Страница:
– Отоприте, узнаете.
Евсей Наумович открыл дверь. В проем ввалился липкий морозный воздух.
– И распишитесь, – мужчина в шапке держал озябшими пальцами серый листок, ручку и ведомостичку для росписи получателя.
Евсей Наумович, не глядя, механически, поставил подпись-закорючку и принял серый листок.
– Вы ведь Евсей Наумович? – запоздало уточнил посыльный и в ответ на кивок Евсея Наумовича добавил: – Ну и морозец сегодня сорвался. А вчера чуть ли не весна стояла. – И, не дожидаясь лифта, поспешил вниз по лестнице.
Евсей Наумович захлопнул дверь и направился в кабинет за очками.
«Сон в руку, – бормотал он, разыскивая на столе очки. – Черные птицы, черные птицы. Не верь после этого».
Повестка предписывала Евсею Наумовичу Дубровскому явиться в Городскую прокуратуру по адресу: Почтамтская, 2/9, в комнату № 17 к следователю по особо важным делам – Мурженко Н.Ф. В случае неявки. И так далее.
2
Машинист поезда метрополитена весело нарушал должностную инструкцию.
– Паровоз идет только до станции «Чернышевская»! – объявлял он на всех встречных станциях от Технологического института.
Лица припозднившихся пассажиров светлели, они улыбались, не без лукавства поглядывая друг на друга.
– Паровоз?! – проговорила тощая гражданка с сумкой на коленях. – Я и забыла, как он выглядит, паровоз-то.
– Пьяный, наверно, – поддержал гражданку пожилой пассажир, что сидел рядом с Евсеем с газетой в руках. – Время позднее, вот он и вольничает без начальства.
– Двери закрываются! – не унимался машинист. – Люди, я люблю вас – будьте бдительны! Не забывайте свои вещи в вагоне поезда.
Вновь ветерком по вагону прошел смешливый ропот.
– Не боись! – отозвалась тощая гражданка. – Все мы бдительны!
– Да, все мы бдительны, – буркнул пожилой пассажир и добавил неожиданно: – Диссиденты.
Евсей скосил взгляд на раскрытые крылья газеты соседа-пассажира. Черный заголовок статьи колебался от вагонного сквознячка. «Позор клеветникам Синявскому и Даниэлю!»
Евсей уже давно просиживал до глубокой ночи у старенькой «Латвии», лавируя тумблером в писке и вое радиоглушилок. Так что Евсей был в курсе событий, да не он один. В обеденный перерыв каждый сотрудник отдела добавлял какое-нибудь словцо, а то и фразу из судебного процесса, выуженную из сообщений зарубежных радиостанций. Но вклад Евсея оказывался наиболее весомым – в районе Парка Победы, где он жил, слышимость оказывалась наилучшей. Физик Эрик объяснял это особой лакуной, в которой частота полезных радиосигналов давила частоту глушилок. Поэтому информацию Евсея в архиве ждали с повышенным любопытством. Московский писатель Синявский под псевдонимом Абрама Терца опубликовал за рубежом какую-то свою рукопись. Вместе с другим писателем, Даниэлем, взявшим псевдоним – Николай Аржак. Власти сочли эту публикацию злостной клеветой на советскую страну. И прокурор требовал впаять предателям-диссидентам соответственно семь и пять лет отсидки. Взбаламутив тем самым всю мировую демократическую общественность.
Честно говоря, Евсей посиживал ночами у радиоприемника из окаянства. А все услышанное происходит в другом мире. Его же мир – с проявлением собственного добра и зла – казалось, настолько проник в его сознание, что Евсей не чувствовал особенных неудобств. Как в старой привычной одежде. И все, что происходило вокруг, пробуждало не более чем любопытство. Конформизм? Да, так и есть. Привычное на то и привычное, что не вызывает отторжения. Даже скудная зарплата Евсея не тревожила – он подрабатывал статьями в газетах и журналах. Тем более что не надо было себя изнурять поиском темы. В Центральном историческом архиве страны темы прятались повсюду, важно не терять азарта. А перо – дерзкое, умное, профессиональное журналистское перо у Евсея не отнять. Однако собственный конформизм являлся скорее внутренним ощущением Евсея, а внешне – в глазах окружающих – Евсей слыл не только демократом, но и кем-то вроде диссидента, человека активно несогласного с существующим строем, человека, будившего крамольные мысли, но на примерах прошлого страны. Взять его статьи по документам Фонда Министерства Внутренних дел царской России. Того же Управления по Цензурному ведомству. Или по Управлению по Делам печати. По донесениям на сочинения Гоголя, Пушкина, Рылеева, Некрасова и других.
Проницательный читатель легко находил перекличку с тем, что происходит сегодня, в 1966 году, но без особого риска для автора, Евсея Дубровского, вольнодумца и диссидента.
– «Чернышевская»! – весело объявил машинист. – Просьба освободить вагоны. Паровоз дальше не пойдет!
Евсею дальше и не надо. Почти пять лет как мать жила у Таврического сада. После обмена, осуществленного Натальей, мать переехала в небольшую однокомнатную квартирку в Калужском переулке, куда сейчас и направлялся Евсей после очередного скандала с женой. Скандалы в последнее время так часто возникали, что представлялись каким-то одним общим скандалом. Проследить первопричину было дело безнадежным. Один из «летних» скандалов Евсею все-же запомнился. Он возник после того, как Евсей случайно встретил Зою – давно забытую лучшую подругу жены. К тому времени Зоя достигла успеха на своем поприще – стала начальником какого-то объединения сберкасс или что-то в этом роде и, кстати, весьма похорошела внешне. Евсей никак не ожидал, что его простодушный рассказ о мимолетной встрече с Зоей вызовет такую злобу жены.
– Не хватало принести всякую грязь в мою постель, – вопила Наталья.
Из яростного потока слов Евсей уловил, что Зоя когда-то лечилась от болезни почек, вызванной вирусами, передаваемыми половым путем. Евсей, не чувствуя своей вины, взъярился и принялся защищать Зою. Чем еще больше распалил Наталью. Они не разговаривали дней десять, пока Андронка не вернулся с дачи Майдрыгиных, родителей Натальи.
Тусклые лампочки фонарных столбов, далекая звездная мешанина. Затерянный город, мрачно подумал Евсей с подозрением оглядывая одиноких припозднившихся прохожих, спешащих в метро. А память продолжала выуживать все новые обиды. Словно вытягивая из воды канат с метками глубины.
Дощатая дверь подъезда стукнула за спиной Евсея резким пенальным звуком.
Пустая шахта лифта, обмотанная проволокой, вероятно, со времен блокады, ржавым позвоночником скрепляла все шесть этажей простуженного дома. Евсей направился к лестнице.
Антонина Николаевна, свесив голову над перилами площадки своего, третьего этажа, вглядывалась в лестничный провал.
– Поднимайся, поднимайся, – подбадривала она Евсея. – Слышу, хлопнула с улицы дверь.
