трезвеющему состоянию.
– Ты сейчас похож на суслика в ожидании опасности, – Лева пригубил свой коньяк и поставил рюмку на стол.
– А еще?! – Евсей пододвинул рюмку вплотную к бутылке.
– Лучше чем-нибудь закуси, – предложил Лева, наполняя рюмку товарища.
Евсей согласно кивнул и поддел вилкой кружочек колбасы. Поискал взглядом, приметил хлеб и, соорудив бутерброд, положил его на край тарелочки. Взял рюмку, но пить воздержался, поставил ее подле тарелочки.
– Понимаешь, старик, я женился как-то дуриком, – проговорил Евсей. – Да и она, Наталья, если честно, вышла за меня тем же дуриком, случайно.
– Если бы все, кто женится дуриком, подали на развод, газеты города выходили бы два раза в день.
– Мы с ней разные люди, – Евсей согнул руку в локте и подпер ладонью щеку.
– В чем разные? – сухо спросил Лева.
– Во всем, – с готовностью ответил Евсей. – Интеллектуально. Разные, разные.
– Ой ли?! Мы с ней не очень-то и знакомы. Но мне кажется она вполне современная чувая, выпадает из толпы. Я уж молчу о ее внешности. У нее много общего с моей бывшей женой.
– Что ж вы тогда разошлись?! – ехидно спросил Евсей.
– Потому и разошлись, что я рядом с ней чувствовал себя болваном, – след шрама над правой бровью Левы Моженова загустел сизым отливом. – Не по мне была такая роль. А я все пытался встать над нею, поэтому бузотерил и выпендривался.
– Однако! – Евсей сунул обе руки под стол и сжал кисти коленями. – И куда же она делась, твоя бывшая жена?
– Вышла замуж, переехала в Саратов. А мне оставила квартиру. Я ведь детдомовский, сирота. Закончил музучилище Римского-Корсакова, жил в общаге. А она училась со мной, только на дирижерско-хоровом.
Лева Моженов умолк и оглядел гостя долгим, похолодевшим взглядом глубоких с рыжинкой глаз, так контрастирующих с его взрывной, хулиганистой натурой. Встал. Сделал несколько нервных шагов по комнате, остановился у картины в добротной темной раме, что висела над фортепиано, – пожилой мужчина в пышном белом жабо и голубой камилавке смотрел на Леву усталым мудрым взором с потускневшего глянца картины.
Странно, но Евсей, осматривая комнату, не заметил этого портрета, а он ярко и властно пластался на светлых обоях.
– Кто это? – спросил Евсей.
– Понятия не имею. Жена мне говорила, но я забыл. Какой-то граф испанский Дон-ди-гидон. Грозилась взять его в Саратов, а все не берет.
– Надо пригласить моего приятеля, Эрика. Он в этих вопросах большой специалист, сразу установит художника. Эрик в Эрмитаже консультирует, хотя сам технарь.
Лева приблизил губы к портрету, профессионально, как трубач, напряг щеки и дунул, стараясь согнать с картины какую-то пылинку. Евсей подумал, что Лева тоскует по своей бывшей жене, что не так все ладно и гладко в его беспокойной жизни. И Евсей хотел сказать об этом, но Лева его опередил.
– Все твои печали, Евсей, от того, что ты ни хрена не добился в этой жизни. Как и я! Мое самое большое достижение: нота «ми» третьей октавы, звучащая кантиленой.
– Что это означает? – Евсей предчувствовал не очень приятный разговор.
– Плавное долгое звучание. Не каждый трубач держит кантилену в таком регистре, а я держал. Вот и все мое достижение. Пустозвоны мы с тобой, Евсей. И не дуриком женились, а норку искали, чтобы укрыться. Я – чтобы не свалить в Сыктывкар после распределения, ты. Куда тебя посылали на три года?
– Уже не помню, – буркнул Евсей.
– Вот, даже не помнишь. Теперь твоя Наталья тебя из норки выживает – скучно ей с тобой стало. Настоящей женщине, как альпинисту, нужна высота, чтобы к ней тянуться. Это корове жвачной ни хрена не нужно, кроме привычной соломы, как и большинству баб.