– Думал, ты уже спишь.
– Уснешь с тобой… Два часа как позвонил, а все тебя нет и нет, – говорила Антонина Николаевна навстречу сыну. – Опять поцапался с Наташей?! Заведи себе любовницу и шастай к ней ночевать. А меня нечего впутывать в ваши склоки.
Евсей поднялся на площадку, тронул губами дряблую щеку матери и шагнул в теплую прихожую. Со знакомым запахом теста, жареного лука и квашеной капусты. В каждый свой визит Евсей отмечал что-нибудь новое. В прошлый раз не было этих цветов – лиловые крокусы победно топорщили убористые листья под фотографией покойного отца, молодого, красивого брюнета. Тонкие усы красовались на улыбчивом лице.
– Как ты похож на папу, на долгие тебе годы, – вздохнула Антонина Николаевна. – Только жаль, у тебя нет усов. Мужчина должен носить усы. Зачем ты их сбрил? Есть будешь?
– Двенадцать ночи. А что у тебя?
– Оладьи напекла. С медом можно. Или с вареньем?
– А какое варенье?
– Лучше с клюквой. Мой руки, садись.
Евсей перешел в ванную комнату. Размером не меньше гостиной, комната радовала чистотой и аккуратностью. Провизор – он во всем провизор, что подчеркивали множество склянок и пузырьков на полках вдоль стены, явно из аптекарского арсенала. На все случаи несчастья – от ревматизма, подагры, кожного зуда. Глядя на энергичную, неунывающую мать и не скажешь, что она перешагнула пенсионный рубеж.
Евсей приблизил лицо к зеркалу. Он видел запавшие щеки, проколотые жесткой щетиной, чуть раздавшиеся в стороны уши, две бледные горизонтальные линии на лбу, словно посадочные полосы будущих морщин. Глаза карие, безрадостные, со складками по углам. Когда он смеялся, складки веером стягивались к вискам. Евсей натянул на лицо гримасу улыбки, но складки почему-то не изменились.
«Даже улыбку она мою стерла, – подумал Евсей. – На кого я стал похож? Как она сказала? На принца и нищего в одном флаконе! Это ж надо! А к Зое-то она меня приревновала».
Не считая восточной кухни, оладьи слыли коронным блюдом Антонины Николаевны. Розовые, пышные, овальной формы – один к одному, с хрустящими краями в масляных слезках. А с вареньем – вообще объедение. Больше всех оладьи обожал Андронка.
– Как там мой возлюбленный? – Антонина Николаевна положила в розетку клюквенное варенье.
– Что ему? Весь в соплях и удовольствиях.
– Так и в соплях? – подозрительно заметила Антонина Николаевна. – Что-то непохоже на Наталью. В следующее воскресенье – мой черед, сама заеду, заберу.
– Твой черед? А не тех? – Евсей повел головой.
– Здрасьте! Он будет у них в Николин день, девятнадцатого декабря. Я еще с Татьяной уточняла. А у меня, извольте, согласно уговору – двенадцатого. В цирк пойдем, там новая программа.
– Недавно крик поднял – не хочет быть Андроном. И все!
– А кем хочет? Ароном?
– Андреем. Или Леней.
– Так и сказал? Брежневым, что ли?! Наслышался в своем садике.
– Ну, мама, ты сегодня превзошла саму себя, – Евсей поднял большой палец. – Оладьи, во! Высший сорт!
– Ешь, ешь. Можно подумать, Наташка тебя не кормит. Опять поцапались?
Евсей что-то промычал жующим ртом и пожал плечами.
– Да, никто не ждал от вас такой прыти. Ни я, ни Майрыгины. Хотя шкаф тот – Сергей Алексеич – со дня свадьбы каркал. Сколько с ним Татьяна Саввишна нервов попортила! А он оказался прав. Что-то у вас не ладится, Сейка.
Евсей приподнял над розеткой ложечку, оглядел красный след варенья, лизнул.
– Характер у Наташки, знаешь.
– И у тебя не лучше, – подхватила Антонина Николаевна. – Весь в отца.
– Или в тебя, – огрызнулся Евсей.
– Или в меня, – тотчас согласилась Антонина Николаевна. – Ничем хорошим это не кончится. А у вас сын маленький.
Евсей вздохнул и вновь потянулся к оладьям.
– Возьми вилку. Ты никак не избавишься от бакинской манеры – есть все руками. Представляю, как на тебя смотрят в твоем архиве.
– Тебя послушать, так я полный кретин. – Евсей взял вилку и перебросил в тарелку еще две оладьи. – Странно – один горячий, а второй не очень.
– Не более странно, чем твоя семейная жизнь, – подхватила Антонина Николаевна. – Какая кошка пробежала между вами на сей раз?
Евсей махнул рукой, продолжая расправляться с оладьями.
– Я тебя спрашиваю! – повысила голос Антонина Николаевна.
– Из-за Эрика, – нехотя прошамкал Евсей. – У Эрика – день рождения. Ну а Наташка заупрямилась – не пойду и все!
– Почему?
– Черт ее знает. Взбрендило!
– Что-то часто вы стали цапаться из-за Эрика.
– Часто? А когда еще? Не припоминаю.
Антонина Николаевна принялась сдвигать в сторону стулья. Затем высвободила из стенного шкафа алюминиевую раскладушку с выцветшим, но крепким брезентом. Достала полосатый наматрасник, белье. Маленькую подушечку Андронки она закинула обратно в шкаф, взамен извлекла большую, пышную, с пуговицами на наволочке.
– Не припоминаешь, значит, – Антонина Николаевна подбила кулаком подушку. – А какую тогда закатил здесь истерику! Ты как Рабинович из анекдота, знаешь?
– Ну?!
– «Рабинович, после вашего ухода у нас пропали серебряные ложечки. Но вы не волнуйтесь – ложечки нашлись. Но осадок остался». Догадался, нет?
– Догадался, – Евсей отодвинул тарелку. – Я вспомнил. Тогда воду замутил Генка Рунич. Сказал, что видел из окна автобуса Эрика с Натальей, на Невском. Ладно, не хочу об этом.
Евсей встал из-за стола. Пора укладываться спать, завтра с утра в архив. По его заказу должны быть подняты документы из Фонда Канцелярии по прошению на Высочайшее имя. Долгое время те Фонды были закрыты, и работа притормозилась.
– Вот что, Сейка. После ваших семейных дрязг ко мне больше ночевать не приходи. Я на ее стороне. С тобой я всегда помирюсь, а с невесткой не просто. Не порть наши отношения. И так Майрыгины со мной еле разговаривают. А все из-за тебя. Ты с Натальей помиришься, а я останусь на обочине по твоей глупости.
Евсей лежал смирно, подтянув одеяло к подбородку и уставившись в потолок. Антонина Николаевна возилась на кухне, стараясь не особенно шуметь. А ведь ей завтра спозаранок идти на работу в свою старую аптеку, на Кронверкскую. Перевестись поближе она не хочет, привыкла к коллективу.
В мутнеющем ко сну сознании Евсея всплывали завтрашние заботы. Давняя идея отследить судьбы прототипов литературных образов понемногу принимала реальное воплощение. Помянутый Толстым в «Воскресенье» тюремный начальник барон Кригсмут имел прототип в лице барона фон Майделя, коменданта Петропавловской крепости. Евсей перелопатил множество документов, но фон Майдель как в воду канул. Однако барон, да еще комендант Петропавловской крепости, должен проявиться, куда ему деться. А когда Евсей закончит начатое исследование, то, пожалуй, и уволится, составит монографию и уволится. Хватит, шесть лет отдал архиву, надоело. Без работы не останется – любая газета возьмет его в штат, имя известное. А как он вообще попал в архив? Ах да. Эрик ему составил протекцию. Эрик, Эрик. Конечно, мама права – напрасно Евсей тогда так взорвался. А все из-за Генки Рунича, черт бы его побрал. Вдруг Рунич действительно обознался и принял кого-то за Эрика и Наталью?! Что здесь особенного? Но Наталья так яростно начала отрицать, что нормальный разговор перерос в дикий скандал. Ну встретились они случайно с Зоей, вспомнили знакомых, поговорили о каких-то пустяках. Зоя поинтересовалась, куда Евсей дел свою знаменитую шляпу. Глаза Зои глядели на Евсея из-за больших круглых очков с каким-то непонятным участием. А Наталья-то, Наталья – вспомнила Зоины болезни, вот – дура, нашла к кому ревновать.
– Сейка, спишь? – вкрадчиво спросила Антонина Николаевна.
– Нет еще. А что?
– Вчера звонил дядя Сема из Америки.
– Ну?! – Евсей приподнялся.
– Спрашивал обо всех. Сказал, что работает в знаменитой урологической клинике, в каком-то Хюстоне. Купил дом с бассейном. И зачем ему бассейн, этому баламуту? Он и дома мылся раз в год по обещанию. О тебе спрашивал, о Наташке, об Андронке. Еще спросил – не думаешь ли ты с семьей к нему приехать? Полный идиот – спрашивать по телефону такое. Я бросила трубку. За такие разговорчики недолго и в переплет попасть, что он, не понимает?! Ты работаешь в архиве, где всякие секреты. А твой тесть Майдрыкин вообще шишка, спецпайки по всей квартире распихивает. Дурак он, твой дядя Сема.
В ожидании троллейбуса Евсей вдыхал резкий воздух раннего утра, обжигая ноздри и горло влажными тяжелыми глотками.
Народ вокруг собрался тихий, снулый, покорный. Казалось, те же самые полуночники, что вчера спешили в метро и, не успев, через ночь, пришкандыбали к троллейбусу.
Обычно Евсей точно определял место, где предстанет дверь троллейбуса и редко ошибался. Вот и сейчас.
Тяжелая, лобастая морда троллейбуса, стыдливо потупив зенки-фары в снежную хлябь мостовой, виновато прильнула к поребрику, подставляя Евсею складную дверь. Чем Евсей живо воспользовался. Оказавшись в салоне, он плюхнулся на сиденье, показал кондуктору проездной, спрятал его во внутренний карман пальто и отвернулся к окну. Температура воздуха в троллейбусе не отличалась от уличной, только что в лицо не летела всякая мокрость.
Прорычав умформером, троллейбус сомкнул дверь и отправился в утреннюю ночную мглу. Бледные бесформенные пятна огней тянулись по заиндевелому окну, навевая скуку.
В дальнейшем троллейбус пятого маршрута обогнет Исаакий и свернет на Бульвар Профсоюзов, откуда минуты две-три до архива, очень удобный маршрут, когда Евсей ночевал у матери. И к остановке, где Евсей садился, троллейбус прибывал полупустым, это потом он так набьет свою утробу, что, кажется, зады и спины пассажиров выдавят хлипкие стены салона.
«Могла бы и позвонить матери, поинтересоваться – где я, не случилось ли что со мной после того скандала», – вернулся Евсей к ночным мыслям. Но вчерашний гнев его покинул, растворился. Осталась лишь досада. И недовольство собой – ни к чему было вчера срываться, уезжать к матери. Подобные поступки уже теряли остроту, слишком они участились, Наталья стала к ним привыкать, превратила их в спектакль. Когда скандал набирал обороты, Наталья демонстративно выставляла в прихожую пальто, шапку и сапоги мужа, а сама запиралась в спальне.
Евсей потер пальцами льдистую гладь стекла, проявляя в морозной накипи чистую лунку. Он видел полутемный фасад Московского вокзала – троллейбус выползал на Невский проспект.
Евсей отвернулся от окна и оглядел салон троллейбуса, нафаршированный пассажирами. Кто держался за поручни, кто упирался о сиденья, кто льнул к соседям, что маялись в терпеливой позе, прикрыв глаза. Плотный мужчина в коричневой куртке с мутоновым воротником, изловчившись, читал, приблизив – по отсутствию свободного пространства – сложенную газету к самому носу.
– Левка?! – неуверенно окликнул Евсей. – Моженов? Пассажир отвел от лица газету и повернул голову. Он, и вправду он – давний знакомый, джазовый трубач из оркестра Табачной фабрики, буян и заводила – Левка Моженов.
– Севка?! – гаркнул Моженов, словно они были одни в троллейбусе. – И куда тебя несет в такую рань, приятель?
– Куда? На работу, – негромко ответил Евсей, словно извиняясь за развязный Левкин тон.
– Сколько же мы не виделись?! – Он принялся протискиваться к Евсею – А ну, тетка, подвинься.
– Какая я тебе тетка, – сторонясь, проворчала женщина. – Куда прешь-то?
– Цыц! Со времен Хрущева я дружка не видел. Втяни живот-то!
– Куда же я его втяну? – плаксиво вопросила женщина.
– Она же беременная! – весело выкрикнули из задней площадки.
– Сам ты беременный! – возмутилась женщина. Салон оживился, очень уж было нудно стоять в медленном троллейбусе.
Евсей ухватил спинку переднего сидения, приподнялся и уступил место обиженной пассажирке. Обмен состоялся, и Евсей оказался рядом с Моженовым.
– Ты откуда? – спросил Евсей.
– Из тюрьмы еду, – ничуть не сбавляя тона ответил Моженов.
– Да ладно, – Евсей покосился на пассажиров.
– Что ладно? Говорю – из тюрьмы. Десять суток мылился.
– Небось морду кому набил, – буркнула обиженная пассажирка, глядя в окно.
– За изнасилование прихватили, – тотчас отозвался Моженов, глядя на пассажирку. – Такую же осчастливил, а она, привереда, оказалась недовольна.
В салоне повеселели, настраиваясь на продолжение представления. Широкое лицо обиженной пассажирки тронула улыбка.
– А я вот на работу еду, – повторил Евсей, намереваясь погасить кураж задиры-трубача.
Моженов отвел взгляд от пассажирки с видом пса, у которого отняли косточку. Он и впрямь выглядел не совсем привычно. Небритые щеки рельефно обозначали скулы, бледный лоб, мучнистая с синевой кожа. Словно тот, прежний, упругий Левка Моженов спрятался в коричневую куртку, а вместо него куртка предъявила человека, отдаленно напоминающего трубача из джаз-оркестра Табачной фабрики. Да и сама просторная куртка вблизи оказалась мятой, в каких-то масляных пятнах, с кислым запахом мастерской.
– Слышал, ты трудишься в архиве, – проговорил Моженов, – как-то я повстречал Рунича, он и наябедничал. Да и в газетке какой-то встретил твою фамилию.
– Такие вот дела, – почему-то уклончиво ответил Евсей. – Ты где выходишь?
– Через остановку. Пора продвигаться к выходу, – Моженов принялся поворачиваться, тяжело и властно проминая пассажиров.
– Я тоже, пожалуй, пройдусь немного, – решил Евсей и двинулся следом.
Так они и вывалились из троллейбуса – сперва Левка Моженов, за ним Евсей.
– Фуф! – выдохнул Моженов. – Точно как из камеры.
– Слушай, ты и вправду, насчет тюряги? – не удержался Евсей.
– А ты думал, – Моженов одернул полы куртки. – Десять дней парился. От звонка до звонка. Весь снег вокруг Большого дома покидал лопатой.
Евсей хмыкнул, не зная как отнестись к услышанному.
– Ты, чувак, не бзди! – Моженов хлопнул Евсея по плечу. – Не душегуб я, Севка. По фарце залетел. Сняли меня на Плешке. Трузера честным фраерам продавал. То бишь штаны джинсовые фирмы «Лев Моженов и Компашка». Жить-то надо! Из трубы сейчас ничего не выдуешь – советскому человеку «музыка толстых» не нужна. Совсем власть оборзела. А Чайковского, как ты понимаешь, я не лабаю. У меня от «Танца маленьких блядей» прыщи по всему телу, хоть в венкождиспансере прописывайся.
Они перешли улицу Гоголя, увязая в снежных торосах вдоль поребрика тротуара.
– Если всех десятисуточников привести с лопатами на Невский, такого бардака со снегом вмиг бы не было. – сказал Левка Моженов, принимаясь топать о тротуар ботинками, стряхивая снежные струпья. Евсей согласно кивал, постукивая сапогом о сапог.
– Как жизнь складывается, Севка? Удачно? – спросил Моженов.
– Не сказал бы, – усмехнулся Евсей.
– Что так? – Он подхватил Евсея под руку. – Или денег мало?
– И это, – признался Евсей.
– Пиши бойчее, – посоветовал Моженов. – И чаще.
– Платят копейки. И неохотно, – вздохнул Евсей. – Не очень хотят вспоминать свою историю, я ведь сейчас пишу по архивным материалам.
– Пиши о рабочих и крестьянах. Или, на худой конец, о фарцовщиках. Или о цеховщиках. Пиши о валютчиках! Потрись у гостиниц, у музеев, – серьезно советовал Моженов. – Походи по судам.
– По моргам, – подхватил Евсей. – Репортаж из морга! На всю газетную полосу.
Они остановились на углу улицы Дзержинского, где и жил Левка Моженов, в доме со стрельчатой, высокой каменной аркой.
– Живешь на улице главного чекиста, а сам десять суток отсидел. Не могли тебе скостить из уважения к памяти начальника? – зевнул Евсей. – Извини. Не выспался.
С чего это ему выслушивать советы Моженова? Человека, в сущности, знакомого лишь по загулам в студенческие времена, куда его затаскивал Генка Рунич, верный «трубоносец» джазиста Льва Моженова.
Капля воды, сорвавшись с крыши, по-птичьи клюнула бурый шрам над бровью трубача. Словно торопя его оставить Евсея.
– Вот что, Севка, – Моженов высвободил правую руку из кармана куртки и зябко протянул Евсею холодную ладонь. – На всякий случай, если тебя крепко прижмет – позвони. Могу кое-что предложить тебе. Работу. Хоть и пыльную, но денежную. Но без вопросов сейчас, я устал. Да и ты не выспался.
К полудню Евсей рассчитывал закончить подкладку дел, что вернулись из читального зала в хранилище Фонда Министерства Императорского двора. Работа нудная, надо было разнести по описям, согласно шифру, два десятка просторных папок в твердом картонном переплете. Это хранилище Евсей знал не очень хорошо, он работал в другом отделе и сегодня подменял приболевшего сотрудника.
Заталкивая в лифт пустую железную повозку, рабочий по развозке объявил Евсею, что следующую партию документов он доставит вечером, у него номерок к зубному. Евсей рассеянно кивнул. Он держал в руках переписку архитектора Монферрана о поставках мрамора с каких-то Тивидийских каменоломен на строительство Исаакиевского собора. По тому же фонду проходили и отчеты по сооружению Александровской колонны на Дворцовой площади. В конце множества «единиц хранения» стояла пышная подпись главного архитектора. А тут этот работяга со своим номерком к зубному.
Евсей знал по опыту – стоит только откинуть плотный картон любого дела этого фонда, как пиши пропало. Вчера он так увлекся Камер-фурьерскими журналами, что почти не осталось времени на свою работу. Невозможно было оторваться от описаний балов, маскарадов, торжеств по случаю коронования императоров. Камер-фурьерские журналы словно лес, из которого не выбраться. А журналы дежурных генерал-адьютантов! Как-то Евсей наткнулся на коллекцию журналов, переданных женой Члена Археологического института Евдокимова. Тогда Евсею хватило материала на целую серию заметок в газету под названием «Чтение на досуге». А вскоре появилась критическая статья «Досужее чтение», где Евсея упрекали в «отсутствии переосмысливания исторического материала». Главному редактору газеты звонили из обкома, выражали недовольство. Довод был прост – в магазинах два сорта колбасы: по два двадцать и два девяносто, и то в основном в Москве и Ленинграде. А газета рассказывает народу о «ленже из телятины» и жарком из индейки с рябчиками.
– Так ведь это меню царского обеда, – оправдывался тогда Евсей перед редактором. – Пусть люди знают, что ели сатрапы.
– Народу плевать на то, кто что ел, – вздыхал редактор. – Народу одно название как быку красная тряпка.
И цензору тогда досталось за Евсеевы публикации.
Чтобы избежать искушения, Евсей на сей раз старался не вникать в содержание документов, раскладывая их исключительно согласно шифру. Тогда он успеет все закончить к обеду. С тем, чтобы после обеда заняться поиском материалов о коменданте Петропавловской крепости фон Майделе, что явился прообразом барона Кригсмута из «Воскресения» Льва Николаевича Толстого.
Евсей Наумович открыл дверь. В проем ввалился липкий морозный воздух.
– И распишитесь, – мужчина в шапке держал озябшими пальцами серый листок, ручку и ведомостичку для росписи получателя.
Евсей Наумович, не глядя, механически, поставил подпись-закорючку и принял серый листок.
– Вы ведь Евсей Наумович? – запоздало уточнил посыльный и в ответ на кивок Евсея Наумовича добавил: – Ну и морозец сегодня сорвался. А вчера чуть ли не весна стояла. – И, не дожидаясь лифта, поспешил вниз по лестнице.
Евсей Наумович захлопнул дверь и направился в кабинет за очками.
«Сон в руку, – бормотал он, разыскивая на столе очки. – Черные птицы, черные птицы. Не верь после этого».
Повестка предписывала Евсею Наумовичу Дубровскому явиться в Городскую прокуратуру по адресу: Почтамтская, 2/9, в комнату № 17 к следователю по особо важным делам – Мурженко Н.Ф. В случае неявки. И так далее.
2
Машинист поезда метрополитена весело нарушал должностную инструкцию.
– Паровоз идет только до станции «Чернышевская»! – объявлял он на всех встречных станциях от Технологического института.
Лица припозднившихся пассажиров светлели, они улыбались, не без лукавства поглядывая друг на друга.
– Паровоз?! – проговорила тощая гражданка с сумкой на коленях. – Я и забыла, как он выглядит, паровоз-то.
– Пьяный, наверно, – поддержал гражданку пожилой пассажир, что сидел рядом с Евсеем с газетой в руках. – Время позднее, вот он и вольничает без начальства.
– Двери закрываются! – не унимался машинист. – Люди, я люблю вас – будьте бдительны! Не забывайте свои вещи в вагоне поезда.
Вновь ветерком по вагону прошел смешливый ропот.
– Не боись! – отозвалась тощая гражданка. – Все мы бдительны!
– Да, все мы бдительны, – буркнул пожилой пассажир и добавил неожиданно: – Диссиденты.
Евсей скосил взгляд на раскрытые крылья газеты соседа-пассажира. Черный заголовок статьи колебался от вагонного сквознячка. «Позор клеветникам Синявскому и Даниэлю!»
Евсей уже давно просиживал до глубокой ночи у старенькой «Латвии», лавируя тумблером в писке и вое радиоглушилок. Так что Евсей был в курсе событий, да не он один. В обеденный перерыв каждый сотрудник отдела добавлял какое-нибудь словцо, а то и фразу из судебного процесса, выуженную из сообщений зарубежных радиостанций. Но вклад Евсея оказывался наиболее весомым – в районе Парка Победы, где он жил, слышимость оказывалась наилучшей. Физик Эрик объяснял это особой лакуной, в которой частота полезных радиосигналов давила частоту глушилок. Поэтому информацию Евсея в архиве ждали с повышенным любопытством. Московский писатель Синявский под псевдонимом Абрама Терца опубликовал за рубежом какую-то свою рукопись. Вместе с другим писателем, Даниэлем, взявшим псевдоним – Николай Аржак. Власти сочли эту публикацию злостной клеветой на советскую страну. И прокурор требовал впаять предателям-диссидентам соответственно семь и пять лет отсидки. Взбаламутив тем самым всю мировую демократическую общественность.
Честно говоря, Евсей посиживал ночами у радиоприемника из окаянства. А все услышанное происходит в другом мире. Его же мир – с проявлением собственного добра и зла – казалось, настолько проник в его сознание, что Евсей не чувствовал особенных неудобств. Как в старой привычной одежде. И все, что происходило вокруг, пробуждало не более чем любопытство. Конформизм? Да, так и есть. Привычное на то и привычное, что не вызывает отторжения. Даже скудная зарплата Евсея не тревожила – он подрабатывал статьями в газетах и журналах. Тем более что не надо было себя изнурять поиском темы. В Центральном историческом архиве страны темы прятались повсюду, важно не терять азарта. А перо – дерзкое, умное, профессиональное журналистское перо у Евсея не отнять. Однако собственный конформизм являлся скорее внутренним ощущением Евсея, а внешне – в глазах окружающих – Евсей слыл не только демократом, но и кем-то вроде диссидента, человека активно несогласного с существующим строем, человека, будившего крамольные мысли, но на примерах прошлого страны. Взять его статьи по документам Фонда Министерства Внутренних дел царской России. Того же Управления по Цензурному ведомству. Или по Управлению по Делам печати. По донесениям на сочинения Гоголя, Пушкина, Рылеева, Некрасова и других.
Проницательный читатель легко находил перекличку с тем, что происходит сегодня, в 1966 году, но без особого риска для автора, Евсея Дубровского, вольнодумца и диссидента.
– «Чернышевская»! – весело объявил машинист. – Просьба освободить вагоны. Паровоз дальше не пойдет!
Евсею дальше и не надо. Почти пять лет как мать жила у Таврического сада. После обмена, осуществленного Натальей, мать переехала в небольшую однокомнатную квартирку в Калужском переулке, куда сейчас и направлялся Евсей после очередного скандала с женой. Скандалы в последнее время так часто возникали, что представлялись каким-то одним общим скандалом. Проследить первопричину было дело безнадежным. Один из «летних» скандалов Евсею все-же запомнился. Он возник после того, как Евсей случайно встретил Зою – давно забытую лучшую подругу жены. К тому времени Зоя достигла успеха на своем поприще – стала начальником какого-то объединения сберкасс или что-то в этом роде и, кстати, весьма похорошела внешне. Евсей никак не ожидал, что его простодушный рассказ о мимолетной встрече с Зоей вызовет такую злобу жены.
– Не хватало принести всякую грязь в мою постель, – вопила Наталья.
Из яростного потока слов Евсей уловил, что Зоя когда-то лечилась от болезни почек, вызванной вирусами, передаваемыми половым путем. Евсей, не чувствуя своей вины, взъярился и принялся защищать Зою. Чем еще больше распалил Наталью. Они не разговаривали дней десять, пока Андронка не вернулся с дачи Майдрыгиных, родителей Натальи.
Тусклые лампочки фонарных столбов, далекая звездная мешанина. Затерянный город, мрачно подумал Евсей с подозрением оглядывая одиноких припозднившихся прохожих, спешащих в метро. А память продолжала выуживать все новые обиды. Словно вытягивая из воды канат с метками глубины.
Дощатая дверь подъезда стукнула за спиной Евсея резким пенальным звуком.
Пустая шахта лифта, обмотанная проволокой, вероятно, со времен блокады, ржавым позвоночником скрепляла все шесть этажей простуженного дома. Евсей направился к лестнице.
Антонина Николаевна, свесив голову над перилами площадки своего, третьего этажа, вглядывалась в лестничный провал.
– Поднимайся, поднимайся, – подбадривала она Евсея. – Слышу, хлопнула с улицы дверь.
– Думал, ты уже спишь.
– Уснешь с тобой… Два часа как позвонил, а все тебя нет и нет, – говорила Антонина Николаевна навстречу сыну. – Опять поцапался с Наташей?! Заведи себе любовницу и шастай к ней ночевать. А меня нечего впутывать в ваши склоки.
Евсей поднялся на площадку, тронул губами дряблую щеку матери и шагнул в теплую прихожую. Со знакомым запахом теста, жареного лука и квашеной капусты. В каждый свой визит Евсей отмечал что-нибудь новое. В прошлый раз не было этих цветов – лиловые крокусы победно топорщили убористые листья под фотографией покойного отца, молодого, красивого брюнета. Тонкие усы красовались на улыбчивом лице.
– Как ты похож на папу, на долгие тебе годы, – вздохнула Антонина Николаевна. – Только жаль, у тебя нет усов. Мужчина должен носить усы. Зачем ты их сбрил? Есть будешь?
– Двенадцать ночи. А что у тебя?
– Оладьи напекла. С медом можно. Или с вареньем?
– А какое варенье?
– Лучше с клюквой. Мой руки, садись.
Евсей перешел в ванную комнату. Размером не меньше гостиной, комната радовала чистотой и аккуратностью. Провизор – он во всем провизор, что подчеркивали множество склянок и пузырьков на полках вдоль стены, явно из аптекарского арсенала. На все случаи несчастья – от ревматизма, подагры, кожного зуда. Глядя на энергичную, неунывающую мать и не скажешь, что она перешагнула пенсионный рубеж.
Евсей приблизил лицо к зеркалу. Он видел запавшие щеки, проколотые жесткой щетиной, чуть раздавшиеся в стороны уши, две бледные горизонтальные линии на лбу, словно посадочные полосы будущих морщин. Глаза карие, безрадостные, со складками по углам. Когда он смеялся, складки веером стягивались к вискам. Евсей натянул на лицо гримасу улыбки, но складки почему-то не изменились.
«Даже улыбку она мою стерла, – подумал Евсей. – На кого я стал похож? Как она сказала? На принца и нищего в одном флаконе! Это ж надо! А к Зое-то она меня приревновала».
Не считая восточной кухни, оладьи слыли коронным блюдом Антонины Николаевны. Розовые, пышные, овальной формы – один к одному, с хрустящими краями в масляных слезках. А с вареньем – вообще объедение. Больше всех оладьи обожал Андронка.
– Как там мой возлюбленный? – Антонина Николаевна положила в розетку клюквенное варенье.
– Что ему? Весь в соплях и удовольствиях.
– Так и в соплях? – подозрительно заметила Антонина Николаевна. – Что-то непохоже на Наталью. В следующее воскресенье – мой черед, сама заеду, заберу.
– Твой черед? А не тех? – Евсей повел головой.
– Здрасьте! Он будет у них в Николин день, девятнадцатого декабря. Я еще с Татьяной уточняла. А у меня, извольте, согласно уговору – двенадцатого. В цирк пойдем, там новая программа.
– Недавно крик поднял – не хочет быть Андроном. И все!
– А кем хочет? Ароном?
– Андреем. Или Леней.
– Так и сказал? Брежневым, что ли?! Наслышался в своем садике.
– Ну, мама, ты сегодня превзошла саму себя, – Евсей поднял большой палец. – Оладьи, во! Высший сорт!
– Ешь, ешь. Можно подумать, Наташка тебя не кормит. Опять поцапались?
Евсей что-то промычал жующим ртом и пожал плечами.
– Да, никто не ждал от вас такой прыти. Ни я, ни Майрыгины. Хотя шкаф тот – Сергей Алексеич – со дня свадьбы каркал. Сколько с ним Татьяна Саввишна нервов попортила! А он оказался прав. Что-то у вас не ладится, Сейка.
Евсей приподнял над розеткой ложечку, оглядел красный след варенья, лизнул.
– Характер у Наташки, знаешь.
– И у тебя не лучше, – подхватила Антонина Николаевна. – Весь в отца.
– Или в тебя, – огрызнулся Евсей.
– Или в меня, – тотчас согласилась Антонина Николаевна. – Ничем хорошим это не кончится. А у вас сын маленький.
Евсей вздохнул и вновь потянулся к оладьям.
– Возьми вилку. Ты никак не избавишься от бакинской манеры – есть все руками. Представляю, как на тебя смотрят в твоем архиве.
– Тебя послушать, так я полный кретин. – Евсей взял вилку и перебросил в тарелку еще две оладьи. – Странно – один горячий, а второй не очень.
– Не более странно, чем твоя семейная жизнь, – подхватила Антонина Николаевна. – Какая кошка пробежала между вами на сей раз?
Евсей махнул рукой, продолжая расправляться с оладьями.
– Я тебя спрашиваю! – повысила голос Антонина Николаевна.
– Из-за Эрика, – нехотя прошамкал Евсей. – У Эрика – день рождения. Ну а Наташка заупрямилась – не пойду и все!
– Почему?
– Черт ее знает. Взбрендило!
– Что-то часто вы стали цапаться из-за Эрика.
– Часто? А когда еще? Не припоминаю.
Антонина Николаевна принялась сдвигать в сторону стулья. Затем высвободила из стенного шкафа алюминиевую раскладушку с выцветшим, но крепким брезентом. Достала полосатый наматрасник, белье. Маленькую подушечку Андронки она закинула обратно в шкаф, взамен извлекла большую, пышную, с пуговицами на наволочке.
– Не припоминаешь, значит, – Антонина Николаевна подбила кулаком подушку. – А какую тогда закатил здесь истерику! Ты как Рабинович из анекдота, знаешь?
– Ну?!
– «Рабинович, после вашего ухода у нас пропали серебряные ложечки. Но вы не волнуйтесь – ложечки нашлись. Но осадок остался». Догадался, нет?
– Догадался, – Евсей отодвинул тарелку. – Я вспомнил. Тогда воду замутил Генка Рунич. Сказал, что видел из окна автобуса Эрика с Натальей, на Невском. Ладно, не хочу об этом.
Евсей встал из-за стола. Пора укладываться спать, завтра с утра в архив. По его заказу должны быть подняты документы из Фонда Канцелярии по прошению на Высочайшее имя. Долгое время те Фонды были закрыты, и работа притормозилась.
– Вот что, Сейка. После ваших семейных дрязг ко мне больше ночевать не приходи. Я на ее стороне. С тобой я всегда помирюсь, а с невесткой не просто. Не порть наши отношения. И так Майрыгины со мной еле разговаривают. А все из-за тебя. Ты с Натальей помиришься, а я останусь на обочине по твоей глупости.
Евсей лежал смирно, подтянув одеяло к подбородку и уставившись в потолок. Антонина Николаевна возилась на кухне, стараясь не особенно шуметь. А ведь ей завтра спозаранок идти на работу в свою старую аптеку, на Кронверкскую. Перевестись поближе она не хочет, привыкла к коллективу.
В мутнеющем ко сну сознании Евсея всплывали завтрашние заботы. Давняя идея отследить судьбы прототипов литературных образов понемногу принимала реальное воплощение. Помянутый Толстым в «Воскресенье» тюремный начальник барон Кригсмут имел прототип в лице барона фон Майделя, коменданта Петропавловской крепости. Евсей перелопатил множество документов, но фон Майдель как в воду канул. Однако барон, да еще комендант Петропавловской крепости, должен проявиться, куда ему деться. А когда Евсей закончит начатое исследование, то, пожалуй, и уволится, составит монографию и уволится. Хватит, шесть лет отдал архиву, надоело. Без работы не останется – любая газета возьмет его в штат, имя известное. А как он вообще попал в архив? Ах да. Эрик ему составил протекцию. Эрик, Эрик. Конечно, мама права – напрасно Евсей тогда так взорвался. А все из-за Генки Рунича, черт бы его побрал. Вдруг Рунич действительно обознался и принял кого-то за Эрика и Наталью?! Что здесь особенного? Но Наталья так яростно начала отрицать, что нормальный разговор перерос в дикий скандал. Ну встретились они случайно с Зоей, вспомнили знакомых, поговорили о каких-то пустяках. Зоя поинтересовалась, куда Евсей дел свою знаменитую шляпу. Глаза Зои глядели на Евсея из-за больших круглых очков с каким-то непонятным участием. А Наталья-то, Наталья – вспомнила Зоины болезни, вот – дура, нашла к кому ревновать.
– Сейка, спишь? – вкрадчиво спросила Антонина Николаевна.
– Нет еще. А что?
– Вчера звонил дядя Сема из Америки.
– Ну?! – Евсей приподнялся.
– Спрашивал обо всех. Сказал, что работает в знаменитой урологической клинике, в каком-то Хюстоне. Купил дом с бассейном. И зачем ему бассейн, этому баламуту? Он и дома мылся раз в год по обещанию. О тебе спрашивал, о Наташке, об Андронке. Еще спросил – не думаешь ли ты с семьей к нему приехать? Полный идиот – спрашивать по телефону такое. Я бросила трубку. За такие разговорчики недолго и в переплет попасть, что он, не понимает?! Ты работаешь в архиве, где всякие секреты. А твой тесть Майдрыкин вообще шишка, спецпайки по всей квартире распихивает. Дурак он, твой дядя Сема.
В ожидании троллейбуса Евсей вдыхал резкий воздух раннего утра, обжигая ноздри и горло влажными тяжелыми глотками.
Народ вокруг собрался тихий, снулый, покорный. Казалось, те же самые полуночники, что вчера спешили в метро и, не успев, через ночь, пришкандыбали к троллейбусу.
Обычно Евсей точно определял место, где предстанет дверь троллейбуса и редко ошибался. Вот и сейчас.
Тяжелая, лобастая морда троллейбуса, стыдливо потупив зенки-фары в снежную хлябь мостовой, виновато прильнула к поребрику, подставляя Евсею складную дверь. Чем Евсей живо воспользовался. Оказавшись в салоне, он плюхнулся на сиденье, показал кондуктору проездной, спрятал его во внутренний карман пальто и отвернулся к окну. Температура воздуха в троллейбусе не отличалась от уличной, только что в лицо не летела всякая мокрость.
Прорычав умформером, троллейбус сомкнул дверь и отправился в утреннюю ночную мглу. Бледные бесформенные пятна огней тянулись по заиндевелому окну, навевая скуку.
В дальнейшем троллейбус пятого маршрута обогнет Исаакий и свернет на Бульвар Профсоюзов, откуда минуты две-три до архива, очень удобный маршрут, когда Евсей ночевал у матери. И к остановке, где Евсей садился, троллейбус прибывал полупустым, это потом он так набьет свою утробу, что, кажется, зады и спины пассажиров выдавят хлипкие стены салона.
«Могла бы и позвонить матери, поинтересоваться – где я, не случилось ли что со мной после того скандала», – вернулся Евсей к ночным мыслям. Но вчерашний гнев его покинул, растворился. Осталась лишь досада. И недовольство собой – ни к чему было вчера срываться, уезжать к матери. Подобные поступки уже теряли остроту, слишком они участились, Наталья стала к ним привыкать, превратила их в спектакль. Когда скандал набирал обороты, Наталья демонстративно выставляла в прихожую пальто, шапку и сапоги мужа, а сама запиралась в спальне.
Евсей потер пальцами льдистую гладь стекла, проявляя в морозной накипи чистую лунку. Он видел полутемный фасад Московского вокзала – троллейбус выползал на Невский проспект.
Евсей отвернулся от окна и оглядел салон троллейбуса, нафаршированный пассажирами. Кто держался за поручни, кто упирался о сиденья, кто льнул к соседям, что маялись в терпеливой позе, прикрыв глаза. Плотный мужчина в коричневой куртке с мутоновым воротником, изловчившись, читал, приблизив – по отсутствию свободного пространства – сложенную газету к самому носу.
– Левка?! – неуверенно окликнул Евсей. – Моженов? Пассажир отвел от лица газету и повернул голову. Он, и вправду он – давний знакомый, джазовый трубач из оркестра Табачной фабрики, буян и заводила – Левка Моженов.
– Севка?! – гаркнул Моженов, словно они были одни в троллейбусе. – И куда тебя несет в такую рань, приятель?
– Куда? На работу, – негромко ответил Евсей, словно извиняясь за развязный Левкин тон.
– Сколько же мы не виделись?! – Он принялся протискиваться к Евсею – А ну, тетка, подвинься.
– Какая я тебе тетка, – сторонясь, проворчала женщина. – Куда прешь-то?
– Цыц! Со времен Хрущева я дружка не видел. Втяни живот-то!
– Куда же я его втяну? – плаксиво вопросила женщина.
– Она же беременная! – весело выкрикнули из задней площадки.
– Сам ты беременный! – возмутилась женщина. Салон оживился, очень уж было нудно стоять в медленном троллейбусе.
Евсей ухватил спинку переднего сидения, приподнялся и уступил место обиженной пассажирке. Обмен состоялся, и Евсей оказался рядом с Моженовым.
– Ты откуда? – спросил Евсей.
– Из тюрьмы еду, – ничуть не сбавляя тона ответил Моженов.
– Да ладно, – Евсей покосился на пассажиров.
– Что ладно? Говорю – из тюрьмы. Десять суток мылился.
– Небось морду кому набил, – буркнула обиженная пассажирка, глядя в окно.
– За изнасилование прихватили, – тотчас отозвался Моженов, глядя на пассажирку. – Такую же осчастливил, а она, привереда, оказалась недовольна.
В салоне повеселели, настраиваясь на продолжение представления. Широкое лицо обиженной пассажирки тронула улыбка.
– А я вот на работу еду, – повторил Евсей, намереваясь погасить кураж задиры-трубача.
Моженов отвел взгляд от пассажирки с видом пса, у которого отняли косточку. Он и впрямь выглядел не совсем привычно. Небритые щеки рельефно обозначали скулы, бледный лоб, мучнистая с синевой кожа. Словно тот, прежний, упругий Левка Моженов спрятался в коричневую куртку, а вместо него куртка предъявила человека, отдаленно напоминающего трубача из джаз-оркестра Табачной фабрики. Да и сама просторная куртка вблизи оказалась мятой, в каких-то масляных пятнах, с кислым запахом мастерской.
– Слышал, ты трудишься в архиве, – проговорил Моженов, – как-то я повстречал Рунича, он и наябедничал. Да и в газетке какой-то встретил твою фамилию.
– Такие вот дела, – почему-то уклончиво ответил Евсей. – Ты где выходишь?
– Через остановку. Пора продвигаться к выходу, – Моженов принялся поворачиваться, тяжело и властно проминая пассажиров.
– Я тоже, пожалуй, пройдусь немного, – решил Евсей и двинулся следом.
Так они и вывалились из троллейбуса – сперва Левка Моженов, за ним Евсей.
– Фуф! – выдохнул Моженов. – Точно как из камеры.
– Слушай, ты и вправду, насчет тюряги? – не удержался Евсей.
– А ты думал, – Моженов одернул полы куртки. – Десять дней парился. От звонка до звонка. Весь снег вокруг Большого дома покидал лопатой.
Евсей хмыкнул, не зная как отнестись к услышанному.
– Ты, чувак, не бзди! – Моженов хлопнул Евсея по плечу. – Не душегуб я, Севка. По фарце залетел. Сняли меня на Плешке. Трузера честным фраерам продавал. То бишь штаны джинсовые фирмы «Лев Моженов и Компашка». Жить-то надо! Из трубы сейчас ничего не выдуешь – советскому человеку «музыка толстых» не нужна. Совсем власть оборзела. А Чайковского, как ты понимаешь, я не лабаю. У меня от «Танца маленьких блядей» прыщи по всему телу, хоть в венкождиспансере прописывайся.
Они перешли улицу Гоголя, увязая в снежных торосах вдоль поребрика тротуара.
– Если всех десятисуточников привести с лопатами на Невский, такого бардака со снегом вмиг бы не было. – сказал Левка Моженов, принимаясь топать о тротуар ботинками, стряхивая снежные струпья. Евсей согласно кивал, постукивая сапогом о сапог.
– Как жизнь складывается, Севка? Удачно? – спросил Моженов.
– Не сказал бы, – усмехнулся Евсей.
– Что так? – Он подхватил Евсея под руку. – Или денег мало?
– И это, – признался Евсей.
– Пиши бойчее, – посоветовал Моженов. – И чаще.
– Платят копейки. И неохотно, – вздохнул Евсей. – Не очень хотят вспоминать свою историю, я ведь сейчас пишу по архивным материалам.
– Пиши о рабочих и крестьянах. Или, на худой конец, о фарцовщиках. Или о цеховщиках. Пиши о валютчиках! Потрись у гостиниц, у музеев, – серьезно советовал Моженов. – Походи по судам.
– По моргам, – подхватил Евсей. – Репортаж из морга! На всю газетную полосу.
Они остановились на углу улицы Дзержинского, где и жил Левка Моженов, в доме со стрельчатой, высокой каменной аркой.
– Живешь на улице главного чекиста, а сам десять суток отсидел. Не могли тебе скостить из уважения к памяти начальника? – зевнул Евсей. – Извини. Не выспался.
С чего это ему выслушивать советы Моженова? Человека, в сущности, знакомого лишь по загулам в студенческие времена, куда его затаскивал Генка Рунич, верный «трубоносец» джазиста Льва Моженова.
Капля воды, сорвавшись с крыши, по-птичьи клюнула бурый шрам над бровью трубача. Словно торопя его оставить Евсея.
– Вот что, Севка, – Моженов высвободил правую руку из кармана куртки и зябко протянул Евсею холодную ладонь. – На всякий случай, если тебя крепко прижмет – позвони. Могу кое-что предложить тебе. Работу. Хоть и пыльную, но денежную. Но без вопросов сейчас, я устал. Да и ты не выспался.
К полудню Евсей рассчитывал закончить подкладку дел, что вернулись из читального зала в хранилище Фонда Министерства Императорского двора. Работа нудная, надо было разнести по описям, согласно шифру, два десятка просторных папок в твердом картонном переплете. Это хранилище Евсей знал не очень хорошо, он работал в другом отделе и сегодня подменял приболевшего сотрудника.
Заталкивая в лифт пустую железную повозку, рабочий по развозке объявил Евсею, что следующую партию документов он доставит вечером, у него номерок к зубному. Евсей рассеянно кивнул. Он держал в руках переписку архитектора Монферрана о поставках мрамора с каких-то Тивидийских каменоломен на строительство Исаакиевского собора. По тому же фонду проходили и отчеты по сооружению Александровской колонны на Дворцовой площади. В конце множества «единиц хранения» стояла пышная подпись главного архитектора. А тут этот работяга со своим номерком к зубному.
Евсей знал по опыту – стоит только откинуть плотный картон любого дела этого фонда, как пиши пропало. Вчера он так увлекся Камер-фурьерскими журналами, что почти не осталось времени на свою работу. Невозможно было оторваться от описаний балов, маскарадов, торжеств по случаю коронования императоров. Камер-фурьерские журналы словно лес, из которого не выбраться. А журналы дежурных генерал-адьютантов! Как-то Евсей наткнулся на коллекцию журналов, переданных женой Члена Археологического института Евдокимова. Тогда Евсею хватило материала на целую серию заметок в газету под названием «Чтение на досуге». А вскоре появилась критическая статья «Досужее чтение», где Евсея упрекали в «отсутствии переосмысливания исторического материала». Главному редактору газеты звонили из обкома, выражали недовольство. Довод был прост – в магазинах два сорта колбасы: по два двадцать и два девяносто, и то в основном в Москве и Ленинграде. А газета рассказывает народу о «ленже из телятины» и жарком из индейки с рябчиками.
– Так ведь это меню царского обеда, – оправдывался тогда Евсей перед редактором. – Пусть люди знают, что ели сатрапы.
– Народу плевать на то, кто что ел, – вздыхал редактор. – Народу одно название как быку красная тряпка.
И цензору тогда досталось за Евсеевы публикации.
Чтобы избежать искушения, Евсей на сей раз старался не вникать в содержание документов, раскладывая их исключительно согласно шифру. Тогда он успеет все закончить к обеду. С тем, чтобы после обеда заняться поиском материалов о коменданте Петропавловской крепости фон Майделе, что явился прообразом барона Кригсмута из «Воскресения» Льва Николаевича Толстого.